Глава 2

Атланте исполнилось полвека, когда Маргарет Мэннелин Митчелл появилась на свет — во вторник, 8 ноября 1900 года, в день, когда Уильям Маккинли был вновь избран пре­зидентом Соединенных Штатов. Город с таким возрастом вполне мог считаться выскочкой, осо­бенно если учесть, что соседние Саванна и Ога-ста уже давно отпраздновали свой столетний юбилей, а близлежащие Афины вскоре собира­лись сделать то же самое.

Предки Маргарет поселились в Джорджии в разное время. Семья ее матери иммигрировала в Чарльстон где-то в 1685 году, после волнений гугенотов во Франции, а вот предки со стороны отца прибыли в Северную Каролину из Шотлан­дии с колонистами Гектора Макдональда после подавления восстания Стюартов и осели в Джорджии вскоре после войны за независимость. Рассказы из жизни этих двух семей и из истории становления Джорджии как штата и составляли основу детских сказок Маргарет. И уже в возра­сте трех или четырех лет ничто не могло увлечь ее больше, чем рассказы по истории Атланты.

Маргарет родилась в доме № 296 по Кэйн-стрит, принадлежавшем ее овдовевшей бабушке с материнской стороны — Анни Фитцджеральд Стефенс. Дом чудом уцелел в ночь на 15 ноября 1864 года, когда генерал Уильям Текумсе Шерман, стоявший во главе армии северян, предал город огню, прежде чем начать свой сокруши­тельный марш через весь Юг к побережью Ат­лантического океана.

Бабушка Стефенс, сидя на террасе дома и держа маленькую Маргарет на коленях, могла, не сходя с места, показать, где именно на заднем дворе их усадьбы проходила линия укреплений конфедератов, а потом поведать о той ужасной ночи, когда «огромные языки пламени пожирали город и всюду, куда ни глянь, странным неопи­суемым блеском светилось небо». И как к утру почти все дома, железнодорожный вокзал и де­ловая часть города были обращены в пепел.

Анни Стефенс жила в доме вместе с дочерью Мейбелл, зятем Юджином Мьюзом Митчеллом и двумя внуками — Стефенсом Александром и Маргарет. Сама Анни, приехавшая в Атланту в 1863 году в качестве невесты новобранца-конфе­дерата, провела детство на плантации Фитцдже­ральдов близ Джонсборо в графстве Клейтон. Ее отец, Филипп Фитцджеральд, еще будучи очень молодым, приехал к родне в Джорджию из граф­ства Типперери в Ирландии и к началу войны уже был владельцем 2375 акров земли и 35 рабов, а его добрая жена, Элеонора Макган Фитцджеральд, следила за тем, чтобы все рабы были обучены и крещены в католической вере. Сами Фитцджеральды, ревностные католики, тер­пели множество притеснений из-за своей религии в протестантском графстве Клейтон, но, несмотря на это, за прадедом Филиппом укрепилась репу­тация стойкого и неподкупного человека, и он был даже избран сенатором в законодательное собрание штата Джорджия.

Анни считала Атланту своим родным домом. Ей нравились молодость этого города, его хруп­кость и незащищенность, и сознание того, что она сама занимает прочное место у самых исто­ков его истории. После пожара начался великий исход из Атланты: жители целыми семьями в ужасе бежали в Мейкон, доверху загружая уце­левшим имуществом открытые грузовые вагоны. Тела тысяч солдат наскоро хоронили в неглубо­ких могилах, разлагающиеся трупы лошадей и мулов, убитых во время боя, как мусор валялись на полях недавних сражений в окрестностях го­рода, который и сам был теперь лишь грудой развалин: из более чем четырех тысяч домов Атланты уцелело около четырехсот, большинство из которых были к тому же сильно повреждены.

Собаки, брошенные бежавшими хозяевами, жили среди развалин и по ночам сбивались в настоящие волчьи стаи, лая в унисон. Тощие и голодные, они становились все более и более злобными по мере наступления зимы. Но все эти ужасы, казалось, не обескураживали Анни и Джеймса Стефенсов, оставшихся в Атланте, что­бы помочь городу вновь возродиться из пепла, одновременно поднимая на ноги шестерых своих дочерей.

К тому времени, когда родилась Маргарет, ее дед Стефенс, оптовый торговец бакалейным то­варом и спекулянт недвижимостью, уже четыре года, как умер, а бабушке Стефенс исполнилось 56 лет. Тридцать восемь лет спустя после разру­шения Атланты она все еще продолжала считать пришлыми семьи, поселившиеся в Атланте после пожара, и не общалась ни с кем из тех, кто во время войны покинул город, спасаясь от армии Шермана. Строгая, даже суровая, с развитым чувством гражданского долга, бабушка Стефенс могла, по словам ее внучки, «пойти в городской Совет и заставить его шевелиться с помощью нескольких удачно подобранных слов, обличаю­щих их мужскую нерешительность и неуме­лость».

С помощью нескольких таких же упорных сверстниц Анни Фитцджеральд Стефенс ухитря­лась при необходимости проталкивать принятие необходимых законов, даже не имея права голо­са. Ее дочь Мейбелл тоже была бескомпромисс­ной в отстаивании собственных прав, и к тому времени, когда Маргарет исполнилось два года, стало окончательно ясно, что ее мать и бабушка не смогут и дальше жить под одной крышей.

Семья Митчелл переехала в маленький, так­же принадлежавший бабушке Стефенс дом за углом, № 177 по Джексон-стрит. А через год Юджин Митчелл, чья юридическая практика процветала, купил двухэтажный, с большим уча­стком дом из 12 комнат, выстроенный в викто­рианском стиле и находившийся совсем ря­дом, — под № 187 по той же улице. Дом этот, несколько хаотичной архитектуры, казалось, был построен не по чертежам, а по наброскам и стоял среди огромных старых дубов, фасадом выходя на обширный зеленый газон. Располагался он в исторической части города, на северных границах которого и до сих пор еще можно было видеть окопы, ими пользовались конфедераты, сражаясь за Атланту. Считаясь не самым престижным, этот район тем не менее был заселен теми, кого можно было назвать «старой гвардией Атланты», и большинство его домов все еще принадлежали семьям, построившим их.

По традиции, почти все девочки в семье Стефенсов получали образование в монастырских школах. Не была исключением и мать Марга­рет — Мейбелл, — также в свое время отправ­ленная в Королевский монастырь в Канаде, где, как потом Мейбелл рассказывала дочери, они «изучали все предметы так, как это делалось в добром старом XVI веке». Сама Мейбелл была крошечной женщиной с пышными рыжими воло­сами, яркими голубыми глазами и точеными чер­тами лица. Если бы не горделивая осанка и не изящная фигура, она могла бы показаться просто карликом, поскольку ее рост не превышал 4 фута 9 дюймов (144,5 см). Несмотря на столь миниатюрные размеры, роль «маленькой женщи­ны» не подходила для нее, поскольку именно Мейбелл была не только движущей силой семьи Митчелл, подобно своей матери — бабушке Сте­фенс, — но и президентом одной из наиболее воинственных групп суфражисток в Атланте. На собраниях, часто устраиваемых в гостиной дома Митчеллов, она, выступая, вынуждена была вста­вать на скамеечку, чтобы слушатели могли ее увидеть. И в традициях тех проповедников, ко­торые в своих проповедях пугают прихожан то адом, то проклятиями, Мейбелл страстно призы­вала присутствующих дам к борьбе с несправед­ливостью, царящей в обществе по отношению к женщинам. А тем временем ее дети, тихо сидя на верхних ступеньках лестницы, во все глаза наблюдали за происходящим.

Впервые Маргарет позволено было бодрство­вать после шести часов вечера по случаю гран­диозного события — слета суфражисток, на ко­тором в качестве гостьи должна была присутст­вовать и выступить с речью Кэрри Чэпмен Кэтт — президент американской национальной ассоциации суфражисток. Миссис Кэтт была все­мирно известна, и Мейбелл ни в коем случае не собиралась упустить возможность увидеть ее. А потому, когда за час до начала слета выясни­лось, что Маргарет заболела, Мейбелл обернула флаг с надписью «Женщинам — право голоса» вокруг пухлого тельца ребенка, прошипела ей леденящие кровь угрозы, призванные гарантиро­вать хорошее поведение, и повела ее с собой на собрание. И там, со своего места на сцене между серебряным кувшином и стаканами, Маргарет в полном восторге наблюдала за тем, как Мейбелл с трибуны произносит очередную страстную речь.

Юджин Митчелл относился к жене с уваже­нием, граничащим с благоговением. Сам будучи небольшого роста, он тем не менее не считал это препятствием для достижения своих жизненных целей. Тем более что цели эти, благодаря его прагматичному складу ума, не были ни гранди­озными, ни бесконечно удаленными во времени и пространстве. Юджин Митчелл вместе со своим братом Гордоном владел преуспевающей юриди­ческой фирмой, специализирующейся на сделках с недвижимостью и патентном праве. Но подо­бный уровень притязаний не вызывал восхище­ния со стороны Мейбелл, которая еще в юности усвоила, что люди маленького роста вполне мо­гут стать столь же влиятельными, как и высо­кие, — с той лишь разницей, что энергии им для этого придется приложить вдвое больше.

Юджин Митчелл не разделял католической веры жены, но, несмотря на религиозные разли­чия, их брак был прочным, они как бы дополня­ли друг друга. Мейбелл, казалось, обладала той силой, той природной мудростью, которых так явно не хватало ему. Он ценил жену за ее энергичность, настойчивость в достижении по­ставленных целей. Она и его умела заставить быть более энергичным в жизни, а потому Юд­жин молчаливо принимал и ее служение римской католической церкви, и участие в движении за равноправие женщин.

Но в чем муж и жена были едины — это в бесконечной преданности своей семье, Атланте и Югу. Будучи очень эрудированным человеком, Юджин все свое свободное время отдавал чтению и был большим знатоком истории Атланты. Был он также умным бизнесменом и использовал свое знание законов для достижения максимального успеха в сделках с недвижимостью и защиты своих скромных финансовых инвестиций. Воз­можно, Мейбелл предпочла бы жизнь с большим риском и предприимчивостью. Но ее муж не был человеком, умеющим «ловить свой шанс».

С переездом на Джексон-стрит жизнь Марга­рет потекла в рамках более строгих правил, чем это было в доме бабушки Стефенс. Непреклон­ность характера матери подавляла ребенка: каза­лось, что бы ни сделала Маргарет — все вызы­вало недовольство Мейбелл, и наказание не за­ставляло себя долго ждать: мать быстро пускала в ход щетку для волос, как только она находила, что ее дочь поступила плохо или невоспитанно.

Брат Маргарет, Стефенс, был рыженьким, курносым мальчиком, выглядевшим маленьким для своих лет, но Маргарет, будучи на пять лет младше, всячески старалась добиться его внима­ния и одобрения. Это обычно означало постоян­ную готовность к совершению каких-нибудь по­двигов с ее стороны, особенно таких, перед ко­торыми робели сам Стефенс и его тихие друзья. В детстве для Маргарет не было такого дерева, на которое она не смогла бы залезть, и такой щели, через которую она не смогла бы просколь­знуть.

Девочка очень любила отца, но виделись они редко. Отец был спокойным человеком с тихим голосом, темными живыми глазами и усами, кон­цы которых он подкручивал и которые кололи ей щеку и щекотали, когда отец целовал ее перед сном. По выходным дням он всегда зани­мался своими книгами, поскольку в те годы был президентом ассоциации молодежных библиотек, а с 1900 по 1905 год состоял членом попечитель­ского совета недавно построенной библиотеки Карнеги, посвящая большую часть своего свобод­ного времени поиску и приобретению книг по истории Джорджии и Атланты для справочно-библиографического отдела библиотеки.

Население Атланты к началу XX века утрои­лось за срок чуть менее двадцати лет и достигло почти 90 тысяч человек. Поскольку город в 70-х годах XIX века был после войны отстроен прак­тически заново, он и выглядел моложе, чем большинство других городов Юга.

Район Джексон-хилл, где жили Митчеллы, простирался от лугов на окраине города, на ко­торых жители пасли домашний скот, до деловых кварталов Атланты с высокими, недавно постро­енными зданиями банков и страховых компаний. Чуть ниже Джексон-стрит находился большой свободный участок земли, заросший травой; на нем Митчеллы пасли свою корову джерсийской породы. Туберкулез был бичом семьи на протя­жении многих поколений, и Мейбелл верила в новую модную теорию, согласно которой густые жирные сливки из молока коров этой породы помогают предотвратить «белую чуму».

Пони Стефенса, маленький мустанг из Теха­са, также свободно бродил по этому полю. Ло­шадь подарила Стефенсу мать, когда ему испол­нилось восемь лет, заявив при этом, что каждый мужчина старше восьми лет обязан уметь ездить верхом.

И хотя Маргарет ужасно завидовала этой но­вой игрушке брата, но, так как ей было только три года, родители категорически отказывались позволить ей хотя бы посидеть на спине такого «горячего» животного. Ей было строго-настрого велено оставаться на террасе, пока сам Стефенс и его юные друзья катаются верхом на мустанге по улице перед домом. И вот как-то в один из холодных ветреных дней, долго простояв на этой веранде, она так замерзла, что, желая согреться, забежала домой и встала совсем рядом с ками­ном с открытой решеткой. И в этот момент в подвальном этаже дома, где находилось основа­ние камина, что-то загорелось, и неожиданно появившаяся тяга взметнула пламя в камине вы­соко вверх. Юбки Маргарет мгновенно загоре­лись. На пронзительные крики девочки из сосед­ней комнаты прибежала Мейбелл. Зовя на по­мощь, она металась в поисках одеяла, которым можно было бы сбить пламя на истерически орущем ребенке. Слуги заливали огонь водой, в то время как Мейбелл поместила укутанного ре­бенка в коляску и помчалась в госпиталь. Все это заняло считанные минуты, тем не менее Мейбелл успела убедиться, что хоть ожоги на ногах Маргарет и были серьезными, но страшных рубцов можно будет избежать.

Несколько следующих недель девочка прове­ла в постели, окруженная заботами Мейбелл и бабушки Стефенс. Навещая ее, бабуля Стефенс развлекала внучку рассказами о своем собствен­ном далеком детстве. Когда же Маргарет наконец позволили подняться, повязки все еще оставались на ее ногах, а потому Мейбелл надевала на нее старые панталоны Стефенса, чтобы скрыть это. Но и позднее, когда повязки уже сняли, мать продолжала одевать девочку в мальчиковую одежду, чтобы избежать, как она говорила, ново­го несчастного случая. Этот мальчишеский наряд был источником постоянных огорчений для Мар­гарет. Соседи звали ее «Джимми» из-за необык­новенного сходства ее с одним из комических персонажей того времени. Не отставали в на­смешках и соседские дети. Брюки как бы отда­ляли ее от общества девочек, но зато делали ее компанию более приемлемой для брата и его друзей. Теперь Стефенс даже брал ее с собой кормить животных в их домашнем зверинце, со­стоявшем из нескольких уток, двух маленьких аллигаторов, колли и множества кошек. Именно в то время Маргарет узнала, что есть свои пре­имущества в том, чтобы быть больным и «не таким, как все», и этот урок она не собиралась забывать.

В те годы день 26 апреля считался в Атланте днем поминовения всех погибших за Конфедера­цию. В первый раз Мейбелл взяла дочку на парад, которым отмечался этот день, когда ей исполнилось четыре года, но выглядела она кро­шечной даже для своего возраста.

Она стояла рядом со Стефенсом, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, чтобы лучше ви­деть происходящее, задавая вопросы и получая в ответ, что или она будет вести себя тихо, или ее придется увести домой. Инстинктивно она чувст­вовала, что этот парад не похож ни на какие другие...

Жители Джорджии прибывали в этот день со всех уголков штата, и Атланта казалась запол­ненной людьми до отказа. «Это было похоже на сбор древнего племени,— вспоминал Стефенс.— Все, от древних стариков до младенцев в коля­сках, были там, выстроившись вдоль Персиковой улицы». Но это был скорбный праздник, и лица людей казались напряженными от сдерживаемых эмоций. Не было ни воздушных шаров, ни радо­стных криков, ни аплодисментов — этих непре­менных атрибутов всех остальных парадов. Шествие открывал оркестр, исполнявший мело­дии Конфедерации, затем проезжала артиллерия с артиллеристами, сидящими на ящиках с заря­дами, и уже потом — пехота и кавалерия. Во время этого марша из толпы иногда кричали: «Привет, Билл!» или «Привет, Джо!», но как только оркестр замолкал, полная тишина воцаря­лась кругом.

Люди стояли молча и неподвижно, в то время как мимо них проходили знаменосцы, высоко неся флаги Конфедерации — кроваво-красного цвета, украшенные белыми звездами. И, наконец, шаркающей походкой, протянувшись на несколь­ко кварталов, шли ветераны — участники той великой войны. Это были бывшие солдаты, за­щитники Атланты, люди, сражавшиеся за свое Дело, и лица многих вокруг были мокры от слез. Шел 1904 год, 40 лет прошло со дня битвы за Атланту, но город до сих пор хранил в душе идеи Конфедерации, и люди, стоявшие сейчас вдоль улицы и плакавшие, глядя на солдат, вер­нувшихся живыми с той войны, оплакивали по­ражение и утраты своего народа.

После парада Мейбелл повела детей к зданию почты посмотреть на флаг Соединенных Шта­тов, единственный в городе и столь отличный от флага Конфедерации. Мейбелл стояла с детьми в торжественной тишине, склонив голову и от вол­нения так крепко держа их за руки, что ее ногти почти врезались в детские ладони. Джорджия была завоеванной землей, и сами они были по­коренным народом, и дети чувствовали это. Ни­когда не смогут они забыть об этом.

Подобно своей матери и бабушке Стефенс Маргарет также ощущала, сколь тесными узами связана она с Атлантой. С младенческой поры она так часто слышала родительские разговоры о Гражданской войне и тяготах жизни в те годы, что была уверена: ее родители сами пережили все это. И лишь годы спустя она узнала, что война кончилась задолго до ее рождения. В са­мом деле, в детстве Маргарет военные события 40-летней давности занимали очень большое ме­сто. Она заучивала наизусть названия сражений той поры вместе с алфавитом, а в качестве колыбельных ее мать использовала печальные пес­ни времен Гражданской войны. Мейбелл была полностью лишена слуха, но голос ее, то возвы­шаясь, то замирая, так выразительно передавал траурные интонации песен, что ребенок в страхе прижимался к подушке, глядя на заплаканное лицо матери, едва видимое в тускло освещенной комнате. И после того как Мейбелл уходила, погасив газовую лампу, Маргарет долго могла лежать в темноте, не в силах заснуть, потому что образы из материнских песен, казалось, оживали в сумраке детской.

В больничной палате с побеленными стенами,

Где лежали умершие и умирающие —

Раненные штыками, снарядами, пулями, —

Чей-то любимый страдал однажды...

В пятилетнем возрасте Маргарет знала все куплеты этой песни наизусть, вместе с полдюжиной таких же песен, которые пела ее мать вместо колыбельных. Но этим не ограничилось ее зна­комство с бедами и страданиями времен Граж­данской войны. Обычно по воскресеньям, после полудня, одетую в лучшее платье (сшитое, как правило, бабушкой Стефенс), родители брали ее с собой навещать престарелых родственников. И если она сидела тихо и слушала о битве при Геттисберге и кампании в Долине, не перебивая, то в качестве награды за это какой-нибудь лю­безный ветеран предлагал ей вставить ее пальчи­ки в пару углублений в его черепе, в одно из которых пуля вошла, а через другое — вышла. Часто, как вспоминала она позднее, «ее сажали на колени, говоря, что она не похожа ни на кого из обеих семей, и затем, забыв о том, что ей давно пора спать, все собравшиеся оживленно переигрывали войну».

Впечатлительный, восприимчивый ребенок, воспитанный в убеждении, что дети могут только видеть, но не должны слышать, она испытывала большие неудобства от этих посещений, когда в почтительной тишине ей приходилось сидеть «на коленях костлявых или полных, покрытых плать­ем из скользкой тафты, или мягких, под мусли­новыми юбками», не смея сползти с них из страха быть наказанной матерью, как обычно, с помощью щетки для волос. «Но колени кавале­ристов,— вспоминала сама Пегги,— были худши­ми коленями из всех. Они имели склонность то ехать рысью, то подпрыгивать, то раскачиваться в такт воспоминаниям, не давая мне уснуть».

Во время этих воскресных посещений она узнавала о многом: о боевых ранах и простей­ших способах их обработки; о том, как леди ухаживали за ранеными в госпиталях и какой невыносимый запах гангрены стоял в палатах; и что приходилось делать, когда блокада Юга стала столь жесткой, что стало трудно доставлять ле­карства, еду и одежду, приобретаемые за грани­цей. Она слышала о сожжении Атланты и ее разграблении, о том, как толпами беженцев были забиты все дороги, ведущие в Мейкон. И как ее дед Митчелл прошагал почти 50 миль после битвы у Шарпсбурга с двумя пулевыми ранени­ями в голову. Узнала она и о Реконструкции, и вообще обо всем, что можно было узнать о Гражданской войне. Кроме того, что конфедера­ты ее проиграли.

Все эти события обсуждались собравшимися не как нечто случившееся 40 лет назад, но про­сто как часть их собственной жизни. Постепенно они стали и частью жизни самой Маргарет, при­чем такой важой частью, что в ней все больше и больше росло ощущение, словно она сама прошла через все это.

Каждый старожил не уставал повторять, как «ужасно важна была маленькая Атланта для Кон­федерации». Маргарет этим очень гордилась и всегда особенно внимательно слушала все, что рассказывали об истории ее города. В пять лет она уже знала названия всех производств, кото­рые возникли в Атланте во время войны, и могла отбарабанить их как ABC: «пистолетное произ­водство, капсюльные, кожевенные и обувные ма­стерские, седельные и упряжные фабрики, меха-нообрабатывающие цеха, сталепрокатный завод, на котором изготавливалась броня для военных кораблей и рельсы для железной дороги, вагон­ное производство, а также шляпные и кепочные мастерские». Она определила себя на роль «глав­ного рассказчика» для своего брата и его друзей и могла многое рассказать им: и о том, как, находясь в относительной безопасности в тылу, Атланта стала самым подходящим местом для развертывания госпиталей, при этом Пегги могла в деталях поведать об ужасных страданиях ране­ных, больных и искалеченных, прошедших через этот город за время войны. Эти истории были такой же неотъемлемой частью детства Маргарет Мэннелин Митчелл, как «Приключения Гекль-берри Финна» и «Ребекка с фермы» для других детей. Так, например, на одной из воскресных встреч родственников, когда Маргарет было всего четыре года, ее попросили рассказать стихотво­рение «Я добрый старый повстанец, и это то, что я есть». И она никогда не видела в этом ничего необычного.

Юная Атланта всегда была готова отклик­нуться на нужды Конфедерации, это был велико­душный и храбрый город. И в то время как Маргарет никогда в полной мере не чувствовала себя настоящей дочерью Мейбелл, поскольку, как ей казалось, не имела ничего из тех важных вещей, которые были у ее матери — согласие с Богом, обожание мужа, уважение большинства из тех людей, кто переступал порог их дома, — именно поэтому она воспринимала свое родство с Атлантой, чья история сформировала ее первые жизненные впечатления как нечто глубокое и обязывающее.