Критика русской истории

Чаадаев дал в ней уничтожающую критику русского общест­ва и отечественной истории. Он с горечью писал: «...опыт вре­мен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно... Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни од­ной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед че­ловеческого ума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социаль­ного существования, от нас не вышло ничего пригодного для об­щего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображе­нием других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внеш­ность и бесполезную роскошь... В нашей крови есть нечто, вра­ждебное всякому истинному прогрессу».

Чаадаевская критика была беспощадна, суждения афори­стичны и печальны... С утверждением Чаадаева, что Россия вооб­ще не была бы замечена во всемирной истории, если бы не ее геогра­фические пространства и просторы, многие не согласились. Позднее похожую мысль высказал и известный русский писа­тель И. С. Тургенев: один из героев романа «Дым» описывал не­кий «Хрустальный дворец» возле Лондона, в котором было вы­ставлено все, «до чего достигла людская изобретательность», и заключал, что если бы «наша матушка, Русь православная» про­валилась бы в тартарары, то «ни одного гвоздика, ни одной бу-

лавочки» бы в этом дворце не потревожила, все осталось бы на своих местах и ничего бы не изменилось, потому что «даже са­мовар, и лапти, и дуга, и кнут... не нами выдуманы». Оценка, близкая чаадаевской: «Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, — писал философ, — нас и не заметили бы». Наверное, самым мягким был ответ А. С. Пушкина, который ре­шительно не соглашался с Чаадаевым в его выводе об историче­ской ничтожности России и утверждал, что «ни за что на свете... не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю». Вряд ли и сам Чаадаев согласился бы переменить отечество. Его горькие характеристики русской истории диктовались во многом именно любовью к родине, своеобразным «негативным патрио­тизмом». «Люблю отчизну я, но странною любовью...», — скажет М. Ю. Лермонтов, испытывая похожие чувства.

Воздействие казенного патриотизма, «вырабатываемого» идеологами николаевского царствования, приводило к распро­странению официальными изданиями идеи о превосходстве Рос­сии над Европой (в силу ее «православия, самодержавия, народ­ности»). В этой связи достаточно характерна известная формула графа Бенкендорфа, шефа российской жандармерии: «Прошлое России было блестяще, ее настоящее более чем великолепно, а что касается будущего, оно превосходит все, что может предста­вить себе самое смелое воображение». Победа России в войне 1812 г. подкрепила мысль о том, что не об отставании от Запада надо говорить, о превосходстве над ним. Реакцией на эту офи­циальную идеологию и стали «Философические письма».