Глава 8

Дружеские отношения Пегги с Джоном Маршем возобновились сразу, как толь­ко Ред Апшоу покинул Атланту, и Пегги вполне устраивала эта платоническая привязанность, ни в коей мере не тяготившая ее.

Марш обожал Пегги, но не за ее отчаянное безрассудство или физические дарования (сам он не отличался особой подвижностью и не увле­кался никакими видами спорта, кроме плавания), а за тот талант сочинительства, которым она, по его мнению, обладала и которого сам он, увы, был лишен. Были, конечно, и другие причины.

Марш был добрым, порядочным, ненавязчивым человеком; на него всегда и во всем можно было положиться и быть уверенным в том, что любая работа, порученная ему, будет выполнена безупречно. Его нельзя было отнести к разряду бес­покойных или рискованных натур, и до знаком­ства с Редом Апшоу он был, скорее, одиночкой. Не потому, что не выносил общества, а просто, будучи человеком сдержанным, даже скрытным, трудно сходился с людьми.

Подобно Реду, Пегги была необыкновенно обаятельной, и это тоже привлекало к ней Мар­ша. Она не только была смелой и готовой риск­нуть там, где он бы не решился, но и обладала превосходным чувством юмора и своеобразным взглядом на вещи, что делало ее душой любой компании. В обществе Пегги Марш чувствовал свою нужность и значимость — чего не чувство­вал больше ни с кем.

Пегги не пришлось долго уговаривать Джона вернуться в Атланту, но для этого ему необхо­димо было оставить работу, поскольку в атлантском отделении «Ассошиэйтед Пресс» вакансий для него не было. Вскоре ему предложили место в отделе рекламы компании «Энергия и свет» штата Джорджия, и хотя работу трудно было назвать творческой, он писал сестре Фрэнсис, что оплата очень хорошая и что он «хотел бы преуспеть в достижении максимального жизнен­ного успеха, насколько это в его силах».

Что до самой Пегги, то, поскольку ее брак с Апшоу фактически распался, она опять столкну­лась с проблемой своего ближайшего будущего. Финансовое положение Юджина Митчелла не улучшилось, а от Апшоу поддержки ждать не приходилось. И потому надо было решать: или довольствоваться ролью домоправительницы у отца, или искать работу. Она выбрала второе, а Джон Марш убедил ее, что у нее достаточно образования и таланта для того, чтобы стать журналисткой.

И вот, собрав воедино все свое мужество и прихватив несколько сочинений, написанных ею в колледже, она отправилась в редакцию «Атлан­та Джорнэл», расположенную в старом пятиэтаж­ном здании из красного кирпича на Форсайт-стрит. Пегги попросила встречи с редактором Харли Бранчем и после двухчасового ожидания, наконец, очутилась перед ним в шумной комнате и приступила к штурму. Бранч был несговорчи­вым старым «профи», совсем не одобрявшим присутствия женщин в редакциях газет и очень гордившийся своим чисто мужским коллекти­вом — как способностью своих подчиненных много выпить, так и способностью много рабо­тать. Позднее он говорил, что был поражен как серьезностью Пегги Митчелл, так и способом, который она выбрала, чтобы получить работу. Он также утверждал, что взял бы ее в штат, если бы не то обстоятельство, что уже две женщины-журналистки работали в тот момент в редакции — в воскресном приложении и в отделе светской хроники, а он вовсе не был уверен тогда, что пришло время набирать женщин на постоянную работу в редакции.

Получив, таким образом, отказ, Пегги верну­лась с этим известием к Джону, который сразу же, не теряя зря времени, связался с Медорой Филд Перкенсон, с которой был знаком еще со времени своей работы в качестве редактора в «Атланта Джорнэл», и рассказал ей о Пегги. Медора была замужем за Энгусом Перкенсоном — главным редактором «Джорнэл», да и сама работала в редакции. Она посоветовала мо­лодой женщине лично встретиться с Энгусом.

Перкенсон, сурового вида шотландец, каза­лось, вполне соответствовал своему имени. Но за обманчиво строгой внешностью скрывался джентльмен с мягкими, учтивыми манерами, и все, кто близко знал семью Перкенсонов, чувст­вовали, что Энгус мало что предпринимал без одобрения Медоры. А ее-то в данном случае и заинтересовала мысль, чтобы бывшая дебютантка поработала в воскресном приложении к «Джорнэл».

По мнению миссис Перкенсон, это могло бы способствовать появлению на страницах журнала нескольких неплохих «светских» историй. И по­скольку женщина, состоявшая в штате редакции, собралась увольняться по случаю замужества, Энгус согласился встретиться с «миссис Апшоу».

Но когда Пегги, весящая меньше 90 фунтов (36 кг) и выглядевшая как 16-летняя в своем мальчишеском костюме и в берете, кокетливо сдвинутом на один глаз, появилась в его кабине­те, он усомнился в том, что первое впечатление Медоры об этой юной особе было верным.

Но чем больше она говорила, речисто пре­вознося свою опытность, рассказывая о своей краткой работе в качестве журналиста в газете «Спрингфилд Республика» (Перкенсон был убеж­ден, что это выдумка) и похваляясь тем, что на «ремингтоне» она печатает с «дьявольской скоро­стью», тем больше он убеждался в том, что его жена, по-видимому, оказалась права. Из миссис Апшоу мог бы получиться неплохой газетчик,

ибо она, похоже, знала, как разговаривать с людьми, чтобы войти к ним в доверие. И когда Пегги покидала редакцию, она уже считалась зачисленной на должность начинающего репорте­ра с оплатой в 25 долларов в неделю — самая низкая ставка в газете — и с предупреждением, что принята с испытательным сроком.

Редакция воскресного приложения к «Атланта Джорнэл» располагалась в трехэтажном темном и мрачном здании по соседству с главным офисом газеты. Весь персонал работал в одной большой комнате, вся обстановка которой состояла из ше­сти изрядно побитых столов, рядами стоявших вдоль стен, и телефона, всегда кем-то занятого.

«В ней было что-то от маленькой девочки, решившей поиграть, переодевшись в одежду взрослой леди, — вспоминала впоследствии Ме-дора о первом дне работы Пегги в редакции. — На ней был темно-синий костюм и белая блузка с короткой талией, пристегнутая к юбке большой булавкой, которая не раз выставлялась на всеоб­щее обозрение в течение рабочего дня. Но Пегги столь серьезно отнеслась к своей новой работе, что на булавку совсем не обращала внимания, лишь изредка рассеянно поправляя ее».

Пегги велели занимать стол, стоявший прямо напротив входной двери и служивший подставкой для телефона. Поскольку аппарат был единствен­ным на двенадцать человек, работавших в ком­нате, он был постоянно занят и всегда кто-ни­будь, разговаривая, сидел на краю Пегтиного стола. А кроме того, и стол, и стул были так высоки для нее, что сидя она не доставала нога­ми до пола. Но Пегги не жаловалась.

Ее первое задание — заметка под названием «Девушка из Атланты — свидетельница револю­ции в Италии» — представляло собой интервью с миссис Хайнс Гонсалес, которая три месяца провела в Европе, участвуя в международной ярмарке верхней одежды. Пегги намеревалась сделать из этого интервью своего рода репортаж о последних европейских модах, однако миссис Гонсалес упомянула, что, когда она находилась в Риме, там как раз произошел военный переворот и к власти пришел Муссолини. Пегги в конце статьи также коротко упомянула об этом, хотя имя Муссолини ей ни о чем не говорило. Однако сам Энгус Перкенсон переставил этот абзац в начало заметки и сурово отредактировал ее, пре­вратив из интервью о модах в заметку о полити­ке.

Кроме того, Пегги пришлось познакомиться с теми жесткими требованиями, которые предъяв­лял к сотрудникам главный редактор, а также выслушать его нелицеприятную критику. Он не только практически переписал всю статью, но и в весьма определенных выражениях указал на ошибки и плохой стиль. Это несколько поколе­бало было уверенность Пегги в себе, но Перкен­сон считал, что у нее все возможности для того, чтобы стать умным газетчиком.

Следующее задание — интервью с местным ботаником-селекционером, озаглавленное «Бота­ник-чародей творит здесь чудеса» и опубликован­ное 7 января 1923 года.

«Живет на Персиковой улице человек, — начиналась статья Пегги, — который может так воздействовать на клубнику, что ей будет нипо­чем даже морозная погода. Он держит в руке пучок этих дерзких растеньиц, усыпанных круп­ными красными и сочными ягодами, выросшими прямо под открытым небом, а не в теплице или оранжерее — при холодной январской погоде. И зимостойкая клубника не единственная вещь, ко­торую может создать этот волшебник из мира растений. Он так глубоко постигает тайны Природы, что способен заставить обычные растения и деревья вести себя необычным образом.

Медицинской иглой для инъекций он вводит в растение таинственный раствор, заставляющий его забыть все «традиции предков». — Пегги продолжала описывать Иверсона Г. Ходкинса, волшебника из Атланты: —...маленький человек с добрым лицом, белыми усами и копной белых волос с прической а-ля Падеревский, которую венчал потрепанный котелок. Расстегнутая у во­рота рубашка, похожая на матросскую робу, кур­тка и пара запачканных брюк составляли его костюм. Но с губ его слетали как безупречные английские слова, так и сбивающий с толку по­ток латинских названий его возлюбленных расте­ний».

Перкенсон напечатал всю статью целиком — приблизительно три тысячи слов — сразу, как только она была написана, и отвел ей целую страницу в газете с фотографией джентльмена-волшебника в придачу.

Статья была подписана полным именем Пег­ги — «Маргарет Митчелл Апшоу». Ей было при­ятно видеть свое имя в газете, и тем не менее только по настоянию Джона она в ближайший понедельник утром отправилась к Перкенсону просить, чтобы ей выделили собственный стол в редакции и дали должность очеркиста. В итоге она получила и то, и другое, но прошло еще несколько месяцев, прежде чем ее зарплата под­нялась до гордой отметки в 30 долларов в неде­лю, что все равно было меньше, чем у журнали­стов-мужчин из отделов спорта и новостей. Ей сразу же дали другое задание, но к тому времени она уже поняла, что ее подпись под статьями должна быть простой — «Пегги Митчелл». Имен­но так она и стала подписываться.

Ее новый стол стоял теперь у окна. Внизу, прямо под ним, проходили железнодорожные пути и, и паровозы извергали густые облака сажи и дыма, из-за которых зимой ничего не было вид­но и дышать было трудно. Пегги быстро и метко окрестила редакцию «черной дырой Калькутты».

И стол, и стул Пегги в редакции были рас­считаны на более крупного человека, и пришлось вызывать дворника, который и отпилил по три дюйма от всех ножек. Стол Медоры Перкенсон стоял рядом справа а отношения между обеими женщинами были прекрасными с их первой встречи. Медора, на несколько лет старше Пегги, темноволосая, круглолицая одаренная женщина, во многом поразительно напоминала Пегги ее мать, Мейбелл, — властными манерами, в кото­рых некоторые усматривали замашки босса, не­заурядными организаторскими способностями и социальной ответственностью, способностью быс­тро схватывать суть дела. Даже бывалые репор­теры внутренне съеживались, встречаясь взглядом с Медорой, но Пегги она быстро взяла под свое покровительство — в чем, надо признать, моло­дая женщина нуждалась недолго, поскольку ока­залась способной в своей работе быстро стать наравне с мужчинами.

Эрскин Колдуэлл, как раз в то время работав­ший репортером в «Джорнэл», вспоминал, что вы­глядела Пегги «модной и элегантной, за исключе­нием ее обуви — с застежкой из пуговиц и с большими толстыми каблуками, которые чертовски громко стучали при ходьбе». Сама Пегги тоже очень хорошо это сознавала и писала в письме Фрэнсис: «Я похожа на вешалку для шляп, по­скольку из-за моей лодыжки вынуждена носить туфли с высокой шнуровкой, а потому что бы я ни надела — я все равно выгляжу ужасно».

Колдуэлл также вспоминает, что «была она достаточно бойкой и самоуверенной, чтобы получить прозвище «пузырь», но очеркисты не общались с людьми из отделов новостей или спорта, которые считались самыми привилегиро­ванными сотрудниками в газете.

Жизнь в «Джорнэл» заставляла быть профес­сионалом, ибо как раз напротив через улицу располагался конкурент — вечерняя газета «Джорджиан». Обе газеты старались сжить друг друга со света или по крайней мере превзойти в яркости заголовков. В 20-е годы Атланта была крупным железнодорожным центром с массой го­стиниц и, возможно, наиболее традиционным го­родом Юга. В нем, казалось мне, постоянно был наплыв известных политиков, бизнесменов и спортивных звезд, всегда готовых прокомменти­ровать события или дать интервью. Очень хоро­ший для газетчика город».

Ему вторит Уильям Хоуленд, также работав­ший вместе с Пегги: «В 20-е годы работа в газете предъявляла суровые требования к журналистам как в физическом, так и особенно в профессио­нальном плане. Это были дни экстренных выпу­сков, когда газетчикам приходилось напрягать каждый нерв и мускул, чтобы первыми донести до публики какую-нибудь значительную новость; когда именно торговцы газетами, кричащие: «Экстра! Экстра!», первыми оповещали публику обо всех сенсационных событиях».

Несмотря на внешнюю непривлекательность здания, в редакции «Джорнэл» царил дух това­рищества и корпоративности. Во время ланча кафетерий, находившийся в подвальном этаже и прозванный его посетителями «Тараканник», бы­вал забит до отказа персоналом всех уровней — от высших руководителей до печатников в запач­канных халатах и потных рубашках.

Все они или сидели за шаткими столиками, или стояли у буфетной стойки, крича налево и направо, перебрасываясь шутками и поедая «про­стую грубую пищу». По словам Хоуленда, это была шумная непринужденная компания, и хотя все они жаловались на низкую зарплату, тем не менее работали эти люди с таким энтузиазмом, который никогда не купить за деньги. Они с полной отдачей трудились долгими часами и в конце дня, откладывая в сторону работу, «выпу­скали пар», перекидываясь злыми шутками, ко­торые могли относиться к любому из отделов газеты.

Очень быстро Пегги стала своей в этой команде. Она по-прежнему постоянно встреча­лась с Джоном Маршем, но тем, кто был близко знаком с ними обоими, их отношения скорее напоминали тесную дружбу, нежели нечто более романтическое. Зависимость Пегги от Джона рос­ла день ото дня: она не только показывала ему большинство статей, которые писала, но и позво­ляла редактировать их.

Одна из ее ранних заметок, уцелевшая в гранках, содержит сделанные его рукой исправ-1ения и зачеркивания. Причем опубликована бы-m эта статья точно в том виде, как Джон отре­дактировал ее. Ее заголовок, «Атлантские дебю­тантки покорены Тутанхамоном», также написан рукой Джона.

Все исправления очень точны и не затрагивает стиль произведения. Нет сомнений, что Пегги 1звлекла большую пользу из учительского и ре­дакторского прошлого Джона, поскольку именно благодаря ему ее статьи становились все более профессиональными, а стиль совершенствовался на глазах.

Работала Пегги шесть дней в неделю по шесть часов в день, уходя из дома в семь утра, еще до того, как приходила кухарка Бесси. Она садилась на трамвай, остановка которого была как раз рядом с ее домом, завтракала в «Тара-каннике» и затем первой появлялась в редакции «Джорнэл». Очень скоро, буквально в течение нескольких месяцев, она превратилась в самого плодовитого очеркиста в газете.

Согласно записям, которые сохранились до нашего времени, за 4 года и 4 месяца, прорабо­танных ею в газете, Пегги написала 139 статей, подписанных ею, и 85 заметок в разделе ново­стей, помогала в написании колонок, посвящен­ных известным личностям и фильмам, также на­писала главу для еженедельного сериала, публи­ковавшегося в «Джорнэл», когда часть его ру­кописи была утеряна. Она никогда не жалова­лась, когда приходилось работать ночами или когда статья не заслуживала подписи. Надо ска­зать, что не многие из заметок, написанных ею для Харли Бранча из отдела новостей, были с ее подписью, и хотя Бранч очень хорошо относился лично к Пегги, он, тем не менее, в первую очередь отдавал предпочтение журналистам-муж­чинам.

Энгус Перкенсон был не только суровым че­ловеком, но и, как работодатель, сущим тираном. Если он находил, что какое-то слово в статье использовано не совсем точно, то отсылал автора к словарю за другим. Факты, изложенные в статье, должны быть проверены; если необходи­мо — ссылки и примечания, а также грамотность изложения и тщательность во всем.

Пегги четко и без возражений придержива­лась этих правил. Она никогда не подводила редакцию и никогда не считала, что выполнить какое-либо задание — ниже ее достоинства. А благодаря редакторской помощи со стороны Джона ее статьи редко нуждались в редакцион­ной правке.

Обычно она писала сначала заключительную часть статьи, а уж потом бралась за начало. Эту курьезную привычку она сохраняла не «благода­ря примеси китайской крови» — как она объяс­няла, — но потому, что, лишь сформулировав основную мысль статьи, она могла развить ее и перейти к началу.

Все свои статьи она печатала на старом «ун-дервуде»; у него недоставало клавиши пробела, но он «имел самый хороший ход каретки среди всех машинок, на которых она когда-либо рабо­тала».

Не погрешив против истины, можно сказать, что дни работы в газете были самыми счастли­выми в жизни Пегги.

Больше всего ей нравилось интервьюировать атлантских старожилов, причем «многие из воп­росов, которые я задавала им, — вспоминала она позднее, — не имели никакого отношения к статье, которую я в итоге писала. Меня интере­совало, что чувствовали люди во время осады Атланты, куда доставлялись списки раненых, что ели во время блокады, целовали ли молодые люди девушек до свадьбы и как прекрасные леди ухаживали за ранеными в госпиталях». Она не задумывалась, почему задает такие вопросы, ей «просто хотелось знать некоторые вещи». Она всегда любила разговаривать с людьми на такие темы, в которых ее собеседники разбирались лучше всего, а старожилы, как правило, лучше всего знали войну и тяжелые послевоенные вре­мена, и потому воспоминания их были столь живыми и яркими.

Политика и экономика почти не интересовали Пегги, и она редко затрагивала эти темы. И тем не менее именно она брала интервью у вице-пре­зидента Кулиджа, когда незадолго до смерти президента Гардинга чета Кулиджей проездом находилась в Атланте. В заметке Пегги не упо­мянула о своей встрече с Кулиджем в доме миссис Пирсон, а, отметив его «молчаливость и длинные ноги», большую часть статьи посвятила обсуждению склонности Кулиджа к разглядыва­нию витрин магазинов. Миссис Кулидж заметила, что муж часто возвращается с прогулок по мага­зинам с какой-нибудь покупкой, которая, по его мнению, должна ей понравиться, и что в такие моменты — хотя он очень экономный и береж­ливый человек — он превращается «в самого экстравагантного из мужей».

Как-то в марте, почти через десять недель с начала ее работы в газете, Пегги брала интервью у Хадсона Максима. Личность неоднозначная, спорная. Максим был всемирно известен как изо­бретатель бездымного пороха и ряда взрывчатых веществ необычайной мощности. Его высказыва­ния о дальнейшем развитии гонки вооружений между странами отличались большой проница­тельностью и точностью.

Начало статьи было удачным: «Миссис Максим, крошечная и миловидная женщина, держала голую ступню Хадсона Мак­сима у себя на коленях, натягивая на нее носок, когда в их комнату в отеле «Пьемонт» вошел репортер, несколько смущенный увиденным. Хадсон Максим вздернул свою белую бородку и улыбнулся — крепкий старик, с величественной гривой непокорных белых кудрей на голове, на­поминающей львиную, личность настолько же интересная, насколько знаменитая».

Но далее, среди примерно трех тысяч слов этой статьи, было упрятано удивительное выска­зывание Максима, которое не вызвало никаких комментариев со стороны Пегги:

«Будет еще война с Германией... самая страшная за всю историю человечества... между свободными, здравомыслящими людьми мира и безрассудной неистовой силой. Война будет вес­тись с применением оружия, о котором раньше не могли даже подумать, оружия такой ударной силы, что с лица земли будут сметены целые города — с помощью самолетов-бомбардировщи­ков с огромными экипажами, которые понесут бомбы с самым чудовищным из всех известных газов... Правительство Соединенных Штатов в настоящее время владеет формулой отравляюще­го газа — самого страшного из всех, которые когда-либо знал мир».

Сказать, что Пегги Митчелл была выдающим­ся репортером, было бы преувеличением, хотя бы потому, что у нее никогда не было устойчи­вой точки зрения на явления жизни и она редко включала отступления на экономические или политические темы в свои статьи. Но был у нее редкий дар находить темы для статей, вызываю­щие читательский интерес, а кроме того, она обладала прекрасной способностью описывать то, что она видела и слышала, в необычной свежей манере.

Дотошный интервьюер, она часто скрывала информацию, полученную от кого-либо. И когда она в первый раз использовала в статье такого рода новости, Энгус выхватил эту статью из раздела очерков и отправил вниз, в отдел новостей к Харли Бранчу. Перкенсон, наконец, по­нял, так же, как Медора и все остальные сотруд­ники, что у Пегги был просто нюх на всякого рода истории и острый глаз на детали; она могла, к примеру, взять отчет Общества помощи путе­шественникам или Гуманитарного общества Ат­ланты и превратить его в сжатое, но захватыва­юще интересное повествование, которое достойно было занять первую страницу воскресного номе­ра журнала.

При любой возможности Марш сопровождал Пегги на задания. Его собственная работа была достаточно рутинной и скучной, и он с готовно­стью принимал участие в ее жизни, получая удовольствие от ее приключений и радуясь ее достижениям. При этом он предусмотрительно оставался в тени (на заднем плане), поджидая ее в вестибюле отеля, когда она, к примеру, шла брать интервью у какой-нибудь заезжей знамени­тости, либо оставаясь в машине, если ей прихо­дилось заходить в дом, в тюремную камеру или больничную палату.

Работа, Джон и заботы о большом доме на Персиковой улице оставляли Пегги мало свобод­ного времени, и она все реже и реже виделась со своими старыми друзьями по яхт-клубу. Отец и брат были весьма рады этому, усматривая в этом благотворное влияние Марша. И это было так, за некоторым исключением, а именно, что Пегги, наконец, нашла себе занятие по душе — собирать факты, встречаться с интересными и волнующими людьми, путешествуя при этом по всему городу.

Интересно, что меньше всего в ее работе журналиста ей нравилось сидеть за своим старым «ундервудом» и писать статьи. Как замечала Медора, «писание всегда давалось ей с трудом. Я всегда могла определить, когда дело у нее не двигалось с места: в такие моменты она достава­ла губную помаду и начинала долго и тщательно красить губы».

А однажды ясным весенним утром Пегги ради статьи позволила обвязать себя боцманской цепью, которая, как она решила, была примерно в ладонь шириной, и вылезла из окна верхнего этажа 15-этажного здания, выбранного в качестве имитации Стоун-Маунтин — места, где скульп­тор Борглум работал над «самым впечатляющим в мире монументом в честь Конфедерации Юга». Идея состояла в том, что Пегги должна была сымитировать опыт Борглума и его помощников, также вынужденных работать на высоте сотен футов над землей.

Она писала:

«В огромной рабочей спецовке, похожей на костюм водолаза, с молотком и зубилом, допол­нявшими мое снаряжение, я обвязалась цепью и повисла далеко за окном. Головокружительный вихрь — дома, окна, проблески неба, встрево­женные лица в окнах, все смешалось в мгнове­ние, показавшееся вечностью; тошнота, а затем - бац! Завершив первый круг в воздухе, я вновь очутилась лицом к стене, ударившись об нее со страшной силой. Стена не пострадала. Она была грубой и жесткой и ударила меня во время толчка, но она была надежной и прочной. Но прежде чем я успела ухватиться за нее, третий закон Ньютона заявил о себе — для любого действия есть равносильное и противоположно направленное противодействие — и, подобно ма­ятнику, я вновь стала раскачиваться над огром­ным широким миром…..

«Эй! — закричал далекий голос. — Смотри вниз и улыбайся!» Улыбайся! Ха! Улыбайся! Представьте себе это в такой момент! Если бы обе мои руки не были так заняты тем, что хватались за кожаные ремни, я бы «посмеялась» ему кулаком. Глянула вниз, чтобы послать ему самый резкий и презрительный взгляд из моего репертуара и — что за ощущение!

Осознание того, как высоко над миром я нахожусь, пронзило меня. Появилось отврати­тельное ощущение «под ложечкой». Я подпрыг­нула. Центр колебаний пронесся подо мной за одно ужасное мгновение, я висела там, крутясь, с одними лишь просунутыми под мышками ко­жаными ремнями, отделявшими меня от неверо­ятно твердой улицы, находившейся в 200 футах подо мной.

К счастью, я так крепко была обвязана ими, что едва могла дышать, и потому ремень выдер­жал. Сотрудники спустили меня еще ниже по стене и, еще немного покрутив, решили, что я достаточно послужила интересам журналистики, и согласились втащить обратно в окно. Все было кончено. Ощущение твердого пола под ногами вернуло мою старую веселую способность бле­фовать, и я, выдавив жалкое подобие улыбки, объявила: «О, это было совсем недурно!»

Сразу после публикации этой статьи, которая была снабжена фотографией Пегги на стене, она отправилась к Энгусу Перкенсону, с тем чтобы попросить его дать ей возможность написать не­сколько очерков, относящихся к более высокому литературному классу. Ей хотелось бы сделать серию из четырех очерков о женщинах, вошед­ших в историю Джорджии, и хотя Перкенсон был не в восторге от подобной затеи, но в конце концов согласился, правда, с оговоркой, что они будут написаны в свободное от написания дру­гих, более важных статей (таких, как «Из фут­больных игроков получаются лучшие мужья» или «Как настоящая леди отвергает предложение») время.

Для начала Пегги отправилась в библиотеку Карнеги в поисках материала по истории Джор­джии для своей работы. Судя по тому, с каким усердием и методичностью приступила она к по­искам, тема эта глубоко волновала ее, и, как она говорила Медоре, — ни одно из прежних зада­ний не вызывало в ней такого энтузиазма, как это.

Для первой статьи под названием «Императ­рица Джорджии и женщины-солдаты» она выбра­ла судьбы четырех женщин-южанок. Единствен­ная из них, кто полностью соответствовал рас­пространенному стереотипу о женственных южанках, была Ребекка Латимер Фелтон, первая женщина, ставшая сенатором США, хотя и не благодаря выборам, а путем назначения после смерти ее мужа.

Остальные же из квартета Пегги были Люси Матильда Кении: «крупная, мужеподобная с ви­ду, прекрасно стрелявшая из винтовки и абсо­лютно бесстрашная, она, переодевшись мужчи­ной, вместе со своим молодым мужем была в числе первых добровольцев из Джорджии, ушед­ших на Гражданскую войну, и ставшая «героем» в битве при Шарпсбурге. При этом она никак не выдала себя до того момента, когда ее «при­ятель» (и муж) был убит во второй битве у Манассаса, и, таким образом, ей пришлось везти его тело домой; Мэри Масгроув, коронованная греческая императрица, которая «несмотря на годы цивилизующего влияния колонии и трех сле­дующих друг за другом замужеств за белыми мужьями, так и осталась дикой и непокорной до самой смерти»; «косоглазая» Нэнси Харт, шести футов роста, полная, крепкого телосложения, рыжая и косая. Ее соседи часто говорили, что и нрав у нее тоже «косой» — упрямый и своенрав­ный.

Во время войны за независимость Нэнси Харт убила одного тори и в одиночку захватила в плен отряд мародеров, состоявший из британских солдат, ворвавшихся в ее кухню. Впоследствии часто цитировались слова, якобы сказанные ею при этом: «Я не собираюсь кормить всяких тори своим пудингом».

На следующий день после выхода статьи Энгус Перкенсон пригласил Пегги в свой кабинет и показал ей груду писем, полученных газетой, в которых читатели выражали протест против со­держания статьи. Автора обвиняли во всех гре­хах: от клеветы на женщин штата Джорджия до фальсификации истории в интересах сбыта газе­ты. Страшно расстроенная этими обвинениями, Пегги спросила шефа, не сможет ли она опубли­ковать статью, в которой докажет подлинность всех исторических фактов, но получила отказ, а кроме того, к ее великому сожалению, и осталь­ные статьи из задуманной ею серии были отме­нены.

Пегги с большим трудом воспринимала кри­тику, которая надолго отбивала у нее всякую охоту к написанию чего-либо. Поэтому, чтобы защитить ее от подобной опасности, Медора ни­когда не показывала Пегги никаких отрицатель­ных отзывов на ее статьи, поскольку высоко ценила журналистские способности Пегги и не желала потерять ее для газеты.

И именно чрезмерная чувствительность Пегги к критике, непреодолимая потребность писать пространные ответы на любые критические замечания, ее мгновенная вспыльчивость в ответ на критику и были причиной того, почему Медора и Энгус Перкенсоны так редко поручали ей бо­лее или менее значительные статьи. И хотя это помогало сохранять мир и спокойствие в отделе очерков, но в то же время не позволяло Пегги добиваться каких-то весомых достижений на ниве журналистики.

Хотя было уже около пяти часов дня, яркое желтое солнце все еще ослепительно сияло на летнем небе, когда Пегги сошла с трамвая и стала переходить улицу. Было 10 июля 1923 года. Солнечный свет был так ярок, что она уже почти дошла до тротуара, прежде чем увидела зеленый спортивный автомобиль, припаркован­ный у ее дома. Ред Апшоу, загорелый и подтя­нутый, вышел из машины и стоял, загораживая ей дорогу.

Она была уверена, что если еще когда-нибудь увидит его, никаких чувств, кроме ярости и гне­ва, не испытает. На деле же все оказалось иначе. После короткого обмена приветствиями она при­гласила его зайти.

Дома была одна Бесси: Стефенс с отцом — все еще на работе. Некоторое время Пегги и Апшоу разговаривали в гостиной, рассказывая ДРУГ Другу, чем каждый из них занимался в течение этих шести месяцев их раздельной жиз­ни, причем Пегги даже не упомянула о том, что встречается с Джоном Маршем.

В показаниях, данных ею месяц спустя под присягой, когда в суде слушалось дело о разводе, Пегги заявила, что примерно через десять минут разговора они с Апшоу покинули гостиную и поднялись в их общую спальню. Она, однако, не упомянула о почти полугодовом раздельном про­живании, не сказала и о том, добровольно или нет поднялась она с Редом наверх. Как-то, находясь в уединении больничной палаты, она заяви­ла: «Мистер Апшоу потребовал от меня выпол­нения моих супружеских обязанностей после то­го, как ударил меня кулаком по левой руке, чуть выше локтя». Судебный уполномоченный спро­сил ее тогда: не давала ли она повода для подобной жестокости мужа? «С самых первых дней нашего супружества я всегда была доброй и любящей по отношению к мужу, и у него никог­да не было ни малейшего повода выражать недо­вольство мною», — ответила Пегги. Она отказала ему в удовлетворении его супружеских прав из-за боязни, что он может обойтись с нею «грубо и бесчеловечно».

При этом адвокат добавил, что Апшоу «бро­сил ее на кровать, превратив все ее тело в сплошной синяк, поскольку она успешно пыта­лась сопротивляться». «Это правда, миссис Ап­шоу?» — спросил судья. «Да, сэр», — ответила Пегги и продолжила свои показания, рассказы­вая, как ее крики и вопли наконец-то были услышаны Бесси и как та появилась в дверях в тот момент, когда Ред покидал спальню, а Пегги, истерически рыдая, бежала за ним и кричала, чтобы он убирался из дома. К ужасу Пегги, он вдруг развернулся и со злостью ударил ее в левый глаз.

Пегги доставили в больницу, и прошло две недели, прежде чем она достаточно оправилась от последствий этого избиения и смогла вернуть­ся домой. Ее болезнь держалась в секрете даже от самых близких друзей, поскольку унижение, испытанное ею, было почти непереносимым. Ее синяки и ссадины все еще были видны, даже когда она выписалась из больницы, а потому и ее пребывание дома было также окутано завесой секретности.

Пегги попросила брата сказать Медоре, что _ей якобы пришлось уехать из города, чтобы ухаживать за больной родственницей, и что ее не будет на работе недель шесть, если Медора, ко­нечно, не возражает. Медора не возражала, но словам Стефенса не поверила, подозревая нечто, более близкое к истине.

Правда... Ее знали только двое — Пегги и Ред. Однако был еще и Джон Марш, которого вновь пригласили на роль посредника.

Покинув оскверненную им спальню Пегги в доме на Персиковой улице, Апшоу отправился прямо к Маршу, которому сразу признался в своем нападении на Пегги, утверждая при этом, что она сама спровоцировала его, а затем, по­просив у Марша денег взаймы (и получив их), сказал, что будет безоговорочно согласен на раз­вод и не вернется больше в Атланту, если Пегги не будет настаивать на его судебном преследова­нии за побои. Он надеется, что Марш возьмет на себя в этом деле роль посредника, на что Джон действительно согласился.

Учитывая, что скандал в случае судебного разбирательства был бы неизбежен, и Пегги, и Стефенс, и мистер Митчелл сочли предложение Реда наилучшим решением. Но Апшоу вдруг по­кидает город, так и не подписав бумагу о своем согласии на развод. Митчеллы были в ярости, но ничего не могли поделать.

Физически и душевно избитая, вся в синяках от побоев Апшоу, с почерневшими глазами и опухшим лицом, Пегги поначалу отказывалась видеть кого бы то ни было, но Джон Марш настоял на встрече с ней, хотя уже и навещал ее в больничной палате. Доказательства жестокости Апшоу так потрясли Джона, что он принес Пегги небольшой пистолет, который она спрятала под подушку на случай, если Ред нарушит обещание не возвращаться в Атланту.

И Джон, и Пегги — оба знали теперь то, что казалось ей ужасной, гадкой тайной. И это об­щее знание сделало их ближе друг к другу, а Пегги была уверена, что Джон Марш никогда и никому не выдаст этой тайны.

К тому времени, когда Пегги покинула боль­ницу, она чувствовала себя более обязанной Джону, чем когда-либо и кому-либо в своей жизни, а Джон чувствовал, что никогда прежде ни одна женщина так не нуждалась в нем и не ценила, как Пегги. Он демонстрировал ей свою признательность, ревниво оберегая ее тайну, а она — свою благодарность, молчаливо соглаша­ясь быть его девушкой.

Мистер Джон Р. Марш