4. Герменевтическое понимание и участие в языковых играх

В этом месте мне кажется настоятельно необходимым ввести в игру вышеупомянутую альтернативу до сих пор проводившейся нами попытке обоснования герменевтики в витгенштейновском духе: согласно такой альтернативе, всякое понимание смысла предполагает участие в языковой игре, в контексте которой априори выделяется

⁴⁷ Здесь возникает характерный образчик того, что Т. Литт охарактеризовал, как «ступенчатость» [«Selbstaufstufung»] языка, т.е. возможных ступеней обобщенности его смысловых интенций (в известной степени как диалектическую противоположность разветвленной «семантической» «теории типов» Б. Рассела). Ср. Mensch und Welt, 1948, Кар. 13.

⁴" Можно было бы - с точки зрения радикально историко-герменевтически мыслящей философии - задуматься над тем, не должен ли и философский структурный анализ языковых игр образовывать с последними единство диалога. И, само собой разумеется, это верно в том смысле, что философ не может высказываться о структуре человеческих языковых игр как бихевиорист с другой планеты; и, несомненно, историк (в частности - историк языка) всегда будет в состоянии видеть историческую сопряженность философских трактатов с диалогами между людьми. С другой же стороны, неоспоримая рефлексивная эмансипация от исторических диалоговых связей заключается в . том обстоятельстве, что философ - на более высокой степени обобщения смысловых интенций - может осознать необходимость исторических диалоговых связей для герменевтического понимания с формальными признаками.

95

смысловая структура некоей ситуации. Может быть, с новой исходной точки можно будет лучше понять своеобразие герменевтических языковых игр, лишь с трудом, апоретически обрисованное нами, когда мы отправлялись от внешнего описания языковых игр?

И, прежде всего, на мой взгляд, надо уяснить, что после того, как, в первую очередь, мы обсудили квазибихевиористический аспект «теории» языковых игр, теперь нам придется иметь дело с квазитрансцендентальной философской перспективой этой «теории». Вот заостренная формулировка проблемы: если раньше дело выглядело так, будто - согласно учению Витгенштейна - понимание смысла следует заменить внешним описанием некоего способа поведения, то теперь кажется, будто это учение сводится к тому, что всякое человеческое поведение доступно описанию лишь в рамках конкретной языковой игры, т.е. как поведение осмысленное и понятное.⁴'

Многие из ценнейших достижений позднего Витгенштейна можно впервые представить в выгодном свете лишь теперь. Такова, например, идея, поистине революционизирующая всякое философствование, идея о том, что «приватные языки» принципиально невозможны, или, иными словами, что невозможно следовать правилу, созданному лишь для самого себя, ориентируясь на мерки, доступные интроспективно." Тот, кто пожелал бы для лишь ему доступных данных опыта (напр., боли) ввести лишь ему доступный язык (т.е. не сочетающийся по правилам с публичным языком и поэтому непереводимый), не будет располагать критериями правильного языкового употребления. Он не сумеет заметить различие между произволом и нормой, поскольку всякая действующая норма, отвечающая за критерии различения, среди прочего, конституируется благодаря тому, что следование норме могут контролировать другие. И опять же, другой не сумеет по внешнему виду его поведения разглядеть, следует ли первый какому-то правилу или нет, если перед этим он не достиг взаимопонимания относительно этого правила с первым или же с каким-то третьим лицом, который смог бы проконтролировать поведение первого согласно какому-то публичному правилу игры («практике», «институту»). Без соотнесенности с этой публичной инстанцией контроля второй мог бы воспринимать и случайные (природно-спонтанные)

^<1) Эту точку зрения на одну из возможных интерпретаций Витгенштейна впервые последовательно выразил П. Уинч в книге Идея социальной науки и ее отношение к философии (Р. Winch, The Idea of a Social Science and its Relation to Philosophy [Уинч П. Идея социальной науки, М., 1996]). В дальнейшем мы заимствуем ценные указания из этой интерпретации. ⁵¹¹ Ср. Философские исследования, §§ 199, 243, 257 и passim.

96

жесты как поведение, управляемое правилами, ибо невозможно помыслить поведение, каковое люди не сумели бы «объяснить» извне, согласно правилам, выдуманным ad hoc. В нашем случае другой, вероятно, мог бы подумать, что он понимает то, что он - в соответствии с неким правилом, притянутым извне, — лишь «объясняет».⁵' Второй возможный случай заключается в том, что человеческое поведение -даже если оно руководствуется правилами и в такой мере доступно пониманию - в силу неучастия в соответствующей языковой игре «объясняется» другим как природный и спонтанно возникший феномен движения. Словом, понимание и понятное поведение имеет своей предпосылкой конкретную языковую игру, т. е. некоторую публичную «практику» или социальный «институт».⁵²

Лишь теперь, когда философии субъекта Нового Времени противостоит не квазибихевиоризм, а конкретизированная в понятии языковой игры трансцендентальная философия условий возможности и значимости подразумевания и понимания,⁵³ дискуссионное противопоставление Витгенштейна традиционной герменевтике как будто достигло цели. Предпосылка участия в общей языковой игре, очевидно, заменяет методический солипсизм вчувствования в других; оказывается, что всякое самопонимание, выдвигаемое методическими солипсистами в качестве вклада во вчувствование с целью понимания других (и даже как доказательство их существования в качестве духов-

⁵¹ Следовательно, понимание здесь было бы действительно тем, что видит в нем неопозитивизм: не чем иным, как «вчувствованием», приводящим к появлению «объясняющей» гипотезы. Об этой точке зрения см. Th. Abel, «The Operation Called 'Verstehen'», in: Readings in the Philosophy of Science, New York, 1953.

⁵² Эта идея замечательным образом опять же конвергирует с существенным образом вдохновленной прагматическими принципами антропологией А. Гелена (как, напр., в книге G. Н. Meads, Mind, Self and Society, Chicago, 1954). ⁵¹ Методический солипсизм философии Нового Времени - от Декартовых Размышлений до Картезианских размышлений Э. Гуссерля - в Витгенштейновой концепции языковых игр фактически встречает такую же противоположную позицию, что и в начинании Хайдеггера, в частности, в том виде, как оно сформулировано в §§ 26, 31 и след. Бытия и времени (о «со-бытии» и «понимании»). - Правда, в связи с Хайдеггером, как и в связи с поздним Витген-штейном, встает вопрос о том, должна ли философия «ego cogito», избавившись от химер, только доказать существование других (и существование реального внешнего мира), не удерживая за собой - как философия ответственной рефлексии самих по себе интерсубъективных и общественно языковых оснований мышления - функции предельного основания и всегда возможного начинания, выходящего за пределы данной ситуации.

7—1345

97

языковой игры лишь тогда может привести к содержательному пониманию «показывающего себя» в ней смысла, когда это описание производит новое единство языковой игры, единство диалога с описываемой языковой игрой. И вот, мы как будто бы приходим к противоположному, по крайней мере в тенденции, результату: модель причастности к наличному единству правил некоей языковой игры сможет служить моделью для ситуации герменевтического понимания лишь в том случае, если мы рассмотрим ненадежность и, в конце концов, расторжение этого единства (в исторически объективированной языковой игре и в исторически объективирующей языковой игре толкователя).

Между тем, сопоставление этих, по видимости, антиномичных результатов показывает, что философская проблема герменевтического понимания располагается как раз в промежутке между двумя моделями, и Витгенштейнова концепция языковых игр, по меньшей мере, подсказывает это. Речь здесь идет не о «понимании» того типа, как оно, согласно Витгенштейну, происходит уже априори с помощью правил некоей наличной языковой игры («обычая»), относящейся к выражению определенной интенции, так что выражение этой интенции и ее понимание взаимно друг друга обусловливают в рамках этой языковой игры и показывают в описании «сущность» этой интенции.⁶' Но речь здесь не идет и об «объективном описании поведения» такого типа, когда положенные в основу такого поведения правила привносятся извне, так что их невозможно посчитать за «мотив» как чужого, так и собственного поведения. Речь скорее идет о методе, который с необходимостью помогает в известной степени предметно представить себе квазитрансцендентальное правило языковой игры, ответственной за смысл и бессмысленность человеческого поведения и априори раскрывающей структуру возможных предметов в некоем ситуационном мире, - и это лишь для того, чтобы в свете таких квазипредметных правил «понимать» возможную мотивацию собственного и чужого понимания.

Приведем пример: смысл интенций Готфрида Бульонского, по Витгенштейну, обусловлен правилами языковой игры и жизненной формы средневекового крестового похода. И вот современный историк, уже непричастный этой жизненной форме, должен реконструировать сами эти правила игры, в известной степени образующие

'·' Что представляет собой приказ (как интенция), можно, по Витгенштейну, разглядеть из того, как ему в нормальных случаях следуют (а, значит, как его понимают). Об этом Витгенштейн замечает: «Приказы иногда не выполняют. Но что бы вышло, если бы приказы никогда не выполнялись? Понятие «приказ» утратило бы свое назначение» (§ 345).

100

трансцендентальные рамки «жизненной формы» и «мира» Готфрида, и реконструировать лишь из дошедших до нас свидетельств о словах и поступках Готфрида (как и других крестоносцев). Следовательно, то, что является условием возможности понятного смысла, должно предстать перед ним предметно в оговоренном смысле, но так, чтобы оно одновременно оказалось понятным в качестве условия возможности аналогичным образом обнаруживаемого смысла, а также в отношении возможности его собственного вот-бытия. Если сформулировать иначе, то из предметности должен выводиться некий смысловой набросок мира, который был бы в состоянии корректировать положенный до этого в основу набросок смысла, в свете коего предметность поначалу обретает свой (странный!) смысл.

В анализе этой структуры, собственно, и заключалась тема Дильтея. Феномен, благодаря которому правила жизненной формы, переставшие быть само собой разумеющимися, предстают перед интерпретатором предметно, он называл «выражением» жизни (а впоследствии и вслед за Гегелем «объективацией Духа»; а только что описанную структуру, сообразно коей правила, предметно предстающие в «выражении», оказываются в состоянии корректировать правила, в свете которых первые стали предметными, он называл «герменевтическим кругом». Должны ли мы утверждать, что Дильтей обнаружил структуру герменевтической языковой игры?

В своей поздней работе «логическую форму» языка, одновременно являющуюся логической формой описываемого мира, Витгенштейн растворил в правилах безгранично разнообразных возможных языковых игр. В новой концепции своей модели он в то же время конкретизировал субъект-объектную корреляцию традиционной трансцендентальной философии (в том числе, соответствующую «теорию обозначения» языка) в функциональное единство языкового употребления, жизненной формы и ситуационного мира. 'Думал ли он при этом уже и об историчности языка, жизненной формы и ситуационного мира?

Верно, что Витгенштейн сравнил язык с органично растущим городом," что языковую функцию он причислял к человеческой «естественной истории»," что на языковые игры он смотрел как на нечто такое, чем нельзя овладеть путем исчисления, с помощью правил, поддающихся математическому уточнению, что он считался с возникновением и преходящим характером языковых игр и соответствую-щих.жизненных форм.'⁴ Но как раз в только что упомянутых высказы-

" Философские исследования, § 18. " Философские исследования, § 25. " В. Штегмюллер (см. прим. 12) остроумно попытался дополнить эти разроз-

101

ваниях Витгенштейн показывает, что рациональная объяснительная сила его модели языковых игр досягает не дальше твердой упорядоченности жизненной формы, языкового употребления и структуры мира посредством наличного правила игры. Больше всего об этом свидетельствует то, что Витгенштейн в порядке критики метафизики релятивизировал возможный смысл до уровня возможных функционирующих языковых игр, и то, что он упразднил проблему априори истинных предложений с помощью понятия так наз. «грамматических предложений», которые, собственно, ничего не сообщают, но лишь поясняют правила конкретной языковой игры по так наз. «образцам» или «парадигмам» реального мира (напр., «Любое тело протяженно» или же «Приказ требует своего исполнения»)."

В этих центральных для самого Витгенштейна функциях его «теории» языковых игр, на мой взгляд, в то же время проявляется граница концепции этой модели. Господствующая в «Трактате» дуалистическая схема трансцендентального различия между логической формой и возможным содержанием мира, собственно, не преодолена, но лишь дифференцирована в понятии языковых игр. Поэтому Витгенштейн посредством своей мыслительной модели, по сути дела, не сумел уловить ни собственно историчного момента в понимании, ни опосредованно-сти в промежутке между распадающимися и вновь возникающими языковыми играми (нормальный феномен опосредованности традиции), ни - опять же - опосредованности на протяжении длительных эпох, воскрешения и присвоения прошлого современной жизненной формой; исходя из этой модели, все это можно лишь констатировать. Дильтей, напротив того, как раз там, где речь идет об исторической опосредованности между языковыми играми, об опосредованности в промежутке между формой (априорным правилом) и содержанием (объективированным смыслом) человеческих жизненных форм, достиг максимальной рациональности своей мысли, а именно - в фигуре мышления «герменевтического круга». - Правда, фигура эта может оставаться лишь чем-то вроде шифра для остающегося открытым вопроса о критическом обновлении рациональности гегелевской диалектики."

ненные высказывания Витгенштейна по направлению к интеграции историчности в понятие языковой игры: в отличие от шахматной игры, «ходы в языковой игре» исторически не инвариантны. Поэтому «правила словоупотребления» следует сформулировать так, чтобы среди прочего был учтен и «предшествующий диалоге (loc. cit. S. 594).

" Ср. Философские исследования, §§ 251, 252, 458. Об этом же Е. К. Specht, loc. cit. (см. прим. 30). S. 127 ff.

"' См. об этом также статью «Развитие «аналитической философии языка» и проблема «наук о духе»», включенную в настоящий сборник.

102