2.2 Конфликтная динамика представлений о читателе в «бунташном» XVII веке

Сверхнапряжение центростремительных сил в XVI веке и первые тенденции центробежности в социальной жизни породили качественно новые социокультурные условия развития концепции читателя в «бунташном» XVII веке. Неспособность самодержавно-православной модели к социокультурной динамике, ее сопротивление эволюционным процессам, стремление к поддержанию гомеостаза пришли в противоречие с реальной жизнью. Нарастали энтропийные процессы, которые привели общественную систему к распаду. Ситуация разрешилась бунтом, взрывом. Как заметил И.В. Кондаков, предельная концентрация власти сменилась хаосом, анархией и распадом государственных связей (236). «Все сорвано, сдвинуто с мест», - образно выразился об этом времени богослов Г. Флоровский (583, с.301).

В этих условиях древнерусская концепция читателя попадает вместе с общественной системой во флуктуационное поле, создающее возможность вариативного развития. Если в недавнем прошлом она была детерминирована представлениями государственно-церковной власти о том, что и кому следует читать, то теперь этот фактор утратил свою детерминирующую силу: древнерусская культурно-историческая парадигма была сломана и, соответственно, утратили свое значение продиктованные ею культурные нормы и другие регуляторы социального поведения.

Власти старались сохранить старый порядок или его видимость. На это были направлены согласованные усилия отца и сына: патриарха Филарета и боголюбивого Михаила Федоровича Романова. Гармоничное, согласованное управление книжным процессом символизировало оформление книг, издаваемых Печатным двором; на них значились имена Михаила и Филарета (188). «Два желтка в одном яйце» – так прокомментировал этот союз И.В. Кондаков (236).

В первой половине XVII столетия отдельные элементы древнерусской культуры сохраняли свою жизнеспособность, что позволяло частично сохранить ранее бытовавшие представления о книге и чтении.

Патриархом и государем поддерживалось «древнее обыкновение» в содержании, адресации, распространении и оформлении книг. В практике книгоиздания продолжалось дело, «напояющее сердца верных», совершаемое «во общую духовную пользу» (415).

Вместе с тем подорванность идейного руководства церкви и государства в период боярской смуты обусловила свободу словесности от внелитературных запретов. Регуляция читательской деятельности со стороны власти была в этот период несущественной и носила преимущественно охранительный характер: патриарх Филарет запретил ввозить, хранить и читать европейские книги, издания единоверных белорусских и украинских типографов, а Печатный двор усиленно печатал «душеполезные» четьи книги, грозившие светопредставлением за неправедную жизнь («Книга о вере», «Кириллова книга» и др.) (393, 476). Однако и здесь проявились противоречия, характерные для вызревания новых представлений о читательской деятельности в недрах устаревающих, ортодоксальных взглядов. В частности, индекс истинных книг «Кирилловой книги» включал неканонические библейские тексты, книги украинской и белорусской печати; на это обращает внимание И.М. Грицевская (139).

Приоритетными читателями этого времени были прежде всего государь с его окружением и иерархи церкви. Лучшие книги предназначались Михаилу Федоровичу с его семьей и патриарху Филарету. Для монарха книги «строились» из бумаги «царева венца», переплетались особым образом, золотились по обрезу, снабжались особыми застежками, расписывались золотом. Азбуки для царевичей также золотились по обрезу, красочно оформлялись, а «потешные» книги (так называлась развлекательная, познавательная литература) переплетались в красный сафьян.

Каждую вновь вышедшую книгу преподносили государю, патриарху Филарету Никитичу и матери государя Марии Иоанновне. Книги отдавались также ближайшим родственникам царя и некоторые издания бесплатно отпускались церквам, монастырям. Оставшиеся издания отдавались торговым людям в лавки для продажи, людям разного чина и положения. Распределение книг отражало представления о приоритетных читателях того времени; как и ранее, ими были князья, бояре и духовенство. «Покупщиков» записывали по рангам:

• власти и бояре;

• окольничьи;

• монастыри «степенные»;

• монастыри «рядовые».

При распределении и продаже книг нередко использовалось принуждение. Иногда деньги за книги взыскивали с крестьян. (315).

Однако набирали силу явления, разрушавшие этот порядок. В книжном деле осуществлялись процессы, указывающие на вакуум реальной власти и несоответствие книжной стратегии общественным интересам. Естественным ответом на ослабление властных детерминант развития культуры и нарастание противоречий между характером издававшейся литературы и потребностями населения было осуществление саморегуляции читательской деятельности. Появились книги, написанные «по собственному почину»: это «История Авраамия Палицына», «Новая повесть о преславном Российском царстве», «Послание дворянина к дворянину» и др. Авторы из различных слоев общества создавали духовную оппозицию власти: заполняя информационный вакуум, они сами сочиняли и распространяли в большом количестве списков скромно оформленные книги. Это была попытка самоформирования читателей, стремление привести книжную стратегию в соответствие с собственными потребностями.

Сложившаяся ситуация явно свидетельствовала о разрыве господствующих, реализовывавшихся властными структурами представлений о читателях с их самопредставлениями, более органично вписывающимися в социодинамику.

Наметившееся противостояние обозначило начавшуюся дивергенцию культур, их размежевание и разделение. Начиналось формирование новых культурно-исторических парадигм, находящихся в сложном противоречии друг с другом. В поисках нового общественного устройства «схлестнулись» различные социальные силы, у каждой из которых были свои взгляды на оптимальный социальный порядок; различие и взаимоисключаемость этих взглядов обусловили «бунташность» данного периода.

Ближе к середине XVII века в России оформились разнообразные, порой противоречивые, тенденции культурного развития, которые не могли не сказаться на представлениях о читателях и их деятельности. Эти представления рождались в борьбе традиционализма и новаторства, культуры и веры, космополитизма и «культурного одиночества», католицизма и православия, церковной и государственной власти. Наблюдалась так называемая «социокультурная многоукладность» (И.В. Кондаков), которая сформировалась в результате «наложения друг на друга двух (или даже нескольких) культурно-исторических этапов, противоречивого сосуществования во времени и пространстве социальных и культурных явлений, генетически восходящих к различным историческим периодам и фазам развития культуры и общества…» (236, с.31).

Для исследования динамики концепции читателя наиболее значимо выявление позиций основных социальных сил, стремившихся к сохранению старого или установлению нового общественного устройства: ими были традиционалисты, тяготевшие к сохранению древнерусского порядка в светской и религиозной жизни, сторонники никонианской церкви и новаторы, ориентированные на светскую культуру Запада.

Традиционалисты сохраняли национальную самобытность и сопротивлялись «еллинским борзостям»; для них были характерны древнерусские представления о чтении и читателях. Наиболее ярко эта позиция выражалась старообрядцами, их идейным вождем – протопопом Аввакумом – и обитателями Соловецкого монастыря. Они боролись с иностранным влиянием, отстаивали древнерусскую старину (392, 477).

Науке противопоставлялось смирение, а любовь к знанию рассматривалась как измена вере. Наука и знания отрицались именно по причине их иноземного происхождения. Православный полемист Иоанн Вишенский восклицал: «Если кто тебе скажет, что знаешь ли ты философию, ты ему отвечая: еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философами в беседах не бывах, учусь книгам благодатного закона, аще бы можно моя грешная душа от грех очистить» (363, с.99). Для традиционалистов чтение – это прежде всего нравственное самоусовершенствование, а культура – сумма вечных идей. А.М. Панченко отмечает, что для Аввакума Псалтырь Царя Давида, Евангелие и Иоанн Златоуст – «питатели, жители вечного града культуры» (393). Для Аввакума книга – неотчуждаемое имущество; она владеет человеком, врачует его. Традиционалисты боролись за сохранение древнерусской обрядности, старины, за право учиться и исполнять богослужебный ритуал по старым, «правильным» книгам. Таковыми считались книги, которые печатались при пяти первых патриархах: Иове, Гермогене, Филарете, Иосафате и Иосифе. В этих текстах каждому слову, каждой букве придавалось значение догмы (103).

Книжную «справу» Г. Флоровский назвал роковой темой XVII века. Книги «литовской печати» сжигались, изымались; недоверчивым было и отношение к греческим книгам «новых переводов», которые печатались в «латинских» городах – Венеции, Лютеции, Риме. Они воспринимались как «порченные» (582). Драматическая борьба соловецких монахов за «правильную» веру и «правильные» тексты – особая тема в отечественной культуре. Монахи жаловались: «Учат нас новой вере, якоже <…> мордву и черемису», «нынешние книги ни в чем не сходятца…» (393, с.51) и резко критиковали продукцию подвластного Никону Печатного двора. В «Сказании о новых книгах», вышедшем при Никоне, соловецкие монахи сделали критический разбор новоизданных богослужебных и учительных книг по содержанию; они отмечали, что приходится «государевы печатныя книги переправливать, паче же портить, харить и выскребать…» (98, с. 45).

В стремлении жить, учиться и молиться по старым книгам традиционалисты были готовы на самоуморение, самосожжение и смерть от рук палачей. Старообрядцы, гонимые патриархом Никоном, переселялись на Север, в Сибирь и обязательно брали с собой «правильные» книги, ревностно оберегая их от чужаков (416). Можно сказать, что именно в этот период в книжном деле проявилась пассионарность (термин Л.Н. Гумилева), стремление пожертвовать собой ради идеи (143).

Раскол дал новый толчок к борьбе с просветительским движением. Аввакум заключил: «Будь ты, мудрый латынник, со своей верой и мудростью сам по себе, а мы со своей верой и с апостольской глупостью – сами по себе» (364, с.109). Примыкала к традиционалистам и так называемая «партия московской старины». Эта «партия» добивалась строгого наблюдения за учителями иностранных языков и запрещения лицам, не прошедшим курса «высших наук», иметь у себя дома иностранные книги. С точки зрения традиционалистов, читатель Руси должен был укреплять свою веру чтением «правильных» книг, совершенствовать свою нравственность; вера противопоставлялась знанию. Это была охранительная, консервативная тенденция, пытавшаяся продлить жизнь древнерусской концепции читателя, важнейшего элемента культуры минувших столетий.

Данной концепции читателя противостояла никонианская концепция прогреческого просвещения. Рациональные объяснения этому противостоянию найти трудно, так как Никон также стремился к «правильности» книг и добивался этой правильности, разыскивая первоначальные тексты. Известно, что патриарху Никону достали с Афона в качестве образца до 500 рукописей, некоторым из которых приписывали глубокую древность (247). Г. Флоровский отмечает, что здесь главным был не предмет спора, а само состояние спора, которое поддерживалось обеими сторонами (582, 583).

Позиция Никона определила книжную стратегию: Печатный двор ориентировался на издание византийской литературы и сочинений отечественных церковных писателей. Противники Никона не преминули заметить, что он исправлял тексты «с книг хромых и подкидных». Дискуссия традиционалистов и никонианцев не была чисто религиозной; никонианские епископы настаивали на необходимости приобщения к византийской культуре. Они считали, что для правильного понимания Писания и спасения души необходимо владение «свободными искусствами», а подлинная христианская мудрость невозможна без знания философии, риторики и грамматики (174).

Напряженная религиозная полемика вынудила патриарха принять ограничительные меры: периодически объявлялись запреты на чтение и распространение «сумнительных книг». Был назначен цензор (он же управитель Печатного двора), который разрешал продавать на рынке только те книги, о которых «спору раньше не бывало». Четких представлений о социально полезном или вредном чтении не было: продажа латинских и польских книг то разрешалась, то запрещалась. В 1672 г. было запрещено распространять иностранные книги в провинции: «В городах, посадах и слободах, и в уездах, селах, и деревнях, во всех местах, всяких чинов людям учинить заказ крепкий с большим подкреплением, чтобы те люди польской и латинской печати книг никто у себя в доме тайно или явно не держали, а приносили бы и отдавали бы воеводе» (364, с. 109). Однако в этом же году были одобрены к продаже на московском рынке латинские и польские книги, привезенные комиссионерами Киевской лавры.

Никонианская концепция прогреческого христианского просвещения отличалась от древнерусской прежде всего отрицанием национальной самобытности и ориентацией на византийскую, преимущественно религиозно-теологическую образованность. Эта образованность выступала как восприемница античного философского и культурного наследия и вместе с тем носительница религиозной традиции, но значительно уступала в объеме знаний культуре Западной Европы (381). Поэтому никонианская концепция читателя не могла устраивать наиболее просвещенных представителей духовенства. Она была неприемлемой в полной мере для малороссийского духовенства: Елисея Плетинецкого, Епифания Славинецкого, Петра Могилы и др. В книгах, написанных ими, чувствовались «еретические составы». Ориентация на Западную Европу проявилась и в том, что в некоторых монастырях, храмах появились иконы «фряжского письма», польские певчие; культовые учреждения стали расписываться по «заморским кунштам». Более того, сторонники «латинской» образованности признавали возможность светской культуры и пользовались ее плодами (364, 381).

Таким образом, раскол в среде духовенства нарушил информационное однообразие; староверы, сторонники «греческого» и «латинского» направлений ориентировались на разные культуры: Древней Руси, Византии и Западной Европы. Эти три культуры сыграли роль фильтров, нарушивших единство представлений о читателе и его деятельности. С точки зрения традиционалистов-староверов, он должен был читать старинные, «правильные» книги; «поганской мудрости» противопоставлялось христианское смиренномудрие. Никонианская концепция читателя допускала и даже приветствовала обращение к западной культуре, но не современной, а античной. Сформировалось духовенство, которое было готово пойти значительно дальше Никона в освоении культуры европейских стран.

В этих условиях древнерусская концепция читателя утратила свое господствующее положение и могла бытовать лишь в положении гонимой, оппозиционной. Так центральное явление в культуре стало периферийным; сосуществование и противоборство разных социальных сил создали условия для раскола в религиозной культуре. Древнерусская книжность также была расколота: книги разделились на старые и новые, истинные и ложные, исправленные и испорченные (209). Это неизбежно должно было привести к разрушению единой концепции читателя в религиозной среде.

Линия раскола проходила также между светской и религиозной жизнью. Светская жизнь во многом переплеталась с религиозной, но постепенно связующие нити ослабевали и появлялись культурные зоны, свободные от церковного влияния.

Ориентированное на Запад новаторство набирало силу; это было время, когда «первые косые лучи европейского просвещения начали золотить верхушки русского общества» (361, с.94). Новаторство стремилось к секуляризации культуры, ее «обмирщению», а цель просвещения видело в усвоении разнообразных знаний, добытых человечеством. Обращение к культуре Запада исследователь русской философии XVII века В.С. Никоненко связывает со слабым осмыслением национальных начал и стремлением России выйти из состояния культурной и технической отсталости (381). Это явление не было принципиально новым для России; первые «западники» появились еще в XVI веке, но то, что было естественно для культурной элиты, с трудом приживалось в более широких кругах. Здесь отношение к Западу и его культуре было амбивалентным. Жители Руси демонстрировали два полюса отношений: «переоценка» и заискивание, «недооценка» и высокомерие (570). Запад был безумно притягательным и пугающим, заманчивым и опасным.

Однако само течение жизни изменяло настроения: в Москву с Запада переселялись лекари, живописцы, мастера золотых и серебряных дел, аптекари, переводчики. В домах появились домашние учителя и привезенные иностранцами книги. П.Н. Милюков говорил о сложном, болезненном освоении западной культуры: «Уже в смутную эпоху боярин Федор Головин рассказывал по секрету поляку Маскевичу, что у него был брат, который имел большую охоту к языкам, но не мог открыто учиться им; для этого он держал у себя тайно одного из немцев, живших в Москве; нашел также поляка, разумевшего язык латинский. Оба они приходили к нему тайно, переодевшись в русское платье, запирались с ним в комнате и читали вместе латинские и немецкие книги, которые они успели приобрести и уже понимали недурно» (364, с.109).

Силой, способствующей установлению нового социального порядка и катализирующей распространение западноевропейской образованности, был государь со своим окружением. Раньше Михаил Романов мирно делил власть и привилегии с патриархом Филаретом, но его преемник Алексей Романов стремился эмансипироваться от патриарха Никона с его теократическими амбициями и исподволь ввести единоначалие в стране. Если продолжить аналогию И.В. Кондакова с двумя желтками в одном яйце, то сама логика развития яйца предопределяет неизбежное противоборство его двухядерного содержимого. В этом противоборстве сила была на стороне царя: ему удалось создать при Печатном дворе Верхнюю типографию, неподцензурную патриарху. В период с 1659 по 1667 г. была нарушена традиция указывать на книгах Печатного двора имя царя и патриарха; обозначалось только имя государя, а вместо имени патриарха упоминались «Собор епископов» или «Междупатриаршество» (188).

Укреплению социальной позиции государя способствовало его окружение, куда входили идеологи «латинского» направления в русской культуре (Ю. Крижанич, С. Полоцкий), представители интеллектуальной элиты из Посольского приказа, а также «западники» нового типа: офицеры, инженеры, коммерсанты (103). Они словом и делом доказывали свою оппозиционность никонианской церкви. Посольский приказ занимался добыванием и переводом книг с греческого и польского языков: это были книги о монархах, свободных искусствах, истории: «Титулярник», «Книга Хрисмологион», «Книга о сивиллах», «Книга избрана вкратце о девяти мусах…», «Великое зерцало», «Басни Эзопа» и др. (205). При Артамоне Матвееве приказ превратился в своеобразный художественно-издательский институт, противопоставлявший почти исключительно церковно-богослужебной и богословской продукции Печатного двора рукописные исторические книги светского содержания. Это было явным разрушением концепции исключительно христианского просвещения. Тенденции светского прозападного просвещения институциализировались; то, что зародилось еще в конце XVI в. и было периферийным, локализованным среди интеллектуальной элиты явлением, получило возможность более широкого распространения.

Значительно укрепили и развили представления о светски просвещаемом читателе так называемые «новые» учителя: С. Полоцкий, К. Истомин, С.Медведев, Ю. Крижанич (392). Они интеллектуально обосновали просветительную роль книги в приобщении к светской культуре Запада, прежде всего - гуманитарной.

Близость к власти и энциклопедическая образованность позволили наставнику царских детей С. Полоцкому распространить представления о необходимости прозападного светского просвещения и реализовать их на практике. Создавая литературу для обучения царевичей, Полоцкий добился ее бесцензурного издания в Верхней типографии. В написанных им книгах все было направлено на лучшее усвоение знаний: использовалась стихотворная форма, вводились элементы книги, облегчающие усвоение ее содержания (титульный лист, предисловие, оглавление) (147). Его представления о книге как средстве просвещения отражены также в изображении книг на обложках и иллюстрациях изданий воспитательного характера («Обед душевный», «Вечеря душевная» и др.), а также в поэтических произведениях, посвященных книге (79).

С. Полоцкому вторил другой «новый учитель», католик Ю. Крижанич, прозванный в народе «латинским попом». Ученый серб видел спасение России, ее цивилизованное развитие в просвещении, окружении себя книгами. Крижанич считал, что все беды России – от глупых, некнижных мужиков: «Русский человек сам ничего не выдумает, если ему не укажут, книг у него никаких нет ни о земледелии, ни о других промыслах; он ленив, не промышлен <…> истории русский человек не знает, никаких политических разговоров вести не может…» (535, с. 154). Ю. Крижанич считал, что преобразования должны идти сверху, от монарха. Он рекомендовал государю перевести на русский язык книги о ремеслах, земледелии, сменить традиционную народную одежду на европейскую. Позже его страстные советы отразились в деятельности Петра I.

В полемике с религиозными адептами, малообразованными «старыми» учителями, ревнителями московской старины, сторонниками прогреческого просвещения «новые» учителя брали верх. За ними были интеллектуальное превосходство, приобщенность к европейской культуре, знание языков, возможность влияния на государя. Однако их идеи не могли пробить толщу невежества широких кругов: социальное и религиозное расслоение порождали дивергенцию культур, предопределившую различие концепций читателя в разных социальных средах.

Как уже отмечалось, сила социальной инерции предопределила социокультурную многоукладность, одновременное существование различных, часто противоборствующих культурно-исторических парадигм. Это, в свою очередь, предопределило параллельное бытование во второй половине XVII века трех концепций читателя; одна из них – традиционалистская, обращенная в историософию Древней Руси, вторая – никонианская концепция прогреческого просвещения и третья – концепция светского прозападного просвещения, смыкающаяся с «латинским» направлением в религиозной культуре. Эту ситуацию, очевидно, можно прокомментировать, обратившись к высказыванию И.В. Кондакова: «Будущее стремилось осуществиться тогда, когда для этого еще не сложились условия, и, напротив, прошлое не торопилось уходить с исторической сцены» (236, с.31). Разные социальные силы пытались достичь своего образа социального порядка; противостояние этих сил и вызванный их противоборством хаос постепенно стал преобразовываться в новый порядок, в котором доминировало направление на светское, прозападное просвещение.

Представляется совершенно очевидным, что сфера функционирования традиционалистской концепции стремительно сужалась. Она не поддерживалась государем и активно разрушалась никонианской церковью; книги, реализующие эту концепцию, воспроизводились лишь самими раскольниками. Культура староверов замыкалась на них самих и передавалась в основном их сторонникам и потомкам. Она была самим ходом жизни вытеснена на периферию общественного сознания.

Сужалась и социальная база официальной церкви: в сфере ее компетенции остался лишь Печатный двор с неподконтрольной, часто мятежной патриарху Верхней типографией, которая исходила преимущественно из потребностей светской жизни и запросов наиболее привилегированной социальной прослойки, ориентированной на западную культуру (схема №6).

Схема № 6