Gustav_Shpet_i_sovremennaya_filosofia_gumanitarnogo_znania_2006

«в наиболее адекватной форме» развитое учение об организа­ ции. Здесь, однако, имеется важное отличие от Дильтея. После­ дний, исходя из антропологических предпосылок, определял со­ циальные институты как взаимосвязи целей, а также отношений господства и подчинения, т. е. представлял институты как слож­ ные комплексы индивидуальных действий и намерений. Шпет переворачивает этот порядок обоснования, начиная прямо с социального института или «внешней организации общества», на основании которых он затем и определяет индивидуальные действия.

Наиболее отчетливо это обнаруживается в его определении истории как «основной науки» для социальных наук. История — в том смысле основная наука, что она дает предмет во всей его конкретности, тогда как остальные социальные науки конструи­ руют свои объекты путем абстракции от конкретного предмета. Но эта конкретность есть не что иное, как связь социальных организаций в некоторый хронологический порядок. Иными словами, история есть история институтов: например, история искусства или философии — это «история школ, их влияния, взаи­ моотношений, смены и т. д.»24. Представление о «личности, дей­ ствующей в истории», изгоняется Шпетом как незаконный антро­ поморфизм. Соответственно, и индивидуальность есть не более чем «точка пересечения» отдельных рядов организаций. «Толь­ ко тогда, когда историк разберется в той точке пересечения орга­ низаций экономических, политических, народного образования, университетов, партий, семейных связей, и прочее, и прочее, тогда только эта точка пересечения, называемая Лейбницем или Критикой чистого разума (...) будет рассматриваться как истори­ ческий объект»*5.

Итак, здесь отчетливо выступает противоположность в под­ ходах Дильтея и Шпета по вопросу о предмете и задачах гумани­ тарных наук —противоположность, которая была обозначена дилеммой: «антропология ИЛИ история». Можно вспомнить в этой связи и другую дилемму — весьма популярную в истории русской философии — «люди или учреждения». И как раз то, с каким постоянством эта дилемма воспроизводится на всех эта­

п а м же. С. 1078. **Тамже.

пах развития социальной мысли, причем не только русской, сви­ детельствует о ее основоположном характере в рефлексии о гу­ манитарном знании. Уже в силу этого аргументы Дильтея и Шпета в их заочной полемике имеют для нас отнюдь не только исто- рико-биографическую ценность.

Вопросы:

Т. Г. Щедрина: Вы точно определяете эволюцию взглядов Шпе* та, либо это только какая-то мысль, пришедшая прямо сейчас? Я бы не стала говорить здесь об эволюции, поскольку, как мне ка­ жется, эти три сферы, которые Вы назвали и которые Вы сформу­ лировали, присутствуют каждый раз в каждый период творчества, но меняются местами по степени значимости. Они постоянно присутствуют все вместе, как мне кажется, исключая, возможно, неокантианско-психологическую. А вот остальные две присут­ ствуют постоянно в текстах Шпета, но меняются местами. Одна становится явной, а другая скрытой в тот или иной период. Так, феноменологический подтекст есть всегда, и даже в поздних ра­ ботах.

Н. С. Плотников: Конечно, необходимо проследить развитие той или иной проблемы и только на основании этого делать ка­ кие-то заключения об «этапах эволюции». Вот в поздних текстах Шпета — «Эстетические фрагменты», «Внутренняя форма сло­ ва» — содержатся серьезные уточнения, в том числе и в опреде­ лении статуса герменевтики, отношения к логике и т. п., в отли­ чие от «ИКПЛ». И на основании сравнения с предыдущим можно вести речь не о каком-то сугубо биографическом делении, опи­ сании эволюции, а именно об эволюции проблем, эволюции их решения.

И. М. Чубарое: Мне кажется, что в «ИКПЛ» Шпет шел за Гуссер­ лем и проведенное Вами различение институтов и индивидов не является здесь самым важным.

Плотников: Отчасти это верно. Гуссерль присутствует в этой работе, хотя бы в том смысле, что основной дисциплиной Шпет считает феноменологическую онтологию. Хотя не совсем понят­ но, когда он говорит об основной философской науке и основ­ ной науке для социальных наук, имеет ли он в виду историю или какую-то более «фундаментальную» онтологию. Здесь, поэтому, необходимо выяснять каково соотношение собственно феноме­

нологической онтологии и исторической онтологии. А на ос­ новании этого говорить о влияниях Гуссерля и прочем.

Что же касается проблемы личности и институтов, то я не думаю, что это вторичная проблема. Это проблема, в первую очередь, именно того, каким образом мы структурируем наш соб­ ственный подход к действительности и имеем ли мы доступ к чистому описанию, вне интерпретации, или же нам приходится постоянно интерпретировать некоторые предметности в опре­ деленном контексте и тогда нам необходимо учитывать совершен­ но различные перспективы этой интерпретации. Соответствен­ но вопрос «люди или учреждения» — этот вопрос является не только вопросом определения предмета гуманитарных наук, но и самого подхода в гуманитарной науке, т. е. будем ли мы рассмат­ ривать вопрос об институтах как производный от вопроса об индивидуумах или наоборот. От этого зависит и перспектива интерпретации.

Чубарое: Темы коллективности, «соборности», институций появляется у Шпета в «Явлении и смысле» в связи с критикой Гуссерля, а не Дильтея, так? В связи с критикой понятия субъек­ та, Я и т. д. Критика Дильтея учитывает эту критику Гуссерля. Получается в вашей реконструкции, что Гуссерль здесь не при чем, а это не так.

Плотников: Гуссерль здесь критикуется постольку, поскольку его «Идеи к чистой феноменологии» отчасти воспроизводят (нео)кантианскую модель теории познания (с трансценденталь­ ным Я и прочим). Дильтей критикуется по существу за то же са­ мое. Здесь речь идет о том, что Шпет критикует не Гуссерля кон­ кретно, не Дильтея конкретно, а кантианство современной ему философии. То есть тезис, что в теории познания нужно зани­ маться субъективными условиями познания, а не предметом по­ знания. Из этой критики следуют все остальные критические ар­ гументы Шпета. Но в этой позиции Шпета уже заложена, на мой взгляд, невозможность признания индивида в качестве исходно­ го пункта исследования. Поэтому дальнейшая апелляция к «со­ борности», к общности проистекает из этой фундаментальной критики кантианства.

В.Л. Махлин

ТАЙНА ФИЛОЛОГОВ

1. Исходный пункт. В 1-м выпуске «Эстетических фрагмен­ тов» Густава Шпета, завершенном, как автор считает нужным уве­ домить читателя, 26 января 1922 года в Москве, среди как бы нешпетовских, «ненаучных* по тону и стилю пассажей, находим одно место едва ли не самое суггестивное, зато явно форсирую­ щее основные мотивы целого и, в этом смысле, вероятно, клю­ чевое. Абзац, который мы сделаем —с опорой на методическое понятие «исходного пункта», или «подступа» (Ansatzpunkt), немец­ кого филолога Эриха Ауэрбаха* — предметом истолкования (точ­

1 Эрих Ауэрбах (1892—1957)—автор «Мимесиса» (1946), одного из синте­ тических по замыслусозданий гуманитарно-филологической мыслиXXвека. См.: Ауэрбах Э. Мимесис: Изображение действительности взападноевропей­ скойлитературе/ Пер. А. В. Михайлова. 2-еизд. М.; СПб., 2000 (1-еизд. 1976). Восновуанализа «изображениядействительности» взападноевропейскойли­ тературе вее истории положеназдеськонкретнаяинтерпретацияфрагментов религиозного, историографического илисловесно-художественноготекста— от Гомераи Библиидо романаXXвека. Каждаяиз20глав«Мимесиса»начина­ ется с истолкования небольшого фрагмента, взятого за «исходный пункт», найденный впроцессе исследования «подступ» ктворчествуданного автора вцелом, кэпохе вцелом, квсемирно-историческимперспективамиретроспек­ тивам в целом. Врезультате мотивыи возможности интерпретируемого тек­ ставсвоемсмыслевыводят, но неуводятзапределытекста— ого, чтоАуэрбах называет«феноменами».Задачафилолога—датьистолковываемымвтекстефе­ номенам (которыекактаковыесамиистолковываютдействительностьпостоль­ ку, поскольку ее «изображают») самим раскрытьсяи заговорить («сами вещи должны заговорить», поясняетАуэрбах). Свой метод «понимающей филоло­ гии» Э. Ауэрбахпочерпнул не столько усовременныхемуучителей, коллеги

нее: герменевтического комментария), находится в разделе, оза­ главленном «Продолжение о том же сюжете». Поскольку пред­ шествующий ему фрагмент называется «Распад и новое рождение», постольку, вероятно, и приводимое ниже по переизданию (1989) место, — если оно и вправду ключевое, — является и продолжени­ ем упомянутого «сюжета», и внесюжетной кульминацией 1-го вы­ пуска, презумпцией замысла. Вот этот абзац:

«Новое эллинство приведет к новому Вифлеему. “Подража­ ние” — не копирование, копирование —ложное подражание, ложное эллинство, “псевдоклассицизм”. Философский ответ о действительности нужен, чтобы не было этого “псевдо”, иллю­ зионизма, идеализма, “переживаний”, чтобы была жизнь и реа­ лизм. Возрождение есть воплощение тайны, ее овнешнение. Воз­ рождение есть “воз-рождение”, и его требование к познанию, к философии: вос-познания —познания познанного. Тайна филологов должна быть разоблачена; все должны стать словолюбцами, все призываются к познанию познанного. То, что внешне било только для филологов, должно быть открыто для всех. В величайший праздник вся­ кий может стать жрецом, если только готов принять на себя бре­ мя жречества»2 (курсив мой. — В. М.).

Что этим сказано?

О какой «тайне филологов» идет речь — тайне, которая, как можно заметить, образует центр соединения разнородных моти­ вов в пределах нашего текста — относительно завершенного высказывания? Что связывает «новое эллинство», «новый Виф­ леем», неложное «подражание» (в отличие от ложного), «воз­

знакомых—таких, какэстетик и философ Вальтер Беньямин, или теолог Ру­ дольф Бультман, или филологи Карл Фосслер и Лео Шпицер, или ученик и оппонентХайдеггераКарлЛевит, илифилософ ифилолог-классикГанс-Георг Гадамер,—сколькоупервоготеоретикагуманитарногознания Нового време­ ни, профессора риторики в Неаполе Джамбаттисты Вико (1668—1744), чье главноепроизведение, «Новуюнауку»,Ауэрбахзановоперевел (1925) нанемец­ кий. О методе «исходного пункта» автор «Мимесиса» писал в методически и духовно-исторически важнейшей своей статье. См.: АуэрбахЭ. Филология ми­ ровой литературы (1952) // Вопросы литературы. 2004. № 5 (сентябрь-ок- тябрь). С. 123—139.

*ШпетГ. Г. Эстетические фрагменты// ШпетГ. Г. Сочинения. М., 1989.

С.369. Вдальнейшемссылкина «Эстетические фрагменты» даются по этому изданиюсуказаниемстраницвскобкахвсамомтексте.

рождение» как «воплощение тайны» (или «овнешнение»), «ве­ личайший праздник», на котором «всякий может стать жрецом», а равно и требование «познания познанного», обращенное «к философии», — с некоей «тайной филологов»?

Эта тайна — как нам внушают — «должна быть разоблачена», потому что до сих пор она «внешне» была только ограничен­ ной, специализированной, неоткровенной формой откровения предельной (последней или первой) истины; чем-то таким, что раньше было «только для филологов», но вот теперь откроется, наконец, в последней глубине, ибо «должно быть открыто для всех».

Почему «должно» и, собственно, что должно быть «открыто»? И как это — «для всех», если речь идет, явным образом, о некото­ рой «жреческой», эзотерической тайне специалистов —«тайне фи­ лологов»?

2. Неосмыслица. Для начала есть резон честно признать —с герменевтически обязательной долей простодушия, — что про­ цитированный абзац не очень понятен и даже невнятен при первом чтении (да, пожалуй, и при втором). Но это не совсем «невнятица» в том смысле, в каком придумал и употреблял это слово Андрей Белый —современник, который больше других современников позитивно цитируется и интерпретируется в 1-м выпуске «Эстетических фрагментов». Может быть, стоит, из методических соображений, признать приведенное место — как, впрочем, и весь 1-й выпуск, — «неосмыслицей», хотя и не совсем в том смысле, который придает этому слову сам Г. Г. Шпет, когда он отзывается (в упомянутом фрагменте «Распад и новое рождение»)

о своем времени и своем философском цехе настолько же тре­ бовательно, насколько и отрицательно:

«Никогда, кажется, не было такой неосмыслицы в духовной жиз­ ни...» (361), — уличая и обличая современную философию в не­ способности к «рефлексии», а искусство —в утрате подлинного творческого импульса, подменяемого рефлексивным «самоед­ ством» (там же).

Однако «неосмыслица» (а равно и «невнятица») в определен­ ных исторических условиях может быть в своем роде осмыслен­ ной и даже продуктивной, причем не только в искусстве, но так­ же в научной философии. Герменевтический потенциал чужой мысли, чужого высказывания, дошедших до нас, пост-современ­

ников, из чуждого, отчужденного времени, парадоксальным об­ разом, связан с нехваткой языка, дефицитом самовыражения че­ ловека и эпохи. Такая нехватка, или «языковая нужда» (5ргаскпои как говорил инициатор современной философской герменев­ тики Гадамер), особенно характерна и продуктивна в переходные эпохи, когда сознание и познание теряют свою идентичность постольку, поскольку они теряют свою наивность (наивное тож­ дество с собою). Похоже, что неосмыслица и невнятица 1-го вы­ пуска — от полноты смысла и мысли — полноты, превышающей воз­ можности дискурсивного мышления. В нашем тексте слова, сами по себе, понятны (а если не все, то можно заглянуть в словарь или справочник). Более или менее узнаваем язык предельных, сверхисторических символов западноевропейской истории («эллинство» — «Вифлеем»), на котором изъяснялась интеллек­ туально-художественная элита эпохи «символизма», «серебряного века», «русского религиозного ренессанса» (как бы ни толковать и ни оценивать эти созданные уже задним числом эстетизованные обозначения предреволюционной русской культуры). Труд­ но ошибиться: в тексте перед нами —достигшая западноевропей­ ских проблемных вершин русская Волшебная Гора в самый момент как бы предвосхищения сразу обеих своих возможностей: како­ го-то еще небывалого творческого взлета (одна возможность), сокрушительного и бесславного падения «с концами» (другая). Если автор «Эстетических фрагментов» что-то и сознает с окончательной, полной ясностью, то именно это: роковую и до конца не ясную и не полную амплитуду предельных и нередуцируемых возможностейдаже не лет, но месяцев и дней — скажем, 26 ян­ варя 1922 года...

Потому что всё может быть — или не быть: теперь, сейчас: «Нонам теперь, сейчас не реставрации нужны, а Ренессанс» (358). Запомним само противопоставление: «не реставрации, а Ре­

нессанс».

3. Качели. Первый фрагмент 1-го выпуска «Эстетических фрагментов» называется «Качели» и начинается с «деструкции» (как сказал бы в то время ассистент Гуссерля в далеком от Моск­ вы Фрейбурге —начинающий М. Хайдеггер) традиционной фи­ лософской дисциплины — эстетики (чего, в общем, не будет у Хайдеггера никогда, а у «перебежавшего» в 1923 году к нему и к

Гуссерлю во Фрейбург от первых учителей-неокантианцев ро­ весника века Гадамера осуществится много позже и по-другому). О самой этой — позитивной и продуктивной для теоретической эстетики — деструкции нужно будет сказать в несколько иной (менее опосредованной) систематической связи с нашим исход­ ным пунктом. Сейчас важнее эстезиологический исходный пункт «Эс­ тетических фрагментов» — «качели», притом почти независимо от понятия «эстезиологии духа» (оно появится в 1923 году у дру­ гого ученика Гуссерля — Хельмута Плесснера, инициатора, наря­ ду с Максом Шелером, философской антропологии и пожизнен­ ного оппонента Хайдеггера).

Дело не только и не просто в том, что 1-й выпуск «Эстети­ ческих фрагментов» посвящен именно эстетике, а 2-й и 3-й, яв­ ным образом, переходят от философии искусства к философии слова, уходят от эстетики к поэтике —переход (но также и отход), продуктивное и роковое значение которого для отечественной философии и для отечественной филологии в последующие де­ сятилетия незачем и некому будет даже осознать. (В советский век проблема границ между предметными областями культуры либо перестала «ощущаться» — как выражались русские формалисты пореволюционных лет, либо — то же самое наоборот — была фор­ мализована и стилизована, «подморожена» под «классическое наследие».) Но в 1-м выпуске, следовательно, еще в начале 1922 года, налицо попытка передать, воспроизвести в мысли как сво­ его рода «подражание», «мимесис» некоторое состояние и обстояние исторической культуры — абсолютно уникальное, един­ ственное, синтетически вобравшее в себя и предвосхищающее все свои смысловые возможности.

Это — так сказать, практическая «эстезиология духа»: Г Г. Шпет с небывалой, немыслимой у него самого ни до, ни после реши­ тельностью тщится уйти, оторваться от вездесущего, объектив­ но видимого, переживаемого, ощущаемого («айстесис»\) •распада». Суть дела не в том, что вот уже четыре года и больше, как произо­ шел вроде бы невозможный политический переворот —и все посыпалось, а скорее наоборот: миропорядок, выдержавший на­ стоящую революцию (1905 года), не выдержал испытания миро­ вой войной — и невозможное стало фактом (хотя и невероятным). Вот почему надо уйти, оторваться —потому что уже ушли и ото­ рвались. Воспроизвести, передать, перевести на язык разумения

происходящее событие, как бы застывшее в самом своем движе­ нии, событие, превышающее возможности разума, мысли и смыс­ ла и абсолютно неадекватное «онтологическим фикциям» так называемой революции (370) — вот задача.

4. Замысел. Для Шпета — как и для его оппонентов-современ- ников —вопрос стоит примерно об одном и том же: о «культуре» и «творчестве». Но в каком смысле? «Распад» должен быть осо­ знан до конца для того, чтобы стало возможным «новое рожде­ ние». Не бегство в культуру и не бегство от культуры: не рестав­ рации, а Ренессанс. Но, опять-таки, в каком смысле?

Может быть, тайна проблематичности и зачастую просто «не­ переводимости» русского речевого мышления-дискурса — в том, что у нас самые глубокие, проникновенные мысли и вещи выс­ казываются не в «философии», а в «литературе», в литературной публицистике, а то и вовсе в письмах и дневниках?.. Человек и мысль, в русских условиях, чувствуют себя по-настоящему сво­ бодно не на публичных мероприятиях и обсуждениях, не на за­ щитах диссертаций и не в журнальной полемике (с их «ноблес оближ» и страхом «потерять лицо»), тем более не на телевизи­ онных «шоу» или в «духовном» месте наставлений и поучений — там даже искренняя мысль становится умышленной, — а вот в курил­ ках и на кухнях, в телефонных и лестничных нечаянных призна­ ниях, и намеках, и трепе, и шуточках, вообще не внутри условно жилого и обжитого («культурного») пространства, а по-достоев- ски «на пороге» и «вдруг». Поэтому главный русский философ — это не*философ Достоевский. (На Западе, как и в России, это по­ няли раз и навсегда только однажды, как раз в пору написания и напечатания «Эстетических фрагментов»; вспомним хотя бы, по воспоминаниям Гадамера, фотографию Достоевского на рабочем столе Хайдеггера в начале 1920-х годов — и больше никогда!) По­ этому «эстетика» в России больше, чем где-либо, — убежище («ниша»), уберегающее не только от всегда умышленной и лжи­ вой интеллигентско-сектантской идеологии и партийности, но и от слишком буквальной, мертвящей специализации, отъединив­ шейся от своих же, когда-то питавших и обосновавших тот или иной Fach (научную дисциплину) границ. Поэтому 1-й выпуск «Эсте­ тических фрагментов» — самое «русское» сочинение самого (яко­ бы) «нерусского» из русских философов. Поэтому и в нашем слу­

чае методически важно отличать «замысел» Шпета как от мни­ мой «неосмыслицы», так и от отдельных «мыслей», ярких, но тем более трудноуловимых в общей связи.

Замысел 1-го выпуска, по-видимому, настолько глубок и неотло­ жен, что мысль автора как бы не поспевает за ним и, овншняясъ — порывами, урывками, фрагментами, — попутно рождает, для всех и ни для кого, среди прочего еще и целую теорию «овнешнения». Теорию, которую почти сразу (ведь своего времени скоро больше не будет) младший современник и соотечественник Шпета — М. М. Бахтин — сделает в 1922—1923 годах (с опорой на свою христологию, свое неокантианство и свою феноменологию) систе­ матическим понятием эстетики —не классической и не роман­ тической, немыслимой до Революции, тем более немыслимой и непонятной после... Замысел «Эстетических фрагментов», судя по всему, следующий: нужно не бежать (тем более —не уезжать), но превзойти, во-первых, «псевдоклассицизм» («ложное подражание»), во-вторых, выродившуюся тоже в «псевдо» романтическую аль­ тернативу классицизму («иллюзионизм, идеализм, «пережива­ ния») — «чтобы была жизнь и реализм». Замысел таков, что мыс­ ли Шпета как бы не хватает самой себя: так ее много, и такова плотность всей атмосферы —философской, поэтической, обще­ ственной, политической.

Только в плотной культурной атмосфере возможен так назы­ ваемый «кризис», а равно и многозначное, проникнутое прин­ ципиальной символикой смыслового избытка и нужды в языке — развоплощение этой атмосферы. Развоплощение, которое современ­ ники Шпета еще до 1914 года называли «культурным распадом» (вспомним вступительную статью к 1-й книге «Логоса» 1910 года) и которое нам, пост-современникам, нужно попытаться «понять лучше» — вместо того чтобы «верить на слово эпохе», как бы опечатывая, оприходуя ее идеологически однозначным, заведо­ мо бедным так называемым определением: все равно — «декадан­ са» или «ренессанса»... Время было куда богаче и интереснее, современники были откровеннее своих откровений. Они были откровеннее, чем их слишком поздние пост-современники —те, кого еще Достоевский (имея в виду «господ социалистов») на­ зывал «судьями окончательными», а через полвека Г. Г. Шпет, не менее иронически, называет в 1-м выпуске «Эстетических фраг­ ментов» (имея в виду Шпенглера) «хозяином фактов» (375).