Лекция 6. Лексика и семантика в кoгнитивной лингвистике

ПЛАН

1. Когнитивная семантика

2. Значение как продукт человеческого способа концептуализации мира

3. «Человеческое измерение» в семантике естественного языка как проблема лингвистического когнитивизма

1

Значения в естественном языке являются мысленно кодируемыми структурами: с точки зрения американских лингвистов – основоположников этого направления (Джордж Лакофф, Рональд Лангакер, Рей Джакендорф) значение высказывания интрепретируется в уме, а не находится вне нас, в мире, согласно традиционной лингвистике. В этом плане теория противостоит как онтологической концепции (значение слова СОБАКА есть множество всех собак в мире), логической концепции (значение слова можно описать набором общих абстрактных семантических компонентов), гносеологической концепции (значение есть установление истинности наших символов по отношению к объективному миру). Согласно этим ученым, значение есть интерпретация носителем языка некоего концептуального содержания, продукт взаимодействия между сигналом извне и внутренним аппаратом мысли. Язык – концептуализация мира, то есть придание хаосу мира нашим мозгом структурности. По сути, это теория – теория понимания и использования языка, а не его устройства или функционирования.

Дж. Лакофф: языковое значение – это концептуальная структура в мозгу, «ОБРАЗ-СХЕМА, созданная в результате взаимодействия с внешним миром: это повторяющийся динамический образец наших процессов восприятия и моторных программ, который связывает и структурирует наш опыт». Схема ВМЕСТИЛИЩЕ – понятие границы, отделяющей внутреннюю часть от внешней. Она формируется из опыта: наше тело – ВМЕСТИЛИЩЕ, а различие ВНЕ/ВНУТРИ релевантно для нас. Отсюда – МЕТАФОРА расширения: мы – объекты вместилища, распространяем по ассоциации это отношение на другие объекты в опыте (УМ – ВМЕСТИЛИЩЕ). Аналогично – ЧАСТЬ/ЦЕЛОЕ, ИСТОЧНИК – ПУТЬ – ЦЕЛЬ.

С позиций лингвистического когнитивизма слово предстает важнейшей единицей языка, сквозь которую воспринимается и посредством которой концептуализируется мир. В отличие от логического направления, слово в когнитивной лингвистике рассматривается с позиций «естественного языка», где мир категоризируется по-особому. Чертами категорий «естественного языка» является: 1) антропоморфизм; 2) ориентация на стереотип (прототип); 3) нечеткость и открытость границ ЛЗ; 4) редукционизм; 5) отсутствие иерархии признаков.

ЛЗ в когнитивной лингвистике предстает как: 1) отображение человеческого опыта в схеме-представлении; 2) связанное с человеческим телом и его свойствами; 3) имеющее характер гештальта, фрейма, сценария. В семантику входят прототипические семантические коннотации – это признаки, приписывающиеся прототипическому объекту действительности (или воображаемому); они не всегда подтверждаются практикой и не отражаются в словарной дефиниции. Так, слова ОСЕЛ и ИШАК обозначают одну и ту же реалию действительности, но у слова ОСЕЛ возникает коннотация 'глупый', 'упрямый', а у слова ИШАК– 'безропотно выполняющий тяжелую работу'. Именно семантические коннотацию делают языковую картину мира каждого этноса специфичной – они культурноориентированы. Так, в русском и польском для слова СВИНЬЯ совпадают коннотации «грязная, глупая, едящая отходы», но в польском языке есть выражения типа СВИНСКИ БЛОНДЫН, СВИНСКИ РЖЕЗЫ, что свидетельствует о том, что в «прототипическую свинью» в польском входят признак окраса (белая щетина, розовая кожа), а для русского – это признак нерелевантный. Ср. также слово СЛАДКИЙ в русском и английском.

На этом фоне строится когнитивная семантика – эксплицитная, эмпирически зазем­ленная субъективистская, или концептуалистская теория значения [Langacker 1990: 315], в которой принимается, что значение выраже­ния не может быть сведено к объективной характеризации ситуации, описываемой высказыванием: не менее важным является и ракурс, выбираемый «концептуализатором» при рассмотрении ситуации и для выразительного портретирования ее. Полная семантическая ха­рактеристика выражения устанавливается на основе таких факторов, как уровень конкретности восприятия ситуации, фоновые предположения и ожидания, относительная выделенность конкретных единиц и выбор точки зрения (перспективы) на описываемую сцену.

Инвариантом являются прототипы (играющие роль ко­нечных остановок) и термины, ближайшие к прототипам. Как общая теория категоризации, когнитивная семантика междисциплинарна, не ограничивается только лингвистическим аспектом, а потому вступа­ет в соприкосновение с современными эпистемологическими концеп­циями, особенно с теми, где на передний план выдвигается понятие интенционалъности. Обладает она и антиструктуралистской направленно­стью, что сближает ее с философским деконструктивизмом (Деррида).

Ее основные принципы:

1) на переднем плане находятся эпистемологические функции конкретных сущностей в рамках структуры, а не система оппозиций (как у структуралистов);

2) познающий субъект – носитель копшции – является актив­ным началом, генерирующим значения выражений, а не берущим их готовыми из природы;

3) интерпретации выражении не равноправны, некоторые более предпочтительны уже в силу свойств языка выбранного выражения.

2

Человеческий способ концептуализации мира ведет к существенным расхождением между действительными свойствами объектов действитель­ности и тем, как они представлены в языке. Это связано с тем, что человек членит мир, сообразуясь со своими нуждами, и нимало при этом не забо­тится о научной достоверности данных, полученных им в практическом опыте столкновения с вещами. Это особенно касается восприятия про­странства и характеристики объектов в нем. Не случайно Л. Талми счи­тает, что геометрия Евклида, которую лингвисты усвоили в школе, и связанная с такими понятиями, как размер, расстоя­ние, длина, угол и т.п., не имеет от­ношения к языковой концептуализации мира. В языке человек измеряет не отдельные параметры объекта, а объект целиком, относя его к тому или иному то­пологическому типу (круглые, плоские, вытянутые, бес­формен­ные объекты, и т. п.).

При этом языковая концептуализация мира обладает возможностью со­вмещать логически несовместимое. Так, у объектов, оказывается, можно выде­лить «отрицательные части» (negative parts). Обычные части — это «добавлен­ная» субстанция, а отрицательная — «вынутая» из объекта, ср. дыра, проем и под. в ка­честве отрицательных частей таких объектов, как яма, дверь, пещера и др. То же безразличие к материи, субстанции проявляется в языке и когда один и тот же объект получает одновременно несколько языко­вых представлений. Хо­роший пример такого рода — лексемы типа озеро, которые вообще-то обозна­чают емкость (ср. в озере), но, на­пример, в таких сочетаниях, как по озеру, пол­ностью теряют свой объем (thickness) и оказываются плоскостью [приводится по: Рахилина 1998: 285-286].

Примером того, как в языковой концептуализации мира один и тот же объект может менять свою «размерность» от двухмерного представления к трехмерному, являются наблюдения Е.В. Урысон над значением русского слова небо. Лексема небо обозначает и само воздушное пространство высоко над зем­лей, и тот купол, который зрительно его ограни­чивает. Иными словами, с точки зрения русской языковой кар­тины мира небо представляет собой трехмерный объект, имею­щий поверхность. Это представление отчасти прослеживается в сочетаемости лексемы небо с пространственными предлогами. Ср. В небе птицы <парашютисты> [как в пространстве], но На небе звезды [как на поверхности]; невозможно *На небе птицы <парашютисты>, т. к. эти объекты находятся су­щественно ни­же купола, как бы накрывающего землю.

Парадокс лексемы небо состоит в том, что она, хотя и обо­значает некий объект целиком в качестве «трехмерного», но в ряде контекстов реализует и «двухмерную» модель этого представления как часть этого объекта. Получается, что с точки зрения современного русского языка «части» неба и са­мо небо рав­ноправны [Урысон 230-232].

Как пишет Г.И. Кустова, внеязыковая реальность отражается челове­ком избирательно. Он создает определенную модель ситуации или схему. Источником значения слова является ситуация. Однако в слове содержится не вся информация об обозна­чаемой им ситуации. Это следует хотя бы из того, что одна и та же ситуация может быть обозначена разными словами. На­пример, члены синонимических рядов по-разному представляют од­но и то же действие, выделяют и акцентируют разные аспекты и элементы со­держания ситуации.

Слово в определенном значении, «выбирая» из ситуации только часть информации, дает определенный способ концептуализации, осмыс­ления этой ситуации, — другими словами, оно является се­мантической моделью ситуации, и, как всякая модель, что-то под­черкивает, высвечи­вает, если угодно, выпячивает, а что-то затемня­ет, отодвигает на задний план или даже искажает. Поэтому не менее важна и другая сторона ме­дали— оставшаяся информация, которая не во­шла в «основное», исходное значение (или в ассертивную часть зна­чения). Ведь слово, будучи знаком ситуации, осуществляет связь человека с этой ситуацией. И хотя само слово содержит только часть информации о ситуации, он обеспечивает доступ к гораздо более богатой и содержательной информационной струк­туре — так сказать, банку данных. И оно же является средством «реализа­ции» оставшейся информации, ее «извлечения» и использо­вания в произ­водных значениях [Кустова 2004: 35-38].

Важно, что у концептуальных структур, порождаемых таким обра­зом, есть «выделенная» (точнее — выделяемая в знаке) часть (акцент, до­минанта) и есть «теневая» часть («остаток»). При этом соотношение ак­центируемой и «теневой» части концептуальной структуры, или схемы, одной и той же ситуации имеет в разных языках национальную специфику. Так, в русских глаголах с семантикой поездки на транспорте акцентиру­ется способ дальнейшего действия после проникновения в средство пере­движения (посадка в автобус, даже если я там буду стоять): сесть в метро. В английском языке выделенной частью является зона каузатора, его ак­тивное действие (‘взять’, хотя он ничего не берет): take the metro. Для рус­ского языка специфично акцентировать избыточное имплицитное пред­ставление в глаголе нахождения на поверхности образа находящегося там предмета: стакан стоит на столе, но книга лежит на столе. В западных языках естественнее передать общую идею нахождения (There is…).

3

Антропоцентризм буквально пронизывает все уровни организации языко­вой системы и ее реализации в речи. В лексике же как в операционной среде непосредственного взаимодействия человеческого опыта с внеязы­ковой реальностью антропоцентризм проявляет себя наиболее разнооб­разно и, так сказать, повсеместно.

Глубоко антропоцентричны основные категории лексической сис­темы –– синонимия, антонимия и главным образом, полисемия. Г.И. Кус­това пишет о том, что «причина самого существования полисемии в есте­ственном языке — когнитивная: полисемия — это одно из основных средств концептуализации нового опыта. Человек не может понять нового, не имея какого-то «данного», поэтому он вынужден использовать «старые» знаки и приспосабливать их к новым функциям, распро­странять их на дру­гие ситуации» [Кустова 2004: 11].

В языке постоянно ПОЯВЛЯЮТСЯ новые значения, причем не­которые из них исчезают, даже не успев попасть в словарь. Это зна­чит, что человек рас­полагает «порождающим» механизмом — МЕ­ХАНИЗМОМ СЕМАНТИЧЕ­СКОЙ ДЕРИВАЦИИ, — который «вклю­чается» по мере необходимости и обес­печивает потребности гово­рящих в новых значениях Устройство этого меха­низма, в свою очередь, связано не только с имманентными законами языка как системы знаков. Язык — это часть человека. Если к нему применима метафора механизма, то с уточнением: это ЕСТЕСТВЕННЫЙ механизм. Принципы его уст­ройства и функционирования согласованы с природой человека — и подчи­няются тем же законам и тем же ограничениям, что и другие внутренние меха­низмы и информационные системы человека.

Поскольку язык обращен к миру и «описывает» мир, то количе­ство зна­чений в языке, вообще говоря, ничем не ограничено, кроме потребностей чело­века и его возможностей хранить и извлекать из памяти эти значения. При этом ВСЕ значения, разумеется, РАЗНЫЕ, поскольку они соответствуют разным вне­языковым реалиям. Два одинаковых значения — это одно и то же значение.

Но поскольку язык — часть человека, то количество СПОСОБОВ образо­вания значений не может быть бесконечным, и эти способы не могут быть «лю­быми», какими угодно. Невозможно себе пред­ставить, чтобы механизм, пусть даже и «естественный», работал со­вершенно хаотично, без всяких правил, чтобы каждое новое значе­ние создавалось по уникальной технологии. Это совершенно проти­воречит и принципу простоты, и принципу экономии, и, наконец, просто здравому смыслу. Более естественно предположить, что су­ществует конечное (и, по-видимому, обозримое) количество СТРА­ТЕГИЙ образования значений и ТИПОВ значений. МОДЕЛЬ (тип) значения — это, помимо прочего, еще и спо­соб упаковки, когнитив­ная модель объекта или ситуации. И как бы ни была из­менчива и разнообразна внеязыковая реальность, человек, по понятным причи­нам, вынужден пользоваться ограниченным набором инструментов для освоения этой реальности.

Но главная причина полисемии — когнитивная: человек понима­ет новое, неосвоенное через данное, освоенное и известное, модели­рует новые объекты и ситуации с помощью уже имеющихся у него семантических структур, «под­водя» под освоенные модели новые элементы опыта [Кустова 2004: 20-23].

Та же когнитивная причина, обусловленная опытом взаимодействия человека с внеязыковой реальностью, лежит и в основе полисемии. Вне­языковая реальность отражается человеком избирательно. Он создает оп­ределенную модель ситуации или схему. Источником значения слова явля­ется ситуация. Однако в слове содержится не вся информация об обозна­чаемой им ситуации. Это следует хотя бы из того, что одна и та же ситуа­ция может быть обозначена разными словами. Так, члены синонимических рядов по-разному представляют од­но и то же действие, выделяют и акцен­тируют разные аспекты и элементы содержания ситуации.

Г.И. Кустова пишет: «Рассмотрим синонимический ряд достать / вы­нуть / вытащить (кошелек из кармана).

Достать — подчеркивает, акцентирует расстояние до объекта. Ю.Д. Ап­ресян определяет этот признак ситуации как ‘X не нахо­дится непосредственно в пределах досягаемости субъекта’, ср. достать книгу с полки, но не *достать со стола (если речь не идет о маленьком ребенке), со стола — взять… Преодоле­ние этого расстояния требует от чело­века некоторого усилия, откуда возникает идея трудной достижимо­сти результата, ср. достал дефицит; я тебя все равно достану (угроза); достать из-под земли.

Вынуть — акцентирует то, что объект находился в закрытом простран­стве: достать из шкафа — с пол­ки; вынуть из шкафа — *с полки. Достать тоже допускает закрытое пространство, но не требует его.

Вытащить — помимо той же идеи перемещения из закрытого про­странства в более открытое, что и в вынуть (благодаря приставке вы-), подчер­кивает контакт с поверхностью по пути движения объ­екта (из-за значения корня тащить — волоком и — обычно, но не всегда — тяжелое).

Когда вы достаете кошелек из кармана, вы его все равно «та­щите», то есть задеваете о поверхность, однако достать — это та­кой способ представле­ния ситуации, который данный ее аспект не учитывает, не отражает, то есть в глаголе достать этого признака нет, а в ситуации он есть. И, что для нас прин­ципиально важно, че­ловеку он известен. Если бы человек не знал, что в ситуа­ции «до­стать кошелек» есть аспекты (элементы, особенности), соответствую­щие идее «тащить», то он не мог бы эту ситуацию обозначить глаго­лом вытащить. Следовательно, сам факт существования синонимии показывает, что человек ЗНАЕТ о ситуации БОЛЬШЕ, чем «сообщается» в гла­голе…

Глагол в определенном значении, «выбирая» из ситуации только часть информации, дает определенный способ концептуализации, осмысления этой ситуации, — другими словами, глагол является се­мантической моделью ситуа­ции, и, как всякая модель, что-то под­черкивает, высвечивает, если угодно, выпя­чивает, а что-то затемня­ет, отодвигает на задний план или даже искажает. По­этому не менее важна и другая сторона медали— оставшаяся информация, кото­рая не во­шла в «основное», исходное значение (или в ассертивную часть зна­че­ния). Ведь слово, будучи знаком ситуации, осуществляет связь человека с этой ситуацией. И хотя само слово содержит только часть информации о ситуации, он ОБЕСПЕЧИВАЕТ ДОСТУП к гораздо более богатой и содержательной ин­формационной структуре — так сказать, банку данных. И оно же является сред­ством «реализации» оставшейся информации, ее «извлечения» и использо­вания в производных значениях» [Кустова 2004: 37-38].

Антропоцентризм в лексике также проявляет себя во включении в лексическое значение слова, так сказать, «человеческого измерения». Ю.Д. Апресян утверждает, что для многих языковых значений представление о человеке выступает в качестве естественной точки отсчета. Так, мы оцени­ваем размеры животных, соотнося их с нормальными размерами человече­ского тела. Слоны, носороги и бегемоты — большие животные, потому что они больше человека, а зайцы, кошки, хомяки — маленькие животные, по­тому что они меньше человека.

Ю.Д. Апресян: «Надо сказать, что число «антропоцентричных» значений в естественном языке гораздо больше, чем обыкновенно думают. Еще Ч. Пирс, размышляя над такими, казалось бы, чисто физическими понятиями, как «тяже­лый», «твердый», «прочный», допускал, что в них может входить представление о человеке. В самом деле, что такое ТЯЖЕЛЫЙ (о весе)? По нашему мнению, в наивном сознании значение этого слова связывается не столько с массой тела, сколько с количеством усилий, которые нормальный человек должен затратить для ма­нипулирования соответствующими объектами — для их смещения, под­нятия, переноса. ТВЕРДЫЙ, в первом приближении, значит ‘такой, поверхность ко­торого трудно деформировать’, а ПРОЧНЫЙ — ‘такой, который трудно раз­рушить’. Возникает вопрос, какая сила мыслится в этих случаях в качестве по­тенциального каузатора деформации или разрушения? Можно, конечно, считать, что природа этой силы безразлична, — ведь деформировать поверх­ность пред­мета или вовсе разрушить его может и камень, извергнутый вулка­ном. Тогда нужно убрать смысл ‘трудно’ из толкований рассматриваемых слов, заменив его смыслом типа ‘редко’ (деформируется, разрушается). Если же считать, что смысл ‘трудно’ в толкованиях прилагательных ТВЕРДЫЙ и ПРОЧНЫЙ не слу­чаен, — а в сущности не видно, как можно было бы обой­тись без него, — то придется признать, что в качестве конечного потенциаль­ного каузатора дефор­мации и разрушения мыслится человек.

Ясно, что «человеческий фактор» входит, кроме того, во все оценочные слова и в большинство слов, связанных с понятием нормы, ибо система норм –– человеческое установление» [Апресян 1986: 32-33].

Мысль Ю.Д. Апресяна о том, что число «антропоцентричных» зна­чений в естественном языке гораздо больше, чем обыкновенно думают, подтверждается и нашими собственными наблюдениями над «поведением» семантики прилагательных, обозначающих, казалось бы, «стопроцентно» объективные признаки предмета –– железный, квадратный, речной и т.д. Например, значение слова железный обычно определяют как ‘сделанный из железа’, и это правильно. Но как быть со следующим словоупотребле­нием этого прилагательного: В темноте я наткнулся на какую-то желез­ную коробку? Говорящий, употребив это прилагательное, не может знать, что коробка действительно сделана из железа (а не из чугуна или, допус­тим, стали). Но он уверенно выбирает именно это обозначение потому, что в его картине мира, в его опыте взаимодействия с внеязыковой действи­тельностью, «прототипический» металл –– это железо. Поэтому реально и в значение слова железный мы должны добавить «антропоцентрическую координату» –– железный: ‘такой, который представляется говорящему сделанным из железа’.

«Человеческое измерение» в семантике практически всех номина­тивных и тем более дейктических единиц языка естественным образом вы­текает из того факта, что, как пишет Г.И. Кустова, значение — это «еди­ница хранения» информации о мире. Однако это не вся информация о со­ответствующем фрагменте реальности, которой располагает человек. Для правильной интерпретации язы­ковых выражений человек должен исполь­зовать большое количест­во дополнительной информации, которую никому не придет в голову отражать в словаре: «Например, ситуация «(человек) сел на лошадь» интерпретируется как ‘сел на спину лошади’, хотя, по-ви­димому, ни в каком «обычном» словаре сесть на лошадь не толкуется как ‘сесть на спи­ну лошади’. Между тем, если муха села на лошадь, то она мо­жет на­ходиться где угодно — на голове, на ноге, на хвосте. Чтобы интер­претировать выражение сесть на лошадь, человек должен знать, как ездят на лошадях, и словарь исходит из того, что человек это знает. Если человек сел на поезд— он в вагоне, если птицы сели на по­езд — они на крыше. Если кто-то покрасил дом синей краской, зна­чит, синие стены, а не крыша; если кто-то съел на завтрак яйцо — он съел «внутреннюю часть», а не скорлупу; если почистил ботинки — почистил «верх», а не подошву, и т.д.» [Кустова 2004: 35].

Еще одна сторона антропоцентрической организации лексики свя­зана с особенностью функционирования так называемых абстрактных су­ществительных. Оказывается, и это убедительно показано в знаменитой книге М. Джонсона и Дж. Лакоффа «Метафоры, которыми мы живем» (1980), в концептуальной системе человека большинство отвлеченных зна­чений метафорически представлено овеществлено, в виде конкретно-чув­ственной сущности [Лакофф, Джонсон 2004].

В.А. Ус­пен­ский в ра­бо­те «О вещ­ных кон­но­та­ци­ях аб­ст­ракт­ных су­ще­ст­ви­тель­ных» утверждает, что лю­бая аб­ст­ракт­ная лек­си­че­ская еди­ни­ца в узу­се име­ет тен­ден­цию к ове­ще­ст­в­лен­но­му пред­став­ле­нию и в кон­тек­сте «ве­дет се­бя» как именно как кон­крет­ная. Так, авторитет можно уронить или положить на чашу весов. Это значит, что авторитет представлен в концептуальной системе человека как ‘тяжелый предмет из твердого, не­бьющегося материала’. Горе, к примеру, –– ‘тяжелая жидкость’ (так как оно обрушивается, подавля­ет, придавляет), а радость, напротив, –– ‘лег­кая светлая жидкость’ (она переполняет, разливает­ся, переплескивается через край). При употреблении выражения искоренить зло имплицируется представление, что у зла есть корни, а в контексте луч надежды надежда переосмыслена как источник света [Ус­пен­ский В. 1979: 142––148].