7The house is near the bike (Дом рядом с велосипедом)

очевидным образом, второе гораздо менее удовлетворительно и как минимум требует дополнительных контекстных условий для того, чтобы стать сколько-нибудь приемлемым. Причем такого рода несимметричность никаким образом не может быть ис­правлена, потому что она встроена в лексическую систему язы­ка: во всякой ситуации говорящий различает движущиеся (или по­тенциально движущиеся) объекты — фигуры и неподвижные — они образуют фон, на котором движутся фигуры. Это противо­поставление легко переносится из пространства во время: собы­тие (фигура) может происходить во время некоторого процесса (являющегося фоном), но не наоборот, ср.: Shah Rukh ruled Persia through/around Christ's crucifixion СШах Pyx правил Персией во время распятия Христа) И у фигур, и у фона есть свои свойства: так, фигуры мо­бильны (во времени и пространстве), они имеют пространствен­ные или временные границы (объект на фоне пространства, факт на фоне процесса), тяготеют к определенности, ср. приме­ры А. Херсковиц [Herskovits 1986]:

The house is near the church — *A house is near the church (в случае неопределенности требуется специальная экзистенци­альная конструкция: There is a house near the church).

Характерным фоном, наоборот, являются неподвижные, гро­моздкие объекты, не обязательно определенные и часто не имеющие пространственных или временных границ. (Л. Талми отмечает интересные корреляции между типами фигур и фона в разных грамматических классах — в частности, эквивалент­ность между исчисляемыми существительными и глаголами-событиями, с одной стороны, и между неисчисляемыми су­ществительными и глаголами-процессами/состояниями, с другой; при этом в языке могут существовать специальные грамматиче­ские средства, преобразующие элементы одного класса в эле­менты другого, ср. англ. конструкции типа give a cry или рус­ские сингулятивы типа солом-ин-а.

Профиль и база (profile and base). Активная зона (active zone). Профиль и база — это еще одна иерархия внутри семанти­ческого представления. Она предложена Р. Лэнгекером в рамках его теории «когнитивной грамматики». Роналд Лэнгекер — крупнейший теоретик и один из основа­телей когнитивной семантики как направления.

В когнитивной грамматике значения языковых единиц изоб­ражаются в виде схем — вспомним схематизацию и идеализа­цию Л. Талми, уподоблявшего наши представления о действи­тельности детскому рисунку. Так вот, Р. Лэнгекер действитель­но р и с у е т семантику; каждый такой рисунок помещен в квад­ратик (box¹⁰), и в грамматике имеется способ связывать квадратики (т. е. отдельные фрагменты семантического представления) между собой, так, чтобы в результате из фрагментов получалась цельная результирующая картинка, соответствующая фразе, предложению и т. д. Картинки эти в большей или меньшей степени схематичны, в них используются условные обозначения и пометы. Так, участники ситуации обычно обозначаются кружками, и при каждом таком кружке (рядом или внутри) помечается его роль: TR — движущийся объект (trajector), LM ориентир {landmark), V — наблюдатель (viewer), R — реципиент (recipient), и др.; кроме того используются стрелки, сплошные и пунктирные линии соединения, и т. д. Но самое существенное, пожалуй, — это то, что в каждой схеме некото­рая часть всегда оказывается выделенной (т. е. нарисована жирным) по сравнению с остальными, и это и есть профиль языковой единицы, а все остальное — ее база. Простой пример: слово гипотенуза; в системе Р. Лэнгекера она изображается так, что профилем оказывается соответствующая сторона треугольника, а сам он — ба­зой. Более сложный пример: английское слово away ('прочь') изображается на картинке в виде отношения между <потенциально> движущимся объектом и точкой отсчета: объект нахо­дится в точке, максимально удаленной от области точки отсче­та; при этом вся картинка оказывается профилем.

Профиль выделяет в семантике слова ту грань, которая описывает самый грубый ее контур (отсюда и выбор термина), например, что-то вроде таксономического класса для имен (classroom — классная комната, bedroom — спальня и dining-room — столовая будут иметь один и тот же профиль, см. [Hawkins 1988: 250]) или семантического типа для глаголов (примером семантического типа могут служить глаголы процесса; определение процесса дается, в частности, в [Langacker 1987: 244-275]). В каком-то смысле это расширение идеи топологических типов Л. Талми (см. раздел 2.2) на всю область семантики: в своем восприятии концептов человек опе­рирует не отдельными семантическим признаками и их мно­жествами, а цельными образами — контуры, или профили этих образов дают возможность носителю языка проводить аналогии между разными концептами, сравнивать их, заменять один на другой в метафорических контекстах.

Еще одна грань семантического представления, выделяе­мая в когнитивной грамматике Р. Лэнгекера, — активная зона [Langacker 1984; 1991а: 189-201]; это понятие близко к знакомой нам (семантической) сфере действия [Богуславский 1985]: активная зона в семантическом представлении лексемы не существует сама по себе, а возникает в контекстном употреблении, причем в зависимости от контекста активизиро­ваться могут разные аспекты семантики лексемы. Простой при­мер: у имени box 'ящик, коробка' в контексте предлога in 'в' активизируется то, что связано с внутренней частью емкости, а в контексте предлога on 'на' — то, что связано с ее поверх­ностью (как правило, верхней).

3

ПРОТОТИПЫ. Это — одна из «психологических» идей Э. Рош [Rosch 1977; Mervis, Rosch 1981], вызвавшая огромный резонанс в лингви­стике, целые потоки статей и книг «за» и «против». Суть ее в том, что человек воспринимает любую семантическую катего­рию как имеющую центр и периферию и, следовательно, имеющую «более прототипических» и «менее прототипических» представителей, связанных между собой отношениями «семейного сходства» (family resemblance?. Так, малиновка и воробей попадают, скорее, в число прототипических птиц, тогда как страус и курица — на периферию «птичьей» категории.

Теория прототипов – подход к проблеме категорий, компромиссный между платоновским и виттгенштейновским. Платоновский взгляд состоит в положении о строгой категоризации языка – лексических единиц, морфем, синтаксических конструкций и правил, регулирующих их употребление в коммуникации. В этой «списочной» (checklist) концепции слово либо обозначает данную вещь, либо нет. Категории дискретны и основаны на группировках свойств, внутренне присущих (ингерентных) представителям соответствующих категорий.

Виттгенштейновский взгляд связывают с положением о недискретности, размытости границ, непрерывности и случайности в определении вещей и их именовании. В теории прототипов принимается, что категории языка не всегда, а возможно, и редко, определяются в терминах немногих отличительных особенностей, необходимых и достаточных в качестве критерия именования. Категории в рамках континуума формируются как пересечения некоторого числа «характерных», или «типичных» свойств-признаков, коррелирующих с уместностью именования соответствующих предметов, но эти данные не бывают абсолютными.

Будучи гибридным подходом, теория прототипов следует кантовской антиредукционистской эпистемологии, когда считают, что ни понятия («концепты»), ни перцепты сами по себе не представляют источник для наших мыслительных категорий: только в своем взаимодействии вызывают они к жизни мысленное представление – «конструкцию» – нашего опыта. Обе крайности – платонистическая и виттгенштейновская – необходимы живым организмам, приспосабливающимся к внешнему миру, в равной степени. Вот почему можно сказать, что мы имеем дело с «ограниченной рациональностью» (bounded rationality).

Слово является именованием вещи не абсо­лютно, а лишь до некоторой степени. Люди формируют конкретный или абстрактный мысленный образ предметов, принадлежащих некоторой категории. Этот образ назы­вается про­тотипом, если с его помощью человек воспринимает дей­ствительность: член категории, находящийся ближе к этому образу, будет оценен как лучший обра­зец своего класса или более прототи­пичный экземпляр, чем все остальные. Про­тотипы –– инструменты, с помощью которых человек справляется с бесконеч­ным числом сти­мулов, поставляемых действительностью.

Понимание значения связывается с обращением к экземпляру или прототипу, а не с контрольным списком условий, которым должна удовлетворять языковая форма, чтобы считаться удачно или правдиво употребленной. Этот прототип заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать. Например, семантика прототипов в концепции Ч.Филлмора определяет значение определенной лексемы, считая сначала, что существуют только типичные случаи,– но затем указывает, что и другие объекты могут быть отнесены к той же категории, хотя они и не обладают всем критериям. Это позволяет достаточно гибко трактовать случаи подобные следующим: сколько лет должно быть неженатому лицу мужского пола, чтобы его можно было назвать холостяком? (Младенец и подросток явно не годятся для такого именования.) Может ли монах называться холостяком? Может ли называться вдовой женщина, убившая своего мужа? Или та, которая выходила замуж несколько раз, но первый муж которой (в отличие от последующих) умер? Если носители языка расходятся во мнениях по подобным вопросам, то следует ли считать их носителями разных языков, диалектов и т.п.? Насколько стабильны такие диалекты?

Чтобы ответить на эти вопросы, понятия «холостяк», «вдова», «диалект» должны определяться относительно некоторого «простого мира», в котором люди обычно женятся или выходят замуж, достигнув определенного возраста, причем либо никогда вторично не женятся и не выходят замуж, либо только овдовев. Этот «прототипический мир» значительно проще того, в котором мы живем, но помогает определить все усложнения постепенно, в результате процедуры уточнения, или аппроксимации. Обычная же, «платоническая» семантика «списка значений» (checklist semantics) пыталась бы составить список критериев, «железно» необходимых для того, чтобы правильно именовать объекты.

При этом проявления прототипичности – «прототипические эффекты» – заключаются в том, что центральные члены категории (более близкие к прототипу, чем остальные) проявляют иные когнитивные характеристики, чем нецентральные: быстрее опознаются, быстрее усваиваются, чаще употребляются, ускоряют решение всяческих задач, связанных с идентификацией, а также используются в логическом вычислении того, что является референтом для имени, – словом, используются при понимании категории в целом.

Прототипы могут меняться с течением времени, в частности, в результате метафорического употребления слов, когда катего­рия приобретает новых пред­ставителей. Именно в этом состоят диахронические изме­нения лексикона, мор­фологии и синтаксиса.

ЛЕКЦИЯ 11. ЗАРУБЕЖНЫЙ КОГНИТИВИЗМ: РОЛЕВАЯ ГРАММАТИКА. Ч. ФИЛЛМОР. «ДЕЛО О ПАДЕЖЕ»

ПЛАН

1. Ролевая грамматика

2. Фреймовая семантика

3. Теория скриптов

1

Наиболее перспективным прототипический подход представляется тогда, когда он от описания прототипического объекта приходит к описанию прототипических ситуаций. Это нашло свое выражение в разных типах «фреймовых семантик». «Фреймовый подход» – общее название для очень разных типов формализованного описания деятельности человека в контексте ситуации. В качестве лингвистической концепции предложена Ч.Филлмором и явилась продолжением падежной грамматики.

«ДЕЛО О ПАДЕЖЕ». Классическим исследованием Ч. Филлмора, предвосхитившим разного рода фреймовые, «сценарные» и пр. подходы, является созданная им в 60––е гг. XX в. ролевая падежная грамматика –– знаменитая работа «Case of case». Суть концепции Филлмора состоит в том, что падеж не есть формально-грамматическая категория, но отображение языковой универсалии, служащей для «разметки» ролей участников ситуации в порождаемом предложении.. Но это так называемые «глубинные», «семантические» падежи, которые формально в языках могут быть и не выражены.

В основе концепции Филлмора лежат два тезиса: 1) первичность синтаксиса над морфологией, поскольку именно в высказывании осуществляется номинация события; 2) наличие скрытых категорий, которые выражены в языке на глубинном уровне: «… насколько существенны грамматические при­знаки, которые даже при отсутствии очевидных «морфем­ных» реализаций, безусловно, существуют в действитель­ности, проявляясь в сочетаемостных ограничениях и в трансформационных возможностях лингвистических еди­ниц. Мы постоянно сталкиваемся с тем, что грамматические признаки, обнаруженные в одном языке, выявляются в той или иной форме также и в других языках».

Примером «скрытого» грамматического различия может служить различие между категориями, традиционно име­нуемыми «affectum» и «effectum» (объект, подвергаемый воздействию) и (создаваемый объект). Это различие, имею­щее по некоторым свидетельствам явное выражение в ряде языков, может быть продемонстрировано на примере пред­ложений 1 и 2: (1) John ruined the table. 'Джон разломал стол.' (2) John built the table. 'Джон сделал стол.' Можно заметить, что в одном случае предмет пони­мается как существовавший до начала деятельности Джона, тогда как в другом случае его существование явилось результатом деятельности Джона.

До тех пор пока мы опираемся только на «интроспектив­ные данные», мы можем допустить, что это различие сугубо семантическое, что оно не навязывается нам английской грамматикой. Тем не менее это различие является также и синтакси­чески значимым. В случае создаваемого объекта нельзя за­дать вопрос к сказуемому с глаголом do to 'сделать с', а в случае объекта, подвергаемого воздействию,— можно. Так, предложение 1 (но не предложение 2) можно считать ответом на вопрос в предложении 3: (3) What did John do to the table? 'Что сделал Джон со столом?'

На этом фоне он разграничивает «поверхностные» падежи (которые имеют разную степень выраженности в разных языках) и «глубинные» падежи, которые есть везде. Благодаря тому что различаются поверхностные и глу­бинные падежные отношения, что «подлежащее» и «прямое дополнение» интерпретируются как аспекты поверхностной структуры и что конкретный фонетический облик сущест­вительных в реальных высказываниях определяется мно­гими факторами, крайне изменчивыми во времени и в про­странстве, у нас нет больше оснований удивляться несрав­нимости (поверхностных) падежных систем. На этом фоне деление на «подлежащее» и «сказуемое» как базовая универсалия представляется неоправданным. Важнее –– роль в ситуации.

Каждому глаголу соответствует определенный набор падежей (падежная рамка), причем каждому из падежей соответствует определенный участник ситуации, или партиципант. Например, ситуация, соответствующая глаголу стоять, предполагает лишь одного партиципанта, который выражается существительным в именительном падеже <КТО стоит>; ситуация, обозначаемая глаголом резать, — двух, выражаемых существительными в именительном и винительном падежах <КТО режет ЧТО>; а ситуация, обозначаемая глаголом давать, — трех, выражаемых существительными в именительном, дательном и винительном падежах <КТО дает КОМУ ЧТО>. Некоторые природные процессы и явления вообще не имеют партиципантов, поэтому у обозначающих эти явления русских глаголов «пустая» падежная рамка: с существительными они вообще не сочетаются: <<I>светает>, <<I>холодает>.

Участники ситуации и падежи соответствуют друг другу не случайным образом. Попробуем представить себе язык, в котором при глаголе строгать существительное в винительном падеже обозначает предмет, который строгают, а при глаголе пилить — человека, который пилит. Падежами в таком языке очень трудно было бы пользоваться, потому что про каждый глагол нужно было бы запомнить, какому партиципанту какой падеж соответствует. Поэтому в ситуациях, обозначаемых разными глаголами, язык отыскивает партиципантов со схожими ролями и обозначает (кодирует) их одинаковыми падежами. Например, в русских глаголах убивать, варить, пилить, учить, мыть тот партиципант, который осуществляет действие, кодируется именительным падежом, а тот, на которого направлено действие и состояние которого в результате этого действия изменяется, кодируется винительным падежом: Охотник (ИМ) убил волка (ВИН); Мама (ИМ) мыла раму (ВИН) и т.д.

Проанализировав, какие именно участники разных ситуаций кодируются одинаково, можно сделать вывод о том, какие аспекты участия в ситуации язык считает существенными. Совокупность черт, общих для одинаково кодируемых партиципантов, называют семантической ролью; говорят, что падеж существительного выражает семантическую роль того партиципанта, которого обозначает это существительное. Современная лингвистика исходит из предположения, что за внешним разнообразием падежных систем языков мира лежит универсальный набор семантических ролей. Важнейшими семантическими ролями, которые выделяются всеми или почти всеми исследователями, являются: Агенс (от латинского слова agens ’действующий’: партиципант, осуществляющий контроль над ситуацией; тот, по чьей инициативе она разворачивается), Пациенс (от лат. patiens ’претерпевающий’: партиципант, на которого направлено воздействие и чье физическое состояние — в том числе положение в пространстве — изменяется в результате осуществления этой ситуации), Экспериенцер (от лат. experiens ’испытывающий’: партиципант, на чье внутреннее состояние ситуация оказывает воздействие), Стимул (партиципант, который является источником воздействия, оказываемого на внутреннее состояние другого участника ситуации), Инструмент (партиципант, используемый одним из участников для изменения физического состояния другого участника), Реципиент (от лат. recipiens ’получающий’: партиципант, приобретающий что-то в ходе реализации ситуации). Семантические роли называют также семантическими падежами или глубинными падежами.

Некоторые семантические роли исключают или, наоборот, предполагают друг друга. Так, в пределах одной ситуации Стимул предполагает наличие Экспериенцера, Инструмент — наличие Агенса и Пациенса, а Экспериенцер и Пациенс в одной ситуации, напротив, как правило не сочетаются. Дело в том, что в основе постулируемого лингвистами набора семантических ролей на самом деле лежит классификация не собственно партиципантов, а возможных сочетаний партиципантов, т. е. ролевых рамок. Ниже приводятся важнейшие из них:

	< >	Светало
(b)	<Агенс>	ВасяАГ побежал
(c)	<Пациенс>	ВасяПАЦ упал
(d)	<Экспериенцер>	ВасеЭКС больно
(e) (f)	<Агенс, Пациенс> <Агенс, Пациенс>	ВасяАГ избил РомуПАЦ, ВасяАГ забил гвоздьПАЦ
(g)	<Агенс, Пациенс, Инструмент>	ВасяАГ забил гвоздьПАЦ молоткомИНСТР
(i)	<Агенс, Реципиент, Пациенс>	РомаАГ дал ВасеРЕЦ молотокПАЦ
(j) (k)	<Экспериенцер, Стимул> <Экспериенцер, Стимул>	РомеЭКС нравится ВасяСТИМ, РомаЭКС увидел ВасюСТИМ

Уже из этого списка видно, однако, что соответствие между семантическими ролями и падежами — по крайней мере в русском языке — не является одно-однозначным: разные роли кодируются одним и тем же падежом (например, именительный падеж кодирует роль Агенса в (b), Пациенса в (c) и Экспериенцера в (k)); с другой стороны, одна и та же роль кодируется различными падежами (например, Пациенс кодируется именительным падежом в (c), но винительным падежом в (e)). Почему же происходит такое «размывание» семантического содержания падежей?

Важнейшую роль в этом процессе играет тенденция к экономии языковых средств. Во-первых, в большинстве языков существует падежная форма, которая формально совпадает с основой имени и не использует никакого показателя. Эта форма традиционно называется именительным падежом; поскольку именительный падеж не имеет специального показателя, говорят о немаркированности формы именительного падежа. (В русском языке форма именительного падежа единственного числа совпадает с основой только во втором и третьем склонениях, а в первом отличается от нее; но это - относительно редкое свойство, отличающее русский язык и некоторые другие индоевропейские языки от большинства других языков мира.) Из соображений экономии, если у ситуации один-единственный участник и различать роли не требуется, в подавляющем большинстве языков этот участник выражается формой именительного падежа — вне зависимости от того, является ли он Агенсом, Пациенсом или Экспериенцером. (Исключения из этого правила — такие, как русские конструкции Меня (ЭКСП) вырвало, Капитана (ПАЦ) смыло, Мне (ЭКСП) плохо, — в количественном отношении составляют малую толику падежных рамок любого языка, а в некоторых — например, в английском — вообще отсутствуют.)

Во-вторых, тенденцию к экономии можно наблюдать на примере ролевой рамки <Агенс, Пациенс>: достаточно специальным образом кодировать лишь одну из ролей, а вторую можно оставить немаркированной. Русский язык в этом случае особым образом маркирует Пациенса (винительным падежом), а Агенса оставляет в немаркированном именительном падеже, так что базовым значением русского именительного падежа можно считать кодирование Агенса. Языки такого типа называются аккузативными (от латинского названия винительного падежа — аккузатив; в другой терминологии эти же языки называются номинативными). Но очень многие языки поступают наоборот — особым образом кодируют Агенса, а немаркированный номинатив оставляют для кодирования Пациенса; в таких языках базовой функцией именительного падежа следует, по-видимому, считать кодирование Пациенса. Падеж Агенса в таких языках называют эргативом, а языки такой структуры — эргативными языками.

Итак, падеж используется языком для того, чтобы по-разному кодировать разных партиципантов одной ситуации. Но для того, чтобы падеж мог эффективно осуществлять эту функцию, язык должен предварительно провести отождествление партиципантов разных глаголов (иначе в языке падежей было бы больше, чем глаголов). Вполне естественно, при этом, что такое отождествление проводится не произвольно, а на основе определенных семантических параметров. С другой стороны, указание на семантическую роль партиципанта является не основной функцией падежа, а необходимым условием выполнения им своей основной функции — различного кодирования партиципантов одной ситуации. Поэтому вполне естественно, что соответствие между падежами и семантическими ролями в любом языке затемняется действием фактора экономии языковых средств.

Существуют языки, в которых отсутствие семантической мотивации при употреблении падежей ограничивается перечисленными выше факторами; в таких языках связь между категорией падежа и семантическими ролями партиципантов остается сравнительно тесной — настолько, что их иногда называют языками с ролевой ориентацией. Русский язык, однако, к их числу не относится.

Рассмотрим следующие два примера: (а) Начальник (АГ) убил волка (ПАЦ) и (б) Волк (ПАЦ) убит начальником (АГ). Несмотря на то, что существительное волк в одном предложении стоит в форме винительного, а в другом — в форме именительного падежа, и в том и в другом случае волк является Пациенсом (а начальник — Агенсом). Зачем русскому языку две конструкции для описания одной и той же ситуации?

Выбор той или иной из этих конструкций определяется тем, какой из участников ситуации находится в центре внимания говорящего, или, чуть точнее, является главным персонажем текущего отрезка повествования. Если в широком контексте речь идет об охотнике, то именительным падежом будет кодироваться Агенс (- Что случилось с начальником в лесу? — Начальник убил волка); если о волке - то Пациенс (- Как погиб волк? — Волк был убит начальником). Словоформы именительного падежа волк в примере (б) и охотник в примере (а) очевидно кодируют разные роли; общим у них является то, что соответствующие этим словоформам партиципанты находятся в сюжетном центре сообщения.

В целом язык ориентирован на то, что главный персонаж играет в сюжете скорее активную, чем пассивную роль, то есть чаще всего является Агенсом; а так как Агенс кодируется именительным падежом, то получается, что существительное в именительном падеже чаще всего обозначает главного персонажа. Однако русский и многие другие языки переосмысляют это отношение и начинают использовать именительный падеж как средство кодирования не только Агенса, но и главного персонажа вообще, вне зависимости от того, является ли этот персонаж в описываемой ситуации Агенсом или Пациенсом.

2

ФРЕЙМОВАЯ СЕМАНТИКА. Впоследствии Ч. Филлмор развил эту концепцию в так называемый «фреймовый подход». Исходное положение: значения (слов, словосочетаний, предложений, текста) соотнесены со сценами. Во фреймовой семантике предполагается, что сцены ассоциированы с определенными языковыми фреймами. Под сценой понимаются не только зрительные, но и иные виды внутренних мысленных образов, любые сенсорные и концептные формы): межличностные процессы общения, стандартные сценарии поведения, предписываемые культурой, институциональные структуры и др. Концепция М. Минского (1980-е гг.). Сталкиваясь с новой ситуацией или существенным образом пересматривая какую-либо проблему, мы ищем в своей памяти структуру, называемую фреймом – хранимую сеть отношений, используемую, при необходимости, для адаптации к действительности в результате изменения деталей.

Фрейм в общем виде понимается как любая система языковых выборов, в частности, в грамматике – выбор грамматических правил, лексических единиц, языковых категорий – все, что имеет статус прототипа сцены. Итак, фрейм – общее родовое обозначение набора понятий типа: «схема», «сценарий», «когнитивная модель». Фрейм – система категорий, структурированных в соответствии с мотивирующим контекстом. Некоторые слова существуют для того, чтобы обеспечить коммуникантам доступ к знанию таких фреймов, а одновременно категоризуют опыт в опоре на систему понятий (ЧИСТКА ЗУБОВ). С точки зрения культуры –– это единица знаний, организованная вокруг некоторого понятия, но, в отличие от ассоциаций, содержащая данные о существенном, типичном и возможном для этого понятия. Фрейм обладает более или менее конвенциональной природой и поэтому конкретизирует, что в данной культуре характерно и типично, а что – нет. Особенно важно это по отношению к определенным эпизодам социального взаимодействия – поход в кино, поездка на поезде и вообще по отношению к рутинным эпизодам. Фреймы организуют наше понимание мира в целом, а тем самым и обыденное поведение, (скажем, когда мы платим за дорогу или покупаем билет привычным для нас образом). Фрейм при таком подходе – структура данных для представления стереотипной ситуации (типа: нахождение в комнате, ритуал детского дня рождения), соответствующая обычно частотным, но иногда и непродуктивным стереотипам. С каждым фреймом связаны несколько видов информации: об его использовании, о том, что следует ожидать затем, что делать, если ожидания не подтвердятся и т.п. Формально фрейм представим как структура узлов и отношений.

3

Скрипты («предписание»). Теория скриптов нацелена на описание автоматичности, характерной для действий человека. Сознание (которому подконтрольно не абсолютно все) отделяется от второстепенных мысленных событий. Понятие «скрипт» было введено в исследованиях группы сотрудников Йельского университета, возглавляемой Р.Шенком, как вид фрейма, выполняющего некоторое специальное задание в обработке естественного языка. Привычные ситуации описываются скриптами как стереотипные смены событий. Большинство скриптов усваивается в детстве, в результате прямого опыта или сопереживания при наблюдении над другими людьми: мало кто лично участвовал в ограблении банка, угоне самолета или в пытках,– но из книг, телевидения и кино почти все примерно представляют себе, как это делается, т.е. обладают соответствующими скриптами.

В более поздней концепции скрипты можно определить как набор ожиданий о том, что в воспринимаемой ситуации должно произойти дальше. Многие ситуации в жизни можно проинтерпретировать так, как будто участники этих ситуаций «играют» свою роль, заранее заготовленную в рамках некоторой пьесы. Официантка следует роли официантки, клиент – роли клиента. Жизненный опыт означает часто знание того, как поступать и как другие поступят в конкретных стереотипных ситуациях. Вот это-то знание и называется скриптом. Р.Шенк выдвинул поэтому гипотезу о том, что размышление и вообще мышление человека представляет собой применение некоторого скрипта. Мы живем, просто следуя своим скриптам, или предписаниям. Чем больше мы знаем, тем в большем числе ситуаций мы чувствуем себя комфортно, т.е. способны эффективно выполнять свою роль. Однако чем больше скриптов нам известно, тем в большем количестве ситуаций мы можем почувствовать проблему. Знание скриптов не означает беспроблемность. В то же время скрипты – разновидность структуры памяти и служит для того, чтобы мы могли действовать, даже не догадываясь, что пользуемся ими. Скрипты служат для хранения знаний об определенных ситуаций, т.е. являются нечто вроде склада наших старых знаний, в терминах которых формируются новый опыт того же типа. Позже в концепции А. Вежбицкой это понятие было успешно пименено в описании значимых уникальных для каждой культуры базовых культурных скриптов (КАК МЫ ГОВОРИМ, КАК МЫ ДУМАЕМ и пр. ).

ЛЕКЦИЯ 12. ЗАРУБЕЖНЫЙ КОГНИТИВИЗМ: ДЖ. ЛАКОФФ И М. ДЖОНСОН, «МЕТАФОРЫ, КОТОРЫМИ МЫ ЖИВЕМ»

ПЛАН

1. О знаменитой книге Дж. Лакоффа и М. Джонсона

2. Когнитивная теория метафоры: исходные положения

3. Виды концептуальных метафор

1

Способность понимать опыт с помощью метафоры — это как одно из чувств, как видение, осязание или слух. Метафоры по своей сути являются феноменами, обеспечивающими понимание. Метафоры способны творить реальность!

Книга Дж.Лакоффа и М.Джонсона «Метафоры, которыми мы живем» впервые вышедшая на языке оригинала в 1980 г., стала бестселлером в англоязычных странах и получила широкий отклик в научной периодике и публицистике. Она издлагает основы когнитивного подхода к метафоре — языковому, когнитивно­му и культурному феномену. Обсуждаются как научные аспекты изучения этого феномена в лингвистике и философии, так и роль метафоры в современном обществе, в повседневном общении между людьми. Особое внимание обращается на возможности использования метафоры как средства познания действительно­сти, как инструмента организации опыта человека, структурирования его знаний о действительности.

Эта книга Дж. Лакоффа — уже в те времена очень известного специалиста по лингвистике и одного из творцов порождающей семантики — и М. Джонсона — философа и логика — вызвала оживленную дискуссию и приобрела чрезвычайную популярность не только среди языковедов, но и представителей других дисциплин, да и просто среди читающей публики. Специалистами по когнитивной лингвистике она была признана библией когнитивного подхода к метафоре — своеобразным аналогом соссюровского «Курса общей лингвистики» в когнитивизме лингвистического извода.

2

Основной тезис когнитивной теории метафоры сводится к следующей идее: в основе процессов метафоризации лежат процедуры обработ­ки структур знаний — фреймов и сценариев. Знания, реализующиеся во фреймах и сценариях, представляют собой обобщенный опыт взаи­модействия человека с окружающим миром — как с миром объектов, так и с социумом. Особую роль играет опыт непосредственного взаимо­действия с материальным миром, отражающийся на языковом уровне, в частности, в виде «концептуальных метафор». К числу концептуаль­ных метафор европейской культуры относятся, например, метафориче­ские проекции ВРЕМЯ - ЭТО ДЕНЬГИ, СПОР - ЭТО ВОЙНА, ЖИЗНЬ — ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ и др. Концептуальные метафоры могут образовывать согласованные концептуальные структуры более глобального уровня — «когнитивные модели», которые являются уже чисто психологическими и когнитивными категориями, напоминающими по свойствам гештальты когнитивной психологии.

Для большинства людей метафора является инструментом поэтического воображения и риторических излишеств — частью какого-то особенного, а не повседневного языка. Более того, метафора обычно рассматривается как собственно языковая характеристика, связанная скорее со словами, чем с мышлением и деятельностью. По этой причине множество лю­дей считает, что они прекрасно обходятся без метафор. Вопреки этому мнению мы обнаружили, что метафора пронизывает нашу повседневную жизнь, причем не только язык, но и мышление и деятельность. Наша обы­денная понятийная система, в рамках которой мы думаем и действуем, по сути своей метафорична.

Концепты, которые управляют нашим мышлением, — не просто по­рождения ума. Они влияют на нашу повседневную деятельность, вплоть до самых тривиальных деталей. Наши концепты структурируют наши ощущения, поведение, наше отношение к другим людям. Тем самым наша концептуальная система играет центральную роль в определении реалий повседневной жизни. Если мы правы, предполагая, что наша концептуальная система в значительной степени метафорична, тогда то, как мы думаем, то, что узнаем из опыта, и то, что мы делаем ежедневно, имеет самое непосредственное отношение к метафоре.

Однако в обычном случае концептуальная система не осознается. О большинстве мелочей, которые мы делаем каждый день, мы просто не думаем, и делаем их более или менее автоматически по определенным схемам. Что представляют собой эти схемы — не ясно. Опираясь на собственно языковые факты, мы установили, что большая часть нашей обыденной концептуальной системы по своей природе метафорична. И мы нашли путь, позволяющий подробно ис­следовать, чем являются метафоры, структурирующие наше восприятие, мышление и деятельность.

Чтобы как-то объяснить, что означает метафоричность концеп­та и как он структурирует нашу повседневную деятельность, начнем с понятия ARGUMENT/СПОР и концептуальной метафоры ARGUMENT IS WAR/СПОР — ЭТО ВОЙНА. Эта метафора представлена в обыденном языке целым рядом выражений. Важно отметить, что мы не просто говорим о спорах в терминах войны: мы действительно можем выиграть или проиграть спор. Мы рассматриваем человека, с которым спорим, как противника. Мы атакуем его позиции и защищаем свои. Мы побеждаем или проигрываем. Мы разрабатываем и используем стратегии. Если мы обнаруживаем, что позицию невозможно защитить, мы можем покинуть ее и занять новую позицию для атаки. Множество вещей, которые мы совершаем в споре, частично структурированы концептом войны. Хотя реального сражения нет, есть словесное противостояние, и структура спора — атака, защита, контратака и т. п. — отражает это. Именно в этом смысле мы живем метафорой СПОР — это ВОЙНА в данной культуре; она структурирует наши действия в споре.

Попробуйте представить культуру, в которой споры не воспринима­ются в терминологии военных действий, когда один участник выигрывает, а другой — проигрывает; где нет атаки и защиты, победы или поражения. Представьте культуру, в которой спор рассматривается как танец, участ­ники — как танцоры, а цель заключается в гармоничном и эстетически привлекательном танце. В такой культуре люди по-другому будут отно­ситься к спорам, по-другому их переживать, по-другому их вести и по-другому о них говорить. Для нас же это вообще не будет спором: просто эти люди будут делать нечто иное. Будет странным даже называть их действия «спором». Возможно, наиболее нейтральный способ описания различия между их культурой и нашей заключался бы в утверждении, что форма нашего дискурса структурирована в терминах битвы, а у них — в терминах танца.

Суть метафоры — это понимание и пережива­ние сущности (thing) одного вида в терминах сущности другого вида. Это не означает, что споры — это разновидности войны. Споры и войны — это разные сущности: вербальный дискурс, и вооруженный конфликт, и про­изводимые ими действия — это разные виды деятельности. Но мы ча­стично структурируем, понимаем и говорим о СПОРЕ в терминах ВОЙНЫ. Концепт метафорически структурирован, деятельность метафорически структурирована и, следовательно, язык метафорически структурирован. Более того, это обычный способ проведения и обсуждения спора. Для нас естественно говорить об атаке позиции, используя выражение , attack a position 'атаковать позицию'. Конвенциональный способ обсуж­дения спора предполагает использование метафоры, которую мы вряд ли осознаем. Метафора не только в словах, которые мы используем, — она в самом понятии спора. Язык спора — не поэтический, причудливый или риторический; он — буквальный. Мы так говорим о спорах, потому что мы так их понимаем — и мы действуем так, как мы понимаем.

_: Итак, самое важное утверждение, которое мы сделали, — это то, что метафора принадлежит не только языку, т. е. не только словам. Мы утверждаем, что процессы человеческого мышления во многом метафорич­ны. Это то, что имеется в виду, когда мы говорим, что концептуальная система человека структурирована и определена с помощью метафоры. Метафоры как выражения естественного языка возможны именно потому, что они являются метафорами концептуальной системы человека.

Та же системность, которая позволяет нам осмыслять некоторый аспект одного концепта в терминах другого (например, интерпретировать спор как войну), с неизбежностью «затемняет» другие стороны этого концепта. Позволяя сфокусировать внимание на одном аспекте понятия (например, на «военной» стороне спора), метафора может препятствовать тому, чтобы мы заметили другие аспекты понятия, несовместимые с нею. Например, в пылу спора, намереваясь атаковать позиции противника и защищать свои, мы теряем из виду кооперативность спора. В некотором смысле тот, кто спорит с вами, в попытке достичь взаимопонимания тратит на вас принадлежащую ему ценность — свое время. Но когда идет война, сотрудничество теряется из виду.

3

1) Метафора «канал связи». Намного более сложный пример сокрытия метафорой нашего опы­та — это то, что Майкл Редди назвал «метафорой канала связи» (CONDUIT METAPHOR): ИДЕИ (или ЗНАЧЕНИЯ) - ЭТО ОБЪЕКТЫ + ВЫРАЖЕНИЯ — ЭТО ВМЕСТИЛИЩА + КОММУНИКАЦИЯ — ЭТО ПОСЛАНИЕ

Говорящий вкладывает идеи (объекты) в слова (вместилища) и по­сылает их (в послании) слушателю, который вынимает идеи/объекты из слов/вместилищ: It's hard to get that idea across to him (Трудно донести эти идеи до него); You words seem hollow (Ваши слова кажутся пустыми); The sentence is without meaning. В предложении нет смысла.

В таких примерах трудно обнаружить, что метафора что-то скрывает, не осознается даже сама метафора. Это настолько привычный способ восприятия языка, что иногда трудно представить себе, что что-то здесь не соответствует реальности. Но если посмотреть следствия из метафоры КАНАЛА СВЯЗИ, то можно установить, как она маскирует некоторые стороны коммуникативного процесса.

Во-первых, из метафоры языковые выражения - это вместили­ща значений как одного из аспектов метафоры КАНАЛА связи следует, что слова и предложения сами по себе имеют значения, независимо от контекста или говорящего. Один из компонентов этой метафоры ЗНА­ЧЕНИЯ — ЭТО ОБЪЕКТЫ предполагает, например, что значения существуют независимо от людей и контекстов. Из другой части метафоры КАНАЛА СВЯЗИ - ЯЗЫКОВЫЕ ВЫРАЖЕНИЯ - это ВМЕСТИЛИЩА ЗНАЧЕНИЙ, следует, что слова (и предложения) имеют значения, опять-таки независимые от контекстов и говорящих. Эти метафоры применимы ко множеству си­туаций, а именно к таким случаям, когда различие контекстов не играетроли и все участники беседы понимают предложения одинаково.

Важно отметить, что метафорическое структурирование понятийных областей оказывает­ся частичным, а не глобальным. Если бы оно было глобальным, то один концепт абсолютно совпадал бы с другим, а не просто понимался в его терминах. Таким образом, некоторая часть метафорически осмысляемого концепта не подходит и не может подходить соответствующей метафоре.

2) Ориентационные метафоры. До сих пор мы исследовали то, что можно назвать структурными мета­форами, т. е. случаи, когда один концепт метафорически структурирован в терминах другого. Но есть другой вид метафорических концептов, не структурирующих один концепт в терминах другого, а организующих целую систему концептов относительно другой системы. Мы будем назы­вать такие понятия ориентационными метафорами, так как многие из них связаны с ориентацией в пространстве: «верх—низ», «внутри—снаружи», «передняя сторона — задняя сторона», «на поверхности — с поверхно­сти», «глубокий—мелкий», «центральный—периферийный». Такие типы пространственных отношений возникают вследствие того, что человеку присуще тело определенной формы, взаимодействующее с материальным миром. Ориентационные метафоры придают концепту пространственную ориентацию: например, HAPPY IS UP/СЧАСТЬЕ СООТВЕТСТВУЕТ ВЕРХУ. То, что концепт СЧАСТЬЕ ориентирован на ВЕРХ, проявляется в английских фразах типа I'm feeling up today 'Я сегодня чувствую себя на вершине блаженства'.

Такие метафорические ориентации не произвольны. Они основаны на нашем физическом и культурном опыте. Хотя полярные противо­поставления «верх—низ», «внутри—снаружи» и т. п. по сути являются физическими, основанные на них ориентационные метафоры различают­ся от культуры к культуре. Например, в некоторых культурах будущее находится как бы впереди нас, в других оно — за нами. Для примера рассмотрим метафоры пространственной ориентации типа «верх—низ»: 1) HAPPY IS UP; SAD IS DOWN (СЧАСТЬЕ СООТВЕТСТВУЕТ ВЕРХУ; ПЕЧАЛЬ — НИЗУ) –– I'm feeling up.(Я чувствую себя на вершине блаженства); 2) CONSCIOUS IS UP; UNCONSCIOUS IS DOWN СОЗНАНИЕ ОРИЕНТИРОВАНО НАВЕРХ; БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ — ВНИЗ; 3) HEALTH AND LIFE ARE UP; SICKNESS AND DEATH ARE DOWN ЗДОРОВЬЕ И ЖИЗНЬ ОРИЕНТИРОВАНЫ НАВЕРХ; БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ — ВНИЗ (He's at the peak of health. Он на пике здоровья. –– Lazarus rose from the dead. Лазарь восстал из мертвых.