II. Исток двусмысленности в «Трактате» Витгенштейна

В качестве исходной точки здесь само собой напрашивается Трактат молодого Витгенштейна: столь же глубокомысленный, сколь и парадоксальный проект трансцендентальной семантики или логики языка, которая не способна оправдать свой собственный метод, - этот проект содержит в себе основание уже упомянутой методически-методологической двусмысленности аналитической философии и определяет тем самым всю ее дальнейшую судьбу. В связи с нашей темой исток этой двусмысленности может быть обнаружен в чрезвычайно кратком, но чреватом значительными последствиями обсуждении «интенциональных» или, как говорят аналитические философы, «предложений верования» [«Belief-Satze»].

Предложения, имеющие форму «А верит, что р», «А мыслит р», «А говорит р», представляют собой сложность для центрального тезиса (5.54) логики высказываний Витгенштейна, согласно которому одно предложение может входить в другое предложение лишь как его истинностное условие. Моделью этой логики истинностных функций являются сложные предложения, составленные из элементарных предложений, которые соединены связками, например: «Сегодня светит солнце и Петр радуется», - или: «На улице идет дождь или светит солнце». Специфическая особенность аналитической философии языка, которую обнаруживает использование логики истинностных функций у Витгенштейна, заключается в том, что с их помощью и такие предложения, как, например: «Не все жители Федеративной Республики музыкально одарены», могут быть сведены к ясной, т.е. поддаю-

' Ср. также J. Hartnack, Wittgenstein unddie moderne Philosophic, Stuttgart, 1962. ⁷ Здесь имеется в виду формула Витгенштейна: «Понимать предложение означает знать, что имеет место, когда оно истинно» (Трактат, 4.024).

106

щейся верификации форме,⁷ а именно к форме «Мейер музыкально одарен, Мюллер музыкально одарен и т.д., Шульц музыкально не одарен, Шмитц музыкально не одарен и т.д.». Короче говоря, используя логику истинностных функций, которая включена в так называемый тезис экстенсиональности, Витгенштейн и Рассел надеялись выявить истинную логическую структуру осмысленных предложений вообще - ту, которая стоит за внешней формой обыденного языка и даже скрывается этой формой.

Эта надежда становится действительно проблематичной в силу существования предложений формы «А верит, что р», например:

«Петр верит, что на улице идет дождь». Ибо здесь суждение «на улице идет дождь», которое, по-видимому, содержится в интенциональ-ном суждении «Петр верит, что на улице идет дождь», никоим образом не может пониматься как условие истинности суждения «Петр верит, что на улице идет дождь». Вся соль так называемых предложений верования, которая еще более отчетливо обнаруживается в языке в форме «косвенной речи», заключается именно в том, что истинность того, во что верится, что подразумевается и что говорится, может оставаться в «подвешенном состоянии», в то время как предложение, выражающее веру в то, что верится, может быть истинным. Но предложения этой формы образуют, очевидно, условие возможности так называемых «наук о духе».

Значение затруднений Рассела и Витгенштейна с предложениями верования применительно к нашей теме заключается, таким образом, в том, что здесь впервые в аналитической философии (интенциональ-ный) язык понимающих наук о духе вступает в конфликт с языком «единой науки»; ибо тезис экстенсиональности Витгенштейна является первой радикальной формулировкой единого языка вещей и положений дел; он относится, по Витгенштейну, ко всем осмысленным предложениям, т.е., говоря определенно, ко всем предложениям «естествознания» (4.11).

Поскольку позднейший «объективизм» и «физикализм» неопозитивистского наукоучения связан с «аналитической» философией и не является просто продолжением прежнего метафизического натурализма, постольку он сохраняет зависимость от Витгенштейна. Его решающий тезис не говорит, разумеется, о содержательной редуцируе-мости мира духа к природе и ее законам - как то имело место в старом позитивизме, - но он заключается в том, что всякое подлинное познание, которое может быть получено в так называемых науках о духе, может быть сформулировано в предложениях единого, интерсубъективного языка, т.е. в объективном языке вещей и положений дел.

Поэтому затруднения Витгенштейна с предложениями верования

107

впервые раскрывают для нас проблематику включения наук о духе в единую объективистсткую науку в той современной форме, которую придала ей аналитическая философия языка.

Рассмотрим с этой точки зрения решение проблемы, которое предлагает Витгенштейн и которое - даже будучи сформулированным в краткой и неясной форме, - определяет, тем не менее, дальнейшее развитие аналитической философии. Витгенштейн также применяет по отношению к предложениям верования позаимствованную у Рассела максиму критики языка,' согласно которой истинная логическая форма мысли может быть облачена во внешнюю форму языка, и на основании этого постулирует ряд положений, относящихся к интен-циональной форме предложения:

(5.541) «Здесь на первый взгляд кажется, что предложение ρ находится в некоторого рода отношении к какому-то предмету А».

(5.542) «Ясно, однако, что предложения "А верит, что р", "А мыслит р", "А говорит р" имеют форму "«р» означает [sagt] р" ...».

Витгенштейн здесь - насколько это поначалу кажется ясным, — редуцирует внешнюю видимую форму интенциональных предложений к форме предложения, выражающего смысл знака предложения. Уже здесь можно было бы спросить: свидетельствует ли теперь эта подстановка в пользу или против возможности включения наук о духе в единый язык объективного естествознания?

На первый взгляд, она свидетельствует против этой возможности, ибо предложение о смысле знака предложения, например, такое предложение, как «II pleut, означает: идет дождь» продолжает, по-видимому, оставаться типичным предложением из области наук о духе, т.е. предложением, которое может быть истинным, несмотря на то, что содержащиеся в нем предложения «II pleut» и «идет дождь» условиями истинности не являются. Но в какой мере, спрашивается, Витген-штейну вообще удается отстоять в таком случае свой тезис экстенсиональности, который определяет логическую форму всех осмысленных предложений и в защите которого, как показывает контекст, он вне всякого сомнения видел свою задачу?

Сам Витгенштейн, очевидно, придерживался мнения, что он отстоял тезис экстенсиональности. В какой мере это имеет место, обнаруживает его толкование предложения «"р" означает р»:

(5.542) «... речь здесь идет не о соотнесении факта и предмета, а о соотнесении фактов через соотнесение их предметов».

Другими словами, речь здесь идет не о внутримирном положении дел, которое может быть изображено посредством языка, но об изоб-

' Ср. Трактат, § 4.002 и 4.003. 108

разительной функции самого языка, основывающейся на соотнесении знаковых фактов и фактов, которые обозначаются знаками. Защита тезиса экстенсиональности сводится для Витгенштейна к тому, чтобы показать, что для единого языка, изображающего мир, нет никаких особых положений дел, в рамках которых субъект вновь становится в отношение к некоторому положению дел, как то, по-видимому, имеет место в интенциональных предложениях в случае их психологической интерпретации (ср. 5.541). Вводя новую форму предложения «"р" означает р», Витгенштейн избегает подобной возможной трактовки в силу устранения человеческого субъекта высказывания. Поэтому на основании своей семантической редукции интенциональных предложений Витгенштейн делает заключение:

(5.5421) «Это показывает также, что душа - субъект и т.д., - как она понимается в современной поверхностной психологии, - вещь невозможная [Unding]».

Английский перевод этого глубоко двусмысленного предложения звучит - что характерно — почти однозначно:

«This shows that there is no such thing as the soul - the subject, etc». («Это показывает, что нет такой вещи, как душа - субъект и т.д».).

Негативная интерпретация этого предложения, которая стала определяющей в неопозитивизме, соответствует, конечно, другому положению Витгенштейна:

(5.631) «Не существует мыслящего, представляющего субъекта ...».

Но прежде всего она соответствует центральному тезису Витгенштейна, что осмысленными являются только предложения естествознания, т. е. — как это интерпретируется в неопозитивизме - только они являются интерсубъективно верифицируемыми.

Из всего этого можно заключить, что поскольку такие дисциплины, как психология или социология, прибегают к интенциональной форме предложения, они вообще не относятся к наукам. Таким образом, если попытаться свести эти дисциплины, а вместе с ними и то, что все же стоило защищать в т.н. «науках о духе», к языковой форме науки, то в предложениях этих дисциплин речь теперь не может идти о мнимых интенциональных положениях дел, которые включают психического субъекта и те положения дел, которые он имеет в виду, но лишь о подлинных объектных отношениях, объектных состояниях и т.д. Отсюда программа «behavioral sciences» - «наук о поведении» - в рамках объективистской единой науки, к который мы позднее еще вернемся.

Однако предшествующая интерпретация Витгенштейна уже достаточно отчетливо показывает, что редукция интенциональных предложений к бихевиористстким предложениям лишь наполовину соот-

109

ветствует концепции, содержащейся в Трактате. Правда, она представляет собой единственную возможность сциентизировать науки о духе, которую предоставляет семантика Трактата, однако она как раз таки и не следует той редукции интенциональных предложений к семантическим предложениям, которую предлагает Витгенштейн.

Основание того, что этой интерпретации не стали следовать - по крайней мере первые последователи Витгенштейна, - заключается (как уже было указано) в парадоксальной языковой теории Трактата:

такие предложения, как «"р" означает р», нельзя, согласно этой теории, понимать как изображение фактов в языке. Но это значит, что предложение «"р" означает р», к которому Витгенштейн до этого сводил предложение «А говорит, что р», само все еще является вводящей в заблуждение, мнимой формой: оно все еще выглядит как предложение формы «a R Ь», - в действительности же речь в нем идет не о вну-тримирном положении дел, о об обозначении некоторого положения дел посредством знакового положения дел, то есть о том, что уже предположено, когда мы говорим о некотором внутримирном положении дел. Витгенштейн делает отсюда вывод, что предложения о предложениях, т. е. семантические предложения, невозможны: то, что они намереваются выразить, «показывает себя» при употреблении языка, но этого нельзя «сказать». Из этого различия вытекает, как известно, то, что Витгенштейн объявляет «бессмысленными» собственные предложения о языке и их изобразительное отношение к миру и признает за ними лишь функцию проводника, способствующего достижению окончательного мистического понимания.'

Найдут, пожалуй, вздорным то обстоятельство, что такого рода парадоксальной философии языка предстояло серьезно определять развитие неопозитивизма. При этом упускается, однако, что Витген-штейнова философия языка как трансцендентальная семантика логически прозрачного языка, который исключает любое метафорическое словоупотребление, является совершенно последовательной. Если язык должен конституироваться как логическое исчисление, чтобы служить в качестве языка науки, то в таком случае семантические рассуждения о значении знаков принадлежат метаязыку; т.е., в первую очередь, они не принадлежат логически прозрачному языку науки.

Метаязык, правда, так же можно в свою очередь формализовать, равно как и метаметаязык, и т.д. ad infinitum, как то предлагал Б. Рассел во введении к Трактату,"' однако тем самым никогда не будет

'' Ср. Трактат, § 6.54 и 7.

'" Ср. Tractatus, London 1922, р. 22/23. То обстоятельство, что метаязык позволяет говорить о логическом искусственном языке (о некоторой семантической

110

формализован последний актуально используемый для конструирования языка метаязык, с помощью которого, тем не менее, должен быть - посредством перевода - семантически истолкован любой язык исчисления. Без этого истолкования с помощью относительно последнего метаязыка формализованный язык хотя и дан объективно (как вну-тримирно обнаруживаемое знаковое положение дел), однако он не является семантически функционирующим языком. Но если он успешно истолкован с помощью последнего метаязыка, то тем самым доказано, что мы не можем в собственном смысле представлять или конструировать как положение дел логическую форму языка, посредством которого мы, согласно, Витгенштейну, можем получить представление о положении дел, но всегда уже предполагаем эту форму. Именно это имеет в виду Витгенштейн, когда он недвусмысленно говорит:

«Логика (языка) трансцендентальна» (6.13).

Ср. в этом отношении следующие положения Трактата'. (5.555) «В логике я также имел бы возможность заниматься теми формами, которые я могу изобрести; однако же я должен обращаться к тому, что делает для меня возможным их изобретение».

системе), используется, начиная с Рассела, как аргумент против Витгенштейна. Но в действительности оно представляет собой лишь иллюстрацию поднятой Витгенштейном проблемы нерефлексивности логически построенного языка, которую обнаруживает продуманная до конца теория типов Рассела. Предлагаемая Расселом бесконечная иерархия метаязыков разрешает парадоксальность выводов Витгенштейна только в смысле замены философии конструктивной семантикой (следствие, сторонником которого позднее действительно объявил себя Карнап). Тот же, кто, напротив, стремится оправдать философские предложения о форме языка в целом и их отношение к миру (а таких предложений, если говорить серьезно, до сих пор не сумели избежать ни Рассел, ни Карнап), должен начинать с чего-то еще более глубокого: он должен поставить под вопрос логистическую концепцию нерефлексивного языка, в которой нуждается теория типов Рассела, и показать, насколько живой язык — равно как и та мысль, которую он выражает, всегда уже обладает рефлексивным отношением к самому себе и только благодаря ему опосредует истолковывающее отношение к миру, связанное с определенной перспективой. Это рефлексивное отношение к самому себе, заключенное в герменевтическом синтезе языкового суждения (в предельном случае как имплицитное притязание на истинность обычного утверждения о факте), необходимо выявить в обыденном языке и сформулировать его собственное понятие. Это, правда, означает, что применительно к основной цели Витгенштейна («провести для мышления границу, или, скорее, не для мышления, а для выражения мыслей») также может быть использован языковой аспект гегелевской диалектики границы. (Такого рода попытку предпринял, например, Т. Литт (Theorie der «Selbstaufstufung der Sprache», mMensch und Wsit, Munchen, 1948, 13. Кар.)).

Ill

(5.556) «Не может быть иерархии форм элементарных предложений. Мы можем предвидеть только то, что сами конструируем».

Другими словами: логическую форму языка, которая одновременно является логической формой мира, мы не можем ни сконструировать, ни предвосхитить. Она уже обнаруживается во всех конструктивных попытках как условие возможности этой конструкции.

Хотя фактически традиционная трансцендентальная философия постоянно рассматривала форму языка и его отношение к миру, и Вит-генштейн сам нередко делает это в Трактате, но Витгенштейн одновременно показывает, что эти рассуждения — если соизмерять их с языковым идеалом логистического «объектного языка» - являются необходимо метафорическими:" такое обыденное предложение, как «слова имеют значение», звучит так же, как предложение «мужчины имеют бороды». Если же попытаться указать на заблуждения подобной метафорики, например, с помощью предложения «семантическое отношение между языком и фактами не является отношением, подобным отношению двух встречающихся внутри мира объектов», то в этом предложении, тем не менее, используется языковой образ отношения между двумя объектами. Это именно та трудность любого трансцендентально-философского языка, с которой столкнулся уже Кант, когда он был вынужден отличать образный схематизм своего языка от воздействия на нашу чувственность вещи-самой-по-себе как «схематизм аналогии» от эмпирических причинных отношений.'²

Витгенштейн как ученик Рассела видел в этом «метафорическом» употреблении языка или в употреблении его «по аналогии» - поскольку оно является неизбежным в философии - смешение типов выражений, которое в конечном счете проистекает из того, что каждое предложение о форме духа или языка, которое формулирует философ, есть предложение, относящееся к самому себе. Поэтому, согласно рассе-ловской теории типов, которая в таком случае, конечно, не может быть сформулирована как философская теория," любое философское предложение является «бессмысленным». Все эти следствия и выводит Витгенштейн.

Применительно к нашей конкретной теме можно было бы теперь возразить: даже если бы философские предложения о языке в целом,

" «Метафорическими» в смысле «синтаксической метафоры»; см. об этом Е. Stenius, Wittgensteins Tractatus, Oxford, 1960. S. 211 ff. ¹² Ср. Кант, Критика чистого разума, А 566 [В 594]. Об этом: К. Specht, «Der Analogiebegriffbei Kant und Hegel», Koln 1952 (=Kantstudien, Erg. Hefte, Bd. 66). " Об этом см. М. Black, Language and Philosophy, Ithaca, New York, 1949. S. 114ff.

112

т.е. о множестве всех предложений, были бессмысленны с точки зрения теории типов, так как они должны быть обращены и на самих себя, то из этого еще не следует, что с точки зрения теории типов должны быть бессмысленными и эмпирически-семантические предложения, то есть - следуя редукции, осуществляемой Витгенштейном, -предложения наук о духе (например такое: «Предложение Гёте "покой над вершинами" означает то-то и то-то»).

В случае указанных предложений, по-видимому, отсутствует всякая соотнесенность с самим собой. Каким образом Витгенштейн приходит к имплицитному рассмотрению их как относящихся к самим себе и потому «бессмысленных»?

Эта единственная возможная в системе Трактата альтернатива бихевиористскому истолкованию предложений наук о духе может быть понята, по моему мнению, в свете идеалистической трансцендентальной философии, которая стоит за традиционными концепциями наук о духе. Следуя ее смыслу, можно привести следующие аргументы в пользу Витгенштейна.

Если в предложениях эмпирической семантики действительно отсутствует какое бы то ни было отношение «единственного» [<<den>] языка или «единственного» духа к самому себе, то в таком случае нельзя ничего возразить и против радикально объективистской науки о духе в смысле физикализма. Таково с давних пор убеждение натуралистического позитивизма; следуя этому убеждению, от Витгенштейна пришли к программе бихевиористского переформулирования ин-тенциональных предложений. - Если, напротив, предложения наук о духе должны заключать в себе возможность «последующего понимания» любого мыслимого смысла предложений - в соответствии с трансцендентальным основанием немецких «наук о духе», - то в таком случае следует также признать, что в любом предложении эмпирических наук о духе субъект - говоря словами Вико, Гегеля и Дильг тея - имеет дело не с чуждым ему Другим, но, в конечном счете, с самим собой. Любой сколько-нибудь имеющий значение результат понимания в науках о духе доказывает, видимо, по крайней мере частичную истину такой позиции в силу обратного воздействия этого результата на практическое формирование истории, а вместе с тем и на самого его автора. (Понимая предложение Гёте, мы понимаем самих себя, т.е., в частности: язык, который мы разделяем с Гёте, и заключенную в нем возможность понимать мир.) Также и знаменитый «герменевтический круг», в соответствии с которым мы уже должны иметь некоторое понимание, чтобы вообще понимать и чтобы иметь возможность уточнять наше предпонимание, опираясь на методически оформленные процедуры понимания, - он также предполагает, что

8-1345 из

при понимании смысла в науках о духе, говоря словами Гегеля, дух в Другом находится у самого себя."

Не как диалектическую, а, скорее, как парадоксальную формулировку такой трансцендентальной-философской точки зрения следует понимать и радикальный вывод Витгенштейна из теории типов Рассела: в предложениях о смысле предложений, т.е. в предложениях о языке, субъект языка, согласно Витгенштейну, также в конце концов имеет дело с самим собой; и именно поэтому философия и наука о духе для него невозможны как науки, так как они - говоря серьезно -имеют дело не с встречающимися внутри мира фактами, а с языком как условием смысла фактов.¹⁵

Это позволяет понять подлинный глубокий смысл уже цитировавшегося положения:

(5.5421) «Это показывает также, что душа - субъект и т.д., - как она понимается в современной поверхностной психологии, - вещь невозможная».

Если неопозитивизм, следуя Витгенштейну буквально, извлек из этого положения вывод: «Нет мыслящего, представляющего субъекта», то, по Витгенштейну, он прав потому, что субъект не принадлежит миру, но есть «граница мира» (5.632). Или, как говорится в другом месте:

(5.641) «Таким образом, есть некоторый смысл не психологически говорить о Я в философии.

Я входит в философию потому, что «мир - это мой мир».

«То, что мир - это мой мир, - опять же говорит Витгенштейн, - показывает себя в том, что границы языка (единственного языка, который я понимаю) означают границы моего мира» (5.62, ср. также 5.6).

Только эта решительная трансцендентализация субъективного позволяет понять, почему Витгенштейн мог отождествлять логическую форму «интенциональных» предложений с логической формой семантических предложений: за мнимой формой обыденных предложений и их мнимого субъекта стоит для него, в действительности, од-на-единственная универсальная форма языка, изображающего мир, и один-единственный субъект этого языка, очерчивающий границы этого мира. Вопрос о смысле и бессмыслице предложений решается, по Витгенштейну, не с помощью мнения эмпирических субъектов, а благодаря определенным образом «показывающему» себя в логической форме предложений мнению своего рода трансцендентального субъекта (идеального) языка вообще. (С этой точки зрения можно в какой-

^]< Ср. W. Dilthey G. S. VII. S. 191.

¹⁵ Позитивная интерпретация этого центрального для Витгенштейна мотива дана у П. Уинча, который отождествляет понимающую социальную науку и теорию познания (см. ниже).

114

то мере трансцендентально-герменевтически понять, почему ранний Витгенштейн мог подозревать в бессмысленности метафизические предложения, которые эмпирики - авторы этих предложений - считали вполне осмысленными.)

Разумеется, конкретно-герменевтическая проблема понимания с позиций этой недиалектической трансцендентальной философии ведет, в конечном счете, к абсурду. Ибо в одном-единственном чистом языке трансцендентального субъекта, где могут быть отражены конституирующие мир положения дел, все человеческие субъекты уже могли бы, конечно, формально изъясняться друг с другом понятным образом. Исходя из этих предпосылок, понимание может относиться только к описанным на данный момент положениям дел, а не к интенциям как индивидуальным смысловым перспективам. В действительности у раннего Витгенштейна герменевтику индивидуальных смысловых интенций замещает «логический анализ языка», который всегда предполагает гарантированную трансцендентальной формой языка тождественность моего мира и общезначимого, поддающегося описанию мира.

Витгенштейн отчетливо подтверждает сказанное в положении 5.64: «Здесь видно, что строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом. Я солипсизма сворачивается до непротяженной точки, и остается соотнесенная с ним реальность». Но, согласно Витген-. штейну, это «не может быть сказано, но оно показывает себя» (5.62).

Эта парадоксальная трансцендентальная философия, которая как «критика чистого языка» (если использовать справедливое выражение Э. Штениуса¹⁶) должна дискредитировать язык критики, определяет методически-методологические внутренние разногласия в дальнейшем неопозитивистском развитии аналитической философии. Методология этой философии становится объективистско-физикалистской, образуя преемственную связь с концепцией экстенсионального единого языка Витгенштейна. Однако она не способна философски рефлектировать над своим методом, так как, по Витгенштейну, это было бы бессмысленной метафизикой.

В действительности, аналитическая философия языка до тех пор не может с чистой совестью заниматься рефлексией над своим собственным методом, а вместе с тем и над тем проблемным измерением, в котором - согласно Витгенштейнову толкованию интенциональных предложений - размещались бы и науки о духе, пока она ограничивает понятие осмысленного языка моделью отражающего мир языка, разработанного в Principia Mathematica Рассела. Но на него, как мы увидим, продолжает ориентироваться определяющая для современ-

' Ср. Е. Stenius, loc. cit. S. 220.

8*

115

ной объективистской теории науки вторая фаза аналитической философии." Лишь третья фаза, которая начинается примерно с 1932 года, с кембриджских лекций позднего Витгенштейна, явным образом отказывается от логически ориентированной модели языка в пользу описания неограниченного множества фактически функционирующих «языковых игр». Но и здесь она все еще едва ли способна отдать должное тем языковым играм, в которых «описываются» (т.е. истолковываются) языковые игры или, тем более, определяется сущность какой-то языковой игры, — то есть наукам о духе и самой философии. У нас будет возможность отдельно рассмотреть основания этого затруднения.

Сперва мы обратимся к неопозитивистской фазе аналитической философии, когда проблема наук о духе явным образом дискутировалась только в рамках объективистской методологии так называемой «единой науки».