1940 Г. Постановление цк "о литературной критике и библиографии".

            Крайне запушенное состояние. Почти исчезли литературно-критические материалы. Замкнулись в обособленную секцию критиков, отделившись от писателей.

 

Эту секцию ликвидировали, критиков распределили по другим секциям. Журнал закрыли. "Литературное обозрение" передали ИМЛИ.

 

Причины закрытия журнала:

 

• литературная критика действительно почти исчезла;

• критики должны были печататься  толстых журналах – для массового читателя, а "Литературный критик" публиковал даже философские труды, даже Гегеля;

• позиции, противоречащие официозу: Лукач, Лифшиц, Платонов, даже Усиевич;

• былой интернационализм уже стал выветриваться. СССР – единственное социалистическое государство, уже появилась национальная гордость, а тут не совсем русские фамилии. А Сталин уже начал дружить с Гитлером…

 

 

 

 

 

 

 

 [p1]К чему это, а?

 [p2]Это о чём?

 [p3]Красная новь.  Ежемесячный литературно-художественный и научно-публицистический журнал. Учрежден в Москве в июне 1921 г. при непосредственном участии Ленина и Горького; сначала выходил как двухмесячник, потом - как ежемесячник. Первый советский "толстый" литературный журнал, остававшийся на протяжении почти двух десятилетий главным журналом страны. В течение почти шести лет возглавлялся старым большевиком Александром Воронским, после его отстранения редколлегия и главный редактор журнала несколько раз менялись (во главе его стояли Владимир Васильевский, Федор Раскольников и др.). А.Воронский и определил направление журнала, которое в 1920-е гг. не претерпело сильных изменений: ориентация на реализм, широкое привлечение к сотрудничеству писателей-"попутчиков". Издание "Красной нови" прекращено в 1942 г. Сайт "МОСКОВСКИЕ ПИСАТЕЛИ - THE MOSCOW WRITERS". Http://www.mp.urbannet.ru

 [p4]Октябрь. Создан в 1924 г. по инициативе Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП), фактическим органом которой и являлся в течение 1920-х гг. (первоначально ответственным редактором был С.Родов, затем - Г.Санников, дольше всего журнал в то время редактировал А.Серафимович - с 1926 по 1929 гг.). "Главной задачей "Октября" мы считаем собирание творческого материала пролетарской литературы..., теоретическое обоснование и критическое усвоение пролетарской литературы". Журнал, утратив с годами свой одиозный характер, выходит и по сей день в Москве. Сайт "МОСКОВСКИЕ ПИСАТЕЛИ - THE MOSCOW WRITERS". Http://www.mp.urbannet.ru

 [p5]Новый мир. Основан в январе 1925 г. в Москве. Первые редактор - видные советские партийные и государственный деятели А.Луначарский и Ю.Стеклов, а также И.Скворцов-Степанов, затем, с 1926 по 1931 гг. - марксистский критик Вячеслав Полонский. Как и "Красная новь", журнал также отличало стремление не связываться с определенным направлением или группой, а сотрудничать со всеми эшелонами тогдашней советской литературы. Выходит по сей день в Москве, став с 1960-х гг. главным "толстым журналом" страны. Сайт "МОСКОВСКИЕ ПИСАТЕЛИ - THE MOSCOW WRITERS". Http://www.mp.urbannet.ru

 [p6]Звезда. Ежемесячный (в 1924-1926 гг. двухмесячный) литературно-общественный и научно-популярный журнал. Начал выходить в 1924 г. в Ленинграде под редакцией советского партийного и общественного деятеля Ивана Майского (затем редакторами журнала были Г.Горбачев, П.Петровский и др.). В предисловии от редакции в N 1 писалось: "Возобновляя вековую традицию толстых журналов в Петрограде после пятилетнего перерыва, "Звезда" ставит своей основной задачей служить делу марксистского воспитания новой, выдвинутой революцией, рабоче-крестьянской интеллигенции". Редакция "Звезды" пыталась создать внегрупповое издание, соединив на своих страницах литераторов "попутчиков" и пролетарских писателей. Журнал выходит по сей день в Санкт-Петербурге. Сайт "МОСКОВСКИЕ ПИСАТЕЛИ - THE MOSCOW WRITERS". Http://www.mp.urbannet.ru

 [p7]Видимо, эти статьи противоречат принципам конкретной критики.

 [p8]Вопрос о концепции личности!

3.12.04

 

… но в то же время Ермилов полемизировал с «Литературным критиком» в статье Вернеля, что у нас иллюстративная литература. Его статья была направлена против передовой статьи «ЛК» в №10 за 1938. «Литературный критик» совершенно верно считал, что советская литература становится все более иллюстративной, как это было и при РАППе, но бывший рапповец Ермилов литературу защищал. Снижение уровня искусства, нивелировка его формы, критика делала скидки на актуальность тематики, но об этом довольно резко говорил Фадеев в докладе «об итогах XVIII съезда ВКП (б)», на что откликнулись вообще многие критики и «ЛК» с передовой «Писатель и критик» 10 апреля 1939 года. Говорилось, что пора покончить с недооценкой роли критики, пока ещё отмечались заслуги журнала «ЛК». Гриба, Лившица, Симонова в борьбе с вульгарной социологией. Говорилось, что при общей немногочисленности критических кадров часть критиков перестала писать о современной литературе, занялась вопросами теории истории, что в редколлегии толстых журналов нет критиков. Опять-таки это подготовка к постановлению ЦК «О литературной критике и библиографии». Ну а в собственной  статье Фадеева «Писатель и критик», напечатанной 6 мая 1939 года говорилось об индивидуальностях и в частности о национальной форме в искусстве. Говорил, что целое явление в искусстве, это Всеволод Иванов, Асеев, Сервинский, Леонов, Твардовский, Лебедев-Кумач. Со своими особенностями, достоинствами, недостатками, а в критике о них говорится мало, господствует неопределенный тон с середки на половинку. А тон должен быть благородным, нужно воспитывать читателя и писателя, нельзя писать статьи на один псалтырь, критике тоже необходимо многообразие формы. В этой статье Фадеев пытался пересмотреть свою собственную позицию 1933 года, когда он заявлял, что мы с Палферовым оба коммунисты, зачем нам быть в разных течениях. Теперь про течения не говорится, но разнообразие пытается критика восстановить, когда это стало уже практически невозможным.

10 августа 1933 в «Политгазете» была напечатана передовая марксистско-ленинская теория и наука о литературе. Опять-таки против вульгаризации, теперь уже новой вульгаризации, там говорилось об «изнародовании» классиков. Со ссылкой на студентов литературных институтов. Против автоматизма конъюнктурного мышления.

30 мая 1940 года «Литературная газета» напечатала передовую «История советской литературы», где говорила, что аспиранты не пишут о советской литературе, в республиках плохо создаются истории национальных литератур, инициатива Горького не реализована, да и не принята как надо. Нет учебников по советской литературе для вузов, нет исторически развернутой монографии ни об одном даже самом крупном советском писателе. А это заслуживают Серафимович, на первом месте Серафимович, поскольку в приветствии 1933 к его 70-летию от имени ЦК ВКП (б) говорилось, что он создатель первого классического советского произведения. Заслуживают этого Серафимович, Алексей Толстой, Шолохов, Вересаев, Пришвин, Фурманов, и назывались некоторые национальные писатели. Союзы писателей Грузии, Армении, Украины, Азербайджана, Казахстана и другие до сих пор не успели обеспечить создание хотя бы кратких, обобщающих исторических очерков по своим литературам. У нашей молодежи не воспитывается серьезное отношение к советской литературе. Как раз в этом 1940 впервые была создана первая кафедра советской литературы в МИФЛИ под названием «Кафедра современной литературы народов СССР» на ней было 4 штатных преподавателя. Возглавлял кафедру Леонид Иванович Тимофеев. Там преподавались несколько национальных литератур, особенно закавказские. А спецсеминаров было только 2: один по Горькому, другой – по Маяковскому (вел Виктор Дмитриевич Дувакин), впоследствии учитель Андрея Синявского, изгнанный с кафедры, потому что заступился за Синявского на суде. Это было уже в 1950-е гг.

Так вот в статье «История советской литературы» 1940 года говорилось, что не хватает педагогических организаций, готовящих кадры, критиков и литературоведов. А наша литературная критика на протяжении ряда лет, как писал Горький, оказывалась не в курсе той огромной ответственности, которая лежит на ней, предпочитая больше говорить о своих правах, нежели о своих обязанностях перед читателем. Статья осуждает крайности: недооценка советской литературы, а подчас нигилистическое отношение к ней (это уже явный камешек в огород литературного критика) выражаются не только в стремлении отыскивать непременно теневые стороны в произведениях советских писателей, но и, наоборот, в аллилуйском, псевдопублицистиче-ском отношении к предмету. Углубление интереса к литературному процессу в целом связывается в статье с интересом к литературам народов СССР. Он должен прийти. И ставится методологический вопрос об историзме, хотя и без этого слова. Вопрос о создании истории советской литературы – это вопрос о развитии исторического мышления в нашей критике, об изучении великого опыта нашей литературы, литературы нового социалистического человечества. И это завет Максима Горького всем нам.

(Горький значение историзма подчеркивал в статье «О социалистическом реализме» 1933 вслед за Воронским, который это делал ещё в 1925 году в статье «История мидян темна и непонятна»).

Таким образом, вопросы о критике литературоведения ставились в «Литературной газете» неоднократно. Но не было общественных изменений, которые послужили бы толчком принципиальным изменениям критики. И не было новых сил в критике, наоборот, в 1937-38 годах критика очень пострадала. Уговоры вряд ли могли сыграть принципиальную роль хотя в чем-то сглаживали эту критическую ситуацию.

Но в основном «ЛГ» занималась естественно не критикой, а литературой. Что в 1934 с удовлетворением отмечал Лев Славин. Скажем, 1933 году «ЛГ» только она одна единственная откликнулась на присуждение Бунину Нобелевской премии, а также охарактеризовала Бунина, как матерого волка контрреволюции. Реакция была своеобразной.

С 1933 учинилось влияние на «ЛГ» Горького, который напечатал в них статьи о темах по поводу одной дискуссии беседы с молодыми о литературных забавах, о бойкости и другие. Перед первым съездом писателей произведен смотр молодых писателей. Аркадий Гайдар, Семен Яковский, Авдеенко и пр. Стали публиковаться статьи о литературах народов СССР. Под влиянием Горького Виктор Гольцев занялся грузинской литературой. Валерий Корпотин – армянской и т.д.

Появились статьи об отдельных журналах, не все было успешно в оценках, но всё-таки какие-то обобщения были. О детском журнале в 1935, об интернациональной литературе тоже в 1935, будущей иностранной литературе. 1936 году была статья Петра Павленко «Наш лучший журнал» о «Знамени». Павленко специализировался на военной тематике, так что у него лучший журнал был, конечно, «Знамя» (который специализировался именно на оборонной тематике).

Павленко вместе с Эйзенштейном писал сценарий фильма «Александр Невский». Это пожалуй лучшее, что от него осталось. Хотя славен он был потом послевоенным романом «Счастье». О воссоздании хозяйства Крыма после оккупации.

Там же в «ЛГ» происходила дискуссия о формализме, так называемом. Дискуссия о народности. Постоянно критиковался вульгарный социализм.

Во второй половине 1930-х гг. в целом «ЛГ» стала более суровой, исчезли фельетоны Ильфа и Петрова, карикатуры кукрыниксов.

Если толстые журналы являли пример литературной инертности, то литературная газета продолжала дискуссии о политической поэзии, о книгах Георга Лукача и вообще о литературном критике. Но появились и проработочные статьи уже во время т.н. дискуссии о формализме в феврале-марте 1936 года. А особенно в первой половине 1937, когда печатались статьи с подзаголовками «Выжечь до конца», «Политическая слепота», «Подрывная работа», «Уничтожить шуховщину» (был такой Иван Шухов, который про коллективизацию неправильно написал).

В «ЛГ» конечно печатались и письма писателей, всегда коллективные, которые осуждали репрессированных политических и военных деятелей, да и писателей тоже. Одну такую статью с осуждением Тухачевского и его группы потребовали подписать Пастернака. Пастернак отказался подписывать эту статью, но его подпись в литературной газете все равно появилась.

Во второй половине 1937 года волна разоблачений стала постепенно утихать, но ещё сохранялось другое следствие этой атмосферы страха – боязнь писать о современности, всё больше становилось юбилейных материалов. С середины 1946 по 1948, в течение полутора лет, тогдашние 6 полос «ЛГ» заполнялись в основном историко-литературными и юбилейными материалами. Хотя «ЛГ» заявляла на словах о своем негативном отношении к юбилейному пустословию. Отмечают не самые круглые даты: 30, 130, 170 лет со дня смерти, рождения того или писателя. Ядро этих материалов составили пушкинские юбилейные материалы, печатавшиеся с сер.1936-1937. А также материалы о Гоголе, Некрасове и другие. Юбилей Тараса Шевченко отмечали трижды за три года в 1936: 75 лет со дня смерти, 1939 – 125 лет со дня рождения, осенью 1939 в связи с захватом Западной Украины и Белоруссии ещё раз решили отметить юбилей Шевченко.

Широко отмечались юбилеи и других классиков национальных литератур: грузинской, армянской, белорусской. И наиболее выдающихся произведений: «Витязь в тигровой шкуре», армянского эпоса «Давид Сасунский», о национальном фольклоре тоже много писали, о национальных классиках, средневековых поэтов.

И совсем мало печаталось статей о современных писателях, за исключением грузинских, которых активно переводили. Не забывали в принципе зарубежных. На последней полосе печатался литературный календарь – заметки как о русских, так и о зарубежных писателях, в том числе к тому времени забытых, как например, Гюйсманс. Для просветительских целей это было полезно.

Но отдельные материалы о современной литературе все же были, например, 30 октября 1937 года статья Всеволода Вишневского «Советская драматургия», юбилейная статья (20-летие Советской власти).

15 января 1938 года была редакционная статья о современной поэзии, где мало конкретного материала, больше призывов, и говорится не только о поэзии, но и о слабостях советской критики.

1938 год был переходный. В 1939-40 годах историко-литературные материалы уже не главенствуют. Появились обзоры содержания журналов: месячные, за несколько месяцев, потом полугодовые и годовые обзоры. Появились и рецензии на национальные журналы и сборники, на новые произведения, монографические статьи о писателях, о литературе вновь приобретенных республик и областей (Западной Прибалтики, Западной Белоруссии).

Но по-прежнему было все-таки много привязок к датам. Например, о Горьком писали в годовщину его смерти в 1937 и дальше каждый год. У Ермилова был цикл статей «Мечта Горького» (1936). Бывший рапповец, сторонник тех, кто Горького шельмовал. Теперь он мечту Горького описывает.

Регулярно печатали теперь статьи о Маяковском. К 10-летию его смерти в 1940 году был специальный номер «ЛГ», посвященный ему. Печатались дискуссии, посвященные книгам Маяковского. После 1938 года «ЛГ» довольно много материала посвящала умершим писателям Фурманову, Багринскому, Николаю Островскому. Тем кого посадить уже было нельзя. Продолжала газета уделять внимание национальным литературам. В них в 1930-е годы освещались деканы украинская, азербайджанская, белорусская, узбекская. Писала газета «Дружба народов» - ещё одно горьковское начинание.

30.09.1939 года «ЛГ» напечатала редакционную статью «Внимание современной теме», с призывом изображать социалистическую действительность.

Развитие этого положение дали через полтора года Петр Павленко и Федор Левин в докладе «Образ советского человека в современной прозе» на партсобрании союза писателей. Доклад этот был опубликован в «ЛГ» 4 февраля 1941 года. Там говорилось, что значительные произведения последнего времени – это 4-ая книга «Тихого Дона», «Севастопольская страда» Сергея Оценского, «Пархоменко» Всеволода Иванова (одна из самых слабых его вещей), «Два капитана» Вениамина Каверина, повесть Валентина Катаева «Шел солдат с фронта». Но это в основном книги о прошлом, как бы окраинные темы, это книги авторов, вошедших в литературу в 1920 годы и раньше. Современная тема участок наиболее неблагополучный. Происходит ослабление реализма в литературе, формируется теория о бесконфликтности, о пережиточности конфликта. Говорят, что конфликты присущи прошлым векам, а в бесклассовом обществе, которое мы создали, конфликты заменяются легко исчезающими недоразумениями, легко выясняемые героями и авторами без всякого труда и без всякого интереса для читателей. Таким образом, в докладе предвосхищаются два основных вопроса, которые будут обсуждаться в конце 1940-х годов после войны: бесконфликтность и тема современности.

Вопрос об этом был уже поднят в начале 1941 года, но война от этой темы увела, там конфликт появился. Доклад Павленко и Левина вызвал оживленные прения, «ЛГ» в обсуждении этих проблем и в обсуждении творчества молодых осталась пассивной. Широко публиковала материалы писательских собраний, но не выступала с обобщающими статьями. Предпочитала обтекаемый обзор журналов. Одна из постоянных тем, которую Горький тоже старался поддерживать в «ЛГ», - военная. В связи с приходом фашистов к власти в 1933 году в Германии. Ещё 1 августа 1936 года «ЛГ» публикует редакционную статью «Литература и война». 5 июля 1937 года – «Против фашизма и войны» и т.д. Хотя тогда специальных политических листов в «ЛГ» не было.

6 апреля 1941 вновь передовая, оборонная тема с призывом не лакировать действительность, а показать суровую правду войны. Обсуждалась пьеса Константина Симонова «Парень из нашего города» 21 мая 1941. Там герой отправлялся в Испанию, попадал в плен к немцам контуженный. Пытался говорить по-французски.

Появилась статья Веры Смирновой «Сценарий и фильм» о кинофильме «Тимур и его команда» А. Гайдара. Статья Бориса Ивантера «Воспитание и детская литература» и т.д. как видите, было очень много материала перед войной о войне. Собственно говоря, вопреки сталинской политике. Сталин считал, что не надо афишировать приготовления к войне. И что война начнется ещё не сейчас и не раньше 1942 года.

И дискуссии об отдельных произведениях. Примечательней всего была дискуссия о «Тихом Доне», вылившаяся за рамки «ЛГ». Она тоже была связана с предстоящей войной, хотя не так очевидно. Когда появилась в 1940 году последняя 8 часть «Т.Д.», очень многие были разочарованы. Григорий Мелехов, положительный герой, правдоискатель оказался в бандитской шайке. Оказался один, потерпел полный жизненный крах. От такого советская литература отвыкла.

И Владимир Ермилов в «Правде» разгромил это завершение «ТД». Сталин прочитал его статью и велел на следующий день оспорить его статью в «Правде» же. Нашли редактора … Юрий Лукин, который за ночь написал статью, опровергающую статью Ермилова, и на следующее утро вышел номер «Правды» с другими выводами. В чем дело?

У Шолохова была судьба не такая уж простая…

Очень импонировал Сталин, как автору «Подн. целины». (Сталин сделал революцию в деревне, коллективизация)

Дальнейшая публицистика Шолохова была вся сугубо официозная, начиная с выступления на XVIII съезде партии в 1939 году, когда он кричал: «Мы, товарищ Сталин, сложим голову всем этим предателям, которые в нашей среде». После этого (после того, как ему самому чуть голову не сняли) начался его закат. Сломали человека.

Несмотря на то, что Юрий Лукин против крайности статьи Ермилова выступил, развернулась не очень приятная дискуссия в «ЛГ». Лукин в статье «Большое явление в литературе» говорил о лучших классических советских традициях, говорил, что это рождение советской классики, что развязка правомерна, народная трагедия выражается в том, что Григорий погиб, т.к. оторвался от народа. Т.е. у него уже была заложена основа той концепции, которую потом развил Ермилов – концепция отщепенчества: автор не виноват, а виноват персонаж.

Особенно всех волновал именно конец, начиная со статьи Давида Заславского «Конец Григория Мелехова». Конец романа и конец героя рассматривались в одном плане. Марк Чарный в статье «О конце Григория Мелехова и конце романа» заявил о нетипичности героя или оговорил он, типичность эта узкого круга людей. Гуманизм Шолохова приобрел несколько абстрактный характер.

Иосиф Гринберг обвинил Чарного в схематизме в статье «Арифметика и литература». Отметил закономерность колебаний Мелехова. Но, как и Чарный, не видел логики в развязке Ермилов. Он опять напечатал статью «О Тихом Доне и о трагедии» 11 августа 1940 года. Ермилов назвал ТД исключительно своеобразным произведением, первая советская трагедия оказалась эпопеей. О Григории Ермилов писал: «Мотивы поступков Г. Мелехова в 8 части становятся чрезвычайно мелкими для трагического лица. В 8 части Г.М. получает новое качество социальное и художественное, вступает на путь отщепенчества, приходит к полной опустошенности». Сам Шолохов никогда не был согласен с концепцией отщепенчества, но как критический реализм оправдывал классиков XIX века перед лицом официоза, так и концепция отщепенчества оправдывала автора за счет героя.

Аналогично Ермилову высказался Вениамин Бефеншейдер 8 сентября. «Мелехов из искателя личной правды превращается в искателя личного покоя, а типическая история героя становится его частной историей». Марк Чарный продолжал наставить на своем. Герой не типичный, гуманизм Шолохова абстрактный. Павел Громов заявил, здесь нет нарушения логики образа Григория, двойственна природа крестьянства. Но ошибка автора в том, что Михаил Кошевой виноват в гибели Григория, т.е. нетипичен по сути Кошевой. Громов называет этот образ художественно неправильным, схематичным. Виноват герой. Неправильный образ Кошевого может создать впечатление, что судьба Григория – типичная судьба крестьянина. Статья «Григория Мелехов и Михаил Кошевой». Конечно, крестьянству досталось так, что судьба Г.М была типичной судьбой крестьянства. Но признать это официальная критика не могла. После этого вывода Павла Громова, что виноват Кошевой, «ЛГ» неожиданно оборвала дискуссию, не дав никакого обобщения.

Правда в последнем спаренном 11-12 номере «ЛК» появилась статья Бориса Емельянова «О ТД и его критиках». В связи с вопросом о трагическом, в духе высказывания Маркса и Энгельса. В частности работы Маркса «Критика гегелевской философии права. Введение» 1843-44 год. «Покуда оспенный режим, старый режим, как существующий миропорядок, боролся с миром, ещё только нарождающимся. На стороне этого оспенный режим стоял не личное, а всемирно историческое заблуждение», - писал Маркс. Поэтому его гибель и была трагической. Маркс допускал, что и консервативные какие-то силы могут оказаться представителями трагизма, когда на их стороне всемирно историческое заблуждение.

Емельянов против ермиловского раскалывания образа Григория на двое. Один бунтующий против зверской патриархальности батюшки, другой – опустошенный, изверившийся во всем в 8 части. Объективно, заявлял Емельянов, трагедии среднего казачества нет. Судьба его разрешима в условиях революции. Но Григорий в весь огромный, волнующий мир переносит свою душу, создает трагедию в своем сознании.

Решительно объясняли все критики колебания Григория между двух начал его личной слабостью, бессилием разобраться в окружающем мире. Вот где постоянно то под одним, то под другим влиянием. Его упрекают в равнодушии к истине, а талант писателя сыграл с ним злую шутку, заставляя читателя почти сострадать герою, ставшему бандитом. Этот штурм настолько силен, что позиция немногих защитников 8 части ТД сведена к простой обороне.

Критика утверждает, что раз в 1928 массы казачества пришли к пониманию объективного хода истории, Григорий сохранил свое личное заблуждение и превратился в отщепенца, вызывающего лишь отвращение. Таков вывод критики. Она готова объяснять всю исключительность судьбы Григория его усталостью, опустошенностью, растерянностью и безволием. Но, пишет Емельянов, Григорий одновременно сознает свою вину и невиновность. Именно это порождает его колебания, слабость, безволие. Шолохов дал картину действительных препятствий, мешающих приблизиться герою к исторической правде. А героя наделил мужеством, благородством, чуткостью. Нельзя ничего свести к его якобы личной слабости. Шолохов впервые в нашей литературе показал трагическое в революции и Гражданской войне, пишет он опять-таки. Он первый дал ощущение всей огромной сложности пути мирового сознания к пониманию объективного хода истории. Обогатил ощущение подлинной исторической действительности, показав весомо и зримо, что сила привычки миллионов и десятков миллионов самая страшная сила. Показал, что Григорий не просто отщепенец, не просто выражает свою личную слабость, что это слабость крестьянства, слабость, свойственная массам при переходе к другому обществу.

Дискуссия в «ЛГ» оборвалась в связи с тем, что ТД был выдвинут на только что учрежденную Сталинскую премию. В комитет по Сталинской премии входил А.Н. Толстой. Ему дали на рецензию ТД. Он  в ноябре 1940 года дал двойственный отзыв. С одной стороны, ТД вызвал и восторг, и огорчение, влияние огромно, с этим мерилом и надо подходить к качеству произведения. «За последние 20 лет мы не имели такого значительного произведения», - подчеркнул А.Толстой. но вместе с тем, отзыв был и кислый. Мелехов уходит в бандиты, это ошибка писателя, если роман этим кончить. Если бы Шолохов провел Григория через первый год в армии на другой путь, то художественная структура романа развалилась бы, потому что она замкнута в узком круге старозаветной казачьей семьи Мелехова и Аксиньи. Выйти из него Шолохов, как честный художник не мог. Потом через два года он признал роман по языку, сердечности, человечности, пластичности произведением общенациональным, общерусским, народным, но это уже было во время ВОВ в 1942. А пока вот так.

А композиция, писал П.Толстой, требует дальнейшего раскрытия судьбы Григория. Произведение художественно на большой высоте, но, может быть, Шолохов под влиянием масс исправит свой конец. (Сам А.Толстой кончал «Хождение по мукам»)

При голосовании на присуждение сталинской премии, председатель комитета Фадеев голосовал против.

Почему это произведение, которое не подходит под каноны социалистического реализма Сталин принимал? В силу своего политического прагматизма. Войны он все-таки ожидал. ТД – кость, которую бросили казакам в ожидании войны.

Сталин использовал литературу тоже для проведения своей политики. Период ВОВ для критики был неблагоприятным. Не было средств даже на то, чтобы издавать все те журналы, которые выходили до войны. Закрылось «ЛО», «Молодая гвардия», Красная новь» (1942), «Ленинградская звезда» (на год). «Литературная газета» и «Советское искусство» объединены в «Литература и искусство» под редакцией Фадеева.

Многие критики ушли на фронт. Критику винтовку в руки…

База самой критики сузилась. В «ЛИ» («Литература и искусство») редакционные статьи упрекали критику в том, что она сочла себя демобилизованной, печатаются только нетребовательные, недейственные статьи, отклики и обзоры. Критике отводятся задворки журналов. Характер статей и рецензий преимущественно умилительный. Возможно, после шельмования второй половины 1930-х годов критики обрадовались такой ситуации, когда можно было уже не шельмовать, а хвалить своих коллег. Алексей Сурков в статье «Товарищам критикам» (ЛИ, 1942) писал, что после войны литература не будет такой, какой была до войны. Критика должна распознавать ростки нового в современных произведениях. Тем безболезненнее будет проходить рост нового. В статье нет никакой идеализации предвоенной литературы, подлинно народной, классической, советская литература представляет собой Алешу Поповича рапповцев только в будущем. Он допускает, что рост нового будет происходить болезненно. Думает о том, как бы сделать, чтобы он происходил наименее болезненно.

Борис Эйхенбаум в статье «Поговорим о нашем ремесле» («Звезда, 1943, №2), время блокады Ленинграда, в отличие от писателей Суркова, Фадеева, видел в критике недостаток публицистичности, а научности. Хотя сам не научно отказал критике в праве считаться особой специальностью. Критика была уже в таком состоянии, что Эйхенбаум уже перечеркнул сам институт критики. Отказал ей в праве был специальностью, главное назначение которой устанавливать, как и о чем надо писать. Т.е. отвергает догматическую критику, критику, командовавшую литературным процессом. Эйхенбаум вообще отказал в праве быть кем-нибудь, кроме писателей и литературоведов. Все настоящие критики были или тем, или другим. Если и появлялись критики как таковые, то в смутные для литературы времена, ненадолго. Как мотыльки и слава богу, что исчезли. Подчеркивает сам факт смутных для литературы времен. Эйхенбаум призывает заново прочитать литературу прошлого в свете современных проблем, а это позиция чисто литературно-критическая. А также сблизить литературу с литературоведением. Т.е. подтолкнуть литературоведов писать о современной литературе. Эйхенбаум надеется, что такая принципиально новая критика вот-вот возникнет. Алексей Сурков надеется на совсем другую литературу, Эйхенбаум – на другую критику.

Война встряхнула людей, по инерции были и критические выступления против писателей, которые что-то попытались представить как не банальное. Например, Леонид Леонов напечатал довольно скоро после войны пьесу «Нашествие». Во много трагическое содержание пьесы отпугнуло критиков. Леонов в статье «Голос родины» выдвинул требование не исключать из искусства мотив страдания. Конечно, по началу господствовала тенденция облегченного изображения войны, особенно в кинематографе. Горе народное, писал Леонов, нуждается в своевременном отклике. А во время радости с искусством можно и помедлить.

А. Сурков в своем творческом отчете на заседании военной комиссии союза писателей в 1943 году говорил, война научила нас говорить тогда, когда это нужно и когда это вызвано самим характером развивающейся борьбы, прямо и жестко. Война научила нас реалистическому отношению к тому, что происходит в жизни. И тем открыла нам путь к сердцу читателя. Это по существу признание в нереалистичности предвоенной литературы. (Притом, что главный критерий был реализм; только реалистическую литературу признавали настоящей).

Сурков в связи с этим вспоминал мрачные эпизоды войны: трусость, отступления и т.д. Отметил, что на войне очень читаются стихи. Особенно стихотворение Симонова «Жди меня». У нас немного стихов, являющимися выразителями подспудных ощущений человека, встречающих и сегодня и завтра смерть. Бывший рапповец сегодня защищает подспудные ощущения человека.

Педалировал проблему правды в литературе, подобно Леонову и Суркову, также новый председатель правления союза писателей Николай Тихонов (1944-46). В докладе «Отечественная война и советская литература» (3.02.1944). Хвалил молодого К.Симонова как за стихотворение «Жди меня», так и за стихотворение «Убей его». Ссылался на произведения Леонида Соболева, Бориса Горбатого, Василия Гроссмана, Михаила Шолохова. В 1944 положительно оценивал «Нашествие» Леонида Леонова и ряд других вещей. Назвал Андрея Платонова автором хороших военных рассказов. Раньше его рассказы страдали от обилия странных людей, а теперь странные люди стали жить совсем не странной жизнью. Особенно Тихонов выделил пьесу К.Симонова «Русские люди» (значительное название). В период войны переосмыслен главный методологический критерий народности. Если раньше народность была определением социального гуманизма, сочувствие к обездоленным, то теперь именно национальная гордость.

Это напрямую сказалось в литературе, А.Н. Толстой написал рассказ «Русский характер», и на ту же тему Константин Тринев «В семье» (про изуродованного танкиста).

Сталин подчеркивал родство красноармейцев не только с Суворовым, Кутузовым, Багратионом, но и с А. Невским, Дмитрием Донским. Всячески поддерживали единство национально-патриотической традиции.

С точки зрения патриотизма выступали и руководители союза писателей, только у них, особенно у Фадеева, было больше упора на интернационализм, они ещё не поняли, что для Сталина теперь есть хорошие и плохие нации. (миролюбивые и агрессивные)

Как раз уже во время войны начались репрессии против целых народов, в том числе и против чеченского.

Фадеев «Отечественная война и советская литература» (1942) отметил распространение лирики, публицистики, сатиры и юмора. Сказал, что навеки останется в памяти народа благородное имя Евг. Петрова. Фадеев, Сурков, Тихонов констатировали то, что тылу явно не повезло, изображения тыла. Была организована в 1944 году специальная дискуссия. Приподнимавшая за её актуальность слабые произведения. По настоящему серьезное произведение о тыле, о деревне в тылу появилось только в 1958 году – роман Федора Абрамова «Братья и сестры».

Фадеев отмечал и упущения в других темах. Например, не пишут, как советский человек, даже организованный и расхлябанный, становится передовым во время ВОВ. Но тут Фадеев заметил особенность русского национального характера, которую в свое время заметил со стороны германский канцлер Отто Бисмарк: «Русские медленно запрягают, но быстро едут» J

Тогдашняя критика квалифицировала литературу по темам и по предметам изображения. Это связывалось с проблемой непосредственной действенности искусства. Так во время обсуждения состояния критики в Союзе писателей в августе 1942 года Фадеев призывал критику уделять максимальное внимание культуре грузин, армян, азербайджанцев, поскольку враг рвется к Кавказу.

При этом Фадеев ориентировал критику на малые оперативные жанры критики и на устные выступления. Толстые фолианты будут после войны.

При обсуждении журнала «Знамя» в августе 1943 года Фадеев посетовал, что отдел критики и библиографии страшно слаб и мал. Призывал по возможности ничего не пропускать, и халтуры тоже. Давать хотя бы аннотации с положительной или отрицательной оценкой, с каким-то выводом. В статье «О советском патриотизме и национальной гордости народов СССР» (1943) Фадеев перечисляя имена классиков начиная с Пушкина и заканчивая Горьким, включил в этот ряд Ф.М. Достоевского. И он уже стал предметом национальной гордости. А в число выдающихся русских музыкантов эмигранта Сергея Рахманинова. Но в принципе была уже идея нашего всемирного превосходства над Западом, который слишком покорился фашистам, в том числе и писателям.

К. Федин в 1943 в «ЛИ» опубликовал статью «В поисках Пушкина», которую потом в своих собраниях сочинений назвал «Михаил Булгаков о Пушкине». Сочувственный отзыв о постановке МХАТа «Последние дни» Булгакова. Действует в основном окружение Пушкина. «Булгаков был человеком талантливым, понимающим театр и остроумным». Булгаков извлекался из небытия. Пушкина в постановке недостает. Недостает славы, величия, света пушкинского гения. «Пушкин был не только жертвой истории, но и её творцом». Фактически это упрек Булгакову.

Писатели занимались и обобщениями исторического пути советской литературы. В ноябре 1942 состоялось заседание Академии Наук, посвященное 25-летию революции, и на нем А. Толстой сделал доклад «Четверть века советской литературы». Доклад базировался на идеи патриотизма, противопоставленный пафосу космополитизма и псевдоинтернационализма. В России, говорил Толстой, начались общечеловеческие исторические процессы. «Общечеловеческие» здесь вовсе не означает сближение разных стран, людей, позиций. Общий здесь всечеловеческий путь, а он был единым для всех: путь социализма.

Констатируется упадок русской литературы после Льва Толстого, единственное исключение делается для Горького. Из советских писателей наряду с ним выделяет Маяковского и Шолохова, как автора ТД, называет общерусским, национальным произведением. Называет советскую литературу литературой ответов, а не вопросов. Героя её – человека идеи и действия, нередко это коллективный герой. Ей свойственен оптимизм, жизнеутверждение, а также гуманизм (но не жалости, а человечность историческая). Собственно в исторических романах констатируется переход от романтического восприятия истории к исторической конкретности. В довоенной литературе было много незрелого, т.к. художественные формы вырабатываются в период затишья. Отмечен недостаток глубокого человеческого портрета. Тем не менее, именно с войной Толстой связывает начало великого процесса. В доказательство подъема литературы называют имена поэтов, начиная с Твардовского и Симонова, включаю Илью Сельвинского и Анну Ахматову с её патриотическими стихами. Называются так же имена некоторых прозаиков и драматургов. В связи с отсутствием сатиры Толстой поминает добрым словом романы Ильфа и Петрова, рассказы Зощенко, хотя и полагает, что сатира Ильфа и Петрова ушла в прошлое вместе со своим героем. Осуждается критика в частности за языковое однообразие. Но Толстой ожидает нового Белинского. Говорит о литературах народов СССР, которые насчитывает до 40 с прибалтийскими. Эта литература создается на 90 языках. Но, сказал Толстой, с развитыми литературными традициями только украинская, белорусская, еврейская, народов Прибалтики. Закавказские литературы весьма неосторожно забыл. А о среднеазиатских сказал, что культурные традиции там древне и глубоки, но в Средней Азии литература служила исключительно феодальной верхушке. До революции, разумеется.

Конечно, доклад его во многом догматичен, не особенно грамотен, но хоть утверждает разные культурные ценности. Через несколько лет официальная критика будет вспоминать этот доклад как ошибочный. Из-за Зощенко, Ахматовой, Сельвинского. Хотя причин называться не будет, чтобы не ронять авторитет уже умершего классика советской литературы. А пока звучит как основной.

Лекция 8.12.2004

С диктофонной записи

... я в основном останавливался на выступлениях писателей - так оно и было, потому что профессиональная критика была ослаблена тем, что критики были призваны в армию - хотя все-таки мелькали иногда имена даже уже и подзабытые: так, в "Новом мире" за 42-й год в спаренном № 11 - 12 промелькнуло имя Дмитрия Го*рбова, который уцелел из "перевальцев", был исключен из партии и спасался переводами с болгарского языка, а вот теперь он напечатал хоть небольшую, но рецензию "Военные стихи Твардовского". Бывший активный автор "Литературного критика" Владимир Александров в статье "Письма в Москву" ("Знамя", 43-й г., № 1) по поводу лирического цикла Константина Симонова "С тобой и без тебя" заявил: "Любовная лирика почти всегда, за редким исключением, была лирикой холостых и бездетных", а далее критик предполагал, что рождение [возрождение?] семьи, на новых основах должно создать свою... особую литературу: дом, семья, общечеловеческие ценности, поэтому все это оказалось в период войны как раз особенно актуальным.

В годы войны более всего обсуждались и разбирались три пьесы: "Нашествие" Леонида Леонова, сначала встреченное в штыки, потом помилованное и расхваленное даже, "Фронт" Александра Корнейчука, напечатанный в "Правде, написанный по заказу Сталина, "Русские люди" Константина Симонова. Из повествовательных произведений - повести Василия Гроссмана "Народ бессмертен" - это была первая повесть о войне, напечатанная в 42-м году (эти официальные названия - "Народ бессмертен", "За правое дело" Василия Гроссмана были не авторские заглавия, это ему такие названия в редакции давали - ну, тогда, во время войны это прозвучало [?], в общем, достаточно естественно) - и повесть Константина опять-таки Симонова "Дни и ночи", Александра Бека "Волоколамское шоссе", Ванды Василевской "Радуга". Из поэтов на первом месте обычно упоминался тоже Константин Симонов - самый был... рекламируемый автор во всех трех рода*х в течение войны - потом Твардовский, но вообще в годы войны "Василий Теркин" критикой особенно всерьез не принимался, считался фельетонным произведением. Вот солдаты зачитывались - солдаты, младшие офицеры - они боялись перелистывать [?] страничку: а вдруг она последняя, - когда приходила очередная глава "Василия Теркина". Тем не менее, [как раз в критике во время войны] как более серьезные поэмы рассматривались "Зоя" Маргариты Алигер (о Зое Космодемьянской) "Сын" Павла Антокольского (вещь действительно прочувствованная - сын у Антокольского погиб, ему и посвящено) и "Киров с нами" Николая Тихонова - это, вообще говоря, было во многом списано с "Воздушного корабля" Лермонтова: якобы Киров там то ли с постамента соскочил (памятник уже стоял железный в Ленинграде), то ли как-то там материализовался из праха:

 

Под грохот полночных снарядов

[В] полночный воздушный налет

В железных [ночах] Ленинграда

По городу Киров идет

В шинели армейской походной,

Как будто [полно] впереди

Идет он <...> [свободу]

[С каким на сраженья ходил]

-

Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг:

На нем треугольная шляпа

И серый походный сюртук:

 

даже шинель - и та соответствует этому серому походному сюртуку. Вот эта поэма о привидении считалась серьезным произведением, а "Василий Теркин, где много было совершенно неофициальных, в том числе в главе "По дороге на Берлин" говорилось о  таких незаконных "репарациях", когда старушку наделили всем - и тележкой, и лошадью, и "волокут часы стенные Иведут велосипед" - это все солдаты - если они взяли - конечно, не у своего родного старшины. Об этом потом открытым голосом запел только Высоцкий:

Возвращались отцы наши, братья

По домам по своим по <...>

– значит,

Пришла страна Ливония,

Сплошная Чемодания

- об этом говорить было не принято. Из лириков в критике фигурировали также Михаил Исаковский и Алексей Сурков, Самуил Маршак, Вера Инбер, Ольга Берггольц, которая всю блокаду провела в Ленинграде и работала на ленинградском радио и другие. Упоминались и военные стихи Ахматовой. Владимир Ермилов в газете "Литература и искусство" выступил с двумя статьями в 43-ем году: "О традициях национальной гордости в русской литературе" и "Образ Родины в творчестве советских поэтов" -  все "в струю": национальный критерий стал главным, поэтому статьи самого конъюнктурного критика - это ["О традициях] национальной гордости в русской литературе" и "Образ Родины в творчестве советских поэтов". Каких поэтов: бывший РАППовецзаговорил о патриотических традиция и любви к родной земле Сергея Есенина на первом плане - на этот период его реабилитировали. На втором месте Маяковский оказался -  этот <...> в большие патриоты национальные никак не годился: Есенин ему говорил в свое время: давайте, Маяковский, вместе издавать журнал "Россиянин", тот ему отвечал: почему не "Советянин"?Упоминался Эдуард Багрицкий - традиционно, чтоб романтика какого-то использовать, - Николай Тихонов - Николай Тихонов понятно почему: потому что он с 44-го года возглавлял Союз писателей и вот уже в 43-ем году рассматривался как [кандидатура] на этот пост - и, на последнем месте, Александр Твардовский - на пятом месте: вот он, так сказать, в этом ряду смотрелся менее серьезной фигурой.

В 44 - 45 гг. профессиональная критика несколько активизировалась, прошла дискуссия о критиках, посвященных тылу, была дискуссия "Образ советского офицера в литературе 1944 г.". Подходы в основном чисто внешние, тематические. В 45-м году "Литературная газета" восстановленная в редакционной статье "Морская тема в литературе" рекомендовала читателям произведения Но*викова-Прибо*я, Леонида Соболева, Всеволода Вишневского, Бориса Лавренёва и других. Печатались и статьи к юбилею писателей XIX в. - тоже как представит... с точки зрения национальной гордости. В частности, к 125-летию со дня рождения Писемского- а он был персоной non grata в советской критике как автор антинигилистических романов - и к [50]-летию со дня смерти Лескова - по той же причине он тоже в число классиков тогда не включался. В "Звезде" - в ленинградской "Звезде" в 45-м году в 3-м номере статью о Лескове напечатал Борис Эйхенбаум. Рассказы некоторых писателей подвергались критике за приукрашивание войны, лакировку действительности: Льва Касси*ля. Константина Паустовского, Вениамина Каверина, Бориса Лавренёва - и не обязательно подвергались они нападкам в официо*зной критике: в частности, против эстетизации войны в "Ленинградской симфонии" Паустовского резко выступала Ольга Берггольц - она видела войну в самом страшном варианте, в блокадном Ленинграде. Но уже с конца 43-го года возобновились проработки, санкционированные или прямо инспирированные сверху. Илья Сельвинский напечатал стихотворение "Кого баюкала Россия", где была строчка "Она пригреет и урода" - про Россию: так его вызвали в ЦК, и секретарь ЦК Маленков к нему приставал: "Назовите, кого вы имели в виду? Фамилия! Фамилия!" Но тот только руками развел - конечно, он никого персонально не имел в виду. Вдруг открылась дверь, вошел Сталин, маленького роста, сухорукий, щербатый - с щербинками от оспы - с низким лбом, совсем непохожий на свои портреты официальные, и Сельвинский, конечно, пришел в ужас. Но его отпустили, Сталин ему вслед бросил: Надо к нему отнестись со вниманием, его в свое время хвалил Бухарин. Понимаете, в каком ужасе был Сельвинский. Он повернулся: Товарищ Сталин! Я тогда не был членом партии и в политике слабо разбирался. Ну, хорошо, - сказал Сталин, пусть тогда... будем снисходительны к этому человеку. <...> ушел живым, но в критике его разоблачали постоянно.

Разгрому подверглась психологическая повесть Михаила Зощенко "Перед восходом солнца". Он здесь выступил не как юморист, не как сатирик, он написал именно психологическую повесть с элементами передачи подсознательного, какие-то, ну, конечно, очень деликатно поданными, как всегда в русской литературе, какими-то такими пробуждениями половых чувств в ранней юности - эту повесть одобрили разные литераторы, в т. ч. Николай Тихонов, Виктор Шкловский, одобрили специалисты-психофизиологи. Когда ее напечатали - первые две части - огромное количество писем с фронта пошли к Зощенко с благодарностью за то что он вот такие выделил особенности человеческого сознания и подсознания, про которые давно уже советская литература не писала. Ну и грянул гром, заставили тех же самых людей, которые эту повесть отрекомендовали, [от?] того же Николая Тихонова до Виктора Шкловского, заявить прямо противоположное. В журнале "Большевик" появилась статья нескольких авторов, совершенно с неизвестными фамилиями, где эта вещь называлась омерзительной, называлась сосредоточенной на всяких мелочах, всяких мерзостях, [отношении] человека не как общественного человека, а как человека-индивидуалиста.

Подверглись критике воспоминания Константина Федина "Горький среди нас". "Среди нас" - кого? Среди нас - "Серапионовых братьев". Вы помните: все литературные группировки 20-х гг. были объявлены в 37-м г. контрреволюционными - и вдруг оказывается, что Горький поддерживал "Серапионовых братьев" - клевета на великого пролетарского писателя Максима Горького. Так что Федин пострадал за то, что положительно писал о Лунце, о том же Зощенко - он же тоже был "Серапионов брат" - и о других. Подверглась критике пьеса Евгения Шварца "Дракон". Кстати, сначала она, так сказать, прошла как антифашистская, а потом раскусили, что она вообще антитоталитаристская и что можно трактовать ее совсем иначе. Подверглись критике повесть Александра Довженко "Победа" и киноповесть "Украина в огне", которую никто не читал - она не была опубликована - но вот тогда-то впервые, еще задолго до разгрома Пастернака как автора "Доктора Живаго" появились формулировки: "я повесть не читал, но решительно осуждаю". А там [/ так ] действительно было такое: один из героев перед тем, как войска оставляли очередной украинский город под натиском немцев, снимал со стены портрет Сталина и говорил: "А вот мы-то на что рассчитывали - малой кровью, могучим ударом отбросим и <...> будем бить врага на чужой территории". Подвергся критике решительной, но <...> ни с одного из них голову не сняли - все-таки Отечественная война уже была совершенно другим периодом, чем период 37 - 38-го годов.

В конце войны, во время дискуссии о "ленинградской теме" в Ленинграде же и на пленуме правления Союза писателей в мае 45-го года критиковали нескольких писателей, и в том числе ОльгуБерггольц и Веру Инбер за пессимизм, нагнетание мрачных подробностей при описании блокадного быта, за любование страданием (какое там было любование страданием - настоящее было страдание, и это при том, что, конечно же, всего написать о блокаде Ленинграда в то время никто не мог - вообще ведь о блокаде Ленинграда ничего не говорилось - в официальных сообщениях об этих колоссальных жертвах, об условиях, [в] которых приходилось Ленинграду в блокаду терпеть, не говорилось совершенно ничего, [при том, что] только в 70-е гг. - начале 80-х блокадные книги - ну, в блокадных книгах Алеся Адамовича и Даниила Гранина было сказано о многих вещах, о которых раньше не говорилось - ну, о том, например, что <...> когда водопровод совершенно не работал, канализация не работала, из окон свисали замерзшие сосульки из мочи, о том, как трупы валялись на улицах, ну, и массу всего другого, чего, конечно же, в период войны не говорил никто). И тем не менее первый год после войны до августа 46-го года был для литературы довольно благополучным, то есть, Победа вызвала такой моральный подъем, что все надеялись - как надеялись и во время войны: что после войны возвращения к прежним принципам - не будет. Очень популярны были такие чисто лирические песни Алексея Фатьянова типа "На солнечной поляночке <.........>", очень популярны были юмористические разные вещи.

Начали оценивать произведения некоторые более здраво, чем во время войны. Так, Владимир Ермилов, Анатолий Тарасе*нков, Александр Макаров очень высоко оценили на этот раз "Василия Теркина" в 46-м г. Корнелий Зелинский в "Знамени" напечатал статью "О лирике" [статью о лирике - ?], где выступил в защиту подлинной лирики, а то у нас ориентация на эпическое, внешнее и засилье описательности и отсюда односторонность поэтов: у Алексея Суркова - поэзия солдатского долга, у Ольги Берггольц - пафос подвижничества, у Александра Прокофьева - влюбленность в русскую народную жизнь и т. д. Но Зелинский, отмежевываясь от 20-х годов (а он отмежевался, помните, в 31-м г., когда его РАППовцы запугали на всю жизнь) именно в них, в 20-х годах, усмотрел гипертрофию внешней темы. Но важна была хотя бы сама установка на подлинную лиризацию поэзии. Так, в статье Алексея Дроздова "Литература и колхозная деревня", напечатанной в "Новом мире", в 12-м № за 46-й год, выражалась тревога в связи с тем, что хотя <...> уже после постановления, но все-таки выражалась тревога в связи с тем, что после "Берендеев" [?????] Лидии Сейфуллиной, "Барсуков", "Брусков" Федора Панфёрова и "Поднятой целины" Шолохова из литературы ушла тема деревни. Он перечислил некоторые произведения, но, действительно, совершенно ничтожные. Но Дроздов, конечно, и думать не смел, что деревенская тема ушла из серьезной литературы, так как врать [не] хотелось, ведь и Шолохов тоже отнюдь не спешил с продолжением "Поднятой целины", потому что описывать счастливую колхозную жизнь все-таки совестился, и в конце концов закончил "Поднятую целину" только в 60-м году, через 28 лет после завершения 1-х [дней] и совсем уже с другой темой, по сути дела, другое произведение - парадоксально: с теми же героями вроде бы, с тем же развитием сюжета, но этопо сути совершенно по... по содержанию совершенно другое произведение, якобы о поднятии целины народного духа. Это уже "оттепельное" произведение с совершенно другой проблематикой.

Но, конечно же, были и выступления другого характера. Григорий Бровман (про которого потом, в 60-е годы в статье "Писатель, читатель, критик" Владимир Лакшин написал, что иногда под статьями стоят другие фамилии, но мне [все] кажется, что я читаю Бровмана, он обладает даром безошибочно определять все мало-мальски свежее и талантливое в литературе в целях преданию его поруганию и позору) так вот этот Григорий Бровман дал обзор прозы 1945 года в 3-ем № "Нового мира" за 46-й. В общей форме он критиковал иллюстративность, но беспокоился оттого, что в военной повести, начало которой положил в 42-м году Василий Гроссман, батальность потесняется психологизмом. (Это в связи с критикой Зощенко: психологизм стал чем-то таким вызывающим подозрение.) Говоря о книге "В сторону заката солнца" Андрея Платонова, которого еще в 44-м году высоко оценивал Николай Тихонов (говорил в докладе "Отечественная война и советская литература"), Бровман теперь, хотя и признал Платонова писателем талантливым, обвинил его в том, что он перенес в советскую действительность Платона Каратаева. "Здесь солдатское дело обходится без настоящей души, без чувства, без ненависти, без любви и тем более без советского сознания" -  это уже политическое обвинение. И далее: "Это не вся правда и потому не правда", - восклицает Бровман. Характерная особенность методологии: мы, советские люди, безусловно во всем правы, поэтому мы знаем всю* правду. И утверждение должногомыслилось, конечно, уже необходимым. И Дроздов, и Бровман, и Макаров, гораздо более приличный критик, призывали к этому утверждению должного. Александр Макаров писал в 46-м году (ну, возможно, в конце 45-го, напечатано в 3-м № "Нового мира" за 46-й год), когда разобрал "Василия Теркина в статье "Александр Твардовский и его "книга про бойца"", завершил статью так: "Но существует другая , более величавая вершина,  открывающая перспективу будущего. От самого поэта зависит отважит[ь]ся на ее штурм".  Т. е. более величавая вершина - это наша прекрасная советская действительность - вот эта послевоенная действительность, когда люди нищенствовали, голодали, жили в бараках и пр. пр. И тем не менее все-таки для многих как гром среди ясного неба в августе 46-го года грянуло постановление "О журналах "Звезда" и "Ленинград"".

Ахматова потом считала, что это ее встреча с английским дипломатом российского происхождения Исайей Берлином послужила поводом к началу вот этой травли интеллигенции. Зашел к ней с подачи Владимира Орлова, известного блоковеда, этот сотрудник английского  посольства, но сначала пробыл недолго, так как во дворе Фонтанного дома раздался крик "Isaiah, Isaiah". Это выглянули в окно и увидели там сына Черчилля, Рэндолфа, который потерял переводчика. Конечно, за ним был "хвост". Сталину сообщили, разумеется. "Наша монахиня теперь принимает английских шпионов?" Для него любой иностранец был шпион. А Исайя Берлин к ней пришел потом, и они проговорили всю ночь, когда проголодались, вернувшийся с фронта после отсидки - после отсидки пошел на фронт с поселения - Лев Гумилев внес блюдо вареной картошки - это все, чем можно было иностранца угостить. И они говорили о эмиграции прежде всего. О многом говорили, она читала свои произведения, но, конечно, главный разговор у нее был об эмиграции, о ее знакомых, о которых, в том числе очень близких знакомых, ближайших,  [я имею в виду,] о которых она в течение четверти века совершенно ничего не знала. И не только об эмиграции: она, например, понятия не имела о том, что [Амадео] Модильяни, ее хороший знакомый с 1911 г. по поездке в Париж, уже  умер знаменитым художником. Тем более не знала что-то о других. Так что потом в "Поэме без героя" написала:

Он не станет мне милым мужем,

Но мы с ним такое заслужим,

Что смутится Двадцатый век.

Она приписывала этому событию такие грандиозные последствия. На самом деле последствия были... причины были другие, конечно же. Один из поводов, может быть, был и этот, но главная причина была - начало Холодной войны. Прежние союзники, конечно же, реагируя на сталинскую экспансию в Восточной Европе, заняли резко враждебные позиции по отношению к Советскому союзу. Не Советский союз первым: в Америке выступил Черчилль в Фултоне со своей знаменитой Фултонской речью, где, в общем-то, натравил и Америку, и Англию, и вообще весь Запад на Советский Союз. Тогда, кончено, это воспринималось как оплевывание могил семи миллионов, которые признавал погибшими Сталин. Хрущев потом признал 20 миллионов, Горбачев признал 27. На самом деле еще больше было жертв, включая тех, кот от ранений умер в ближайшие годы после войны, а уж тем более не в ближайшие - от ранений, от болезни. А раз Запад опять стал врагом, западная культура стала вызывать резкое неприятие, а все, что напоминало о модернизме, еще со времен дискуссии о формализме 36-го года прочно ассоциировалось с Западом и буржуазной культурой. К тому же 2 секретаря ЦК, претендовавшие на то, чтобы стать преемниками Сталина, хотя прямо, конечно, об этом не заявлявшие - это было слишком рискованно - а Сталин себя уже чувствовал плохо, во время войны он здорово сдал - Георгий [Максимилианович] Маленков и Андрей Александрович Жданов думали, как бы друг друга подсидеть. Жданов во время войны был 1-м секретарем Ленинградского обкома - не только во время войны, он был преемником Кирова с 34-го года, а к этому времени уже перебрался в Москву, был секретарем ЦК, и с собой перетащил довольно многих ленинградцев, в том числе очень видных: Кузнецова, который стал секретарем ЦК (это был его ближайший помощник во время блокады), Вознесенского, замечательного экономиста, который уж тогда думал о введении каких-то рыночных начал в социалистическую экономику, и ряд других. Усиление этой, так сказать, партии, группы Жданова забеспокоило Маленкова, который дружил с Берией, и он инспирировал нападки на Ленинград. Ленинград Сталин не любил, с тех пор как там побывали председателями горисполкома сначала Троцкий, а потом Зиновьев. И вот [в значительной степени] Маленковым было инспирировано постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"". Специально назывались ленинградские журналы в заглавии постановления! И это было единственное постановление по вопросам литературы и искусства (потом еще целая серия была принята, как в36-м году после статьи "Сумбур вместо музыки" в "Правде" было напечатано несколько статей по вопросам литературы и искусства) - так вот, это было единственное, 1-е постановление, где ответственность возлагалась [в частности] на ленинградских руководителей, в том числе и на людей Жданова - тех, кого он там в Ленинграде оставил. Но Жданова слопать так просто было нельзя - он был прохиндей большой. Поэтому он перехватил инициативу, поехал в Ленинград и там сделал [2] доклада "О журналах "Звезда" и "Ленинград"", где развивал положения этого постановления. Поэтому та кампания 2-й половины 40-х гг. против наших лучших деятелей литературы и искусства вошла в историю под не совсем справедливым названиемждановщины. В конечном счете все-таки первым лицом был Сталин по-прежнему, а провоцировал [во многом все это] Маленков. Хрущев в своих мемуарах утверждал, что Жданов, наверно, все-таки до такой степени брани, элементарной, грубой брани не дошел бы, если бы не такая особая ситуация. Он в докладе упомянул вину ленинградских руководителей, но,  в отличие от постановления, никого из них персонально не назвал, а называл только ленинградских писателей, т. е. в соответствии с партийной этикой он поступал как бы даже и благородно - выводил из-под удара своих людей. Но, конечно это... это все документы - и само постановление, [и доклад Сталина - это предел]. Там содержалась просто площадная брань - в официальных документах, которые надо было изучать в школе. В постановлении говорилось, что в журнале "Звезда" в последнее время наряду со значительными удачными произведениями советских писателей появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой "Звезды" является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Зощенко подвернулся [в общем-то] потому, что он был ленинградец. Вполне, конечно же, мог подвернуться Пастернак, мог подвернуться любой из тех, кто под советский официоз не подходил. Так Зощенко и Ахматова, совершенно непохожие писатели, оказались главными козлами отпущения.  Но Зощенко еще и не повезло чисто случайно, потому что его рассказ "Приключения обезьяны" про обезьяну, которая вырвалась из клетки, побегала по Ленинграду и пришла в ужас от <...> жизни , решила, что в клетке лучше - это был детский рассказ, он был напечатан в "Мурзилке". Но без ведома Зощенко его перепечатал журнал "Ленинград". Сталин прочитал и пришел в ярость. Детские журналы не читал. И дальше в постановлении говорилось: "Редакции "Звезды" известно, что Зощенко давно специализировался на писании [пустых], бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости, - второй уже раз, и не последний, уже слов-то не хватает, одни и те же слова, - пошлости и аполитичности, рассчитанных  на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко "Приключения обезьяны" ("Звезда", № 5 - 6 за 46-г.) представляет пошлый опять-таки пасквиль на советский быт, советских людей. Зощенко изображает [советские порядки и советских людей в уродливой и карикатурной форме, клеветнически] представляя советских людей, - опять советских людей:  уже слов действительно нет, полтора десятка слов - и это весь язык, которым пользуется составитель этого документа, - представляет советских людей людьми [примитивными, малокультурными, грубыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостное хулиганское изображение Зощенкой нашей советской действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко,  тем более недопустимо, что редакции "Звезды" хорошо известно <...> Зощенко, и недостойное его поведение во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как "Перед заходом солнца", оценка которой, как и оценка всего литературного творчества (в кавычках) Зощенко была дана на страницах журнала "Большевик". Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Да... Давным-давно известна. Она как раз была давным-давно неизвестна, но в 39-м году Светлана Аллилуева, дочь  Сталина, читала старую антологию [Ежова и Шашурина], и прочитала там стихи Ахматовой, они ей приглянулись; она их прочитала отцу, ну, и Сталин чего-то так... он сам в юности стишками баловался, даже печатался в антологиях грузинских; ну и, когда в 39-м году раздавались ордена писателям (вот об этом Ходасевич пишет в своей статье "Писатели-орденоносцы"), он вдруг задал вопрос: "А где Ахматова? Почему ничего не пишет?" Мгновенно Ахматову приняли в Союз писателей, мгновенно стали печатать, мгновенно увеличили пенсию и пр. пр. А в 40-м г. издали книжку "Из шести книг", т. е. последняя книга там "Тростник" была представлена, отдельно не выходившая, причем задом наперед: как поэма "Путем всея земли" написана от современности к прошлому - как сон - сон снится задом наперед - так была написана эта поэма и так построена была эта книга. Книга вышла, а потом, значит, почитали ее деятели наши идеологические, пришли в ужас: там ничего, конечно, антисоветского, антиправительственного не было, но, тем не менее, настолько это было непохоже на советскую литературу ни по содержанию, ни по качеству, что тут же было принято решение книгу изъять из магазинов и шарахнуть по ней в печати, только изымать оказалось нечего, потому что за два дня смели с прилавков все. А в критике, действительно, набросились, а положительную статью Андрея Платонова не напечатали. Так что вот перед войной была, [так сказать,] волна шельмования Ахматовой, но война заставила об этом забыть, и вот как вождь любил играть со своими жертвами: когда Ленинград был осажден, кольцо блокады замкнулось, Сталин лично распорядился вывезти на самолете в Москву, а далее в эвакуацию Ахматову и Шостаковича - того самого, про которого была напечатана статья  "Сумбур вместо музыки", который был по [поручению] как бы антинародной музыки. Ну, тем не менее, патриотические стихи Ахматовой в годы войны ее поставили как бы в ряд с другими советскими поэтами, а теперь на нее опять набросились. ["Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии, ее стихотворения пронизаны духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позиции буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, искусства для искусства, не желающей идти в ногу со своим народом, наносит вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе. Их публикация внесла элементы идейного разброда и дезорганизации в среду многих писателей, появились произведения, культивирующие несвойственные советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада, стали публиковаться произведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием жизнью".] Были названы некоторые произведения действительно третьестепенных совершенно авторов, в т. ч. "Лебединое озеро" Штейна. Далее <...> говорилось, что особо плохо ведет себя журнал "Ленинград", который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых  клеветнических произведений Зощенко и пустых и аполитичных стихотворений Ахматовой. И опять-таки перечислялись произведения, проникнутые духом низкопоклонства перед Западом, в т. ч. такое юмористическое произведение Александра Хазина "Возвращение Онегина". "В стихах Хазина "Возвращение Онегина" под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград. И дальше про то, что журнал "Ленинград" печатает преимущественно бессодержательные низкопробные литературные материалы. Ответственность возлагалась и на редакторов этих журналов, и, как я уже сказал, на ленинградских руководителей, на городскую администрацию и парторганизацию. Но не только: "Правление Союза писателей и его председатель товарищ Тихонов не приняли никаких мер по улучшению журналов "Звезда" и "Ленинград", даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов. Ошибки журналов проглядел ленинградский горком" и т. д. Назывались те люди, которые перед этим хвалили произведения Ахматовой и Зощенко, в частности, Юрий Герман. Журнал "Ленинград" был закрыт на том основании, что Ленинград (город Ленинград) сейчас не имеет возможности издавать два литературных журнала одновременно. Два журнала - представляете, сколько десятков журналов только литературных выходило в Серебряном веке в Петербурге, а теперь не имеет возможности два издавать. Сменялось руководство, предписывалось прекратить доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных - не говорилось, где взять подобных. Такое самое, самое репрессивное было постановление. Его положения развил Жданов в своем докладе  - он дважды его сделал, потом напечатал единый, сводный текст. Он там проявил своеобразную литературоведческую грамотность: он сказал, что Зощенко и Ахматова принадлежат к литературным группировкам, восходящим к одному источнику: Зощенко - к "Серапионовыым братьям", Ахматова - к акмеизму, а родоначальником того и другого был Гофман, один из  основоположников аристократического салонного декадентства и мистицизма. Ну ладно, Серапионовы братья, действительно, Гофмана признавали, но акмеизм здесь [вообще] ни сном, ни духом не присутствует, тем не менее, такое вот литературоведение. Он заявил, что наши литераторы стали рассматривать себя  не как учителей, а как учеников буржуазно-мещанских литераторов, стали сбиваться на тон низкопоклонства и преклонения перед мещанской  иностранной литературой. Он всячески подчеркивал, что советский народ в сто раз выше любого буржуазно-демократического народа, и наша литература гораздо выше любого другого проявления литературного на Западе. Он возводил это к лучшей нашей традиции - революционно-демократической, называл имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Плеханова тут в данном случае одобрительно назвал, и дальше от них развили все эти положения Ленин и Сталин. Всячески стали, значит, приподнимать революционных демократов после этого. И, конечно, совершенно без чувства юмора это было сделано. Вот, [например], как критикует того же Хазина "Возвращение Онегина", цитирует одну онегинскую строфу из этого произведения (Хазин потом писал тексты для Аркадия Райкина)

В трамвай садится наш Евгений, / -

Любезный милый человек, / .

Не знал таких передвижений

Его непросвещенный век.

Судьба Евгения хранила:

Ему лишь ногу отдавило,

И (,) только раз толкнул[в] в живот,

Ему сказали: "Идиот".

Он, вспомнив[л] древние порядки,

Решил дуэлью кончить спор,

Полез в карман, но кто-то спер

Уже давно его перчатки.

За неименьем таковых

Смолчал Онегин и притих.

Комментарий Жданова: "Вот какой был Ленинград и каким стал теперь: плохим, некультурным, грубым, и в каком неприглядном виде он предстал перед бедным милым Онегиным. Вот каким представил Ленинград и ленинградцев пошляк Хазин. Дурной, порочный, гнилой замысел у этой клеветнической пародии. Как же могла редакция "Ленинграда" проглядеть эту злостную клевету на Ленинград и его прекрасных людей, как можно пускать хазиных (с маленькой буквы) на страницы ленинградских журналов и <...> (вопросительный знак)". Говорилось там, что ЦК предполагает подтянуть [наш] идеологический фронт по всем другим участкам нашей работы, а то у нас если [вдруг] какой брак на производстве - покритикуют, это вроде в порядке вещей, а в литературе такой же брак, который касается, так сказать, душ нашей молодежи, который воспитывает <...> советских людей, у нас не привыкли трогать. А теперь <...> осуждался Николай Тихонов, вообще правление Союза писателей. После этого правление Союза писателей перетасовали: Тихонова сняли и вернули опять Фадеева на пост, только пост стали называть иначе: не председатель правления Союза писателей, как это было при Горьком, а Генеральный секретарь - Генеральный секретарь Правления Союза писателей. У него было 4 заместителя, первым из этих заместителей был назван Константин Симонов.

В докладе Жданова говорилось: "Кончено, наша литература, отражающая строй более высокий, чем любой буржуазно-демократический строй, культуру во много раз более высокую, чем буржуазная культура, имеет право на то, чтобы учить других новой общечеловеческой морали" (вот такой был моралист, да еще и общечеловеческий) -  в том смысле, что наша мораль должна охватить все человечество. а вовсе не быть снисходительной к каким-то там другим классам и сословиям.

В докладе Жданова говорилось еще и о том, что слишком много увлекаются современные писатели исторической темой. В 30-е гг. историческую тему, особенно после 1-го Съезда писателей, помните, как раз стали приподнимать. Она давала аналоги, она давала как бы мотивировку возможностей построения социализма в одной стране: при Петре I можно было страну поднять - почему нельзя сейчас. А теперь - теперь, когда вот этот национальный принцип восторжествовал - по сути, над классовым - во многих исторических произведениях стали хвалить царей, ханов, вельмож. И вот теперь опять  произошло изменение методологии. Теперь оставили этот национальный патриотизм, но вернули  и прежний классовый подход, и мы стали лучше всех по 2 параметрам: потому что русские и потому что советские, т. е. уж совсем во всех отношениях лучше всех.

Вскоре после постановления "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" было принято постановление "О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению" 26 [августа] того же 46-го года, где было признано неудовлетворительным состояние репертуара, слишком много исторических пьес (или вообще пьес <...> о прошлом), причем имелись в виду здесь пьесы не только советских авторов, но и переводы иностранных пьес - например, Эжена Скриба. Пьесы советских авторов на современные темы практически вытеснены из репертуара крупнейших драматических театров страны: в МХАТ из 20 только 3 о современности, имени Моссовета - 2 из 9 спектаклей, в Малом - 3 из 20, имени Вахтангова - 2 из 10, Ленинградском им. Пушкина 2 из 10, Киевском драматическом театре им. Ивана Франко 3 из 11 и т. д. Конечно, современную тему разрабатывать неконъюнктурно было нельзя, поэтому [все-таки] писать на историческую тему было легче, а тем более было легче ставить переводные пьесы - пьесы западных авторов, но это-то и стало как раз криминалом: западная культура в маразме, - заявил Жданов, - а у нас переводят западные пьесы, куда уж это годится. Говорилось, что явно ненормальное положение усугубляется слабостью, безыдейностью ряда пьес, перечислялись некоторые пьесы теперь уже забытых авторов; как правило, советские люди в <...> пьесах изображаются в уродливо карикатурной форме, примитивными и малокультурными, с обывательскими вкусами и нравами, отрицательные же персонажи наделяются более яркими чертами характера, показываются сильными, волевыми, [искусными]. События в подобных пьесах изображаются часто надуманно и лживо, ввиду чего эти пьесы создают неправильное, искаженное представление о советской жизни. Значительная часть поставленных в театрах пьес антихудожественна и примитивна, написана крайне неряшливо, безграмотно, без достаточного знания авторами русского литературного и народного языка. И то, что так нехорошо пишут пьесы, и то, что их пишут на исторические темы, это решительно осуждалось, говорилось о неудовлетворительной работе драматургов и Правления Союза писателей, которое устранилось от руководства их деятельностью; нет принципиально большевистской театральной критики, критиков вообще очень мало, и при этом они проявляют групповые, приятельские пристрастия, часто статьи пишутся малосведущими в искусстве личностями, нередко заумным языком, малодоступным для читателей. (Язык постановлений был доступным для читателей...) Мало отводится внимания театральному искусству центральной газетой, совершенно неудовлетворительно ведутся газета "Советское искусство" и журнал "Театр", захваливают[ся] посредственные спектакли, робко и неумело поддерживают хорошие пьесы. Некоторые критики и драматурги, театральные работники утрачивают ответственность перед народом, перестают двигаться вперед. И опять-таки, конечно, предъявлялись претензии определенным личностям - вообще во всех этих постановлениях обвинялись те или иные лица, те или иные руководители, ну, в данном случае начиналось с председателя Комитета по делам искусств тов. Храпченко -Храпченко потом был долгое время академиком-секретарем Отделения литературы и языка Академии наук СССР, тогда он еще был таким... государственным чиновником - председателем Комитета по делам искусств. Опять-таки вся эта брань, так сказать, была, обязывали газеты многочисленные, начиная с "Правды" и "Известий", реагировать на театральные постановки, говорилось: "Обязать Комитет по делам искусств организовать постановку не менее 2 - 3 новых спектаклей - новых, высококачественных в идейном и художественном отношении спектаклей на современные советские темы". В порядке, так сказать, директивы ставить не меньше 2 - 3 высокохудожественных спектаклей. Т. е. ЦК распоряжался и степенью художественности. И т. д. Следом 4 сентября 46-го года было принято постановление о кинофильме "Большая жизнь" режиссера Лукова по сценарию Павла Нилина. В свое время, <...> войны, это был очень популярный фильм, там играли Борис Андреев, Петр О/Алейников, популярнейшие актеры, из этого фильма песня популярная вышла - "В степь донецкую парень молодой", а тут 2-ю серию Луков поставил с теми же героями, в постановлении эта серия определялась как порочное в идейно-политическом и крайне слабое в художественном отношении произведение. Восстановлению Донбасса уделено мало внимания, не показан подлинный размах этого восстановления, в основном лирические переживания, примитивно изображенные. Восстановление вообще ведется, как после гражданской войны, грубой физической силой, а не техникой, [значит,] консервативные методы работы, инициатива рабочих не встречает в фильме поддержки со стороны государства, которое даже противодействует им, это <...> фальшивое и ошибочное изображение. Фальшиво изображены партийные работники, секретарь парторганизации в нарочито нелепом положении: его поддержка инициативы рабочих по восстановлению шахты якобы может поставить его вне рядов партии. С кем мы уже проходили Марка Щеглова, я упоминал об этом факте: постановление 46-го года говорилось, что партийного работника, честного, разве можно поставить вне рядов партии, как будто мало в 37 - 38-м годах этих честных партийных работников перестреляли. Т. е. какая-то норма, представление о действительности уже целиком, по сути, вытеснила саму действительность. И [будто] война уже закончилась, все демобилизовались и вернулись, фильм "Большая жизнь" проповедует отсталость, бескультурье и невежество, выдвига[ю]т в фильме невежественных людей на руководящие посты - разве такое бывает? Герои в основном бездельничают, занимаются пустопорожней болтовней и пьянством, красноармейцы оставлены ранеными на поле боя, жена шахтера Тоня полностью равнодушна к ним. (Она своего мужа ищет, естественно, как она подберет всех этих бойцов, но тем не менее вот она равнодушна.) Вместо ремонта протекающего от дождя помещения посылаются [увеселители] с гармошкой и с гитарой. Художественный уровень не выдерживает критики. Эпизоды раздробленны, их связывают многочисленные [выпивки]. Введенные в фильм песни (композитор Никита Богословский, авторы текстов песен Алексей Фатьянов, Владимир Агапов), проникнуты кабацкой меланхолией и чужды советским людям. Талантливым артистам навязаны нелепые роли. ЦК возложило ответственность на председателя комитета Министерства кинематографии товарища [Большакова] и вообще указывает  на то, что в последнее время выпущен ряд неудачных и ошибочных фильмов, например, 2-я серия "Ивана Грозного" Сергея Эйзенштейна, "Адмирал Нахимов" (режиссер Всеволод Пудовкин), "Простые люди" (Козинцев и Трауберг), то есть как раз самые сильные режиссеры того времени называются. Это признается: талантливые режиссеры легкомысленно и безответственно, как и многие мастера кино, относятся к своим обязанностям, они недобросовестны, не изучают [дело], за которое берутся. Пудовкин исказил историческую правду, создав художественный фильм не о Нахимове, а о <...> с эпизодами из жизни Нахимова, [выполив] такие факты, как то, что русские в Синопском бою взяли в плен целую группу турецких адмиралов во главе с командующим. Ну, Пудовкину пришлось тут же фильм переделывать, чтобы там этот старший <...> вручал Нахимову свою саблю, сдаваясь в плен. Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма "Иван Грозный" обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки [дегенератов] наподобие американского "Ку-клукс-клана", а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, - слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета - вроде Гамлета совсем плохо, [чего] ж там этого английского Шекспира превозносить, он соотечественник Черчилля, да и вот эта "Большая жизнь" - это тоже незнание темы. Министерство кинематографии [безуспешно расточает] большие средства, все определяют личные приятельские отношения и т. д. Опять <...> конкретным людям. Сталин после этого все фильмы - он и раньше это делал - обязательно стал просматривать сам и лично выпускать их на экран, потому что газеты, книги далеко не все читали, а в кино ходили все. Телевизоров не было, ходили в кинотеатры, и количество фильмов было резко сокращено до 12 - 14 фильмов в год, зато уж каждый из них, так сказать, "вылизывался" в соответствии со вкусами хозяина. Правда, действительно, была и определенная расхлябанность после войны. Об этом говорит постановление "О мерах по улучшению ведения ведомственных журналов", опубликованное в апреле 47-го года. Там говорилось, что многие журналы не улучшаются, на/заполняются официальными материалами, а это проявление безынициативности, журнал "Творчество" в  46-м году выпустил только 3 №№ вместо 12 (13?) , а журнал "Искусство" вовсе не выходил. "Искусство кино" выпустил 4 №№ вместо 12 и приступил <...> за 47-й год, не рассчитавшись с подписчиками, и т. д. Так что это, пожалуй, постановление было действительно [по теме], что называется. 10 февраля 48-го года было принято постановление об опере "Великая дружба". Я перечисляю все постановления, по всем видам искусства, потому что все они влияли и на литературу, и на литературную критику. Так или иначе положения их хоть как-то так... то, что увлекаются историческими темами, - это переносилось, конечно же, и на литературу; то, что поощрялось, теперь стало осуждаться. Об опере "Великая дружба" Вано Мурадели, поставленной по либретто Георгия Мдивани к 30-летию Октябрьской революции: антихудожественная музыка, невыразительная музыка, бледная, сумбурная и дисгармоничная. Композитор не пользуется богатством народных мелодий - Сталин любил "Сулико" ("Где же ты, моя Сулико..."). Композитор не пользуется богатством народных мелодий, в погоне за оригинальностью в кавычках  он пренебрег лучшими традициями классической оперы. События 18 - 20-го годов на Северном Кавказе даны неверно, из оперы создается неверное представление, будто такие кавказские народы, как грузины и осетины, находились в ту эпоху во вражде с русским народом, что является исторически фальшивым, так как помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являлись ингуши и чеченцы. Имейте в виду: все эти постановления изучались в школе. Внучка последнего мужа Ахматовой Аня К(о/а)минская изучала в школе постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Высланные в Казахстан, чеченцы это постановление в школе обязаны были изучать. Так что последствия этого мы сейчас расхлебываем. Если бы наши руководители, которые догадались только при Горбачеве отменить постановление Политбюро - вот это постановление о журнале "Звезда" и "Ленинград" - хоть подумали, что остальные-то тоже надо бы отменить. Нет - в 89-м году отменили постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" то*лько. А это все оставалось якобы в силе. Так вот те дети. которые эти постановления учили в школе, теперь - там - аксакалы, самые уважаемые люди. Так что думать надо было раньше. Но Горбачев историю критики не изучал. Хотя постановления он изучать должен был - как комсомольский, партийный работник, конечно же. Забыл, забыл, думал только о своем. В постановлении говорилось: товарищМурадели стал на губительный формалистический путь, [с ним] вообще неблагополучно - еще в 36-м году "Правда" критиковала антинародные формалистические извращения в опере Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда", а после постановления  46-го года в советской музыке не произошло никакой перестройки: формалистические, антинародные направления, они себя проявляют у тов. Шостаковича, Прокофьева, Арама Хачатуряна, так, [Шоболина, Попова, Метковского ] и других, которые превращают музыку в какофонию, практически нагромождение звуков, что дает звукам современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображает маразм буржуазной культуры, тупик музыкального искусства. Наши композиторы считают, что народ якобы не дорос до их музыки, но это еще не изжитые пережитки буржуазной идеологии, неправильную линию проводит комитет по делам искусств опять-таки представитель министра тов. Храпченко и Оргкомитет по делам Союза советских композиторов (тов. Хачатурян). Не развивали правдивость, реалистичность в музыке, органическую <...> с народом и т. д. Опять-таки осуждалось формалистическое направление, и писатели бросились писать роман о композиторах-формалистах, а критики - их восхвалять. Кроме Марка Щеглова.

В 48 - 51-м гг. было принято 2 постановления о журнале "Крокодил" - сатирическом журнале. Надо было разоблачать кого? Конечно же, буржуазный маразм, конечно же, не свои недостатки. а главным образом <...> чужие. В январе 49-го года было постановление о журнале "Знамя" - это была проверка выполнения редакцией журнала "Знамя" постановления ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград". Тоже масса была претензий к печатавшимся там произведениям, в частности, говорилось, что в статье Бориса Кастелянца о "Кружилихе" Веры Пановой (а это произведение, которое понравилось Сталину) высмеивается излишнее желание советских читателей видеть героями нашей литературы полноценных, духовно здоровых людей, героев без ущербных черт автор называет гладко выутюженными. В статье Бориса Рунина о романе Григория Коновалова "Университет" идеологическая выдержанность героев романа, представителей передовой советской науки осуждается как признак их умственной ограниченности, т. е. критик осмелился осудить роман официозного писателя Григория Коновалова, где показана была борьба с космополитизмом, с этими самыми передовыми нашими писателями, которые признавали какие-то достоинства и иностранных авторов. Томашевского выгнали с работы за то, что он был автором книги "Пушкин и Франция". И т. д. еще <...> постановлени[я]. Очень показательно постановление "О издании Гослитиздата" (февраль 48-го года). С одной стороны нам как бы демонстрирует заботу о читателях, демократический подход, а с другой стороны - какая мелочность, вот до чего дошли: высший орган власти, ЦК ВКП(б), указывает на отдельные издания! Постановление маленькое, прочитаю целиком: "Гослитиздат выпустил в качестве подарочных в кавычках изданий "Мертвые души" Н. Гоголя и роман "Петр I" А. Толстого. Книги эти тяжелые по весу, для чтения крайне неудобны [а/и] по цене слишком дороги. Формат этих книг более чем в 4 раза превышает обычно принятые книжные форматы, роман "Петр I" А. Толстого весит 4 с половиной килограмма, цена книги - 70 рублей, книга "Мертвые души" весит 2 килограмм, цена - 50 рублей, тираж - по 10 тысяч экземпляров. ЦК ВКП(б) осудил выпущенные Гослитиздатом подарочные в кавычках издания произведений Н. Гоголя "Мертвые души" и А. Толстого "Петр I как дорогостоящие, громоздкие, неудобные для чтения и неудачные по оформлению. ДиректоруГослитиздата товарищу Головинченко запрещено впредь выпускать издания подобного типа". Вот это называется тоталитаризм - не просто авторитаризм, а тоталитаризм, когда тоталитарно охвачено все, даже такой ерундой занимается ЦК - высший орган... фактически высший орган власти в Советском Союзе.

Было принято постановление уже в 52-м году "О фактах грубейших политических искажений в текстах произведений Демьяна Бедного". В провинциальных издательствах раскопали все-таки, что тексты Демьяна Бедного печатались по первым вариантам, а ведь Демьян Бедный подвергался критике в советской печати. Он после этого улучшал свои произведения в соответствии с рекомендациями советской критики - почему не последние издания, а именно эти самые первые? Вот такие постановления были обязательны к выполнению и определяли настрой критики в первое послевоенное десятилетие.

Прежде всего, конечно же, прославляли современную советскую действительность -эту страшную действительность, когда по улицам Москвы ползали безрукие, безногие инвалиды - жертвы Отечественной войны, когда ходили по Москве босиком, потому что не было просто-напросто никакой обуви, невозможно было купить, а вместе с тем строили вот эти наши высотные здания, которые в 9 раз дороже по себестоимости, чем такая же кубатура, но без повышенной этажности. Надо было показать американцам - что показать? А у нас тоже есть небоскребы, только у вас коробки стоят, потому что у вас никакой культуры нет, а почему нет никакой культуры? Потому что традиций нет, вы завоеватели, вы агрессоры, вы на чужой земле, вы индейцев прижали, а мы интернационалисты и вместе с тем патриоты, поэтому у нас не просто коробки, у нас с башенками, у на напоминает о традициях древнерусской архитектуры наши замечательные небоскребы, так что вот смотрите. какие мы уверенно стоящие  на своей земле, вот грозите нам своей американской атомной бомбой, вот, пока вы довезете на самолете вашу атомную бомбу, наши сталинские соколы посшибают их над территорией дружественных нам государств. Так что все это идеология, конечно, все это совершенно не случайно. А при Хрущеве будет потом наоборот: Хрущев в 54 - 55 гг. развернет кампанию против архитектурных излишеств, отталкиваясь от этой же идеологии, говорит: ну вот стоит - похоже на церковь, кому ж нравится это сооружение, которое похоже на церковь? У архитекторов, построивших гостиницу "Ленинград" на Комсомольской площади, даже отобрали Сталинскую премию - уникальный случай.

В это послевоенное десятилетие всячески прославляли эту самую советскую действительность. Больше всех, конечно, усердствовал Ермилов. Он писал, что самая замечательная симфония, самый великолепный роман, самая грандиозная поэма - это, конечно, наша замечательная советская действительность. Такое уже было понимание. С другой стороны, шельмовали тех, кто положительно отзывался когда-либо о Зощенко и Ахматовой или был, по мнению критиков, на них похож. Отзывы о Зощенко и Ахматовой недавно давали Ольга Берггольц, Юрий Герман, Владимир Орлов, Ефим Добин, вот их и обвиняли в раздувании авторитета Зощенко и Ахматовой. В газетах печатались статьи с повторяющимися, в общем, заголовками: "Пошлость и клевета под маской литературы", "О пошлых писаниях одного журнала", "О пошлости и безыдейности драматургии" и т. д. Набор обвинений был тот же самый, ограниченный минимальным набором слов. В постановлении упустили на этот раз Сельвинского, Пастернака и ряд других, но критика это упущение исправила, [им тоже досталось], хотя и не так, как Зощенко и Ахматовой: и Сельвинскому, и Пастернаку, и Павлу Антокольскому на этот раз (уже про то, что он автор "Сына", забыли), Сергееву-Ценскому досталось, Павлу Нилину, как автору сценария "Большой жизни", Николаю Чуковскому, сыну Корнея Ивановича, и т. д. Как недоглядевшим досталось Николаю Тихонову, Алексею Суркову, который был <...> заместителем Тихонова в Союзе писателей, и даже Всеволоду Вишневскому, который как раз присутствовал на предварительном обсуждении проблемы журналов "Звезда" и "Ленинград" в ЦК и успел еще до постановления, накануне постановления напечатать статью с шельмованием Зощенко и Ахматовой. Уж так подсуетился - все равно не угодил, все равно и ему досталось. Но особенно и тут усердствовал новый главный редактор "Литературной газеты" (до этого Литературную газету возглавлял Сурков, а тут его покритиковали и сняли) - главным редактором "Литературной газеты" стал Владимир Владимирович Ермилов. В статье 46-го года "Вредная пьеса" он обрушился на пьесу Василия Гроссмана "Если верить пифагорейцам", где обыгрывается <...> комическая идея о том, что все вечно повторяется. Игнорируя комический жанр, Ермилов грозно вещал: "Василий Гроссман попытался показать советскую действительность в кривом зеркале пифагореизма. Он не заметил. как скатился на путь буржуазного декадентства, беспринципного заигрывания с реакционными идеями" (для Ермилова пифагореизм и буржуазное декадентство состоят в ближайшем родстве). 4 января 47-го года в "Литературной газете" Ермилов напечатал статью "Клеветнический рассказ Андрея Платонова" - о рассказе "Семья Иванов[а]". Рассказ этот читали, нет? Кто-то читал, кто-то нет. Возвращается с фронта человек, возвращается в свою семью, по пути поблудил порядочно, а жена ему признается, что для того, чтобы двоих детей поднять, она пустила к себе в дом сожителя и с ним согрешила. Честно ему в этом признается. А он, сам ... становится в позу: я кровь проливал, а ты вместо...что такое творила, и собирается уезжать, а дети бегут за ним, а он из поезда выпрыгивает и к ним возвращается. "Возвращение": 1-е название - "Семья Иванова", а потом рассказ печатался уже в более вегетарианские времена печатался под названием "Возвращение". Ермилов набросился на него как на клеветнический, потому что он советскую семью и вообще советских людей изображает в таком резко отрицательном духе. На самом деле, конечно же, рассказ-то, по большому счету, в высшей степени нравственный: как раз торжествует не поза, а истинное человеческое отцовское чувство. Но тем не менее: "клеветнический рассказ Андрея Платонова". Платонов обвиняется в пропаганде безнравственности и равнодушия, цинизме и клевете на советскую семью, советских людей вообще. Все творчество Платонова оценивается как клеветническое. "Впрок" - вспоминается "Впрок" - теперь именуется кулацким памфлетом: мы забыли это Платонову, а он повторяется. В духе времени Ермилов "поддел" и журнал "Новый мир": в 1-м же №, подписанном тогдашним новым главным редактором Константином Симоновым, который этот рассказ напечатал. Ермилов решил свалить и 1-го заместителя Генерального секретаря Правления Союза писателей. Ермилов писал: "Редактору "Нового мира" Константину Симонову следует вспомнить свое же собственное стихотворение "Жди меня", воспевающее любовь и верность". И потом Ермилов настойчиво требовал в других статьях от Симонова публичного покаяния. Но в одной из статей того же времени Ермилов якобы во имя объективности похвалил Симонова за пьесу "Русский вопрос" как истинно партийную, а это было ходульно-риторическое сочинение о жизни американской продажной прессы: Симонов вскоре сам стал этой пьесы стыдиться, но как раз за нее Ермилов его и похвалил. Ермилов был в первые годы после войны как бы главным критиком прозы, хотя сам-то видел свою специализацию гораздо шире: он же и теоретик был, и вообще претендовал на лидерство в критике. О поэзии больше всего писал Анатолий Тарасе*нков, страшный библиофил, который хранил книги стихов поэтов Серебряного века, в том числе и репрессированных, рискуя головой. У него нашла (я, по-моему, на семинаре уже некоторым рассказывал) у него и у его жены [Марии Белкиной] нашла приют М. Цветаева. Он страшно боялся, как бы Марина Ивановна не заглянула в какой-нибудь советский журнал и не прочитала его статью. Потом, после гибели М. Цветаевой, Ариадна, дочь Цветаевой, пришла к нему  и сказала: вот я пришла по просьбе Ильи Эренбурга, который велел передать, что он вас не уважает за ваши статьи, но признает вашу компетентность. Помогите издать [ее] стихи. Тем не менее, ему мужества на это не хватило. Если б его не забрали в армию, в его семье дальше могла бы жить М. Цветаева и осталась бы, скорее всего, жива. Вот такой парадокс: с одной стороны, человек явно не бездарный, с другой стороны, не храброго десятка, и потому совершенно официозный критик. Так вот, в статье "Поэзия вне войны" (46-й год) Тарасенков положительно оценивает стихи Твардовского (теперь уж Твардовский на первом плане), Симонова, В. Инбер, М. Алигер, П. Антокольского, но уже о Н. Тихонове, уже снятом руководителе, Тарасенков, в общем, положительно оценивая, говорит все же, что он наиболее подвержен чужеродным влияниям. Ахматова, которую в годы  войны одобрял только Н. Тихонов,Тарасенковым безоговорочно осуждается, осуждаются и Сельвинский с Пастернаком: от декадентства, в отличие от Веры Инбер, они не ушли. Неодобрение интимной лирики вылилось в неимоверное пуританство послевоенное. Тарасенков критикует цикл того же Константина Симонова "С тобой и без тебя": Симонов любит подчеркивать, что он мужчина. В этом есть своеобразное грубоватое кокетство. Он говорит о своих товарищах по войне: "От женских ласк отвыкшие мужчины". В традициях русской поэзии, - напоминает Тарасенков, - более благородное и возвышенное отношение к женщине. Эта лирика Константина Симонова грубая и эротически <...> Он неверно направлена и не отражает подлинной души советского человека на войне. Так Симонов попал в эротические писатели. <...> А в статье "Поэзия в наши дни" 48-го года Тарасенков непомерно высоко оценивает поэмы Алексея Недогонова "Флаг над сельсоветом" и НиколаяГрибачева "Колхоз "Большевик"", серьезно рассуждает о других произведениях, давно, конечно, уже [теперь] заслуженно забытых, но хоть какой-то аналитизм в статье есть. Критика взялась за художественно-исторические произведения с точки зрения возрождения классового подхода. Так, Генрих Ленобль в статье "История или литература" ("Новый мир, 47-й год, № 12) одобрил романы Василия Яна "Батый", Сергея Го*лубова "Багратион" (ну, за патриотизм, конечно), 3-ю книгу "Петра I" Алексея Толстого, но особенно настойчиво превозносил драматическую повесть Алексея Толстого "Иван Грозный", где люди всецело на стороне царя, его борьбы против князей и бояр. Эта вещь была у  Алексея Николаевича, пожалуй, вторая по конъюнктурности после его "Хлеба" - оборона Царицына, первой повести о Сталине на гражданской войне. Он долго уклонялся от написания этой пьесы, надо отдать ему должное, но уж когда его все-таки заставили, написал именно так, как было надо: народ там действительно на стороне Ивана Грозного, фактически народного царя, а все бояре - это изменники и отравители, они отравили его вторую жену Марию Темрюковну - конечно, их надо за это казнить. Они же и террористы: от стрелы средневековых террористов своей грудью закрывает Ивана Грозного на Красной площади Василий Блаженный. Сначала собирает деньги на царево дело, хотя юродивому не положено собирать деньги, <...>, а потом прямо грудью закрывает и умирает таким героем народным. Другой народный персонаж - Степан Парамонович Калашников, у которого голова на место приросла, и он теперь активнейший сторонник Ивана Грозного, организует народ в поддержку его против этих самых бояр-изменников. Иностранцы, конечно, все дохлые, трусливые и какие угодно. Польский пан падает в обморок, когда Малюта Скуратов, положительный герой, грозит ему пальцем. Благороднейший Василий Грязной, как известно, попадает в плен к крымским татарам. Крымские татары - народ, целиком репрессированный в годы войны. Когда это написано - я толком не знаю, надо проверить: то ли Алексей Николаевич уже нюхом почувствовали, что их <...> репрессируют, то ли успел дописать - он все время <...> дописывал, переделывал, буквально в последние месяцы своей жизни, он же умер еще до кона войны. Там, конечно, <...> жадные, жестокие, посылает Иван Грозный Бориса Годунова выкупить своего верного опричника Грязного. Факт этот известен из истории: известно, что Борис Годунов, действительно, выкупил Грязного, заплатив 2000  рублей - колоссальную сумму по тем временам. Но как это представлено в пьесе Алексея Толстого: с него снимают рубаху, берут дубину хорошую и начинают его охаживать - прямо аукцион: выбивают средства, торгуются <...> предлагает сначала меньшую сумму <...> до тысячи дошел, и благородный Грязной говорит: "Стой на тысяче, Борис! Выдержу" - и выдержал, вот так  Алексей Толстой сэкономил Ивану Грозному тысячу рублей. Правда там есть, конечно же, прорывается и другое: скажем, Андрей Курбский, когда готовится бежать из России, бежать в Литву, он прощается с женой и говорит: заставят детей отречься от меня - пусть отрекутся, только бы живы были - кончено, здесь влияние репрессий, периода репрессий так или иначе сказывается. И где-то места изумительный язык совершенно, совершенно замечательные характеры: когда Иван Грозный Анну Вяземскую присмотрел, а она с мамкой идет, он начинает к этой Вяземской подъезжать, а он incognito, естественно, мамка ему как замечательно говорит: "Бесстыжий ты человек, бесстыжий, а еще одет чисто". Так что в принципе там и небездарные места есть, но сочетаются вот с такой жуткой конъюнктурщиной, и именно эту-то вещь и захваливала советская критика. Тот же Ленобль упрекал повесть Дмитрия Петрова-Бирюка "Дикое поле", где Кондратий Булавин оказался не прав перед народным царем Петром I: теперь уже классовость опять возвратилась, теперь главу народного восстания надо превозносить над Петром I. "Брусиловский прорыв" Сергеева-Ценского тоже осуждается: в нем автор ухитрился вовсе обойтись без большевиков - можно было подумать, что Брусиловский прорыв во время I мировой войны осуществил не генерал Брусилов, а большевики - большевики-то как раз армию развалили. Осуждалась повесть Марии Яхонтовой "Корабли уходят в море", об адмирале Ушакове, в которой идеализируются уже Екатерина II и Потемкин. Ленобль указал на отсутствие произведений о революционных демократах, которых так высоко оценил Жданов в своем докладе [о ложном индивидуализме], тогда как всевозможным князьям и ханам посвящены сотни страниц. С другой стороны, захватывает некоторые произведения, особенно понравившиеся Сталину, как роман Степана Злобина "Степан Разин" - о нем писали Сергей Петров, тот же Ленобль, Всеволод Иванов, Зоя Кедрина, крупный историк Тихомиров и прочие. Ведь был роман 20-х годов - "Разин Степан" Алексея Чапыгина, но он был написан орнаментальной прозой, усложненно, ну и там [вообще] стихия, вольность всячески поэтизирует. И теперь в духе социалистического реализма Степан Злобин написал роман уже не "Разин Степан", а "Степан Разин". И когда обсуждался на комитете по Сталинским премиям вопрос, присуждать или не присуждать премию, уже вроде решили присудить, и вдруг какой-то стукач из числа членов Комитета по Сталинским премиям сказал: "А он в плену был" - он был в плену. Константин Симонов в своих воспоминаниях пишет, как Сталин задумался: простить - не простить, простить - не простить - простить - не простить - простить. Так решались вопросы: хотя человек был в плену, но Сталин был в хорошем настроении, и роман стал прославляться официальной советской критикой.

14

 

 

1

 

 

 

 

 

 

Лекция 13.

Лекция 10.12.2004

Конспект, сверенный и расширенный по диктофонной записи

Критика послевоенного десятилетия не спешила откликаться на новые произведения, ждала присуждения Сталинских премий. В 1946 г. премию 2-й степени присудили повести Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда". После этого вокруг нее разгорелись споры, дважды ее обсуждали в Союзе писателей в Союзе писателей: в ней видели отсутствие идейности и обобщения, "реализм на подножном корму", ее  заглавие породило уничижительное по тем временам определение "окопная правда" - окопная, т. е. мелкая правда, незначительная, не то, что видно с большого командного пункта.

Бывало, споры происходили до присуждения премий. Так, в 47-м г. и в нач, 48-го статьей  в "Литературной газете" в общем осудили роман Веры Пановой "Кружилиха", кромеТарасенкова. Роман был по тем временам довольно нелакировочный, но Сталину понравилось, присудили премию, стали хвалить.

Сталинские премии присуждались в 41 - 52 гг., потом ее возродили уже при Брежневе, с 70-го г. стали присуждать т. н. Государственную премию. Лауреатов Сталинской премии переименовали в лауреатов Государственной премии, но тогда уже приняли решение Государственную премию давать не раньше, чем раз в 5 лет, поэтому Юрий Бондарев писал роман один раз в пять лет. При Сталине премии присуждались ежегодно, могли присудить 1 человеку несколько раз подряд. Симонов получил 6 Сталинских премий, Семен Бабаевский - 3 Сталинских премии за 2 романа: "Кавалер Золотой Звезды", 1-ю книгу продолжения этого романа "Свет над землей" и 2-ю книгу этого романа "Свет над землей".

Всего за 41 - 52 гг. Сталинских премий в области литературы и искусства (по всем видам искусства, но литература всегда преобладала: литература получала до половины премий, иногда больше) присуждено более 2000 премий, 1735 (1635 - ???) лауреатов (практически каждый писатель, написавший официозное произведение, был лауреатом по крайней мере 1 раз).

Восхвалялись премированные романы и повести Михаила Бубеннова, Галины Николаевой и еще более слабые пьесы Анатолия Софронова, Николая Вирты, [Александра Сурова] и пр., поэмы Алексея Недогонова "Флаг над сельсоветом", Николая Грибачева "Колхоз "Большевик"" и т. п. 1951 - книжку о соч. Бабаевского выпустил приличный по тем меркам критик Александр Макаров - в [60-е] гг. он будет каяться и совсем иначе относиться к литературе.

Выступления руководителей Союза писателей - Фадеева, Симонова и др. - мало отличались от всей критики, они проводили линию, направляемую сверху. <...>

Фадеев отстал, не мог угнаться за молодыми ухватистыми ребятами, у него стала пробуждаться совесть. Он теперь уже не хотел быть секретарем правления Союза писателей - его заставили. Он пытался кому-то помочь: вытащил Николая Заболоцкого, Льва Гумилева, поддерживая тем Ахматову, но сам все больше приходил к внутреннему упадку, писал роман "Черная металлургия" о металлургах, которые были аналогами лысенковцев в биологии, т. е. демагоги, роман не закончен. Финал его жизни был трагическим: он уже очень многое понимал. Но Фадеев, как и вся современная ему официальная пропаганда, высоко оценивал советскую действительность, требовал общественно важных тем, личная сторона жизни людей может быть показана с тем большей жизненной полнотой и силой, с чем большей жизненной правдивостью и глубиной будет понята и решена в пьесе главная общественная тема, - говорил он в 49 г.

В затылок ему дышал Алексей. Сурков, который меньше был склонен поддерживать репрессированных и критикуемых писателей.

Когда в 46 вышел его роман "Молодая гвардия", критика отнеслась к нему с большим пиететом. Правда, Григорий Бровман, высоко положительно оценивая "Молодую гвардию" в целом, в обзоре прозы 1945 оговорил, что некоторые из конкретных фигур удались меньше, чем общий образ молодогвардейцев, начатая с широкой экспозиции, с большим размахом, "Молодая гвардия" закончена как рома-хроника, обилие событий затмило индивидуальные судьбы, композиция стала расплывчатой. И очень высоко оценили роман Фадеева Евгений [Степович (???)], Юрий Лукин, Александр Макаров, Семен Трегуб, Марк Чарный и др., особенно переусердствовал Ермилов - он писал: в романе Александра Фадеева "Молоджая гвардия" с непревзойденной еще в нашей литературе глубиной раскрывается высокий идейный и моральный облик советских людей, советской молодежи и руководящая роль партии в идейном воспитании народа.

Как ни странно, Сталин сначала не прочитал "Молодую гвардию". В 1947 студия киноактера под руководством Сергей Герасимова поставила спектакль, потом фильм по этому произведению. Сталину не понравилось: там в 1942 г. советские люди из Краснодона, вообще из Донецкой области бежали, практически бегом отступали, не говорилось о руководящей роли партии (только комсомольцы сами проявляли активность), все очень трагично. Он потребовал на ковер Герасимова и Фадеева. Фадеева не нашли. Сталин

На самом деле Сталин, ЦК объявил выговор руководству Краснодонского <...> за бездействие, молодогвардейцы организовали сопротивление.

Фадеев на это откликнулся как человек, не лишенный честности. Он знал, что портит свой роман, насыщая роман именами и событиями <...>, портит его, лишает сюжетного стержня. Он на это пошел, создавая роман в значительной степени документальный. Он был еще более - менее неплохой на фоне<...>, но Сталин и вслед за ним официозная критика обрушились на этот роман ведущего советского писателя за то, что там партия плохо показана (фактически совсем не показана), и армия слишком быстро отступает и пр. При этом статья "Правды" и "Культуры и жизни" - главного издания ЦК ВКП(б) - появились разгромные редакционные статьи в отношении этих романов. Фадеев был вынужден сесть за переработку. Он чего только не <...>, в т. ч. действия армии на фронтах, всего этого навставлял и испортил роман окончательно. После этого в 51-м г. в декабре "Правда" в редакционной статье стала восхвалять 2-ю редакцию "Молодой гвардии" и самого Фадеева уверили в том, что он чуть ли не классик советской литературы. Он так это и <...>: с одной стороны, захваливали, с другой сторноы, он понимал, что он автор только 2 законченных произведений, и то 2-е он под палкой переделывал - а [возглавляет] Союз писателей. Он писал субъективные заметки, в частности, что литература не может развиваться без большого художественного своеобразия, но никогда не печатал.

В конце 1951 - испортил свой юбилей. Ему было всего 50 лет. отмечали в Колонном зале Дома союзов. Он встал и сказал:  не надо меня хвалить, ведь я автор [всего] двух законченных произведений - "Разгром" и "Молодая гвардия". (Об этом пишет в своих воспоминаниях Александр Яшин, который начинал с официозной поэмы "Алена Фомина", потом один из главных деятелей "оттепели"). Фадеева он вспоминает в этом смысле с пиететом. Он даже не вспомнил, что закончил свою речь Фадеев <...> в верности Сталину.

На рубеже 40 - 50-х - борьба с космополитизмом и буржуазным национализмом. Месяц критиковали украинских писателей Корнейчука, Ванду Василевскую (его жену - польку), Владимира Соснору, Максима Рыльского, Леонида Первомайского, который оказался одновременно и космополитом, и буржуазным националистом. Под большим подозрением были писатели Средней Азии: [уже] в 1946 жупелом стал "пантюркизм", они должны были  учиться у Горького и писать в соответствии с нормами русских писателей - Горького, Маяковского, Шолохова Особенно была заметна критика  в адрес писателей-евреев (и критиков). Кампания за раскрытие псевдонимов: в ней участвовали Михаил Бубеннов, Шолохов, возражал им Константин Симонов, который <...> Константин (в скобках - Кирилл) Симонов. Он на самом деле был Кирилл, но картавил, поэтому стал писать "Константин".

На самом деле он был сын царского полковника, по матери из рода князей Оболенских.

Он был против [кампании]. В постановлении 1949 "О проверке постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград"" в отношении "Знамени" все указывалось: Мельников - Мельман и т. д., расшифровывались псевдонимы.

На исходе жизни Сталина удар был нанесен по роману Гроссмана "За правое дело", который в рукописи одобрили Фадеев, редактор "нового мира" Твардовский, Тарасенков, Смирнов. А после публикации  - читатели в многочисленных письмах. В феврале 53-го г. тот же М. Бубеннов подверг роман критике  в "Правде", с которой спорить было нельзя. Он писал:образы советских людей в романе "За  правое дело" обеднены, принижены, обесцвечены, автор [стремится] доказать, что бессмертные подвиги совершали обыкновенные люди,  Василий Гроссман вообще не показывает партию как организатора победы в тылу, ни в армии; огромной теме организующей и направляющей роли коммунистической партии он посвятил только декларацию. (надо было еще и образы развернуть. Роман-то был посвящен Сталинградской битве, где роль партии была минимальна.) Появились и другие публикации против идеологически вредного романа А. [Перлин (???)] назвал его идеологической диверсией! Гроссман при участии Фадеева переделывал. 30 марта 1954 Фадеев писал в письме-рецензии в Воениздат: у романа были недостатки, но статья в "Большевике" (будущем "Коммунисте") и статья Бубеннова в "Правде" фактически зачеркнули роман, да и он сам, Фадеев, в "Литературной газете допустил неоправданно резкие оценки". О новом варианте роман Гроссмана Фадеев говорил как о незаурядном явлении советской литературы, это была одна из  1-х реабилитаций художественного произведения. Фадеев ее подтвердил публично на XIV пленуме правления Союза писателей и II съезде писателей (декабрь 1954).

Реабилитации  после смерти Сталина не всегда удавались. 5 мая 1954 (?) - встреча [ленинградских] писателей с английскими студентами. Те попросили показать им могилы Зощенко и Ахматовой. Пригласили их. Студенты спросили Зощенко, что он думает о докладе Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград". Зощенко: как я, офицер еще русской армии, штабс-капитан этой армии, как я, боровшийся за свободу своей страны еще при царе, как я могу относиться к такой клевете? Критик Александр Дымшиц (Твардовский его считал мерзавцем), сделал два хороших дела: в 1973 издал в "Библиотеке поэта" первый советский сборник стихов Мандельштама с его (официозным) предисловием и то, что тогда он шепнул Ахматовой: постановление сохраняет свою силу. Сын Ахматовой сидел, в третий раз отматывал срок. Она сказала, что признает критику справедливой. После этого в 1955 ей дали дачу в Комарове (это была первая своя крыша над головой с 16-го г., когда она покинула дом Гумилева) и возможность что-то печатать. На Зощенко обрушилась 3-я (1-я на рубеже 1943 - 44 за "Перед восходом солнца", 2-я -1946 и дальше - после постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград") волна критики: он посрамил Советскую страну перед Западом. Последние годы жизни он добивался пенсии, которую получил единственный раз в жизни за месяц до смерти в 1958. В 1958 Ахматова написала стихотворение на его смерть. Там: "Прах легчайший" - так как он голодал.

Жданов умер в 48-м г. в возрасте 52 лет. Возможно, ему "помогли" его конкуренты Берия и Маленков. После этого все ленинградцы, которых он притащил в Москву, в т. ч .Кузнецов и Вознесенский, который тогда уже предлагал Сталину рыночные реформы, были расстреляны - было организовано "ленинградское дело":

Еще перед смертью Сталина поэты заговорили о неблагополучии в поэзии. Степан [Щипачев] выступил в "Правде" в декабре 52-го г., "Литературная газета" в редакционной статье (а редактором ее тогда был Симонов) в январе 53-го г. (опять-таки при жизни Сталина: Сталин умер 5-го марта) обратила внимание на недостатки поэзии: там все слишком обобщенно,эпизированно. Берггольц выступила в защиту лирического "я". Она не возражала против того, чтобы наша поэзия была не поэзией грусти и уныния, а поэзией света, но утверждала в лирике борьбу, преодоление, движение, неприятие мещанской самоуспокоенности как способ самовыражения. Говорилось о страхе поэтов перед искренностью (она это говорила в январе, а Померанцев - в конце 1953). Но против тезиса Берггольц о самовыражении выступили Борис Соловьев - будущий автор толстой книги о Блоке: якобы это самовыражение игнорирует познание объективной действительности. В статье "Поэзия и правда" (54-й г. <...>) Соловьев писал: автор "Писем с дороги" (Берггольц) преклонился перед страданием как  якобы той безмерно огромной силой, с которой бесполезно бороться, лучше признать ее могущество и красоту и тем самым попытаться именно в ней обрести свое счастье. Как видим, самоутверждение (в кавычках) увело автора "писем" далеко в сторону от искусства социалистическогго реализма. Против Берггольц выступили Николай Грибачев, поэт Сергей Смирнов (НЕ путать с автором документальных вещей о войне - Сергеем Сергеевичем Смирновым). Симонов в 54-м выступил за необходимость поэзии всего, что есть в душе человека, включая боль разочарований - статья называлась "Человек в поэзии". Образцом многосторонности изображения  человека в прозе он назвал романы Бориса Горбатова "Донбасс"и Всеволода Кочетова "Журбины" - ультрапролетраские романы: по тем временам они еще казались более - менее живыми. А в поэзии Симонов вполне традиционно покритиковал Пастернака и Сельвинского за индивидуализм  Симонов говорил  также о необходимости стихов о гражданском мужестве, об отстаивании своих взглядов, о борьбе с обывательщиной приятельских отношений

Наиболее значительные изменения произошли в конце 53 и 1-й половине 54 г. Статьи Померанцева, Федора Абрамова, Марка Щеглова, Михаила Лифшица.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ, ОБСУЖДАВШИЕСЯ В ЭТОТ ПЕРИОД.

Журнал "Октябрь" в 1947 - 48 провел дискуссию о социалистическом реализме. Самый горячий спор между критиками Ольгой Гру(н/д)цовой и Борисом Бяликом. Гру(н/д)цова: художник социалистического реализма обязан показывать борьбу старого с новым в каждом из персонажей (т. е. дозирование положительного и отрицательного, как в критике РАПП). Бялик настаивал: правильнее пережитки капитализма, в т. ч. бюрократизм, персонифицировать в образе одного героя, а  социалистические начала - в образе другого героя, а затем дать их в жизненном столкновении между собой, показав победу [социалистического начала]. Анатолий Тарасенко(в) в статье "Советская литература на путях социалистического реализма" в общем верно сказал о схоластичности этого спора: это спор не о методе, а о сюжете и темах. Но сам Тарасенк(о) нормативно рассуждает о начале социалистического реализма: до революции были только его элементы, т. к. Горький и после допускал противоречия и ошибки. Социалистический реализм начинается только с "Дела Артамоновых", т. е. с 20-х, а вполне укрепился после возникновения материальной базы социализма, после окончательной победы социалистической промышленности над частнокапиталистическими элементами, после года "великого перелома" в деревне, когда вся основная масса крестьянства стала на путь социализма, после того как наголову были разбиты происки троцкистской и бухаринской оппозиции, представлявш[ей] собою гальванизацию старых классов. О соцреализме говорилось как о методе, выдвинутом тов. Сталиным.

Критика не согласилась с Тарсенковым насчет времени возникновения соцреализма: Белик, Ермилов вели родословную соцреализма по-прежнему с дореволюционных времен. Теоретики социалистического реализма объективно способствовали утверждению всяких идеологических схем. Так, в статье Тамары Мотылевой "Об утверждающем и критическом начале в социалистическом реализме"(47 г.): сближались предатель Стахович ("Молодая гвардия" Фадеева - в жизни такого персонажа не было), журналист Лабазов (роман "Буря" Эренбурга), докторСупруго?в (индивидуалист, из романа Веры Пановой "Спутники"). Все эти образы возводились к образу генерала Го?рлова (пьеса Корнейчука "Фронт"): несомненная заслуга советских писателей - что они нащупали в современной жизни этот тип ненаказуемого преступника, потенциального вредителя, пассивного, вольного или невольного пособника врагов. (Во время войны Горлова не обвиняли в том, что  он предатель: обвиняли в том, что он отсталый, не умеет командовать; теперь уже - враг народа, одна оценка.) Ермилов осуждал театральную постановку, где Горлов пел песню: "По военной дороге Шел в <...> и тревоге Боевой восемнадцатый год. Были сборы недолги: От Кубани до Волги <....> поход": он не имеет права петь про 18-й год, т. к. он предал 18-й год, он изменник, предатель. Анатолий Тарасенков в статье 47 г. "Горький - родоначальник и вождь советской литературы" не менее вульгарно трактовал образ Самгина, тоже в духе предательства и вредительства: Клим Самгин - предшественник тех, кто убил Горького. Горький считался убитым врагами народа. (Если его кот-то убил - есть такая версия, в частности, Вяч.Вс.  Иванов так считает - что убил его Сталин, когда он ему  уже перестал быть нужен. когда слишком часто стал заступаться за писателей, накануне 37 г. он перестал быть yety и потому был уничтожен.) Ермилов в книжке "Некоторые вопросы теории советской драматургии: о гоголевской традиции" (53),  декларативно заявив, что социалистический реализм против лакировки и нормативизма, формулирует нормы правы авторы тех произведений, в которых изображается советский коллектив или положительный герой, решающий творческую, созидательную задачу, преобразующую жизнь, осуществляющую наступление социализма, его наступление вперед к коммунизму, в ходе этого движения встречая сопротивление и отбрасывая прочь с дороги скрытых врагов, фальшивых, гнилых людей, тех, кто мешает наступлению перевоспитывает отсталых в передовых советских людей и, наоборот, не правы авторы тех произведений, в которых советский коллектив или положительный герой не осуществляет никаких своих положительных задач, не имеет своего сквозного действия. [но] поставлен в положение обороняющейся стороны. Ермилов шельмовал Платонова, Гроссмана, Твардовского как автора книги "Проза, Родина и чужбина", Симонова - редактора "Нового мира" и т. д., и, конечно,  Зощенко.  Значит, соцреализм понимался прежде всего как привнесение активных действий (,) новых людей и шельмование гнилых, фальшивых. В более или менее откровенной форме говорилось о приподымании действительности; а если кто-то с этим не соглашался, как Фадеев или Тарасенко(в), то потому, что сама современная действительность, по их словам, достаточно величественна и романтична, чтобы ее еще приподнимать.

Одно из ключевых понятий в критике этого времени - ТИПИЧНОСТЬ. Но было 2 диаметрально противоположных и вместе с тем одинаково нормативных толкования типичности: типическое как

1) массовидное

2) редкое, но особо прогрессивное и перспективное.

В конце войны Сталин уже считал шпионами Алексея Толстого, Эренбурга, Павленко, у него была болезненная  шпиономания.

Кроме того, под типичностью понималась, в сущности, и широта, тематический охват всего существенного. Украинского поэта Владимира [Сосюру за стихотворение "Люби Украину"] критиковали в партийной печати и критике (например Виталий Озеров в брошюре "Проблемы типичности в советской литературе" [в декабре этого года (???)]) за то, что в этом произведении не показаны связи Украины с другими народами СССР, не  показана горькая судьба дореволюционной деревни Украины,  нет яркого отображения новой, социалистической жизни украинского народа.

Были и более гибкие понимания типического. Например, в 47 г. Борис Емельянов (который в свое время пытался приглушить дискуссию о "Тихом Доне" в 40 г.) назвал типическими образы Егора Булычева и Григория Мелихова: Мелихов есть фигура нетипическая в представлении вульгарных социологов, но типичен для эстетики Горького, эстетики социалистического реализма.

В 52 г. состоялся, спустя 13 лет после XVIII - XIX съезд партии. Сталин произнес короткую речь, будучи стар; доклад делал Маленков. В этом докладе Маленков приветствовал заострение типического: типическое есть основная сфера проявления партийности в реалистическом искусстве, проблема типичности есть всегда проблема политическая. Эти высказывания были охотно <...> критикой. Ермилов сказал, что Маленков развил учение революционных демократов. Виталий Озеров на этот счет превзошел самого Ермилова, сказав, что это развитие в новых условиях положения марксизма о типических характерах [и] типических обстоятельствах. Теперь понимание типического как массовидного стало подвергаться лютой критике, впереди был Ермилов. О типическом напечатаны статьи. Анатолий [Караганов] признавал одним из видов типического и часто повторяющееся, [но на Маленкова тоже ссылался: тоже на то, что передовое у нас типическое]. Не ссылался едва ли только один Валентин Фердинандович Асмус, но и он был уверен, что социалистическому реалисту необходимо изображать как сущее то, что только, может быть, еще только зарождается, новое , прогрессивное. Вот это уже здание без крыши, которое надо изображать с крышей (у Луначарского еще этого не было, была только мысль, что надо иметь в виду, что крыша будет). Александр Ревякин, академический литературовед, в книге "Проблемы типичности в художественной литературе" (54 г.), развивал теорию типического в обобщающем и индивидуализирующем вариантах, распространял понятие типического на все элементы содержания и формы произведения, даже на жанр (водевиль - нетипический жанр, сюжеты ранних вещей Достоевского - "Хозяйка", "Двойник" - нетипические, поэтому Достоевский плохой писатель). Он перечислял названия водевилей 40-х гг. Соллогуба и прочих: <...>

Но признание типическим и массовидного, и единичного вело так или иначе к теоретическому обоснованию уравнивания того и другого, о чем в декабре 54 г. говорил на II съезде писателей Александр Яшин: изображая единичное как массовое, утвердившееся уже повсюду, мы начали приукрашивать жизнь деревни и тем самым обедняли, [принижали (???)] духовный мир <...> советских людей. Яшин это трактовал как отступление от социалистического реализма (иначе тогда было просто нельзя).

Соответственно типическому понимался конфликт. С одной стороны, возвеличивание послевоенной социалистической действительности вело к бесконфликтности как таковой: кБабаевскому в прозе, к Николаю Вирте, Софронову и Сурову в драматургии. Но гнилых, фальшивых людей надо было истреблять, очищать общество критикой - и не просто очищать: Жданов в своем выступлении на дискуссии по книге Григория Александрова, философа, "История западноевропейской философии" в 47 г., заявил, что раз у нас антагонистических классов больше нет, то развитие от низшего к высшему у нас происходит не в форме борьбы классов, а в форме критики и самокритики, являющихся подлинной движущей силой нашего развития, могучим инструментом в руках партии; никто никогда критику и самокритику не ставил так высоко. Теперь уже весь марксизм предали забвению, Маркса не вспоминают, основное положение: критика и самокритика - движущая сила нашего общества.

О необходимости конфликтности в драматургии говорили еще в 47 - 48 гг. во время дискуссии о драматургии в журнале "Театр" Евгений Холодов, Борис Емельянов, Александр Крон, но официальная критика обернула это против пьес, в которых показывалась личная жизнь 11 декабря  48 г. газета "Советское искусство" в редакционной статье "За подлинную партийность драматургии" критиковала пьесы, трактовавшие мещанские и адюльтерные проблемы в кавычках, потому что они говорили о людях, которым послевоенная жизнь представлялась эпохой идиллического обывательского благополучия, А общественная тема служила оправданием любой халтуры. Вот аннотация пьесы Сурова "Зеленая улица" в журнале "Театр" (48 г., № 9): "Герои пьесы - советские люди, борющиеся за [быстрейшее] выполнение пятилетнего плана развития народного хозяйства. Утверждение социалистического отношения к труду; разоблачаются и преодолеваются отдельные эгоистические стремления, крепнут моральные качества советских людей, стираются грани между трудом рабочего и трудом инженера, сливаются наука с практикой, основой жизни становятся коммунистические принципы труда, как источника силы и радости человека".

Александр Крон в 48 г. писал в журнале "Театр", что уже не раз слышал в среде драматургов, что типическим конфликтом становится теперь борьба хорошего с лучшим, т. е. в общей форме выступления против бесконфликтности уже в 47 - 48 гг. В 52 г. с подачи Сталина на XIX съезде партии были осуждены сторонники теории бесконфликтности. Маленков на этом съезде в докладе высказался за жесткую борьбу с недостатками, за сатиру, которая бы огнем выжигала все недостатки: нам Гоголи и Щедрины нужны, - заявил он. О Гоголе и Щедрине в то время писал Ермилов. А в народе сложилась пословица: [нам нужны поскромнее (???)] Щедрины И такие Гоголи, Чтобы нас не трогали.

Надо было преследовать врагов народа. Азербайджанский поэт Самед Вургун в начале 53 г. [эмоционально] бранил бесконфликтников, не желающих писать о большой борьбе между светлым и темным, между передовым и отсталым, между революционным и контрреволюционным и объяснял этот факт (того, что это мало показывается) отсутствием смелости, мужества, смелости показать эту борьбу с позиций писателя-гражданина, с позиций большого искусства. Т. е. по сути дела борьба с теорией бесконфликтности оказалась еще хуже, чем сама теория: она вылилась в раздувание политического психоза. Сталин уже готовил новый 37 г., в 53 г. должен был разразиться новый террор против интеллигенции.

Одновременно Ермилов выразился определенно: теория бесконфликтности искусства фактически направлена на притупление политической бдительности наших художников. А в качестве положительного примера Ермилов приводил пьесу латышского драматурга Августа Я*кобсона "Шакалы". Шакалы - это американские бизнесмены, <...>, задумывают нападение на Советский Союз. Ту же пьесу одобрял Виталий Озеров: в ней американские поджигатели войны, по словам Озерова, были показаны бандой современных каннибалов во фраках и мундирах.

Такой критикой Озеров заработал себе потом пост председателя Совета по критике и литературоведению при Союзе писателей, долго возглавлял "Вопросы литературы".

Фактически с бесконфликтностью после смерти Сталина пришлось "воевать" и Марку Щеглову, и ряду выступавших на II съезде писателей, в сущности, и [Померанцев], и Абрамов выступали прежде всего против теории бесконфликтности в тогдашней прозе, хотя в основном эту теорию связывали - ну, не теорию, теория - это условное обозначение - с драматургией.

Официальная критика призывала и героя советской литературы сделать достойным его великой эпохи. Всякий соответственно воспитанный может стать таким, как Мересьев, Зоя Космодемьянская и <...> - писала Алиса Марголина в 47 г. Ермилов говорил о максимальной типичности именно Корчагина и Мересьева. Озеров в первую очередь за то и критиковал "За правое дело", что таких больших сильных характеров в этом романе не видел. Вообще в то время считалось, что положительных героев в произведении должно быть больше, чем отрицательных и что 1-й секретарь райкома должен быть умнее 2-го секретаря.

Естественно, что одним из пунктов критики в статье Померанцева была критика культа личности героя романа сверхгероя и лакировки. Отсюда вся эта критика утеряла героев, красавцев, вплоть до <...> и т. д. Уже после смерти Сталина появилось понятие "культ личности", но еще без Сталина - Хрущев готовил постепенно: он критиковал культ личности как отвлеченную категорию, а в 56 г. отважился покритиковать и культ личности Сталина.

Статьям Щеглова, Померанцева, Абрамова было и противодействие. 54 г.: Анна Протопопова в "Комсомольской правде" и "Литературной газете" выступила со статьями: "Сила положительного героя" и "Усилить воспитательное воздействие литературы", где поставила задачу создать образ идеального героя: в произведениях о современности, изданных за последние годы, нет такого положительного героя, который поражал бы воображение наших 17 - 20-летних современников, наполнял бы их душу восторгом. А. Эльяшевич провозгласил в ленинградском журнале "Звезда" (54 г., № 10), статья "Будни или праздники": нам нужна праздничная литература (не литература о празднике, а именно праздничная литература), поднимающая человека над мелочами и случайностями.

Очень влиятельный критик, работавший в аппарате ЦК, Борис Рюриков в статье 54 г. "Эстетический идеал и вопрос о положительном герое" высказал беспокойство по поводу того, что в некоторых произведениях писателей старшего поколения и в иных книгах представителей писательской молодежи сильны черты приземленности, объективистской неопределенности, расплывчатость, бесхребетности (под старшим поколением имелся в виду Эренбург, написавший повесть "Оттепель": в 54 г. она прозвучала как какое-то открытие; официоз, в т. ч. и Хрущев, критиковал эту повесть на протяжении 50-х - значительной части 60-х гг.).

Осуждались в послевоенное десятилетие и другие теоретические понятия, в т. ч. "традиция" и "новаторство". Такие критики, как Ермилов, отличались  преемственностью прежде всего нового и прогрессивного: большевики в этом смысле оказывались преемниками Гоголя, который истолковывался прежде всего как критик и отрицатель самодержавно-крепостнического строя.

А. Марголина в статье "О новаторстве и традициях" (47 г.) выступала за русскую традицию новаторства, за выращивание всего нового в содержании и форме нашей литературы, [пусть оно <...> идет вразрез с классическими традициями]. (Это и есть продолжение классической традиции.)

Критика по сути ставила советскую литературу выше классической, особенно Белик. Один из самых догматичных критиков того времени, [ленинградский критик] Борис Платонов обнаружил гоголевские традиции даже в "Кавалере Золотой Звезды", где автор обличал, хотя и не всегда глубоко, оторванность от жизни многочисленных контор и управлений краевого масштаба.

В поэзии к тому времени традиция Маяковского уже не считалась единственной . В 54 г. произошел спор о школе Твардовского. В сборнике "Разговор перед съездом" (перед II съездом писателей) Илья Сельвинский и Владимир Луговской выступили против превращения поэтического течения, возглавляемого Твардовским, в магистральное направление, нечто вроде предвестия потом развернувшихся споров между западниками и славянофилами - у нас этот спор периодически затухает и возрождается.

Нормативность критики иногда пытались оспорить. (Это вопрос уже о КРИТИКЕ КРИТИКИ.) Симонов в47 - 48 гг. выступал против требований типа "в жизни так не бывает". В нач. 50-х также его ставленник  Борис Рюриков выступал в этом смысле. Против требований типа "писатели должны... герой должен быть" и т. д. Он проводил аналогию с военными уставами, которые нельзя было не нарушать во время войны: так получалось, что уставы отставали от жизни, и приходилось их переписывать. Это было не очень смело, но за это обвиняли его более официозные критики. Ермилов возражал: как же без норм поведения советского человека, без норм морали (т. е. подменял предмет разговора). Симонов писал в открытом письме критику Семену Трегубу, который обвинял стихи Маргариты Алигер в слишком мрачном тоне: это просто правда, впереди сейчас трудные годы восстановления страны.

В 48 г. "Новый мир" провел дискуссию о современной критике с участием Бориса Соловьева,<...>, <...> Евгения, Берты Брайниной и пр. Были протесты против тематической критики (когда хвалили за актуальную тему), против юбилейных и прочих хвалебных статей, за нелицеприятную критику. Но Борис Соловьев считал таковой нелицеприятной критикой свои нападки на роман "В окопах Сталинграда". Гринберг призвал было вычитывать идею произведения из логики действий персонажей, а не из авторских деклараций, но решительная статья <...> констатировала неудовлетворительное состояние критики. в т. ч. и то. что Гринберг оспаривал, все равно утверждалось как должное: декларации принимались как важные для литературы. Теперь осуждались [Борис Кастеля*нец], который в свое время похвалил доклад Алексея Толстого "Четверть века советской литературы", осуждалась статья Тамары Мотылевой, которая была напечатана еще до присуждения премии роману Бабаевского: она там [довольно много] недостатков нашла. Эта дискуссия чего-нибудь особо хорошего практически не дала. О том же говорил Фадеев в статье "Литературоведение и критика" 49 г. Он говорил. что доктор наук в стране, преподающий советскую литературу, только один. Советскую литературу, - говорил Фадеев, игнорируют Н. Л. Бродский, Благой, Гудзий, Мейлах, да и сами критики: в Москве из 1000 членов [и] кандидатов в члены Союза писателей 203 критика, но печатаются не более [50]; в Ленинграде из 300 членов кандидатов Союза писателей 73 критика, а печатаются 16. (Остальные жили внутренними рецензиями: критик, писатель, до 7 человек должны были рекомендовать в печать. Это не печаталось.)

Некоторые критики ушли в литературоведение, но, как выяснилось, это тоже не было спасением. Фадеев возложил ответственность за отставание советской драматургии на критиков Гурвича и Юзо*вского, потом к ним добавил [Борщаго*вского], Малютина, Бояждиева, это было в 48 г. Их громили на XII пленуме правления Союза писателей в к. 48 г., а в январе 49. по инициативе Сталина в "Правде" появилась статья "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Это пик борьбы с космополитизмом. Как антипатриоты, пишущие с чуждых позиций, осуждались те же критики, как раз пытавшиеся довольно робко говорить о недостатках драматургии. Многие писатели выступили против этих критиков, далеко не последним среди них был К. Симонов, он в этом смысле выступил как консерватор и реакционер.

В 51 г. те же имена вновь вспоминались. Гурвич в своей статье "Сила положительного примера" ("Новый мир", 51 г., № 9) недооценил положительное содержание русской классической литературы, превосходство советской литературы над классикой тогда декларировали и другие, в частности, Ермилов и Белик, но Ермилову это сошло, а о Белике тогда же появилась статья в "Правде", где он обвинялся в опошлении литературной критики. Гурвич говорил о преимуществах советской литературы на примере романа Ажаева "Далеко от Москвы", а в статье "Правды" "Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике" ("Правда", 51 г., 2[8] (?????) октября) он обвинялся в том, что не назвал также положительных героев из романовФурманова, Павленко, Бабаевского и Федина. Гурвич обвинялся в попытке представить советских писателей Иванами, не помнящими родства. Публикация его статьи вызвала требование "Правды" решительно покончить с либеральным отношением к попыткам протащить в литературную критику чуждые антипатриотические взгляды. Хотя борьба с космополитизмом была разносторонней, досталось и узбекам, и туркменам, и кому угодно, и украинцам, и разным национальностям, но особенно досталось именно евреям.

Вновь о неудовлетворительном состоянии критики и литературоведения заговорили вскоре после смерти Сталина, о ремесленничестве в критике, о бережном отношении к таланту. Фадеев на XIV пленуме правления Союза писателей в октябре 53 г. говорил, что ранее критиковавшиеся произведения нельзя теперь не замечать если автор их переделал. Как приме переделкиВадеев приводил романы "За власть Советов" Валентина Катаева, "За правое дело" Василия Гроссмана, повесть "Сердце друга" Эммануила Казакевича (свою "Молодую гвардию" не упомянул). Фадеев говорил, что от своих ошибок избавляются Леонид Первомайский и Владимир Сосюра на Украина, Мухтар [Элуэзов] и <...> Мука*нов в Казахстане, вовсе не ошибками определяется их творческий путь. О критике очень нелицеприятно говорилось и в статьях Померанцева, Абрамова, Щеглова. Абрамов показал: критики, писавшие о колхозной деревне в прозе, в т ч. и Александр Макаров, Борис Платонов, Тамара Трифонова, Алексей Дроздов, превозносили как раз самые слабые места произведений. Статьи Макарова и Дроздова оказали отрицательное воздействие на Елизара Мальцева: его второй роман получился хуже. Но вместе с тем Алексея Дроздова Абрамов критиковал и за то, что он вредительство вражеских элементов в тылу объявил конфликтом книжного происхождения: это-де взято напрокат из литературы 30-х гг.  Тут Абрамов едва ли был прав, не стоило поощрять Мальцева за показ вредительства кулаков во время Отечественной войны. Официальная критика разгромила статьи Абрамова, Померанцева, Щеглова, Лифшица, Виталий Василевский и Людмила Скорино* отчитывали Померанцева как игнорирующего мировоззрение, Борис Платонов упрекал его в том, что он не видит преемственной связи между очерками Овечкина и произведениями Бабаевского и Галины Николаевой, они стоят на одной <...> позиций, а вот Гроссман на другой, а Померанцев этого конфликта не заметил, и Борис Платонов упрекает Померанцева в бесконфликтности.

В поддержку Померанцева напечатана статья в "Комсомольской правде" 17 марта 1954. Статья называлась "Замалчивая острые вопросы". Ее написали молодые авторы, аспиранты Московского университета: Сергей Бочаров, Владислав Зайцев, Владимир Панов (потом ушел в редактуру), учитель преподаватель (подписался) Юрий Манн и студент Александр Аскольдов (он пошел в режиссуру, снял фильм "Комиссар" по рассказу Гроссмана "В городе Бердичеве" с Роланом Быковым и Нонной Мордюковой в главной роли - фильм, который пролежал 20 лет на полке и был показан только в период перестройки при Горбачеве). Они выступили против этих статей, разоблачающих Померанцева: сами же призывают к острой дискуссии и сами все перечеркивают. Была и статья Рюрикова в "Литературной газете" против этой статьи, а президиум. Правления Союза писателей 11 августа 54 г. принял резолюцию "Об ошибках журнала "Новый мир"": Твардовский освобожден за публикацию этих статей Померанцева, Щеглова, [Лифшица] и Абрамова, на его место назначен уже занимавший этот пост К. Симонов. Он провинился уже позже, после разоблачения культа личности: тогда сняли его и назначили опять Твардовского: [это уже непоследовательность хрущевская].

КРИТИКА И ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

В 30-е гг. и во время войны русская литература истолковывалась в духе единого потока, а Жданов в 46 г. резко разделил русскую литературу на 2 потока, заявив, что чистое искусство не признавали все лучшие представители русской интеллигенции. Лучшую традицию советской литературы Жданов возвел к лучшей традиции XIX в. - к революционным <.......> [единопоточников] <...> всех представляли классиков одинаковыми, народными, реалистами - стали критиковать, например Леонида Ивановича Тимофеева. Федор Левин осуждал [его] за слишком положительное отношение к символистам, к Блоку, Брюсову, Белому. (Марк Щеглов уже восстанавливал репутацию Блока в 56 г., а в 40-е гг. он был уже persona non grata.) Все течения 1907 - 17 гг. резко осуждались Ждановым. Ермилов провозгласил Гумилева кровопийцей на основании отвратительной эстетизации массового убийства ("Барабаны, гремите..." - он всего три строчки привел про эти барабаны, кровопийцей назвал). Осуждались имажинисты во главе с Есениным, акмеисты во главе ,с Ахматовой и Мандельштамом, а в XIX в. - Достоевский и народники. Давид Заславский в 47 г. напечатал статью "Против идеализации реакционных идей Достоевского" в партийной газете "Культура и жизнь".

"Литературную Россию" - она была попозже, в 50 - 60-е гг. - дала газета "Литература и жизнь".

В 49 г. Ермилов напечатал свою публичную лекцию "Против реакционных идей в творчестве Ф. М. Достоевского". Против Достоевского выступали Борщевский, Тарасенков <...> и др.  В творчестве других классиков стали заострять критические черты еще больше, чем раньше. Их мировоззрение нивелировалось, идеализировалось, и здесь опять лидировал Ермилов с книгами о Чехове и Гоголе, но даже и Гуковский в своих книгах, написанных в к. 40-х, о Пушкине и романтиках, о Гоголе подтягивал к революционным демократам, к Пугачеву и т. д. Анатолий Тарасенков в статье "Космополиты от литературоведения" ("Новый мир", 48 г.) обвинял как упадочников всех учителей и предшественников русских символистов и акмеистов: Ницше и [неокантианцев], Уайльда и Бодлера, Верлена и Пшибышевского, Леконта де Лиля и Теофиля Готье, а также Э. По - это один из родоначальников мирового декаданса, писатель крайне враждебный нам, склонный к мистике, положивший начало всему жанру так называемой детективной литературы с ее нарочитой социальной выхолощенностью и развлекательностью, духовный <...> современных американских гангстерских новелл и фильмов. Э. По критиковал в специальной статье и американист Мори*с Мендельсон в статье "Американские Смертяшкины" ("Новый мир", 48 г.): туда <...> всех Хемингуэя, Фолкнера - всю классику американской литературы XX в. (горьковские "Руссские сказки", Смертяшкин - декадент, идеализировавший смерть). Фолкнер, Стейнбек, Торнтон Уайлдер, Юджин О'Нил и все пр. Генрих Ленобль разоблачал Моэма и Андре Мальро. В "Правде" печаталась брань в адрес Хемингуэя, Синклера Льюиса, Фейхтвангера. Стали критиковать литературоведов, так или иначе писавших о западных влияниях на русских писателей, а поскольку в XIX в. влияний было немало, объектов для проработки нашлось предостаточно: Цейтлин, Бонди, Томашевский, Кирпотин и т. д. [Некоторые старались] и национальность учесть, а где-то и не учитывали. Томашевскому досталось за то, что напислапро Пушкина и Францию. Тарасенков писал: что Пропп себе позволяет - он цитирует какого-то Швейнфурта про африканцев <...>, которые пьют кровь друг друга и этим совершают обряд инициации, и проводит параллель с нашими замечательными русскими сказками, которые дают пример прогрессивного народного отношения - это неужели Пропп непонимает, что клевещет на русский народ, на наш замечательный эпос, на нашу прекрасную литературу, которая никогда не имела ничего общего с каннибализмом. Это все печаталось и было направлено противЖирмунского, Томашевского, Проппа, Эйхенбаума, Гуковского - против самого лучшего, что было в тогдашнем литературоведении. Особый разгром был в Ленинграде. Там эту кампанию возглавляли секретарь партийной организации, писательской организации Александр Дементьев (который потом заглаживал эту вину, работая у Твардовского в "Новом мире" заместителем), Алексей Бушмин (потом академик), Григорий. Пантелеймонович Бердников (потом член-корреспондент, директор ИМЛИ), Валентин Архипович Ковалев (редактор и один из авторов последнего советского учебника советской литературы для школ). Потом кампания постепенно улеглась, после смерти Сталина она не возобновлялась, хотя в материалах II съезда писателей о ней говорилось как о важном, необходимом деле, к которому, однако, примешались конъюнктурщики. II съезд был важной позитивной вехой, он состоялся в декабре 54 г.

Лекция № 14.

15.12.2004.

            Секретариат Союза писателей во главе с Фадеевым уже начал говорить о личности Сталина, но пока не о культе личности. Берггольц и Шагинян ополчились на секретариат. На I съезде писателей ставился вопрос о культе личности (???).

 

            Основной доклад ??? советской литературы сделал Алексей Сурков. Он привел статистику: за 20 лет Союз писателей вырос от 1,5 тысяч до 3695 членов, но количество произведений росло в меньшей пропорции. В 1934 г. было издано 1852 произведения русской советской литературы, 1233 произведения литературы народов СССР. Посчитали. Вообще, любопытно, конечно, насколько интенсивно работали писатели. Конечно, из этого ничего не осталось теперь практически, но вот показатель – как работали. А в 1953 г., соответственно, русских произведений – 2633 и 1552 произведения литературы народов СССР. Потом этот количественный валовый подход был отвергнут на последующих съездах  и никакая цифра такого рода не называлась. Но кое-что для частных выводов он давал, например, в распространении национальных литератур. Сурков говорил: произведения  Вилиса Лациса, изданные на родном языке и с переводом, имеются совокупный тираж свыше 6 миллионов экземпляров при двухмиллионном населении Латвии. Латыши сейчас с этим столкнулись. Тогда они действительно получали известность общесоюзную, а теперь сидят в границах своей республики и никто их не знает.

            На I съезде только ставился вопрос о том, чтобы познакомиться друг с другом разным национальным писателям. И делали специальные информирующие доклады о подсчете национальных литератур. Теперь таких докладов не было, советская литература рассматривалась как целое или по родам (по другим параметрам). Азербайджанский поэт Самет Бургунвыступил с докладом о советской поэзии, поэзии вообще, русской в том числе. Сурков перечислил наиболее значительные произведения, создававшиеся или законченные в отчетный период: здесь были «Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам» и «Петр I», романы Леонида Леонова, Константина Федина, Александра Фадеева и другие произведения. Ну, конечно, не упоминались репрессированные писатели – писатели, отодвинутые в тень, ошельмованные. Сурков констатировал большое разнообразие советской литературы в противоположность современному западному модернизму, прямо противоположно тому, что было на самом деле, констатировал. Сурков сказал, что социалистическая литература и социалистический реализм предполагают при общем направлении возможность существования разных течений, творческого соревнования между ними, возможность широкого дискуссионного обсуждения преимуществ того или иного течения. Ну, в факте существования безликих авторов были обвинены они сами: бездарность всегда безлика. Социалистический реализм фактически без всякого осмысления признавался не просто основным, а единственным методом в советской литературе. Объективные факторы обезличивания писателей, социально-политическая обстановка, конечно же, игнорировались. Упомянув дискуссию о положительном и идеальном герое, Сурков осудил идеализацию, покритиковал «Кавалера Золотой звезды» Бабаевского.

            Говоря о Великой Отечественной войне, докладчик повторил мысль, прозвучавшую еще в критике военных лет: советская литература опровергла капитулянтское утверждение жрецов «чистого» искусства «Когда разговаривает Пушкин, музы молчат».

            Особенно была отмечена публицистика, от которой, к сожалению (но тоже без объяснения причин), - констатировал Сурков, - писатели кроме Ильи Эренбурга после войны отошли. А возможность ее продемонстрировал Валентин Овечкин.

            Сурков отталкивался от постановлений ЦК 1946-48 гг. как оказавшим писателям помощь, но признал, что при разоблачении космополитизма – отвратительной идеологии поджигателей войны – некоторые элементы примешали к делу ожесточение верховой борьбы и сведение личных счетов. «Ожесточение верховой борьбы и сведение личных счетов» сказано еще очень мягко, но впервые и с достаточно высокой трибуны. Снижение требовательности к мастерству, - сказал Сурков, - выражено в том, что были случаи присуждения сталинских премий за безусловно слабые вещи. Эти премии присуждались специальным комитетом по сталинским премиям и утверждались в бюро в сущности самим Сталиным. Было сказано и том, что талантливые люди даже, как Сергей Михалков, написали ряд слабых произведений. Михалков был автором гимна Советского Союза, и, так сказать, ему тоже досталось. Как автор гимна он получил даже (второй из писателей) генеральское звание. Первым получил Фадеев, как возглавлявший до 1944 г. Союз писателей (сначала бригадного комиссара, потом генерал-майора), а вторым в конце войны молодой 26-летний С. Михалков (генерал-майора авиации, хотя он не различал, где там у самолета хвост, где крыло… Но, тем не менее, он генерал-майор авиации, поскольку авиация – это был самый уважаемый род войск, «Сталинский сокол»).

            Наряду с этим в докладе Суркова подверглись критике «Оттепель» Сергея Эренбурга, отразившая как раз начало изменения в общественном сознании после смерти Сталина, и «Времена года» Веры Пановой, тоже такое – еще робкое, но оттепельное уже произведение. Выступая против нетребовательности писателя к себе и покладистости критики, что увеличивает щель, в которую пролезают халтурщики и приспособленцы всякого рода, Сурков по сути отметил существовавшее непонимание причин этой ситуации. Писатели, - сказал, - валили вину на редакторов, и редакторы – на писателей. В этих словах проявился, конечно, правильный подход, но развития он тогда не получил.

            В заключение Сурков говорил, что страна проделала огромный путь в короткие сроки, изменился читатель, писателю теперь нужно работать для него без пафоса диктации, как это было в 20-30е гг. Помните, во время Отечественной войны тот же Сурков сурово отозвался о предвоенной литературе, которая своим подрядчеством способствовала неготовности страны к тогдашним испытаниям? А теперь литература 20-30х гг. кажется ему чуть ли не идеальной на фоне того, что произошло после войны. В качестве образца смелого и глубокого подхода он называет «Поднятую целину» (1932).

 

            Борис Полевой выступил с докладом «Советская литература для детей и юношества». Как на I съезде вторым докладом был доклад Маршака «О большой литературе для маленьких», так и здесь эта традиция продолжилась. С. Бургун, К. Симонов и Александр Корнейчук сделали, соответственно, доклады о поэзии, прозе и драматургии; Сергей Гераськов – о кинематографии;Борис Рюриков (тогда еще главный редактор «Литгазеты») – о критике. Значит, на I съезде не было доклада о критике, на ΙΙ съезде был. Прозвучал также доклад Павла Антокольского, Мухтара Амуретова и Максима Рыльского (как представителей разных литератур – русской, татарской и украинской) «Художественный перевод и литература народов СССР». И доклад Николая Тихонова «Современная прогрессивная литература мира». О зарубежной литературе говорили и на I съезде – там доклад делал Радов (очень критический).

            В-третьих, выступило 85 делегаций и 25 иностранных гостей. Выступлений было значительно меньше, чем на I съезде, говорили длиннее. Хотя речи были разными, по большей части горячими. В них часто гораздо резче, чем в докладах выражался флегматичный характер этого столь долго ожидавшегося форума. Константин Симонов, рассуждая о советской художественной прозе, выступил против идеализации, против забвения недавнего прошлого и истории (в том числе опять-таки произведений 20-30х гг.) и антиисторического подтягивания прошлого к современности. Осуждению подверглось и то, что считалось повышением интереса к теневым сторонам жизни и, с другой стороны, ложное приукрашивание. Претензии предъявлялись, с одной стороны, к последним произведениям Эренбурга и Пановой, с другой стороны – к произведениям Алферова, Бабаевского, Первенцева. Симонов поднял вопрос о личной жизни и вообще о личном в самой действительности и литературе. «Понять личность только планом – то есть в общественном, чем нередко ограничивались писатели, - значит впасть в символизм». Симонов замечает, что такие произведения нельзя относить к социалистическому реализму. За его пределы выводится и официально осужденная повесть Эммануила Казакевича «Двое в степи» с сочувственным изображением начиналась.

            Разными путями создавалась та атмосфера маскировки хвастовства, которые снижали партийную деятельность нашей прозы и поэзии, - говорил Симонов. Ну, это и по линии критики, и по линии журналов, издательств и газет – во многом виноваты ибо сами писатели. В соответствующем духе выступил и Александр Яшин, возражая против представлений единичных случаев как уже утвердившихся повсюду, утвердившихся положительно. Яшин интерпретировал это как унижение и принижение духовного мира и стойкости советских людей. В стихах появились риторика, одноплановость, оптимизм во что бы то ни стало. Яшин попенял Твардовскому, переставшему писать о деревне, и с благодарностью отозвался о Валентине Овечкине, Владимире Тендрякове, Сергее Антонове, Анатолии Калинине, которые эту тему развивали. В этой речи он первым упомянул ключевое понятие, которым вскоре стали определять существующую эпоху:недоверие к человеку. Именно это понятие, скажем, пронизывает все в произведении Симонова «Живые и мертвые» (1959, написано в ссылке в Ташкенте). Яшин осуществил краткий исторический экскурс в ту эпоху, наследие которой только начиналось преодолеваться, и начал он с Маяковского. Сурков-то в основном докладе еще акцентировал традицию Маяковского вполне в ортодоксальном духе, а Яшин сказал: «Разве не факт, что даже в ранних сборниках Маяковского все еще выбрасывают его потрясающие по силе трагедийные стихи и поэмы о неразделенной любви, и что мы до сих пор не можем добиться, чтобы советский читатель, отредактировавший и отстоявший для себя у перестраховщиков цели, конфликт и богатейшее лирическое наследие С. Есенина, получил бы наконец его книги». Аплодисменты. Яшин продолжал: «Из любовной лирики у нас не вызывают ничьих возражений и прославляются разве что стихи о вечной верности собственной супруги».

            Вот, ну это подход не совсем исторический, он, конечно же, имел в виду поэзию времен Отечественной войны, когда дом, семья были категориями, которые всегда противопоставлялись официозу предвоенной поэзии. Так, такие вещи, как «Жди меня» были тогда многим очень-очень близки. Ну, и любую живую тему можно было омертвить. Самого же Симонова, его книгу лирики «С тобой и без тебя» Яшин всячески поддерживает. «Он прав, - возмущается ???, - ханжество, и даже бюрократизм в столь интимной сфере, как лирическая поэзия, чтобы не было никаких ссор, никаких размолвок и подозрений, но создался своеобразный лирический бюрократизм». Аплодисменты. Не случайно, что в лирической поэзии у нас распространилось больше всего стихов халтурных, приспособленческих, вообще, которые сами по себе напоминают пародии.

 

            Ольга Берггольц обратилась к недавнему прошлому, сказав, что 2 года назад возник разговор о самовыражении в лирике, об общественной функции этого самовыражения. Тогда она говорила, что поэт выражает себя в силу своего народа. Между тем личность поэта совершенно исчезла из поэзии, она стала заменена эскалаторами, скреперами, а человек и личность поэзии исчезли. Как и Яшин, Берггольц говорила о забвении великолепных традиций советской литературы. В обращении к забытым традициям казался историзм мышления, о необходимости которого зашла речь на съезде, в частности, в докладе Симонова. Берггольц напомнила также о существовании театра (Михаила Светлова, Евгения Шварца), уже преданного забвению.

            Ольге Берггольц, как т раньше в печати, возражал Николай Грибачев, автор поэмы «Флаг над сельсоветом», полагавший самовыражение несовместимым с методом социалистического реализма. Самет Бургун в своем докладе о поэзии с одобрением назвал многих поэтов, но заявил: «Мы далеко еще не используем всех возможностей метода социалистического реализма». И в качестве разновидностей такового пропагандировал романтическую поэзию, практически как синонимы в докладе фигурировали романтика, романтизм, романтический стиль, особая формаромантической поэзии, революционная романтическая форма, романтические формы (по существу, условные формы). В пример приводились поэма Николая Тихонова «Киров с нами» и глава «Свет и воин» из поэмы Твардовский «Василий Теркин» (разговор Теркина со смертью). К романтическим относились стихи и поэмы Маяковского (в частности, «Про это» и «Во весь голос»), лучшие произведения Эдуарда Багрицкого, ранние баллады Николая Тихонова, «Сын» Павла Антокольского, произведения Аркадия Кулешова, Семена Кирсанова, Николая Грибачева, Ольги Берггольц и других. Примечательно, что антагонисты Грибачев и Берггольц оказались в докладе рядом. С. Бургун снова требовал идеального героя, изображения величественной героики и грандиозных перспектив действительности. Признавая советских людей и их действительность прекрасными, тем не менее выступал за сознательное заострение положительных начал жизни (вполне в восточном духе).

            Александр Корнейчук в своем докладе о драматургии вслед за Сурковым критиковал теорию бесконфликтности, связывал воссоздание правды жизни с изображением всех ее трудностей, противоречий и конфликтов и со значительными идеями. Корнейчук отметил, что теория бесконфликтности не могла не помешать развитию драматургии и деятельности ее главного героя – человека-труженика. Затем он сказал: «К большому ущербу для советской драматургии оттеснена на второстепенное место замечательная традиция классической драмы – поднимать частные факты большого философского обобщения, что так мастерски умел и любил делать великий пролетарский поэт Горький». Дальше докладчик перевел факт отсутствия философского обобщения в область художественного воплощения. Высказался за подтекст, второй план, передающий интимную жизнь героя, реалистические символы, за углубление характера главного героя характеристиками побочных действующих лиц. Без этого произведения получаются серыми. Сказал вроде бы хорошо, но его собственные произведения, проанализированные, в частности, Марком Щегловым, как раз эту самую серость и демонстрируют. Вместе с тем Корнейчук сказал: «Однако наряду со всемирной поддержкой разнообразных и плодотворных направлений в области искусства должна не ослабевать борьба с пустым и опасным оригинальничанием, с любыми попытками протащить под флагом многообразия форм нашего искусства буржуазный космополитизм, формализм и натурализм». Все ??? 30х гг. опять на свет божий вытаскивают – космополитизм, формализм и натурализм.

 

            Многие из выступавших касались проблем художественного качества. А. Сурков осудил снижение требований к произведению при актуальности темы. Об искусстве литературы, о критериях красоты говорил приобретавший популярность Сергей Антонов. Позже О. Берггольц заявила от лица всех литераторов: «Мы мало оцениваем нашу работу и состояние литературы по критериям художественности, а идейность и партийность могут быть воплощены в произведении средствами высокой художественности». Константин Федин, выступивший против рецептов, даваемых литературе, попомнивший недобрым словом формализм, вместе с тем заявил, что отказ критики от анализа формы есть формализм навыворот, то есть урод идейности советской литературы. В. Каверин говорил о том, какой он хотел бы видеть будущую литературу: «В ней знаменитые писатели не затягивают десятилетиями работу над произведениями (это камушек в огород и Фадеева, который так и не закончил «Последнюю из Удэге», и Шолохова, который все еще мурыжил вторую книгу «Поднятой целины»). На первом плане, - говорил Каверин об этой желаемой литературе, - в сознании писателей забота о создании новых произведений; молодые и старые не устают учиться; к судьбе писателя отношение бережное; личное отношение не играет ни малейшей роли; появление Суровых (автор «Зеленой улицы» - где чудесное превращение происходит за 4 ???) даже вообразить невозможно; литература не отстает от жизни. А ведет ее за собой». Тем самым настоящая литература представала далеким от этих мечтаний.

            Жестко выступил Шолохов. Он назвал нашим бедствием серый поток бесцветной, посредственной литературы, который в последние годы наводняет наш рынок. Аплодисменты. Очень талантливыми Шолохов называет произведения, принадлежащие перу Фадеева, Федина, Павленко, Гладкого, Паустовского, Твардовского, Олеся Гончара, Виктора Некрасова. Отнюдь неравноценны. Наряду с приличными произведениями и всякий мусор перечислялся. Но выбирать было особо не из чего. Но тем не менее это противопоставлялось произведениям, которые, по словам Шолохова, можно было смело назвать «литературными выкидышами». Оратор поддержал ранее выступившего В. Овечкина в вопросе о системе присуждения премий, когда многократными лауреатами неожиданно для всех до того, как успеет высказаться критика, оказываются люди, совершенно этого недостойные. «Нет, товарищи писатели! – восклицал Шолохов. – Давайте лучше блистать книгами, а не медалями». Бурные аплодисменты. Сам Шолохов не блистал медалями, потому что книгами не блистал, да? Уже он практически кончился. Ну, вероятно, в связи с тем, что сделавший доклад о прозе К. Симонов с 1942 по 1950 г. получил аж 6 Сталинских премий, Шолохов остановился на этой фигуре: признал Симонова талантливым, но заявил о его нежелании отдать произведению всего себя. Чему могут научиться у Симонова молодые писатели? «Разве только скорописи, и совершенно не обязательному для писателя умению дипломатического маневрирования». Последний его роман «Товарищи по оружию» Шолохов охарактеризовал так: «С виду все гладко, все на месте, а дочитаешь до конца, - и создается такое впечатление, как будто тебя, голодного, пригласили на званый обед и угостили тюрей, да и то не досыта. И досадно тебе, и голодно, и в душе проклинаешь скрягу-хозяина». Помните, на семинарах мы уже говорили, что Александр Макаров спорил с этим высказыванием Шолохова, доказывая, что это подход неадекватный к характеру творчества Симонова. При чем здесь званый обед? Могли бы пригласить и просто на умную беседу.

            Шолохов не первым критиковал «Товарищей по оружию» Симонова. Тот же Овечкин перечислил ряд запоминающихся произведений, в том числе Н. Островского и Макаренко, но он сказал о романе Симонова: «Еще типографская краска не высохла, а уже что-то тускнеет в памяти персонажей». Хотя Шолохов в своем выступлении провозглашал, что сердца советских писателей принадлежат партии (он выступил в этом смысле как раз очень официозно); он сказал: «Наши враги за рубежом говорят, что мы пишем по указке нашей партии? Дело обстоит несколько иначе. Мы пишем по указке нашего сердца, а сердца наши принадлежат нашей родной коммунистической партии». Так вот, несмотря на эту его оговорку, Федор Гладков назвал здесь Шолохова «непартийный по духу и ???». А Мерзот Урсун-задэ, который увековечен в песне Анатолия Кима («В Коктебеле, в Коктебеле…»), также говорил: «Я не согласен с высказыванием Шолохова на съезде, в котором он представил нашу литературу как состоящую в основном из серых слабеньких произведений. Мы не отрицаем, что в какой-то степени ниши литература засорена серенькими сочинениями, но это не может затмить десятки, сотни талантливых произведений, составляющих сокровищницу советской литературы». Аплодисменты. Хлопали и тому, и другому. Естественно, у каждого были свои союзники. По сути и Овечкин после своего основного выступления, когда азербайджанец Мирза Ибрагимов потребовал от него прямо проявить свое отношение к статье Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», где Овечкин противопоставлялся по сути всей стандартной литературе. Так вот, в дополнительной справке Овечкин присоединился к этой же линии: «Я был бы круглым идиотом и Иваном, родства непомнящим, если бы противопоставлял себя великой советской литературе и не признавал в ней никого кроме себя, и потерял бы, хотя б в малой мере, правильное ощущение того очень скромного места, которое занимают в ней мои очерки и рассказы». Аплодисменты. Ну, действительно, его очерки и рассказы занимают, по большому счету, очень скромное место. Но то, что при этом уже подметил Померанцев, конечно же чести не делает. Против речи Шолохова высказался также Федин, но в памяти современников II съезда осталась прежде всего язвительная оценка Шолохова.

 

            О критике на съезде было сказано очень много нелестного. Алексей Сурков заметил, что критике бы первой следовало заметить отрицательные явления бесконфликтников, но она выступила как одна из запевал: у нее нет умения анализировать содержание и форму, не всегда она смела и оперативна. Сурков осудил проработочные кампании, новорапповщину и левацкие крайности, а также нервирующую концепцию единого потока. А вместе с тем по-прежнему безоговорочно осуждались ОПОЯЗ, формалисты и школа Веселовского. Веселовский в период борьбы с космополитизмом был самой одиозной фигурой. Давно умерший литературовед и его последователи компаративисты были объявлены космополитами номер один. Их очень немногие осмеливались тогда защищать: защищали академик Шишмарев, Шкловский и профессор МГУ Г.Н. Поспелов (в этом смысле ему надо отдать должное). Космополитизм в докладе Суркова возводился к конструктивистам с их американизмом и к журналу «Литературный критик» с его литературным обозрением. К этому времени уже забыли, что именно в «Литературном критике» благодаря И. Лифшицу утверждался критерий народности. Теперь уже рассматривали его как журнал космополитический. Тут отрицательная оценка закрытому в 1940 г. критическому журналу при этом же давалась. В то же время Сурков выставил общее мнение создать журнал по вопросам теории и истории литературы. Так и задумывается этот журнал как «Вопросы теории и истории литературы». Выходить он стал с 1957 г., но вот с более кратким названием «Вопросы литературы», до сих пор выходит. Журнал литературоведческий и литературно-критический одновременно. Он был подчинен и Союзу писателей, как критический, и ИМЛИ Академии наук, как литературоведческий. Отметил Сурков и то, что еще не подытожил 37-летний опыт советской литературы, призвал к сближению писателей с Академией наук.

            На II съезде, в отличие от I-го, был и специальный доклад «Об основных проблемах советской критики». Выступивший с ним Борис Рюриков, заявил, что серьезно возрос научный уровень литературоведения (это как раз тогда, когда он предельно упал J), возросло чувство историзма (хотя Симонов в своем докладе еще только призывал к тому, чтобы оно возросло, применительно к художественной литературе). Борьба с компаративистикой, сказал докладчик, имела в виду решение позитивной задачей: со всей глубиной раскрыть корни гениев литературы с породившим их народом, со страной, возрастившей их.

            Истоки советской критики трактовались в виде двух потоков. Вот как от Жданова пошло, от его доклада «О журналах «Звезда» и «Ленинград» по отношению ко всей литературе: вместо «единопоточной» методологии, установившейся в 30е гг., - «двухпоточная». Это продолжалось. С одной стороны – линия Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Плеханова, Воровского, марксистских критиков начала века, с другой стороны – противостоящая ей критика эстетская, субъективистская, антидемократическая и антиобщественная, стоящая на позициях «чистого искусства»: это Дружинин, Аким Волынский, Ю. Айхенвальд, формалисты, Серапионовы братья и т.д. «К Воронскому, «Перевалу», формализму, эстетству тянутся нити от этой критики», - заявил Рюриков. Воронский, перевальцы еще не были реабилитированы. В связи с этим упомянуты были и недавние статьи Абрама Бурычева, Владимира Померанцева, Марка Щеглова. Выступая с позиции двух потоков, Рюриков не одобрял ее логического следствия, сближавшего ее с теорией единого потока, критикуемую им за внесоциальность, идеализацию, реакционную деятельность национального прошлого. «В юбилейной статье о книгах, - сказал Рюриков, - писатели похожи друг на друга, авторы говорят о них только хорошее; народность, демократизм, реализм становятся бессодержательными категориями».

            Как и Сурков, Рюриков говорил о методологических трудностях изучения творчества народов СССР. Привел пример прозвучавшего в 1951 г. обвинения бурят-монгольского эпоса в феодально-ханском происхождении, в воспевании злодеяний Чингиз-хана, хотя этот эпос был написан за 300 лет до этих злодеяний. Ну, Рюриков не сказал, что подобного рода эпидемии должны были бросать тень на целые народности и имели для них в результате трагические последствия. Больше того, тут же, без аргументов, киргизскому эпосу «Манас» приписывалось уродующее влияние феодально-ханской идеологии. Обсуждались пантюркизм, паниранизм и тому подобные страшные вещи. «Манас» киргизы очень уважают, даже аэропорт в их столице Бишкеке называется Манас. Почему «Манас» подвергся критике – догадаться сейчас очень трудно. Я вот предполагаю почему: в одном из вариантов этого эпоса киргизы, значит, завоевывают Китай. Конечно, такого отродясь не было, но позволить себе такую идеологическую вольность наша официальная критика никак не могла: китайцы тогда были наши первые братья. Большая страна пошла по пути социализма, поэтому тогда говорили: успехи Советского Союза, Китая, других социалистических стран. Значит, Китай не относился к другим социалистическим странам – через запятую… Ближайшие были друзья. Нашего академика Дружинникова Сталин туда послал править труды Мао Цзэдуна: они так отличались идеологией пугачевщины, а тот послал править их в марксистском духе. Мао Цзэдун приезжал в Союз, Сталин выдержал его несколько часов в приемной, потом вышел и поговорил с ним. Ну, Мао был счастлив, что его наконец приняли. Когда он ушел, Сталин сказал: «Это редиска, сверху красная – внутри белая». Но пока был жив Сталин, Мао Цзэдун держался тихо-мирно, когда пришел Хрущев – тогда он стал, что называется, возникать. Подчиняться Хрущеву он уже не пожелал.

            Приводились в докладе Рюрикова о критике и примеры вульгарно-социологических трактовок творчества русских писателей XIX века. Так, Рюриков назвал книгу «О Чехове» проректора Харьковского университета Гущина очень вульгарною. «Это ваша докторская диссертация, в которой Чехов не отличим от Салтыкова-Щедрина, и даже Маяковского как сатирика. Если по сюжету застревает в грязи тарантас, то это политическое бездорожье. Если становится темно, то это мрак реакции». Приведено высказывание критика Михаила Скерина  об Алферове в журнале «Звезда» 1951 г.: после романа «Бруски» он получил за следующий роман Сталинскую премию 2-й степени, за следующий – 3-й степени, а за последний роман – не удостоился. «Эти факты, - цитирует Рюриков, - говорят сами за себя. Художественное мастерство писателя заметно снизилось».

            Встречались, сообщает Рюриков, нападки на военные произведения за то, что солдаты и офицеры гибли, не всегда соблюдая Устав. Уставы корректировались жизнью и изменялись. Это еще давний спор, еще времен Отечественной войны, Ермилова с Симоновым. Осуждались прочие перегибы. Доклад был направлен против навязчивого морализирования и перестраховки, метод советской критики характеризовался как научный и реалистический – как социалистический реализм. Было сказано, что представление об этом методе в литературе не есть неизменное и неподвижное представление, оно меняется, развивается вместе с развитием литературы и искусства, эстетических теорий, а главное – с развитием самой жизни.

            А между тем в книге Александра Мясникова о Горьком получалось, что Горький только иллюстрировал своим творчеством ленинские положения. Такая была методология: цитата из Ленина, а потом пример из Горького. Указав на это, Рюриков сделал оговорку, что книги Мясникова, Александра Волкова и других о Горьком послужили поводом для постановки вопроса о специфике искусства. Решительно выступив против иллюстративистского понимания искусства, Рюриков фактически заклеймил практику литературного критика, как «еретическую и эсерскую». А она-то была как раз анти-иллюстративистской.

            В докладе говорилось, что содержание критических работ часто исчерпывается информационной задачей, что эта регистраторская критика не способна влиять ни на читателя, ни на писателя. «Нет анализа процессов развития, произведения оказываются одинокими, как столбы вдоль дороги». Это до сих пор справедливо по отношению к нашей истории литературы. Все наши учебники написаны по персоналиям, а развитие там жанров (хотя бы тем, проблем, системы персонажей, организации стиха хотя бы) – ничего такого в наших учебниках нет и в помине.

            Нет у нас, говорит Рюриков, обзоров. Возможно, критики не хотели писать в январе, дожидаясь решения в марте-апреле, то есть присуждения Сталинских премий. О том же говорил на съезде Борис Лавренев, сообщивший, что взаимоотношения между драматургией и критикой ненормальные, что непоставленные пьесы почти никогда не рецензируют. Считается непреложным законом, что о пьесе подобает писать только в связи со спектаклем, и не ранее нескольких месяцев после премьеры, когда рассеется туман на начальственном небе и засверкает путеводной звездой номенклатурная точка зрения. Исключения делаются крайне редко: например, для лжеписателя Сурова, который не умея писать, умел отлично организовывать критику. «Вред, наносимый драматургии таким замедленным критическим ???, огромен, - говорил Лавренев, - и немало театральных неудач имеют корни в этой порочной практике». Сколько бы неудач могло быть предупреждение, если бы критика помнила недвусмысленное указание ЦК: в решении о репертуаре драматических театров, которое обязывало критиков быстро и своевременно откликаться в печати на новые пьесы и спектакли. Совершенно справедливое выступление по существу и ссылка на огромное постановление  от 1946 г., которое требовало быстро и оперативно откликаться. Но при этом, в противоположность Корнейчуку, укорявшему в проповеди бесконфликтности главным образом критику, Лавренев сказал: «Первой и основной причиной неудач в отставании драматургии являются сами драматурги». Потому и утверждал, что теории бесконфликтности как таковой никогда и не было; была практика, которую пытались обосновать постфактум.

            Среди мер по оживлению литературной критики Б. Рюриков предложил издание книг читательских писем. Эта идея так и не получила поддержки. Вообще, к проблеме читательских писем возвращались: например, Вл. Лакшин в 60е гг., но развития это не получило. Рюриков говорил, что большинство авторов писем об «оттепели» отрицательно отзывались о повести, и, вместе с тем, они высоко оценивали заслуги И. Эренбурга перед советской литературой. То есть критика тоже солому подстилает. То же самое было незадолго до того, когда снимали Твардовского с главного поста «Нового мира» (за публикацию статей Абрамова, Щеглова, Померанцева).

            Рюриков сообщил, что сейчас сборники статей почти не выходят (в критических монографиях этот вопрос даже не поднимался). Насчет журналов Рюриков заметил: есть такие, как «Юрист и коммунальное хозяйство», «Холодильная техника» (а в 1954 г. бытовых холодильников не было почти еще), «Спиртовая промышленность» (вот этого как раз было достаточно: в любом буфете можно сто грамм было выпить, кто хотел - больше). А у литературоведов своего журнала нет, они вообще практически прекращают выступать в печати. В Москве из 230 критиков более-менее регулярно печатаются 90, в Ленинграде из 60 критиков – всего 6-7. Ну и понятно, почему в Ленинграде, да? Ленинград был совсем раздавлен постановлением «Журналы «Звезда» и «Ленинград». Около 50 московских критиков за несколько лет не опубликовали ни одной работы, критические кадры пополняются крайне бессистемно. В пример плохой работы с молодыми Рюриков привел случай со статьями М. Щеглова. О Щеглове также говорила Маргарита Алигер: «Молодежь в критике быстро оказывается в бездействии, стоит ей, в запале молодости, увлечься, загнуть, перехватить, что иногда бывает большим проявлением критического таланта, чем осторожничанье, лавирование, угодливость». То есть и Алигер, и Рюриков считали, что талантливого Щеглова надо было направить, помочь ему преодолеть чрезмерный критицизм и эстетские влияния. Ну, слава Богу, не помогли.

            «Работу критиков, - сказал Рюриков, - иногда вовсе не замечают, но иногда критикуют слишком ретиво». Это было в Белорусской писательской организации, когда за них должны были вступиться «Правда» и «Литературная газета». Делегации встретили аплодисментами фразу: «Легче всего разбазарить кадры критиков. Нужно настойчиво и твердо собирать, объединять их». Что верно, то верно. Еще со второй половины 30х гг. кадры критики были разбазарены, или просто уничтожены.

            Констатировалось появление истории национальных литератур, и, наряду с этим, отсутствие академической истории всей советской литературы.

           

            Другие выступавшие высказывались о современной советской критике и пожестче. О. Берггольц обобщала: «Наши критики клянутся и божатся, что им хотелось бы побольше поэтов хороших и разных. Но, простите меня, мне иногда кажется, что они мечтают, чтобы был один-единственный поэт, и по возможности усопший. – Движение в зале. – Тогда им будет всегда спокойно жить».

            Борис Полевой в своем докладе «О юношеской и детской литературе» предложил «сдать в музей критическую оглоблю». Раньше в 20е гг. говорили о «напостовской дубинке». Теперь эта дубинка выросла, превратилась в «критическую оглоблю». Это выражение понравилось, его повторили враждовавшие между собой К. Симонов и Вл. Ермилов. Причем в речи Ермилова содержалось дополнение, он предложил «сдать в музей литературной древности чучело известной нам фигуры угрюмого проработчика». Смелое было предложение, потому что чучело надо было делать из него первого. «Проработчик, - говорит Ермилов, - отличается от критика тем, что когда проработчик не любит – то он не любит не ошибку писателя, а самого писателя. И он рад, когда, например, критикует «Сердце друга» Казакевича. И спешит с обобщением, что, дескать, уже в «Звезде» сказались те же самые тенденции, как и сделал один рецензент. А уж если проработчик любит, то он любит не произведение и не автора, а высокий пост автора в Союзе писателей, в издательстве или журнале». В таком духе Ермилов продолжал изничтожать произведения, в данном случае повесть Казакевича, а чуть ранее – «Времена года» В. Пановой, «За правое дело» В. Гроссмана, «Оттепель» Эренбурга (которые Фадеев относил к значительным явлениям русской прозы последнего времени).

            С присущей Ермилову легкостью и даже изяществом он сказал и положительных отзывах всех критиков, которых, по сути, возглавлял: «Если такой проработчик хвалит автора, то, мне кажется, автор, застигнутый таким бедствием, должен помнить слова Гейне: «Вот обливаюсь я помоями своих похвал». Аплодисменты.

            Тяга к проработке, к идеализации недавнего прошлого была жива. Всеволод Кочетов на съезде говорил: «Некоторым товарищам, видимо, кажется, что наша литература и искусство находились (так, во всяком случае, я понял товарища Эренбурга в его повести) долгое время в состоянии некоторого замораживания, анабиоза, если еще не хуже. Это совершеннейшая неправда. И литература, и искусство у нас непрерывно росли, развивались; они накапливали богатство». И так далее. Но в доказательство прогрессирующего процветания литературы приводились, главным образом, совсем не те произведения, которые, скажем, в речи Фадеева. Фадеев все-таки честнее здесь высказался. Кочетов искренне верил, что это и есть, вообще, достижения нашей литературы. И сам в этом духе писал «Разве мало появилось в свет после войны замечательных книг? И «Счастье» Павленко, и «Далеко от Москвы» Ажаева, и книги Бабаевского, Петлинской, Мальцева, Поповкина, Николаева и многих других».

            Кочетов напомнил, правда, в ином контексте, о своих «Журбиных». Он было признал: допустим, авторы многих книг ошибались, подчас желаемое принимая и выдавая за сущее; слишком спешили забегать вперед. Но ведь они, дескать, бежали вперед, а не тянули нас назад! И за это им спасибо. Подобного рода ошибки исправимы, и они будут исправлены. Они нам наука. А то, что достигнуто, - этого у нас не отнимешь. Столь высоко оценив достигнутое, в конце своей речи сказал: «Главное, чего мы должны опасаться, - это обидеть нашего читателя плохими книгами». Вот, и потом еще до 70х гг. продолжал обижать…

 

            Проблему критики затрагивали на съезде и многие писатели. К. Симонов заметил, что если у нас резко ставится вопрос (реально дальше постановки вопросов дело не пошло) об ответственности критиков за несправедливые разгромы, за игнорирование ошибок и заблуждений талантливых писателей, то почти не ставится вопрос об ответственности критики, которая превозносит до небес средние или слабые произведения. Это замечание оказалось проницательным: да, действительно, позже, особенно в 70е гг., именно захваливание серости стало одной из основных бед критики.

            Шолохов в своей речи указал на робость критики, не решающейся нелицеприятно выразиться о литературных мэтрах. Это тоже замечание верное, по большому счету, особенно в перспективе. Но не только относительно наличия ситуации. Щеглов перед писательским съездом был бит за статью о Леонове – крупной фигуре в тогдашней литературе. Шолохов говорил и том, что писатели с безразличием проходили мимо бездарных произведений. Критике справедливо вменялось в вину отсутствие независимости и беспристрастия. Персонально осуждался Б. Рюриков, назначенный в 1953 г. главным редактором «Литературной газеты» вместо К. Симонова. Шолохов утверждал, что чем меньше в редакциях газет и журналов будет робких Рюриковых (аплодисменты), тем больше будет в печати смелых, принципиальных и до зарезу нужных литературных статей. «О каком же беспристрастии может идти речь, если во главе этой газеты стоит человек, немало обязанный товарищу Симонову в продвижении на своем литературно-критическом поприще? /Аплодисменты./ Человек, который смотрит на своего принципала, как на яркое солнце: сделав ладошкой вот так. /Показывает. Аплодисменты./ Редактор «Нашей газеты» должен быть человеком храбрым, мужественным и, безусловно, абсолютно честным в делах литературы».

            В. Овечкин говорил опять-таки о Симонове, осудившем в своем содокладе критиков за превознесение слабых произведений: «Хорошие слова! Давно надо было их сказать. Но напрашиваются вопросы: товарищ Симонов, а вы, будучи редактором «Литературной газеты», редактором журнала, не мало ли вы напечатали статей, пусть за другой подписью (но вы же были редактором), где путались все критерии и среднее или слабое произведение превозносилось до небес? Не вы ли лично, - продолжал Овечкин с вполне уже официальных позиций, - превозносили до небес пьесу Зорина /пьеса «Гости» была одной из первых ласточек оттепельной литературы/ - очень плохую и политически вредную и в художественном отношении беспомощную? А потом что-то сквозь зубы невнятно процедили насчет ошибки». К этому Овечкин добавил: «И не считаете ли вы, товарищ Симонов, что вы лично тоже обижены критиками, то есть в том же излишнем безудержном захваливании и перехваливании всего содеянного вами в литературе по всем жанрам, с которыми вы работаете? /Аплодисменты./ Ведь правда, если суммировать все написанное и сказанное о вас, все то, что вам выдано, - никто из старых русских писателей, никто из современных такого не удостаивался».

            Ну а в дополнительной справке Овечкин заявил: «Я считаю статью Померанцева неумной, путаной, эмпирической, ненаучной». В этом его ссылка не расходилась с симоновской: в содокладе «О прозе» нашлось место критики и вульгаризаторских статей ??? и Белика, и теории бесконфликтности, фактически возрождавшейся Эльяшевичем, и, вместе с тем, выступления Абрамова, Померанцева и других. Все было объединено, что на самом деле представляло противоположность.

            За Симонова храбро вступился А. Яшин, назвавший выпады Овечкина несерьезными и бестактными. Ему-то Симонов был дорог как поэт, отстаивавший собственно лирическую поэзию.

            Каверин в своей «Мечте о будущей литературе» уделил внимание и самостоятельной критике, которая смело определяет путь развития писателя, разбирает произведение с позиций автора (в смысле задач, поставленных себе). Причем самый влиятельный отзыв не закрывает дорогу произведению. И приклеивание ярлыков считается позором и преследуется в уголовном порядке. А дальше претензии предъявлялись редакторам: требовались такие нормы, чтобы редакции не давали в обиду авторов, напечатавшихся в их журнале, и отстаивали самостоятельный взгляд на них.

 

            Ну, как видите, очень разные были выступления на I съезде писателей. Время было переходное, для многих тяжелое. Но единственной трагической фигурой, которая на этом переходе проявила себя, оказался как раз человек, немало виноватый во всем том, что к этому привело и, вместе с тем, сам уже давно страдавший от необходимости занимать этот самый пост, который теперь уже оставил в 1953 г. Александр Фадеев. Конец его жизни был, наверное, еще более трагическим, чем конец Горького. Он пытался после смерти Сталина, уже не занимая руководящей позиции в Союзе писателей, достучаться до Хрущева, до других руководителей. И ничего у него не получилось. Тогда он написал письмо в ЦК, где говорил, что литература загублена безграмотным неумелым руководством, и даже добрым словом помянул Сталина: «Тот был хотя бы образован, а эти невежды». И пустил себе пулю в сердце. Ну, остальные стреляться не стали, а стали говорить прямо противоположное тому, что говорили раньше. Не все, конечно, но были и такие.

            В 1955 г. уже печатали статьи о Есенине: Корнелия Зелинского, Юрия Пропышева (???). Последний тогда еще был неизвестным автором, потом он стал очень напыщенным, очень неглубоким, неаналитическим, но как бы главным специалистом по Есенину. А Зелинский попытался загладить свое прошлое, написав статьи о Есенине, а потом о Павле Васильеве. Щеглов только в 1956 г. написал свою статью «Есенин в наши дни».

            Вышел тогда же в 1955 г. двухтомник Брюсова со вступительной статьей Ал. Мясникова, неглубокой, но все-таки теперь символизм не оценивался как сугубо отрицательное явление.

 

            XX съезд КПСС, на котором произошло разоблачение культа личности Сталина, открылся 14 февраля 1956 г. А перед этим 9 февраля «Литературная газета» откликнулась на 75-летие со дня смерти Достоевского статьями Бориса Мейлаха, Валерия Керпотина, Ивана Анисимова. Иван Анисимов был довольно официозный руководитель ИМЛИ. Больше всего к нему тогда прислуживалась Евгения Книппович – литературовед, которая в юности своей была последней любовью Блока. В связи с этим Твардовский написал эпиграмму:

                                               О, как порой судьба жестока.

                                               Какой восход, какой закат!

                                               Где раньше были губы Блока,

                                               Теперь Анисимова зад.

Тем не менее этот самый Анисимов, сборник трудов которого по зарубежной литературе, вот уже, по-моему, полгода или год продается в нашем ГЗ за 10 рублей и все никак не продастся, выступил тогда в «Литературной газете» со статьей «Достоевский и его ‘исследователи’» (‘исследователи’ в кавычках).

            Достоевского начали реабилитировать. В колонном зале Дома Союзов (это был главный зал тогда в стране) состоялся торжественный вечер, посвященный этой дате – 75-летию со дня смерти Достоевского. Доклад делал, конечно же, В.В. Ермилов, на сей раз поразивший своим ??? даже видавших виды. Так, недавно он ходил с «критической оглоблей» на этого революционера. Еще в №12 «Нового мира» за 1955 г. Ермилов обсуждал планы из своей монографии «Достоевский». Еще с большими претензиями к нему, но уже не с такими, как в брошюре 1949 г. В докладе и монографии, вышедшей в 1956 г., Ермилов характеризует Достоевского как критического реалиста и гуманиста. С другой стороны, уже после съезда, 14 июня очень скромно в форме литературно-художественного вечера в лектории Общества по распространению политических и научных знаний, открытом к двадцатилетию со дня смерти Горького, воспринимавшегося как антипод Достоевского. Раньше каждый год отмечалась годовщина смерти Горького, теперь же двадцатилетие было отмечено скромно. Все это уже приелось. И вообще вскоре дни смерти почти перестали отмечать. В том же 1955 г. ЦК КПСС решило отмечать не день памяти Ленина, а день его рождения и отменили нерабочий день (раньше в день памяти Ленина не работали, а в день рождения все-таки продолжают работать).

            В отчетном докладе на XX съезде КПСС Первый секретарь КПСС Н.С. Хрущев в общей форме говорил об отставании литературы от жизни. Официальная критика потом на все лады повторяла это. Сурков, как глава Союза писателей, иллюстрировал достижения литературы количеством опубликованных произведений.

            Ему возражал другой делегат съезда – Шолохов: «На тысячу писательских перьев за 20 лет по десятку хороших книг, и те написаны 20-30 лет назад». Шолохов перечислил произведения 20х гг., даже ни одного произведения 30х гг. не привел в пример. Писатель не знает жизни, как знал ее Толстой, Лесков, Чехов (и Лесков в качестве примера здесь, а он при Сталине был персоной нон-грата, кроме периода войны). Ну, положительного примера современной литературы кроме «Журбиных» Кочетова Шолохов не нашел. На тогдашнем фоне и «Журбины» казались образцом жизненности. Шолохов беспокоился по поводу отсутствия молодых писателей. Раньше известность приходила к писателям смолоду. Ну, действительно, смена поколений произошла позже, уже в 60е гг. тогда все признанные классики советской литературы отошли в тень или умерли, и выдвинулась военная проза, деревенская проза… А в начале и молодая проза. Это произошло именно в 60е гг.

            Ну а Шолохов приписал все успехи литературы Коммунистической партии. «Именно потому, что мы писали, вдохновляемые Коммунистической партией, у нас и были успехи. А вот попробуй кто написать произведения с позиций антипартийных, антисоветских, - такие произведения заплесневеют на полках невостребованными», - заявил Шолохов, выдавая желаемое за действительное. Тогда еще действительно пока антибуржуазность была массовым явлением общественного сознания.

            С 60х гг. это будет уже совершенно не так, будет огромный интерес именно к Западу, к западной культуре. Как бы приподнялся ‘железный занавес’, стали хоть что-то узнавать. Самым любимым писателей у молодежи стал Э. Хемингуэй. Хемингуэй висел на стене на кухне у каждого уважающего себя шестидесятника. Помните, Хемингуэя наряду с другими американцами шельмовали как американских Смертяшкиных в конце 40х гг.

            Так вот. «Имя такого писателя, который написал бы с позиций антисоциалистических, - говорил Шолохов, - будет немедленно предано презрительному забвению, а книги его нечитанными заплесневеют на полках». Всяк так тогда думал.

 

            Разоблачение культа личности Сталина не афишировалось. Весь президиум ЦК (то, что раньше называлось Политбюро) был резко против того, чтобы такой доклад делать. Хрущев сказал: «Тогда я выступлю с обращением к съезду: пускай съезд решает, делать такой доклад или не делать». Ладно, ему сказали, делай доклад, но только закрытый, публиковать и афишировать не будем. Хрущев выступил с закрытым докладом. Был один из КГБэшников, который был двурушником, этот доклад переправил на Запад, и он тут же стал известен. Всем, кроме наших. У нас он был напечатан только в 1989 г. при Горбачеве. Но зато этот доклад зачитывали на партийных собраниях, и тогда уже эти собрания были открытыми. То есть все партийные этот доклад слышали. Разоблачение культа личности произвело эффект разорвавшейся бомбы. Официально о культе личности Сталина было заявлено только 30 июня в специальном постановлении: «О культе личности и его последствиях», причем в названии постановления даже не было фамилии Сталина. Его все еще боялись, даже мертвого. Он продолжал оставаться в Мавзолее вместе с Лениным, памятники ему стояли, висели портреты его по-прежнему в кабинетах. Это продолжалось еще 5 лет, до XXII съезда, когда была принята Программа строительства коммунизма, и расхрабрившийся Хрущев уже решился снять памятники и вытащить Сталина из Мавзолея и т.д.

            Так вот, постановление «О культе личности и его последствиях» было принято 30 июня, и оно было мягче, чем доклад Хрущева. Признавались большие заслуги Сталина. И по сути дела только некоторые элементы догматизма его в деятельности отмечались и, конечно, репрессии. Причем репрессии никак не соотносились ни с коллективизацией, ни раньше там с 20ми гг., а только с 1937 г. (тогда пострадали самые заметные люди). Ну, кстати сказать, далеко не все даже из этих самых заметных людей были реабилитированы. Хрущев подумывал, не реабилитировать ли Бухарина, но так и не решился. А про Зиновия Каменева даже и речи не заходило. Были реабилитированы только явно второстепенные жертвы и, конечно, полководцы.

            Ну, скажем, партийное собрание Московских писателей в конце марта 1956 г. уже прошло очень бурно до принятия постановления. Как ни старался докладчик Сурков сосредоточить внимание на том, что литература отстает от жизни.

            Ленинградский журнал «Нева», созданный вместо упраздненного в 1946 г. «Ленинграда» в 1955 г., напечатал в №4 за 1956 г. дежурную статью писателей-участников Партийного съезда Алексея Суркова, Шарапа Рашидова. Шарап Рашидов стал в 33 года председателем президиума Верховного Совета Узбекистана, потом его – в Первые секретари ЦК. Ну и, в общем, как никто много десятилетий возглавлял Узбекистан и явился главой знаменитой узбекской мафии. Значит, его выступление после съезда называлось «Спасибо тебе, родная партия». Кроме Суркова и Рашидова выступали Александр Прокофьев, Мирза Ибрагимов и Владимир Андреев. Из 5 выступлений только в выступлении Ибрагимова упоминался культ личности Сталина. Ну а после принятия постановления Ш. Рашидов разъяснял узбекским писателям, о чем сообщала «Литературная газета» 12 июля 1956 г. «В литературе, - говорил Рашидов, - культ личности выразился: в лакировке действительности в некоторых произведениях, в распространении высокопарной риторики в поэзии, в явлениях иллюстративности и схематизма, в отдельных попытках критиков не считаться с творческими индивидуальностями, в недостаточном развитии творческих дискуссий». О репрессиях в отношении литературы, о характере содержания и уровне художественности в этой литературе не говорилось ни слова.

 

            Но решительные выступления писателей появились. Даже раньше. Например, сборник «Литературная Москва» (№2) под редакцией нескольких писателей во главе с Э. Казакевичем. Здесь был напечатан рассказ Ал. Яшина «Рычаги» - о рычагах колхозных, партийных – членах партийного бюро, которые сидят, разговаривают между собой на собраниях обо всех недостатках, бедах. Приходит женщина, самая такая активная партийка, догматическая, жестко настроенная. Она произносит дежурные слова, все начинают ее поддерживать и покорно голосуют за ее предложение по поводу того, что они так откровенно между собой объяснили. Вот такие рычаги.

            В этом же сборнике «Литературная Москва» была напечатана статья Эренбурга о Марине Цветаевой. В том же 1956 г. вышел сравнительно радикальный первый выпуск альманаха «День поэзии». Там впервые были напечатаны стихи Цветаевой, впервые после ее возвращения в СССР, после ее гибели. Маааленькие заметки Анатолия Тарасенкова, который даже не решился сказать, как она умерла: просто умерла в 1941 г. и все. А Эренбург пишет гораздо подробнее, оценивает творчество Цветаевой высоко и о самоубийстве ее говорит с особенным нажимом.

             Там же были заметки писателя Александра Крона против бюрократического руководства литературой, а также нелепых принципов оценки произведений. Крон говорит о вреде для литературы, который принесла бесконтрольная воля одного человека: «Там, где истиной бесконтрольно владеет один человек, художникам отводится скромная роль иллюстраторов и одописцев. Нельзя смотреть вперед, склонив голову». Присуждение Сталинских премий он вообще рассматривает как побочный факт. Значит, Сурков признал на съезде писателей, что иногдаприсуждались несправедливо премии, а Крон счел, что практически всегда.

            В «Новом мире», возглавлявшемся в это время К. Симоновым, появились роман Вл. Дудинцева «Не хлебом единым» (названным библейской, евангельской цитатой; о изобретателе, который никак не может преодолеть бюрократические препоны и реализовать свое изобретение), рассказ Даниила Гранина «Собственное мнение» (о местном партийном работнике, который все время откладывает собственное мнение: вот я сейчас выступлю, а меня задвинут; и я не смогу сделать то-то и то-то. В следующий раз опять отказывается от своего мнения: вот я сейчас подожду еще немножко, зато меня не отстранят и я сделаю еще что-нибудь. Так и отодвигал все, ни разу не реализовав собственного мнения). Была напечатана поэма Семена Кирсанова «Семь дней недели», тоже довольно критическая.

            В №12 «Нового мира» были помещены литературные заметки самого К. Симонова, во многом напоминающие по содержанию (но не по стилю: по стилю они еще весьма близки к официальной казенной манере) к статьям Померанцева и Абрамова, которые в 1954 г. были разгромлены не без участия того же Симонова.

            Николай Асеев в статье «О структуре и почве поэзии», напечатанной в альманахе «День поэзии», тоже говорил о бюрократизме, который оказал губительное воздействие на литературу. Вл. Тендряков назвал борьбу инициативного с бюрократическим основным содержанием борьбы нашего времени. Против бюрократизма как главного противника на материале жизни и литературы выступали также критики Анатолий Горелов, Александр Караганов и некоторые другие. А Симонов покритиковал две статьи в партийной печати. До него Ал. Крон, советский писатель, сказал о необходимости официально заявить, что никакой группы антипартийных критиков не было. А Симонов уже подробно критикует анонимные, то есть редакционные статьи газет «Культура и жизнь» и «Правда» о «Молодой гвардии» Фадеева и о критиках-антипатриотах. Это была первая и до перестройки единственная статья, где критиковалась партийная печать. Критиковать партийную печать было нельзя. Именно Симонов, который немало погрешил на посту первого заместителя Фадеева в послевоенные десятилетия, теперь пытался загладить эти свои грехи. Гораздо меньшие, скажем, грехи пытался загладить Ф. Абрамов.

            В поддержку напечатанных в «Новом мире» произведений выступили письменно и устно Александр Караганов, Константин Паустовский, Маргарита Алигер. Московское отделение писателей в общем было настроено радикально. Здесь большую поддержку вызвала поветь Вл. Тендрякова «Тугой узел», представляющая в невыгодном свете партработников – секретарей райкомов. Но заседание сельской прозы Московского отделения Союза писателей в июне 1956 г. С. Смирнов упрекнул автора в увлечении пафосом разоблачения партийных работников. Ну, другие ораторы дружно выступили с возражениями.

            В ноябре 1956 г. дискуссия о романе Дудинцева была в высшей степени выгодной для автора. Но это Москва. А соцреволюция началась на Дону, как и в Гражданскую войну. Тогда же в ноябре ростовские писатели говорили об очернении действительности под флагом борьбы с лакировкой и культом личности. Кроме собственно писателей об этом говорил молодой ректор Ростовского университета Ю.А. Жданов, в прошлом заведующий отделом науки ЦК КПСС. Он погорел в этом отделе, потому что выступал против Лысенко, против этих экспериментов по биологии. И его сослали в Ростов ректором университета, где он несколько десятилетий на этом посту просидел. Но в культуре он оказался истинным сыном своего отца Андрея Жданова и возглавил борьбу против новых тенденций в литературе.

 

            А. Сурков отправился на Украину и принял участие в пленуме правления Союза писателей Украины, где, значит, украинцев утихомиривал. Леонид Вдовиченко, критик, делавший тогда карьеру, говорил на пленуме о ревизионизме, например, югославском, и о том, что у нас тоже мажут дегтем нашу действительность.

            И в Москве не все были прогрессивно настроены. К. Зелинский, отважившийся написать о Есенине и П.. Васильеве, в отношении современности сохранял свою подстраховочную позицию. Он рецензировал «День поэзии», где, в частности, была напечатана статья Н. Асеева «О структуре и почве поэзии» с выводом о бюрократическом возвращении в литературе и особенно поэзии. Зелинский же писал, что в альманахе утрачена та политическая музыка, та главная интонация строителя коммунизма, с положительной позиции которого и возможна любая критика и самокритика.

            Дмитрий Еремин в заметках о сборнике «Литературная Москва» осуждал произведения Яшина, Семена Кирсанова, Ю. Нейман, В. Каверина, утверждая, что критика автора в некоторых рядах интеллигенции стала хорошим тоном («Литгазета» 1957 г. 5 марта). Тот же Еремин еще в конце 1956 г. опубликовал разбор романа Дудинцева, довольно спокойный по тону, но в общем отрицательный. Ну и другие критики тоже высказывались в этом духе: о смелости подлинной и мнимой. Довольно решительно высказывались против изображения секретарей райкомов в виде бездумных чинов, против изображения зажравшихся директоров, всевозможных карьеристов, работников министерских ведомств. Так выступали Б. Соловьев, В. Ковалев и прочие.

            Симонов решил подстраховаться и в №1 «Нового мира» за 1957 г. напечатал статью бывшей жены Фадеева Валерии Герасимовой «Живое единство» - о единстве утверждающего и критического начал (соцреализм). Причем положительное, - считала Герасимова, - всегда должно побеждать отрицательное. Поскольку у Дудинцева этого нет, Герасимова сделала вывод о том, что ему не хватило умения, художественной силы изобразить положительных героев так же, как отрицательных. Договаривался Симонов с Герасимовой или это было удачное совпадение, но «Новый мир» его устами обвинял Дудинцева в недостатке мастерства, пока сверху не припечатали за идеологические ошибки.

            А в №3 за 1957 г. в «Новом мире» Симонов напечатал свою статью «О социалистическом реализме», где критиковал выступления наших зарубежных товарищей – югославских, польских и прочих – этого понятия ‘соцреализм’. Вероятно, он писал то, что думал, но вместе с тем это была и подстраховка. Критика, с другой стороны, поспешила объявить симоновские литературные заметки с критикой литературной печати выступлением против социалистического реализма. Это было уже политическим обвинением.

            Как раз в марте 1957 г. произошло решительное столкновение на пленуме правления Московского отделения Союза писателей. Против идейно уязвимых произведений выступали Д. Еремин, М. Алексеев и ряд других. Но их прямо или косвенно оправдывали В. Каверин, Т. Трифонова, Л. Чуковская, М. Алигер. С. Кирсанов заявил, что, «критикуя, наша литература не чернить действительность, а очищает ее».

            Прогрессивные литераторы связывали, конечно же, свои позиции с решениями XX съезда, разоблачением культа личности. Но все равно пленум правления Московской организации осудил так называемое критическое направление. Победить консерваторам помогла политическая власть. Вот после XX съезда высшее партийное руководство не обнаружило своих позиций в вопросах литературы и искусства. Впервые после съезда они были заявлены в редакционной статье журнала «Коммунист» (1957 №3) «Партия и вопросы развития советской литературы и искусства». К марту она была уже опубликована и послужила опорой для противников критицистов, которые продолжали защищать свои позиции, не обращая на статью внимания. В этой статье «Коммуниста» провозглашалась поддержка постановлений 1946 и 1948 гг. Говорилось также, что не все их положения до сих пор выполнены, но, отмечалось вместе с тем, что в них есть устаревшие и несбыточные положения, в частности, неоправданно резкие оценки некоторых писателей. Обвинялись верхогляды и конъюнктурщики, которые не поняли глубоких указаний партии и навязали свое убогое о них представление. Так выгораживались эти постановления, дикость которых многим уже была очевидна. Значит, постановления оправдывались, а ответственность за их исполнение на исполнителей же и возлагалась.

            Высказывалась критика в адрес Дудинцева, Гранина, Кирсанова. Говорилось в общей форме о новых конъюнктурщиках, которые перевооружились и запаслись теперь черной краской. В этом смысле старые конъюнктурщики и новые критицисты были в этой статье приравнены. Осуждался и Ал. Крон, который в своих «Заметках писателя» представил положение драматурга безвыходным. Как же тогда дошли до зрителей его собственные талантливые пьесы и пьесы его товарищей? – говорилось в статье. Опять-таки соломку подстилали. А вместе с тем здесь впервые говорилось о чиновниках от искусства; едва ли не единственный раз в партийном органе они так и были названы: ‘чиновники от искусства’. О том, что к некоторым замечаниям Крона насчет бюрократизации литературы надо прислушаться: не все последствия культа личности преодолены, мелкая опека администрирования еще не изжиты. Писателям вменялось в обязанность делать упор на коллективные задачи.

            Но на мартовском пленуме правления Московской организации Союза писателей все-таки многие продолжали отстаивать критическое направление. И тогда Н.С. Хрущев стал литературоведом, для того, чтобы поставить все на свои места. Конечно, он был уверен, что партийный руководитель разбирается абсолютно во всех вопросах. 13 мая 1957 г. он выступил перед писателями, пригласил их и выступил перед ними. Выступление было жестче статьи в «Коммунисте». Хрущев чрезвычайно высоко оценивал вест путь, пройденный страной, и заслуги Сталина. Вообще теперь Хрущев говорил о Сталине совсем не так, как на XX съезде. По его словам, те писатели, которые стояли ближе всего к партии, ее ЦК, а вместе с тем и к Сталину, тем самым были ближе и к народу, его делам. И правдиво о них рассказывали. «У них, - говорил Хрущев, - часто встречался и образ товарища Сталина. Авторы таких произведений делали доброе дело. Они хотели хорошего нашей партии. Вместе со всем народом под руководством партии боролись за высокие коммунистические идеалы». Хрущев резко осудил всех, кто наклеивает ярлык ‘лакировщики’, на написавших о величайших победах, кто создавал положительный образ советских людей. О Сталинских премиях Хрущев сказал, что их, за редким исключением, давали заслуженно. И что он сам, если бы он был лауреатом Сталинской премии, носил бы почетный знак лауреата. Брежнев поступил проще – он просто его носил. Надел. А начал с лауреата Ленинской премии.

            Если помните, Сурков говорил на II съезде писателей, что иногда давали неправильно; Крон, по сути дела, заявил, что их почти всегда давали неправильно; ну а Хрущев сказал, что они давались по большей части правильно.

            Таким образом, первое наступление демократии в литературе сразу после XX съезда захлебнулось. Вскоре после выступления Хрущева, которое еще не было напечатано… Речи Хрущева не сразу печатались, потому что иногда он отрывался от бумажки, и тогда его несло; особенно если он выпьет – тогда его несло невероятно. Как-то он подкупил всех слушателей, когда после, там, хорошего банкета, сказал: «Китай – это вам не *** на палочке!», - через громкоговоритель на всю площадь. Так что он экал-бекал-мекал там в свои 60. Аппарат ЦК неделю, а то и две приводил в божеских вид его речи перед тем, как их опубликовать. Так вот, после этой ненапечатанной речи состоялся еще один пленум – правления Союза писателей, всего Союза, а не только Московского отделения. Это было 17 мая 1957 г. (Хрущев выступал 13-го). На этом пленуме критицистов отчитывали Л. Соболев, М. Шагинян, Н. Грибачев и другие. Это была победа литературной реакции.

            19 мая на государственной даче Хрущев устроил пышный прием в честь писателй и других деятелей искусства. Этот прием документарно описан в рассказе Тендрякова «На блаженном острове коммунизма», как и борьба с космополитизмом в его рассказе «Охота». Л. Соболев лебезил перед Хрущевым и выпросил себе специально для него созданный, как говорит Тендряков, Союз писателей РСФСР. До 1959 г. не было этого Союза писателей РСФСР, в 1957 г. было принято такое решение. А на Маргариту Алигер, упорствовавшую в своих критических заблуждениях, Хрущев грубо кричал, ну и потом не раз в своих речах возвращался к ее отрицательному примеру. Не для печати – для ближайшего окружения – Хрущев говорил: «В культуре я сталинист». Но если Сталин, не имея образования был все-таки начитанным, то у Хрущева не было и этого. Симонов вспоминает, как реагировали политики между собой после его выступлений, сравнивая со Сталиным: «Конечно, был культ, но была и личность». Ну, об уровне культуры Хрущева говорят его высказывания в США в 1959 г. Он с собой взял свиту, в том числе Шолохова, чтобы представлял, так сказать, достойно советскую литературу, и высказывался без всякой цензуры о том, что он видел там в Соединенных штатах, и пропагандировал нашу культуру. В частности, 19 сентября на завтраке в одной из киностудий США Хрущев говорил: «Мы и материально хорошо обеспечиваем свою интеллигенцию. Во всяком случае, не приходится ходить к врачам с тем, чтобы их лечили от истощения. Зато они часто ходят к врачам. Которые помогли бы им избавиться от излишней полноты. Это неплохой показатель! Вот присутствующий здесь видный врач профессор Марков может подтвердить это». Апелляция к реальности, действительности – вот как мы хорошо живем, да: у нас писатели лечатся от ожирения. Хвастается он такими достижениями. На другой день 20 сентября на встрече с лидерами американских профсоюзов Хрущев сказал: «Когда мы были в Голливуде, нам показали танец канкан, в этом танце девушкам приходится задирать юбки и показывать заднее место. И этот танец приходится исполнять хорошим честным артисткам. Их заставляют приспосабливаться ко вкусам развращенных людей. У вас это будут смотреть, а советские люди от этого зрелища отвернутся. Это порнография, культура пресыщенных и развращенных людей. Показ подобных фильмов у вас называется свободой! Нам такая «свобода» не подходит. Вам, очевидно, нравится «свобода» смотреть на заднее место! А мы предпочитаем свободу думать, мыслить, свободу творческого развития». Вот такой руководитель у руководства страны. Во и попробуй его в чем убедить, еще и при том, что ничего не читал.

 15.12.2004 (15)

Так или иначе, в выступлениях Хрущева о литературе и искусстве с 57 по 63 год (это было последнее его значительное выступление) повторяются одни и те же немногочисленные положения: в нашей советской истории хорошего гораздо больше, чем плохого, а современность и вовсе блистательна, так как мы идем к коммунизму, поэтому нельзя тех, кто такую историю и такую действительность славит, называть лакировщиками, положительная задача – основная задача литературы, писатели и художники – помощники партии. Народ и партия едины: кто в партии, тот с народом, кто с народом, тот обязательно будет в партии. Партия объявлялась непогрешимой. А Сталин, соответственно проводил антипартийную политику, извратив партийную политику Ленина. Утверждение своего, как и при Сталине, сопровождалось настороженным, мягко говоря, отношением к чужому, к иностранной литературе. Проявилось это страшнее всего в истории с Пастернаком в 58 году. Сама по себе публикация «Доктора Живаго» в Италии, после того как главный редактор «Нового мира» Константин Симонов отказался его публиковать и заявил, что опубликовать его не может, так как не согласен с политической концепцией романа и стоит на прямо противоположных позициях, реакции не вызвала. Публикацию постарались замолчать. Повторения ситуации 29 года, с Замятиным и Пильняком, не было. А вызвало реакцию присуждение роману нобелевской премии (Второй случай присуждения русскому писателю нобелевской премии, первый – Бунин). «Враг поддерживает роман, значит и Пастернак – враг».

Новый-старый редактор «Нового мира» Твардовский (Симонова сняли и отправили в командировку-ссылку в Ташкент за публикацию произведений – каких – он говорил раньше, на его место снова был назначен ранее снятый Твардовский) возмутился той реакцией, которую вызвал в западных странах «Доктор Живаго» и переслал Пастернаку письмо редколлегии «Литературной газеты» с подписями и редколлегии «Нового мира», которая так же возмущалась романом, видя в нем прежде всего политическое содержание.

Хрущев роман не читал, но ему показали надерганные из романа цитаты, тот прочел и пришел в ярость. В то время проходил пленум ЦК. Хрущев вызвал 1-ого секретаря ЦК и приказал в своем докладе сравнить Пастернака со свиньей, сказав, что тот даже хуже свиньи, так как та не будет гадить там, где ест. Вл. Семичастный даже предложил выслать Пастернака к «любезным его сердцу капиталистам». За это получил повышение – стал председателем КГБ и в 63 году активно участвовал в смещении Хрущева, а Брежнев за это отправил его на Украину – задвинул совсем: как и Хрущев в свое время, отодвинул тех, кто помог ему придти к власти.

На объединенном заседании президиума правления союза писателей СССР, бюро оргкомитета союза писателей СССР и президиума московского отделения Пастернак был исключен из союза писателей. По слухам, против исключения Пастернака проголосовало только два человека. Один из них – Твардовский. Он был против публикации этого произведения за рубежом, против присуждения Пастернаку нобелевской премии, но понимал значение Пастернака для поэзии.

31 октября 58 года состоялось общемосковское собрание писателей. Одобрили исключение Пастернака из союза писателей, выражали свое возмущение, предлагали лишить Пастернака советского гражданства. Председательствовал С. С. Смирнов, он сдерживал страсти на этом собрании. Кроме него выступало еще 13 человек: Л. Ошанин, К. Зелинский, В. Герасимова, В. Кольцов, А. Безыменский, А. Софронов, С. Аксенов, Б. Слуцкий, Г. Николаева, В. Солоухин, С. Барухин (?), Л. Мартынов, Б. Полевой. Никто не пробовал оправдывать Пастернака. Только Б. Слуцкий говорил значительно меньше других и потом до психушки дошел, переживая, что позволил себе это выступление. Выступать хотело еще 13 человек, в том числе Е. Долматовский, В. Инберг, В. Дудинцев (сам битый, хотел оправдаться за счет постернака. Потом, в перестроечные годы написал нашумевший роман «Белые одежды». Теперь умер и его никто не вспоминает). Когда принимали резолюцию, Вера Инберг, которую недавно критиковали как декадентку, заявила, что эстет и декадент – обвинение чисто литературное, декадент не содержит будущего предателя. С. С. Смирнов заметил: «Сказано очень определенно». Отклонил предложение писать правительству просьбу о лишении гражданства. Сказал, что правительство само разберется. Пастернак уезжать не хотел. Федин уговаривал его подписать письмо в ЦК с отказом от нобелевской премии и с рассказом о русских березках, без которых он не может жить. От нобелевской премии он вынужден был отказаться, а письмо в ЦК так и не подписал, как не подписал в свое время письмо с осуждением Тухачевского и некоторых других репрессированных военоначальников (37 г.). Но как тогда его подпись появилась среди других, так и теперь письмо от имени Пастернака было напечатано. Его раскаяние продемонстрировали и из СССР не стали высылать. Потом, через два года, когда хоронили Пастернака, Федин сказался больным и не вышел с ним проститься.

Потом не пенсии Хрущев прочитал «Доктора Живаго» и сказал – надо было напечатать. Ничего бы не случилось.

29 мая 59 года Хрущев выступил на третьем съезде писателей. К руководству союзом писателей пришел тогда К. Федин. Хрущев говорил во многом то же, что и раньше. Протестовал против клички «лакировщики» Писателей называл инженерами человеческих душ (без ссылки на Сталина повторял его выражение). Высказывался против особого внимания к отрицательному в жизни. «На кляче отрицательного не только из болота не выедешь, но и по хорошей дороге далеко не уедешь». Это по Хрущеву подход к человеку с заднего двора, с черного хода. Против скучных книг, которые надо читать с булавкой – уколешь себя, тогда проснешься. О книге Дудинцева (видимо «Не хлебом единым» - Н. О.): читал эту книгу и надо сказать без булавки читал. Есть там некоторые страницы, заслуживающие внимания. Дудинцев точно подметил некоторые отрицательные явления, но изобразил их нарочито преувеличено и обобщенно. Я уже говорил, что Дудинцев никогда не был нашим врагом и никогда не был противником нашего строя. Говорил, что даже хотел с ним побеседовать, но то одна делегация, то другая делегация – никак не нашел времени.

Напомнил поговорку «Лежачего не бьют» Если в идейной борьбе противник сдается, признает себя побежденным и выражает готовность встать на правильную позицию, не отмахивайтесь от него, поймите его, подайте ему руку, чтобы он смог в ряд встать и вместе работать.

 

Было принято целое постановление против одного тома «литературного наследства» - «Новое о Маяковском». С одной стороны отменили постановление об опере «…» А в этом томе была напечатана интимная переписка Маяковского с людьми, которые не уважались советским официозом и т.д.

А в 60 году была совершена акция не менее противозаконная, чем шельмование Пастернака, - изъятие всех экземпляров романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Правда, этим вопросом занимался не Хрущев, а секретарь ЦК по идеологии М. А. Суслов. Он Гроссмана принял, разговаривал как всегда вежливо, но рукопись вернуть отказался, сказав, что печататься она будет лет через 200-300.

Писатели поняли, что расчет на резкий поворот в культурной политике не оправдался, желающих оказаться на месте Пастернака не было. Вместе с тем изменения происходили естественным образом. Восстанавливались имена в истории литературы. Забытые, а тем более репрессированные писатели оценивались восторженно. В противовес этому с призывом объективно изучать историю советской литературы выступили  Метченко «Историзм и догма» («Новый мир», 56г., №12),  потом с небольшим добавлением Ломидзе и Деменьтьева под названием «За глубокую разработку истории советской литературы» статья была перепечатана в «Коммунисте» (1956 г. № 12). А. Макаров в 58 г. напечатал статью «Разговор по поводу», К. Зелинский в 58 г. напечатал статью «О назначении поэзии» в которой писал: «Я писатель не только двадцатых, но и тридцатых, и сороковых, и пятидесятых годов, и сравнивая все эти десятилетия своей литературной жизни искренне не могу признать, что в 20 чувствовал себя как в золотом веке, а теперь как под железной пятой. Наоборот, я искренне считаю, что та школа духовного обновления, которую я проходил вместе со всей нашей литературой, сделала меня старше разумом и больше приблизила к пониманию некоторых коренных вопросов жизни и литературы, чем в 20-х, когда я писал книгу «Поэзия как смысл». Мне кажется, сегодня такую книгу я написал бы глубже, научнее». (комментарии Кормилова – напуганный раз в 20-х годах РАППом, К. Зелинский так в основном и оставался К. Вазелинским)

 

В 58 году вышел первый том трехтомной истории русской советской литературы под редакцией Л. И. Тимофеева, среди авторов которой были Синявский и М. Щеглов. Происходили изменения в теории. Прошли конференции, например, по теории реализма и социалистического реализма. Конференция по проблемам реализма в мировой литературе прошла в 57 году. Материалы конференции вышли в 59 г. На ней впервые серьезно ставился вопрос о реализме как о конкретном писательском методе, а не чисто типологическом принципе. И впервые у А. Лаврентьева был поставлен вопрос о частотности термина «критический реализм». Говорилось о том, что нельзя реализм распространять уж на все эпохи, реализм все-таки 19 век, не раньше.

На конференции 58 года о социалистическом реализме Л. Вдовиченко (?) открыл вопрос о его многообразии. Говорил о его единстве, но применил формулировку не «единство и многообразие», а «единство в многообразии». Тогда это воспринималось как значительное теоретическое новаторство.

С той же позиции печатались статьи реакционной критики конца 50-х годов. В. Некрасов «Слова великие и простые» («Искусство кино») и В. Сорнова (?) «Глобус или карта двухверстка» («Литературная газета»). В. Некрасов критиковал получившую в 57 г. ленинскую премию «Поэму о море» (?) А. Довженкова, очень пафосную… Виктор Некрасов отрицал патетику, преувеличения, а его обвиняли в отрицании романтики и принижении действительности.

Ну а Некрасов (???) в статье «Глобус или карта двухверстка» неосторожно выступил по аналогичному вопросу и стал притчей во языцех. «Глобус – это слишком масштабный подход, а у Чехова был подход детальный, к каждому отдельному человеку, это можно разглядеть только на карте-двухверстке, где масштаб совсем другой».

Как я уже сказал с 57 года присуждались ленинские премии. 1-ми лауреатами стали Леонид Леонов за роман «Русский лес» (после чего статья Щеглова считалась порочной, но тем не менее она вошла в 58 году в первый сборник его статей), Мусса Джалиль (посмертно, книга стихов «Моя ??? тетрадь», написанная в немецком плену), Довженко (тоже посмертно) за сценарий «Поэмы о море» (?),  Твардовский (за поэму «За далью даль»), Шолохову, Погодину (за трилогию о Ленине). В те годы, собственно, не было произведений другого типа, которые можно было бы выделить. В 60-е ситуация несколько изменится и ленинскую премию получит в 63 г. 35-летний автор книги «Повести волжских степей» (?) Ч. Айтматов. Правда перед этим ему намекнули, что надо бы как-нибудь проявить себя на критическом поприще, и он в «Правде» напечатал очень реакционную статью «Создадим образ коммуниста». Правда сам он так образ коммуниста никогда и не создал. Но ему, как киргизу, представителю младописьменной литературы, дали ленинскую премию, но это уже была относительная деполитизация премирования. Твардовский в 60-е годы выдвигал от «Нового мира» «Один день Ивана Денисовича» Солженицына и повесть С. Залыгина  «На Иртыше» о коллективизации, где героя «повезли из Сибири в Сибирь», но Хрущев тогда отстранился от вручения премий, а секретарь ЦК Л. Ильичев с помощью Брежнева это дело провалил.

В докладе А. Суркова на третьем съезде писателей 59 года в одном списке с лауреатами ленинской премии фигурировали авторы, которые по уровню таланта никак не могли претендовать на видное место в литературе, но, тем не менее, заняли это место вследствие актуальности проблематики или по инерции, идущей от сталинских времен: «Братья Ерковы ?» В. Кочетова,  «Битва пути?» Г. Николаевой, «Кровь людская не водица» ??? и прочее. В том же списке были произведения В. Пановой, В. Овечкина, В. Катаева – все же писателей другого плана. Молодые во второй половине 50-х годов погоды не делали, все же в центре внимания были произведения старших –  Шолохова, Леонова, Твардовского, Федина, Л. Соболева, Кочетова, Г. Николаева.

В этом смысле календарные 60-е годы решительно отличаются от второй половины 50-х.  У нас установилась тенденция считать, что переломный момент пришелся на середину 50-х годов, т. е. на прямую связывать критику культа личности с тем, что произошло в литературе. Но на самом деле в литературе все 50-е годы доминировали старшие писатели, у которых мало что изменилось радикально. Это была не столько новая, сколько антистарая литература. «Судьба человека» Шолохова – тот же антииндивидуалистический герой, простой человек, который всем жертвует ради других. Но при этом и «Судьба человека» казалась тогда прорывом. Во-первых – положительный герой был в плену! Как он там свое достоинство утверждал – водку пил с немцами. По-настоящему новая литература началась именно с новым поколением писателей, в шестидесятые годы.

Шестидесятые отличаются от второй половины пятидесятых не культурной политикой Хрущева, Хрущев не менял принципиально политику до 64 г. Не следует, как Евтушенко, считать, что 63 г. был поворотом к реакции. В 63 г. стали критиковать Евтушенко, потому он и решил, что началась реакция.

 

Хрущев заглянул на выставку, увидел там абстрактную живопись. Такое каждая корова своим хвостом намарать может, - заметил он. Но Твардовский в «Новом мире» очень чутко отреагировал: начали с абстракционизма, а метят, кажется, в реализм. Действительно, скоро добрались и до тех, кто печатался у него в журнале.

 

В 60-е годы намечается поворот не в культурной, а в общей политике. Сентябрь 61 года – 22 съезд КПСС. (в 59 году был 21, незаметный). Принята программа строительства коммунизма. Это в представлении многих, и в том числе самого Хрущева, отделяло его эпоху от эпохи Сталина. Именно тогда Хрущев осмелился еще раз говорить о культе личности Сталина, уже не в закрытом, а в основном докладе. Тогда Сталина ночью вынесли из мавзолея и похоронили. Именно поэтому только в 62 году мог появиться в печати «Один день Ивана Денисовича», ни раньше, ни позже.

Солженицын написал произведение в 59 году. И тогда, конечно, после шельмования Пастернака, он и не думал о публикации. Его друг был знаком с секретарем редакции, а потому смог передать ей несколько приглаженную рукопись под названием «Щ-853» (лагерный номер Солженицына, который он отдал своему герою). Рукопись ходила по стране. Ее прочитала Ахматова. Она пригласила Солженицына и сказала: «Вы понимаете, что вы завтра проснетесь знаменитым? Славу очень трудно выдержать». Но надо было еще напечатать. Для этого нужно было обязательно передать рукопись не заместителям, а именно Твардовскому.

Солженицын в своей книге воспоминаний «Бодался теленок с дубом» писал: в это время я понял, что не могут остаться равнодушны к судьбе мужика Ивана Денисовича верхний мужик А. Твардовский и верховный мужик Хрущев.

Так вот, она дала рукопись Твардовскому, тот прочитал и стал думать, как выйти на Хрущева. Отдал рукопись либеральному помощнику Хрущева. Тот в нужный момент подсунул Хрущеву рукопись. Хрущев прочитал. Затребовал 11 экземпляров для знакомства президиуму ЦК. Они проголосовали не печатать. Хрущев отправил их подумать. Прошло переголосование. Все промолчали. «Значит, будем печатать». И в 11 номере «Нового мира» за 62 год появился «Один день Ивана Денисовича» (заглавие, данное Твардовским) с уникальным примечанием: печатается по решению ЦК КПСС. (Потом «Не стоит село без праведника» тоже печаталось с заглавием Твардовского – «Матренин двор»).

Публикация произвела эффект разорвавшейся бомбы. Конечно, на западе были и невозвращенцы, представители второй волны эмиграции, писавшие о лагерях, но чтоб в СССР, в самом читаемом журнале, с разрешения ЦК…

Потом отношения с «Новым миром» складывались у Солженицына не очень хорошо. Он проявил максимализм. Очень резко отзывался о Лакшине, который так его защищал (так как тот вступил в партию). А. Твардовский и вовсе был членом ЦК – всюду прикрывался своей красной книжечкой. Потом об этом хорошо сказал М. А. Лифшиц: «Если б Солженицын напечатал свое произведение на западе, никто б его не знал. А благодаря красной книжечке Твардовского он стал самым известным русским писателем, лауреатом нобелевской премии, лидером всего диссидентского движения».

Когда это было напечатано, у некоторых возникло представление, что меняется не только литературная, меняется вся политика. Даже Ахматова рассчитывала, что теперь уже со сталинизмом покончено навсегда.

Но Хрущев одновременно продолжал осуждать того же Эренбурга за то, что в его воспоминаниях «Люди. Годы. Жизнь (?)» сталинское время изображается в мрачных тонах. Но никто его гонениям не подвергал, в отличие от Г. Серебряковой, которая, отсидев, создает «произведения, нужные народу и партии» (она стала писать трилогию о молодости Маркса).

На встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 8 марта 63 г. Хрущев подчеркивал именно это. Рождественскому он противопоставлял Грибачева. У Рождественского была строчка «Да, мальчики», а Грибачев ему отвечал: «Нет, мальчики», нечего, дескать, вам вылезать на авансцену. Ну и особенно прославлял Шолохова.

О лагерной теме Хрущев высказался, что это тема очень опасная, трудный материал. Любители сенсаций хватаются за жареное (?), в общем, определенно был против, так как для него это значит – услаждать наших врагов. Но если произведение укрепляет силы народа, то Хрущев не возражал. Лагерная тема отнюдь не получила распространения при Хрущеве, но антисталинистская тематика существовала все шестидесятые годы.

 

Второе отличие литературы шестидесятых годов от литературы второй половины пятидесятых в том, что произошла смена поколений (я об этом уже сказал). В пятидесятые на авансцене были классики советской литературы. В шестидесятые они еще не умерли (Твардовский, Леонов или Шолохов), но отнюдь не в литературе были заметны. Твардовский писал стихи, но главным образом вошел в литературу шестидесятых как редактор «Нового мира».

В начале шестидесятых основное внимание критики привлекла молодая проза; В. Аксенов, А. Гладилин, А. Кузнецов, Г. Владимов, Семин, В. Липатов и др., о чем писал А. Макаров в статье «Серьезная жизнь» в 60 г. (или еще В. Фоменко с его романом «Память земли» - о переселенцах с мест, затопляемых под водохранилище). Уже в начале шестидесятых был популярен В. Солоухин, в середине шестидесятых все заметили опубликованную в пролетарском журнале «Север» повесть В. Белова «Привычное дело», а в 67 г. повесть В. Распутина «Деньги для Марии». Уже был известен В. Астафьев, большую работу о ном, «Во глубине России», одну из последних своих работ, опубликовал в 67 году А. Макаров.

В 65 году мощную официальную поддержку получила военная тема. День победы восстановили как нетрудовой праздник, и Брежнев стал примазываться к этому празднику. Хотя, например, В. Быков все шестидесятые годы считался слишком трагическим писателем, но Бондарев, Бакланов, В. Богомолов уже не шельмовались как раньше.

Во второй половине шестидесятых новая идеологическая установка привела к подавлению молодой прозы. Суд над Синявским и Даниэлем в 66 году и последующие кары всех инакомыслящих привели к тому, что в конце шестидесятых установились два господствующих проблемно-тематических течения, уже тогда друг с другом связанных: военная и деревенская проза.

Но все же можно говорить о большом едином периоде шестидесятых годов. «Новый мир» все шестидесятые критиковал сталинизм, а ведь он сосредотачивал почти все самые значительные силы в литературе.

Произошла смена поколений и в критике. Во второй половине пятидесятых самыми активными критиками были прежние: В. Перцов, К. Зелинский, Т. Трифонова, В. Смирнова, В. Озеров, Е. Сурков, Ф. Левин и др. В шестидесятые годы шумят вокруг молодой критики «Нового мира», но были и очень активны пишущие сами по себе; Ф. Кузнецов, Л. Аннинский, И. Золотусский, С. Лесневский, А. Михаилов и др. В сталинистском «Октябре» есть свои новые критики: Н. Сергованцев (с которым полемизировал Лакшин), Ю. Миташин (?).

Еще один признак нового периода в том, что не только литература делится на направления или тематические группы. Ряд признаков направлений теперь появляется в критике. Создаются и критические направления и партия.

Во второй половине пятидесятых в оппозиции всегда оказывались, как и при Сталине, всегда отдельные разрозненные лица, даже если они и группировались вокруг каких то изданий («Литературная Москва», или в начале 60-х альманах «Тарусские страницы»). Их и защищали отдельные лица.

А в 60-е годы разделились разные литературные силы. Во главе прогрессивных сил стоял «Новый мир» Твардовского, в самом начале шестидесятых, недолго, «Литературная газета» (когда ее возглавлял С. С. Смирнов) и «Юность» во главе с В. Катаевым, но там критический отдел всегда был очень слабым.

Консервативные силы возглавлял «Октябрь» во главе с В. Кочетовым и буквально ноздря в ноздрю с ним шел другой журнал, «Знамя», возглавляемый другим таким же писателем-иллюстративистом пролетарской направленности В. Кожевниковым.

В середине шестидесятых противостояние двух групп особенно обострилось. «Октябрь» сделал поворот к постепенной реабилитации личности Сталина, а «Новый мир» оказался в оппозиции к официальной линии.

Но «Октябрь» был для нового руководства крайностью. Поэтому в статье «Правды» «Когда отстают от времени» в 67 году осуждались две крайние тенденции: и новомирская, и октябристская. Однако полемики с «Новым миром» было значительно больше, чем с «Октябрем». И все-таки официальная критика была более умеренной, чем критика «Октября». Но Всеволод кочетов был убежденным фанатиком, честным человеком, а официальные критики, к которым вскоре примкнули Ф. Кузнецов, Ю. Суровцев и др. часто просто приспосабливались к конъюнктуре (не все уж совсем приспособленцы, но твердых убеждений не было ни у одного). Итак, ко второй половине шестидесятых, сложилось три направления. Наиболее демократическое («Новый мир»), наиболее консервативное («Октябрь»), официозное («Вопросы литературы», «Правда» и др. журналы). Выделилось и четвертое – неославянофильское («Молодая гвардия», «Наше время»).  Это то, что характеризует 60-е годы в целом.

 

60-е годы начались с острого ощущения новизны жизни. Одни полеты в космос, казалось, решительно отделяли современность от предшествующей эпохи. В результате в статье «Установки творческого подъема» («Вопросы литературы», 61 г., № 7) доказывалась необходимость… Незадолго до полета он читал «Реквием» Роберта Рождественского… (((Кусок совершенно непонятный)))

 

Те же аргументы в 62 г. использовал М. Чарный против В. Аксенова в статье «О свободе любви и  свободе от серьезного в любви». Семью Димы Денисова автор «Звездного билета» рекомендует как весьма культурную семью. По формальным признакам по крайней мере. Отец – доцент, мать знает два языка, брат – научный работник. Но как же получилось, что у героя такой запас недоверия к жизненному опыту родителей и старшего брата? Как не сопоставить эту семью с другой семьей, прославленного космонавта Г. Титова? Отец его не столичный доцент, а всего лишь сельский учитель из далекого алтайского села. Но вы наверняка заметили, с каким чувством уважения говорит герой о своем отце, как связывает свой подвиг с воспитанием, которым обязан родителям. Т. е. литература непосредственно проверяется жизнью, в выступление направлено против противопоставления отцов и детей. М. Чарный и А. Макаров, писавший, что детям именно отцы открыли новый взгляд на жизнь, стремились подчеркнуть как угодно связь поколений.

 

В 1960 г. С. Рассадин, молодой критик, в «Юности», в 12 номере, впервые применил к новым писателям слово «шестидесятники» (подзаголовок «Книги о молодом современнике»). Рассадин высказался против литературы, которая повторяет образ молодежи 30-х годов с ее пресловутым аскетизмом. Героический ореол превращается в холодный нимб. Он говорил об образах целинников. И приводит слова, которые услышал на целине от тракториста Этика. Тот читал рассказ, в котором парень от хороших условий отказывается, спит в палатке, а рекорды как семечки щелкает. Говорит – у меня семья, да и вообще, если условия нормальные, так я и работать буду лучше. Пример из жизни - тоже прямое сопоставление. Спорит с официозом, опираясь на сходную аргументацию (к чему прибегал и Лакшин)

Рассадин называет среди молодух современных писателей, избегающих штампов в изображении рабочей молодежи А. Кузнецова, А. Гладилина, Доменьева, В. Аксенова («Коллеги»).

Чертой поколения называет обостренное чувство личной ответственности за все и всех.

Вскоре, однако, героям всех этих авторов этого предъявить не сможет. Это чувство из молодой прозы после 61 г. уйдет.

Молодая проза вызвала обширную полемику, как отмечалось тогда, несоразмерную сделанному этими авторами. Читатели и критики хотели новизны.

А. Макаров в статье «Серьезная жизнь», напечатанной в самом начале 60-х годов определил прозаиков, вошедших в литературу в начале 60-х как четвертое поколение. Термин тут же подхватил Ф. Кузнецов и не возражал, когда это термин приписывали ему. Макаров проанализировал произведения из трудовой жизни молодежи, прежде всего Рекемчука, Аксенова, В. Липатова, В. Семина и пришел к выводу, что это уже не условия 30-х годов, многое изменилось, пример подвигов Корчагина и Семена Давыдова из «Поднятой целины» современный юноша в собственной жизни применить не может. Считал, что нужно искать другие формы героического. (Одна из самых устойчивых категорий в литературе социалистического реализма. Лакшин вынужден был искать эти формы героического у Солженицына)

Молодых авторов приветствовали не только Рассадин, Макаров и Кузнецов, но и Б. Сучков, Л. Анненский и нек. другие. Однако литературных противников было больше. Впрочем, не было безоговорочного шельмования, как раньше. Факт появления новых произведений в 61 приветствовался (Войнович, Г.  Семенов, Г. Владимов и др.)

Например, критик С. Дмитриев не принимал утверждения Б. Сучкова, что в лице молодых в двери искусства стучится будущее нашей литературы и возражал против разделения поколений. Такого же мнения о недопустимости этого разделения были Дементьев, Храбрый.

Поколение было чуждо нормативности и догматизму, но своей системы идей не имело. В области языка активно вводило молодежный жаргон, в том числе и в авторскую речь. Шум вокруг этого действительно был форсирован.

Дмитриев: «Поиски современного стиля». К сожалению, поиски эти идут вне традиций русской классической и современной литературы, с ее любовью к  сложной разветвленной фразе, романной композиции… Короткая рубленая фраза, пренебрежение к средствам психологического характера, злоупотребление жаргоном улицы…Достоинства: динамизм, отвращение к риторике и громкой фразе, простота и достоверность рассказа. В том, что касается идейно-художественных и нравственных установок лидеров молодой прозы В. Акснова и А. Кузнецова, то это сложный оптимизм, «долой громкую фразу» и мыслящий герой. Мыслящий, но не переживающий на глазах у читателя. Отсюда и неприятие традиционного психологизма.

Это сказалось не только в статье Дмитриева, но и в книге В. Турбина (?) «Товарищ время и товарищ искусство» (1961).Динамический стиль. Против психологизма, как свойства литературы 19 века, в 20 веке психологизм не нужен. Книгу критиковали многие, в том числе Метченко, обвиняли автора в том, что единый стиль 20-ого века получается у всяких писателей, и советских, и буржуазных. 

К книге отнеслись абсолютно в серьез, не заметив присущего Турбину-критику игрового начала.

Из молодой прозы больше всего подвергся критике «Звездный билет» В. Аксенова. В «Октябре» (61 г. №3 (?)) была статья под названием «Звездный билет куда?», в «Литературе и жизни» - «Фальшивый билет». Л. Соболев говорил на третьем съезде писателей: «Такая молодежь – явление далеко не массовое. Она тонет в громаде нашей молодежи совсем других воззрений и иного восприятия действительности».

Молодая проза отражала утрату веры в идеалы. Традиционная критика требовала их бичевать, а молодая проза никого бичевать не хотела. Закономерно, что именно представители молодой прозы в 70-80-е оказались в эмиграции. Для них позиция личности была единственной приемлемой позицией, а их очевидно притесняли. В. Кочетов писал в «Литературе и жизни»: сейчас в литературе толчется кучка неких пижонов. Пишут они о том, что у них произошло в квартире ночью, что увидели они из окна на московских тротуарах, выходят со своим чириканьем на подмостки творческих вечеров, аплодисменты девиц со средним образованием принимают за знаки всенародного признания и, упоенные этим дешевым успехом, все дальше уходят от реальной жизни. И свои, молодые, покритиковывали. Например,  Аннинский??? в статье 64 года «Реальность прозы» писал: у Аксенева молодой герой стал исследовать сам себя и обнаружил бледность и скудность жизненного опыта. В 61 году Аксеновска проза еще казалась новой, хлопушки взрывались на каждом шагу: джинсы, джаз, лабуда. Но оказалось, что реалии быта не могут прикрыть духовную пустоту.

А в 66 году Н. Матвеева в статье «Энергия прозы» («Литературная газета») сказала проще и короче: произведения, в которых черной дырой сияет отсутствие хорошего человека. Современные прозаики считают, что хороший человек не может быть живым, живой для них – обязательно грешный. Что и было, по мнению Матвеевой, причиной неживучести многих произведений.

Вместе с четвертым поколением критике подвергся Булат Окуджава за повесть «Будь здоров, школяр» о собственной молодости, напечатанной в альманахе «Тарусские страницы», 61 год. Кроме него там печатались Трифонов, Самойлов, Цветаева и мн. др. Альманах этот в статье «Во имя чего и для кого» раскритиковали два местных преподавателя калужского педа. Они выступали против публикации Цветаевой и прочего эстетства, попыток обойти противоречия в деятельности Мейерхольда, против изображения В. Корниловым жизни на целине как бедной и неопрятной, были обвинения в натуралистичности и порнографии (хотя хуже поцелуев в альманахе ничего не было).

Смирновская литературная газета попыталась защитить. Критик Е. Осетров (и писатель-эссеист) в «Литературной газете» в 52 году попытался вывести из-под удара альманах, обругав только Окуджаву и назвав Казакова блестящим имитатором Чехова и Бунина.

 Но калужское партийное начальство раздувало дело. Газета «Литература и жизнь» только и ждала случая уязвить «Литературную газету». Ее редакторами были в 58-61 гг. Полторацкий, 62 – Позняев (?) – журналисты совершенно незначительные, на ее политику влияли входившие в редколлегию С. Бабаевский, В. Василевский (?), критик, громивший в 54 г. Померанцева и пр. В редакционной статье «Литературы и жизни» альманах был подвергнут  резкой критике, а на Ю. Казакова появилась пародия. О повести Окуджавы говорилось: «Герой во всю обнажает свою потребительскую сущность, упражняется в эгоцентризме на самом низком уровне».

Было разбирательство в ЦК КПСС. Наказали калужское издательство, а критика в основном трепала повесть Окуджавы, но обычно указывая сборник «Тарусские страницы». Будь здоров, школяр, - повесть, направленная против всяческой патетики. Ну а Ал. Метченко, тогдашний заведующий нашей кафедрой писал в статье «Новое в жизни и в литературе» в журнале «Коммунист» (с которым спорить было нельзя), 52 г., №5: «Тяжелое впечатление оставляет оправдание страха перед смертью, обнаженные в своем эстетизме признания лирического героя. Философия повести ярко выражена во вступлении. (Цитирует: это о том, как я воевал, как меня убить хотели, но мне повезло. Я уж и не знаю, кого мне за это благодарить. А может и некого.)». «Читаешь и думаешь, -пишет Метченко (не воевавший, во время войны он был деканом двух факультетов универа, эвакуированного в Куйбышев), - неужели автор не понимает, что он оскорбляет тех, кто своей смертью спас тех, живущих сегодня, в том числе и его самого. К сожалению, подвиг народа, нравственные критерии поведения человека мало интересуют автора».

«Уже кое-кому показалось, что пора реабилитировать пахнущую ладаном идейку всепрощающей любви. В том же сборнике, где увидела свет повесть Булата Окуджавы, призыв полюбить поэзию Марины Цветаевой (фамилия не называется, но речь шла о предисловии Всев. Иванова) выражен следующим образом: любовь объясняет все, так же как и прощает многое, если не все». За эту же склонность прощать все Метченко критикует и повесть В. Некрасова «Кира Георгиевна» о современной Попрыгунье чеховского типа. Метченко вспоминает статью В. Некрасова 59 г. «Глобус или карта-двухверстка» с утверждением определенности.

«Кира Георгиевна» неоднократно оценивалась подобным образом тогдашней критикой и даже самим Никитой Сергеевичем. Он говорил: «Я имею в виду нашего этого Некрасова. Ему надо бы поучиться у другого Некрасова». 

О повести так или иначе отрицательно отзывались Ф. Е. Николаев, А. Г. Дементьев и др. Только новомировский критик Феликс Светов в статье «Нравственный кодекс героя» («Литература и жизнь», 52 г.) написал: «Повести о минувшей войне Г. Бакланова «Мертвые страху не имут», Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр», произведения по-своему, пусть даже и спорно увидевшие войну, объединенные ненавистью к войне и к тому чудовищному, что она несет с собой».

Уже с начала 60-х годов критиковались воспоминания Эренбурга за не объективность, за художественное пристрастие, за апологетические изображение М. Цветаевой, позднего Мандельштама, за отсутствие того, что реально происходило в советской литературе. Происходило, - писал В. Озеров, - все большее сближение писателей с жизнью народа, политикой партии. Латышский критик К. Храбрый писал об Эренбурге и его мемуарах: «Мы читаем, что М, Волошин в годы испытаний казался умнее, зрелее да и человечнее многих писателей и недоумеваем, можно ли говорить о зрелости человека, который так и не понял грандиозного смысла того, что происходило вокруг него». (Волошин занимал общегуманистическую позицию: «Молюсь за тех и за других»)

Из драматургов Более всего критиковались В. Розов и А. Володин. Пьеса Володина «Пять вечеров» подвергалась критике еще в пятидесятые годы. Герои не активны, говорят о своем, судьбы не удавшиеся и проч.

Конечно, на этом фоне история с «Одним днем Ивана Денисовича» первоначально порождала иллюзии очень большие. В декабре 62 года на кремлевской встрече руководства страны и партии с писателями, куда Твардовский привел Солженицына, к ним подбежал сухонький человек в очках, схватил Солженицына за руку и долго тряс. Солженицын хлопал глазами. Потом спросил у Твардовского, кто это был. Оказалось – М. С. Суслов. Руководитель идеологической политики ЦК КПСС.

А в «Известиях» появилась положительная статья К. Симонова об «Одном дне Ивана Денисовича», в «Литературной газете» статья Г. Бакланова, тоже положительная. В этой ситуации туго пришлось «Правде» (органу ЦК КПСС) - надо откликаться. Надо хвалить. А не хочется-я-я (примечание – тон тут непередаваем J). В этой ситуации помочь «Правде» мог только непревзойденный конъюнктурщик. В. В. Ермилов напечатал в «Правде» статью, где с одной стороны говорилось, что повесть Солженицына достигает местами толстовской силы, но статью свою посвятил не одному только Солженицыну, но и повести В. Кожевникова «Знакомьтесь,???» про руководителя дорожного строительства, который, как писал И. Виноградов в статье «О современном герое» в 61 г. включил в круг своих обязанностей заботу о человеке, т. как при современной технике один человек делает работу ста. Т.е. Ермилов приравнял новое приспособленчество к произведению Солженицына. «Вот актуальнейшие произведения нашего времени».

Дальше этим приемом пользовалась во всю критика брежневского периода. «У нас есть такие писатели, как Ю. Трифонов и ?, В. Быков и Ив. Станюк, Ч. Айтматов и П. Проскурин».

Ермилов же из критики ушел. В 60-е годы он ушел в литературоведение (Фадеев и Симонов постарались). Но как раз тогда оно совершило значительный прорыв. Быть официозным литературоведом старого пошиба в это время стало не очень-то прилично. И В. В. Ермилов выпустил две довольно приличных книги о Толстом. Остался верен себе – поступил конъюнктурно – стал приличным литературоведом. В 65 году он умер, недавно отпраздновав 60-летие.

 

О посещении Хрущевым выставки в Манеже 52 г. декабрь. Наступление на абстракционизм. Твардовский оказался прав, что метят в реализм (см. начало лекции). В газетах появились письма «земляков» против повести А. Яшина «Вологодская свадьба» (где правдиво говорилось о северной деревне).

И хотя на съезде 53 года Хрущев заявил, что «Один день Ивана Денисовича» произведение, написанное с партийных позиций, его уже стали покритиковывать. Сурков в «Литературной газете», Полторацкий в «Известиях». Стали высказывать претензии к Ивану Денисовичу: он не герой, не борется в лагере и т. д. Картина нарисована односторонне.

Октябринский критик Н. Сергованцев противопоставил активную позицию А. Соколова (Шолохова) пассивности Ивана Денисовича, невольно приравняв сталинский и фашистский лагеря.

Против критиков повести выступил Лакшин в №1 «Нового мира» за 64 год, статья «Иван Денисович, его друзья и недруги», вызвавшая ряд собраний союза писателей. С критиком было легче спорить, чем с Солженицыным в то время. Лакшин вспоминал, что его особенно упрекали в том, что он будто бы обозначил Солженицына как магистральный путь развития советской литературы, а всю литературу разделил на друзей и недругов Ивана Денисовича.

Твардовский, тем не менее, выдвинул повесть на получение ленинской премии. В «Правде» повесть поддержал Маршак. Но были и осторожные высказывания против. 11 апреля 64 г. в «Правде» под названием «Высокая требовательность» появился обзор читательских писем, которые приводят к выводу, что повесть Солженицына заслуживает положительной оценки, но не является тем выдающимся произведением, которое заслуживает ленинской премии.

После снятия Хрущева Солженицына перестали печатать. В 67 г. он обратился с письмом в адрес четвертого съезда союза писателей с протестом против цензуры и бюрократического руководства литературой. Его письмо поддержали полторы сотни писателей, но гласности оно не было предано.

В 69 г. Рязанская организация (он жил в Рязани) исключила его из союза писателей. В это время уже вовсю отдавал произведения в самиздат.

В 74 г. – кампания против Солженицына: предатель, враг, литературный власовец. Написал правду о том, что власовцы в боевых действиях участвовали только один раз – против Фашистов – заняли Прагу. Но советские войска потребовали выслать их, а затем «освободили» Прагу вторично. Солженицын написал правду, его арестовали и на следующий день выслали из страны. Начался период двадцатилетней эмиграции. Это была самая крупная проработочная кампания в послесталинские времена.

№ 16. 17.12.04.

На октябр. Пленуме ЦККПСС 1964 г. за волюнтаризм был снят Н.С. Хрущев и тогда жур. НОВЫЙ МИР оказался в оппозиции (раньше представлял партийную линию, основную).

Позиции ОКТЯБРЯ усилились – критиковал журналы  прежде всего «Юность», «Вопросы Литературы», «Нов. Мир», само собой. Глав. критики ОКТЯБРЯ –Петр Прохов, Н. Сергованцев, Ю. Юдашкин, Г. Бровман (сам. плодовитый из них). С теоретич работами выступали в ОКТЯБРЕ критики-литведы, печатавшиеся и в других изданиях– А.Метченко – статья о соцреализме и соцреалистич искве – «Кровное, завоеванное» (книгу в 71 издал под этим названием – удостоена госпремии СССР)  –много критики в адрес НМ); А. Овчаренко  -  одна из его ст «Каждый раз – чудо» - к пониманию соцреализма как метода- 64г №12 в ОКТ.  Некоторые ОКТЯБРЬСКИЕ критики охотно печатались в МОСКВЕ, потом в НАШЕМ СОВРЕМЕННИКЕ  - Дм. Стариков выступил в ОКТЯБРЕ против автора «Теркина на том свете» (поэму эту удалось протащить)  Главу «Смерть и воин» развивала эта поэма - Сталин там был поставлен во главе особого отдела. Совершенно случайно поэму удается опубликовать. (На даче отдыхал Хрущев , и его зять Аджубей – главный редактор газ ИЗВЕСТИЯ (Тогда говорили «Бог правду любит но подписывается на ИЗВ» - сам прогрессивная газ в то время. Аджубей предложил Твардовскому прочитать чт.ниб новенькое – Теркина прочитал – Аджубей попросил Хрущева  напечатать. Стариков – против «Теркина на том свете» как апологета неклассового подхода, говорит, что Твардовский не видит разницы между завяз на себе мужиком и передовым представителем колохозн крестьянства– политич ошибка –63 №10. 

В сл номере Кочетов заявил, что частицы кулацкой души еще могут портить общественную атмосферу.  А в 69 в Союзе Пис выступает тот же Овчеренко – прямо клеймил теперь уже «По ПР Памяти» как кулацкую поэму. Потом уже, когда в 70 ввели в редколлегию вместо Лакшина Овчеренко,  Твардовский уже не мог оставаться главным редактором НОВМИРА… - это Овчеренко добился ухода его.

??? Уже упоминал редакционную статью в ПРАВДЕ 67 Г  - «Когда … времени» там обсуждались в равн степени линии НОВМИРА и ОКТ,  но на НОВ МИР наскоков больше.  На 4 съезде писат  в мае 67 прозвучал доклад Новиченко «..Творч  опыт  лит критики… и советского литведения » -   тоже пытался покритиковать новомир критику, хотя больше уже здесь приема умалчивания. Пытался вместе говорить о критике и литведении. Упоминал Лихачева, ???Бахтина, ?Пинского, Конрад.  Наряду с Иллюстратовой  – ???неравных  ставил критику в один ряд с литведами. Упоминал писавших   о партийности, народности, об участиии в идеологической борьбе авторов:  Рюриков, Н. Шамота, В. Щербина, А. Иезуитов, в. Иванов, Я. Эльдберг, которого чуть в 56 не исключили из союзпис, тк вскрыли его донос.  Из числа критиков Новиченко выделил уже умиравшего в то время Макакрова, Озерова, Суркова, Дымшеца, Литвинова, Новикова, Старикова – все сплошь официозные критики. Новомир критики не назывались, из  ОКТ был назван только Стариков, правда один из НМ упоминался – Рассадин, но он как раз он не так много печатался в НМ. + Лев Анненский, П. Полиевский, В. Гусев, В. Чалмаев, И. Золотусский, А. Урман, Т. Асхаров.  В докладе – против ремесленничества, серости.. про молодых мужающих критиков и литведов…  Ни разу не упомянут культ личности Сталина – признак мужания докладчика. 67г.  Давалась историч типология лит-ры: нач 30х – время побед комм партии и народа, в сер. 50 назрел вопрос о строительстве комм-ма – опять ни слова о культе личности;  потом вообще о 60х очень сдержанно говорили, чтобы обойти 20 съезд.  А в нач 60х ???даже Озеров – уж насколько официоз критик – в 61 и Менченко говор, что  новый период лит начинается с 20 съезда.   Новиченко дальше – что многие из опасности впасть в вульгаризацию боятся говорить об общественной функции литературы… В НМ появляется недоверие к возвышенному, оправдывается предвзятый критицизм, а  ОКТЯБРЬ - подвержен групповым течениям – то в натурализм всех запишут…, выискивают в пр-ях дегероизацию…  А в конце доклада – о трудном международном положении, о том что клевещет группа Мао дзе Дуна, китайцы теперь решительно отделились от совет ???союза. Мао претендовал возглавить комм движение – какой там Хрущев, Брежнев. И вот враги используют тактику смягчения, наведения мостов. А впереди 68 г, когда танки в Прагу – подавились последние попытки придать соц-му человеч лицо.

 Может быть, дей–но МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ помогла НОВМИРУ, перенеся на себя внимание. Неославянофильская критика оказалась наиболее критикуемой в этот период, но серьезным это направление тогда никто еще не считал, - уже руководство воевало с диссидентами. На 24 съезде КПСС в 66г  - делегат этого съезда М. Шолохов  вспомнил о чувстве революционной законности – о руководстве оборотней –Синявского и Даниеля – были осуждены  за пр-я, печатавшиеся за рубежом. Шолохов говорит, что эти оборотни раньше не то бы еще возмездие получили.  После этого Л. Чуковская написала открытое письмо Шолохову – что это бесчеловечно – вас лит-ра покарает творческим бесплодием – сбылось.

 На западе следили за судьбой НОВМИРА, а не МОЛГВАРДИИ  - журнала в отношении зап еще более официозн., чем официальная линия.  Считалось, что есть 2 крайности – ОКТЯБРИСТСКАЯ и НОВОМИРСКАЯ.  О них и гов Брежнев на 24 съезде, осуждая обе их – (70г), но накрылась фактически новомирская линия. Период 2го редакторства Твардовского с 62-70 -   НМ был лучшим жур. того времени – сам значительные пр-я того времени печатались. Его внешнее оформление не менялось со времени В. Полонского.  Двуединость – лит-худ и обществ журнал. Критику НМ отличали высокие эстетич критерии, профессионализм, искренность, неприятие догматизма, фальши, литературной халтуры, недоверие к официальным авторитетам, последовательный антисталинизм. Новомирцы, как и др, кот-м было обещано постр-е комм-а к 80 г, имели свои надежды.

 Статья Лоднянской «О беллетристике и новом искусстве» 62 №4 – до сих пор имеет теоретич значение – разграничивает серьезную и массовую лит-ру. Она писала – у нас беллетристика отодвигается, тк в недалеком комм об-ве  искусство  будет не почетным средством развлечения и не видом пассивного отдыха, а необходимой сферой напряженной  духов жизни гармонич и творч-го чел-ка.  А Лакшин, говоря о крайне неблагополуч жизни людей в повести  В. Чижина «Семеро в одном доме» подчеркивал, что пис-ль  желает преодоления трудностей в комм-ом «завтра».  Естественно высокое дост-во новомирской критики ослаблялось некоей исторической наивностью, присущей тому времени. Новомирцы стремились к радикальным изм-ям жизни и хотели верить в преодоление всего, чего они добивались. Презирали бюрократизм, социальную демагогию.  60г – НМ выступал в оппозиции нов политич линии (с ???Брежневым и Сусловым). И даже в перв половине 10летия, когда вызывал массу критич нападок на разных уровнях. Критицизм и оппозиционность, а вместе с тем и иногда аполитичность в НМ возросли в 60е.  Показательна статья И. Виноградова в этом плане  «О современном герое» НМ 61, №9. Напечатана накануне 22 съезда КПСС – вынесение Сталина из мавзолея.  В качестве положит примеров – самост-ть поиска и интеллектуальность – все больше мол  людей хотят смотреть на мир открытыми глазами.  По тем вр-ам такие человеч критерии свидетельствовали о деполитизации критики.  Немногим раннее (60г) в НМ кр-к Б. Рунин гов-л, что для лирика способ познания жизни -  воспороизвести свои волнения и чувства в форме собств. поиска.   Виноградов в общем удовлетворен молодой лирикой, производит  впеч максимального новаторства (хотя хватало субъективизма). Евтушенко, Рождеств, Вознеснеский, - собирали по 15тыс слушателей в политехнич музее и далее еще больше в Лужниках на спортивной арене.  (Маяков не собирал никогда больше 1.5 тыс!).   А в прозе таких успехов он не видит – готовность жизнь отдать за то, за что наши отцы уже отдали жизнь в суровые годы рев-ции.  (после 60г будут гов-ть – в гг рев-ции и отеч войны).  В НМ после 61 г  уже таких выск-ний не будет  – такой высокий стиль стал ассоциироваться именно с официозной критикой.

 Тоска по герою в ст Лакшина «Читатель, писатель, критик» 62г уже – как знакомый примелькавшийся тезис.  Тенденция к изображению прежде всего маленьких людей начин в лит-ре серед 50хгг, но особ-но поддерживалась она в новомирск кр-ке 60х. В статье «О современном герое»  теоретич установка была еще другой, но Виноградов предвосхищает ее решение в последующее время. Он высмеивает кр-ку, кот обучает писателей  правилам отображения жизни  и поддерживает непосредственное читательское отношение к лит-ре как к самой жизни. Герои заслужили, чтоб кр-ки относились к ним по-человечески – смешение наивно реалистич взгляда на искусство + вполне научное понятие жизненности, убедит-ти лит персонажей (тождество этич и эстетич у Виноградова – писал об этом  Щеглов).  Новомир кр-ка, и не только, часто оценивала лит произведения с точки зрения -  хороши или нет герои. Иногда независимо от удачи реализации писат замысла – «реальная критика» – как определил ее Ю Буркин, возглавлявший  в НМ публицистич отдел (это он не пустил плохие произведения о жестоком Ленине – а на кого же мы будем надеяться?) Сознательно НМ шел на подлог тогда.  Нужно было хорошим ленинизмом побивать сталинизм.  Виноградов выбирает диск-ю о герое по ???Кожевникову  «Знакомтесь…» – повести, кот Ярмилов поставит в один ряд с «Ив Денисовичем» . ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА спорила по этому поводу – мнение Антонова, и Виноградов поддерживает Антонова. Эльберг влюблен в Балуева.  Упрекает Эльберга, что отказывается считать эгоцентристом человека-труженика, занятого своим делом.  А методология у них общая – герой – как реальный человек.  Требовательность новомирской кр-ки иногдпа и правда переходила в критицизм.: крушила тогда и  близкие ей пр-я.  Виноградов обвиняет в недост тонкости и Серегина из пьесы  «Бершутская история» Арбузова.  – пьеса по тем временам очень новаторская, хотя б по форме – хор, как в антич драматургии, гл героиня – падшая женщина – ее поднимал настоящий передовой герой.  Сближает его с Балуевым. Опять виноват персонаж, а не автор.  +  о каком-то персонаже, кот реально видит людей, когда работает, за это ему выговоры. (председатель колхоза) – типич новомир позиция.  Виногр подчер что лучш черты хар-ра могут отличать и ученого, интеллегента.., и рабочего, колхозника.

 Оч показательна для нач 60х статья Лакшина «Доверие» о повестях Павла Нилина, кот напечатаны в 62г, номере 11ом. Нилин – автор сценария фильма «Большая жизнь», кот в 46 г подвергся критике, а в 50-е написал много повестей о хороших чекистах 20х гг. – последователи благородного Феликса Дзержинского.  Эти противоп-сь чекистам 30хгг, когда они выродились, начали арестовывать невиновных.  Доверие – ключевое понятие 20хгг. И в романе «Живые и мертвые»..,  И. Германа «Я отвечаю за все». (60)   Об этом ???же – Нилин . Недоверие, гов. Лакшин, ???В. Малышева в жестокости.  Убедительно разобрав довольно слабую повесть, Лакшин замечает: повести Нилина учат думать, сознавать себя и свое время. Если М. Щеглов часто начинал во здравие, а кончал за упокой, то  Лакшин, вроде его последователь, наоборот.

 63-64гг НМ все больше испытывал давления со стороны  властей. Вопреки вновь возобладавшей настройке на положительное в жизни, Твардовский в ст. «По случаю юбилея» 65г  проиводит, как ???укоренилась фальсификация, недоверие…к печатн…  уже вовсю наступала культурная политика к тому времени.   В этой ст выделяет пр-я Солженицына,  повесть С. Залыгина «На Иртыше».  Всякая фальшь, недомыслие – против нас, гов. Твард.   Потом критиковали НМ Бодин, Егорычев (перв секр москов, партийн орг-ции).

После съезда 23 еще резче гов-л о НМ – особ критике подвергается. Военные повести В. Быкова, кот все 60егг был мальчик для битья – изображал войну слишком непатетически и слишком критически, ???герои-непобедители. ; «? в одном доме» В. Семина, « На Иртыше» Залыгина,, Можаева «Из жизни .. Кузькина», +мои статьи (писал Лакшин), « Легенды и факты» Калгина  - говорил, что 23 февр никакких особо побед не было..  НМ критики апеллировали к общественному мнению  - прямо это сделать нельзя было, поэтому Лакшин в своей статье историческим экскурсом поставил проблему : после рев-ции изучались читат мнения, но к сер 30гг эти работы свернули, появился абстрактный образ нашего советского читателя, идеол культа личности исключала различные мнения, даже в эстетич плане. Писем читательских мало (они были, правда).  С блеском очертив казенное единомыслие, Лакшин далее опирается на факты, кот сам еще не может правильно научно интерпретировать.  На семинарах мы говорили – он привел замечат цифры: НМ имел тираж 28 тыс в 27г, Красная НОВЬ – 12 тыс, а пролетарский ОКТЯБРЬ всего-то-… тыс. Слишком подробно разбирает Грекову  в споре с официозными критиками  - Мулина-героиня – подвижница, как и Матрена Солженицына.

Многие противники НМ видели в особом его внимании к мал чел-ку  ограничение социальных возможностей  советск чел-ка.  Лакшин прибегает к теоретич выкладкам, предлагает пис-лям сосредоточиться на частных случаях, избрать основой худ тв-ва казус (слово взято из письма Ленина к И. Арман).  Лакшин – что критика должна знать больше, чем писатель о своем произведении.  Знаменательно само обращение к Ленину, а главное Лакшин отстаивает принципиальную кр-ку – партийную по духу, бесстрашную в поддержке интересов народа, (чистая выразительница народ и лит-ых интересов тогда будет).  Опора на  авторитет чит-ля у НМ была уже недостаточной, поэтому  апелл к историч опыту.

 Дементьев к 4 съезду писателей опубликовал статью о 1 съезде писателей, где подчеркивал активность выступавших с самыми разными мнениями. – представил очень свободомыслящим этот съезд.   Дементьев – друг Твардовского, его еще раньше задвинули. У Кожанова в статье Дементьев представлен как враг национальной лит-ры, кот критиковал Есенина, других народных поэтов (это было в конце 40хгг.)-  статья перестроечного времени «Мы меняемся?». На самом деле это было в период борьбы с космополитизмом, Дементьев тогда участвовал в этой борьбе, но потом, как и Ф. Абрамов, попытался все это загладить.  В этой же статье Кожанов пишет – были и другие критики, причаст к тяжкому положению кр-??ки в эти времена : это кошмар, это чума.  Противопоставил Дементьеву своего близкого человека -  своего тестя, кот покаялся в 60х за нападки на Заболоцкого, а что оставалось..  – Ермилов.  Виноградов – статья о повести «В окопах Сталинграда» 22 года как была напечатана эта вещь, но актуальность сохраняла.  Ст. «На краю земли 65?. Сначала защищает от нападок. Бакланов, Быков, Бондарев – они были критикуемы тогда, особенно Быков (что они пытаются расслышать шум ресниц под гром артеллерийской каннонады). Пр-е 46г послужило оправданием новейшей военной прозы.  Виногр. отводит упреки Некрасову, будто у него нет представления о войне в целом, не показаны причины перелома во время войны… Виногр – о значении деятелей народа в войне – об этом и статья. Есть в ней и другой правильный вывод – что есть ???большая сила,опора…Тогда начинали реабилитировать Сталина.

 Не участвовавшие по возрасту в войне новомирцы  приветствовали самокритичность военного поколения, когда видели ее в лит-ре, как некогда Щеглов в «Правде жизни». Так и Виноградов отметил   - лакмусовая бумажка войны не все качества чел. В,ыявляет.   (против того чтоб война оправдывала все в советской истории).  Вин-в делал особ акцент  на нравств ..ориентации писателя.  (Некрасов лишен будет советского гражданства), поэтому уже страховались…  

С современным подтекстом – статья Лакшина «Роман  Булг. «Маст и Марг», всячески подчеркивается там атмосфера страха в романе Булг.  Евангельские главы соотносятся с эпохой сталинизма.  Лакшин как 1й критик НМ. Напечатал статью, а параллельно он печатает похожую статью в ВОПРОСАХ ЛИТЕРАТУРЫ. Тоже об этом пр-нии как об остро современном.  Поддерживали это критики и новейшие произведения.

Виноградов – о «деньгах для Марии» повести написал статью  68??г№7.  Едко высмеивалась -  Наталья Ильина напечат ст «Литература и массовый тираж», где о Роман-газете (сверхмассовое издание – якобы откровение для масс).  Там напечатаны «Солнцеворот» Филева, «Угол падения» Кочетова, « Берегите солнце» Андреева, .. бездарный  роман «Хмель» – 3 номера занял. А Роман-газ не печатает дей-но заметных пр-ний – «Бабий яр», «Две зимы, три лета» Абрамова.. Отнош-е Нмирцев к критике и литре было тоже определенным. Тепло высказывались о М. Щеглове (Твардовский, Светов о нем упоминали, Пуркин, Лакшин). Резко критиковались: Кантор-критик о Ершове-плохом критике сатиры..  Характерно для новомирцев критика Рассадина – Выходцева-писателя   – чем обусловлено новаторство и чему оно служит. Упоминает оговорки Выходцева… Выходцев неразборчив, мн-во поэтов перечисляет, и у всех свои достоинства и недостатки.  Это что касается официозных критиков.  Естественно так же отзывался НМ об официозных писателях. Это  и привело НМ к гибели в большей степени, чем даже его принципиальная идеологическая позиция.   Напаскудил литературным чиновникам.  Главным редактором назначили публициста Косолапова, вводились в редколлегию такие как Овчеренко. -  и Твард. ушел.  Твардовскому исполнилось 60, а всем в таком возрасте давали героя соцтруда (Шолохову – 2 дали после того как перестал писать!), а Твардовскому дали орден Ленина – воспринял как удар. А тут 71 год, после этого он через год умер (рак на нервной почве).  Некролог в ПРАВДЕ (Брежнев..).