Я . В. Виллие

В 1838 г. академия перешла в ведение Военного министерства, причем попечителем академии стал директор департамента военных поселений, генерал П. А. Клейнмихель (1793-1869). С переходом академии в Военное министерство Виллие оставил должность, а его место занял Шлегель, директор военных госпиталей в Риге и Москве. Но в это время на горизонте Медико-хирургической академии уже появился гений Пирогова, совершенно изменившего всю русскую медицину и вдохнувшего в нее живой дух.

Таким образом, мы видим, что медицина, пересаженная в начале XVIII в. на русскую почву голландцем Бидлоо, стала процветать в Московской госпитальной школе. Благодаря Кондоиди русская медицина укрепилась и в петербургских госпитальных школах, а Керштенс начал чтение медицины в Московском университете. Наконец, Франк и Виллие создали научный центр и в Петербургской медико-хирургической академии. Отсюда мы видим, что почти во всех научных центрах медицина в России была укреплена иностранцами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что за весь этот период русская медицина сохраняла подражательный характер, более или менее слепо следуя западноевропейским учителям. Чтобы уяснить себе развитие медицинских знаний в России за описываемый период, надо твердо помнить то, что медицина была пересажена с Запада на русскую почву в XVIII в., и что, во-вторых, экономические и социальные условия русской жизни в то время соответствовали социально-экономическим отношениям Западной Европы в XVI в. Отсюда следовало бы предположить, что медицинские знания, пересаженные на чуждую им почву, не привьются в России. Однако это оправдывается только отчасти. Европа XVIII в. была ареной, где достигли полного своего расцвета мануфактуры, и где уже намечался грядущий промышленный переворот, вызванный изобретением машин. Европа XVI в. была полем приложения сил недавно сбросившей оковы феодального строя торговой буржуазии. В таком же положении отчасти была и Россия в начале XVIII в. Но в то время как на Западе в период с XVI по XVIII в. буржуазия шаг за шагом отвоевывает власть и влияние у феодальных сословий, в России буржуазия должна была то и дело делать одну уступку за другой в пользу землевладельческого дворянства, теряя тем самым всякое влияние на ход развития Русского государства. Между медициной XVIII в. и медициной XVI в. видна такая же разница, как между общественным строем эпохи развитых мануфактур и эпохи торгового капитала. Но это различие не во всех областях медицины видно с одинаковой отчетливостью. Более всего оно проявляется на внутренней медицине и менее всего на хирургии. А если мы примем во внимание, что древо русской медицины было посажено у нас усилиями Бидлоо под знаком хирургии, то мы поймем, что судьбы заимствованной с Запада русской медицины были различны для хирургии и для терапии. То время, когда Бидлоо прививал на Московской земле плоды западноевропейской хирургии, было временем, когда во Франции начинало преобладать анатомическое направление в этой отрасли медицинских знаний, направление, завершенное деятельностью Дезо. Однако если мы сравним хирургию XVIII в. с хирургией XVI в., то мы в ней не увидим заметного прогресса. Если XVIII в. дал хирургии Дезо, то XVI в. дал ей Амбруаза Парэ, который явился пионером того анатомического метода в хирургии, который впоследствии завершил Дезо. Поэтому, в сущности, Дезо ничего нового не внес в хирургию, а только возобновил, реставрировал то, что было забыто со времен Парэ. А меж тем общее развитие Европы за это время далеко шагнуло вперед. Почему же хирургия словно застыла на месте? Причина этого вполне ясна. Мы знаем, что хирургия на Западе находилась вначале в руках невежественных цирюльников и банщиков, а дипломированные врачи гнушались заниматься ею. После реформы анатомии, совершенной Везалием, Амбруаз Парэ вздумал вырвать ее из рук цирюльников и основать ее на анатомическом базисе. Но после его смерти вновь возобновилась борьба между хирургами и докторами, забыты были результаты реформы Парэ, и хирургия вновь попала в руки эмпириков. Лишь впоследствии, когда хирурги добились уравнения в правах с докторами, когда им был открыт доступ в университеты, когда была основана хирургическая академия, эта отрасль медицины заняла подобающее ей место и пошла по пути, указанном еще в XVI в. гениальным Парэ. Теперь нам понятно, почему русская хирургия стала сразу в уровень с западноевропейской хирургией. Хирургия времен Дезо мало чем отличалась от времен Парэ, а Парэ жил почти в таких же условиях, в каких пришлось Бидлоо посадить ствол русской хирургии. Кроме того, русская медицина была основана у нас для военных целей, поэтому хирургия играла в ней доминирующую роль, и у нас не только не было борьбы между хирургами и докторами, но всякий доктор должен был быть хирургом. Поэтому русская хирургия, начиная с Бидлоо, прогрессивно развивается, пока в лице Пирогова не достигла зенита своей мощи и значения.

Совершенно в ином положении находилась внутренняя медицина. В XVI в. она находилась под свежим впечатлением ударов, нанесенных Парацельсом схоластической средневековой медицине, в результате которых внутренняя медицина стремится перестроить свои ряды на основе данных естествознания, физики и химии. В XVIII в. внутренняя медицина на Западе выдвинула такого корифея, как Бургав со своей школой. Меж тем разница между Бургавом и Парацельсом неизмеримо огромнее, чем между Дезо и Парэ. Поэтому и западноевропейская терапия XVIII в., перенесенная на русскую почву, не привилась там и только заворожила мысль русских врачей, которые, не будучи в состоянии органически переварить учение этого выдающегося клинициста, почти в течение более столетия слепо повторяли зады «по Бургавию», не внося в науку ничего своего оригинального. Для Европы, пришедшей от Парацельса к Бургаву, учение голландского клинициста явилось новой, прогрессивной формой медицинских знаний. Для России же, где медицина только зарождалась, учение «Бургавия» и его присных только тормозило свободное научное творчество, и должен был появиться спустя много времени наш русский Пара- цельс, который, подобно тому как в свое время его западноевропейский собрат сбросил с пьедестала прежде величественного кумира медицины, Галена, так же точно и он в России сбросил бы с пьедестала нашего русского кумира, «Бургавия». Но есть еще другое отличие между русской медициной XVIII в. и западноевропейской медициной XVI в. На Западе после революционного толчка, данного науке Парацельсом, в связи с новыми экономическими потребностями начинается эпоха зарождения точных наук. Галилео Галилей и Роберт Бойль кладут первые основы новой физики и химии. Вслед за этим Френсис Бэкон выступает с проповедью новой философии, индуктивного метода в науке. Для выполнения новых на- учно-познавательных задач основываются в передовых странах Европы, Италии и Англии, ассоциации мысли и труда, как например, Флорентийская академия и Лондонское королевское общество. Их деятельность не остается без влияния на медицину, которая с этих пор стремится стать отраслью естествознания. Открытие кровообращения Гарвеем, школы ятрофизиков и ятрохимиков были первыми этапами на этом пути. Нечто подобное этому мы видим и в России. Наряду с его реформами, направленными к экономическому подъему России, Петра I никогда не оставляла мысль о насаждении у нас ученой деятельности. К существовавшей тогда обязанности дворянства служить он прибавил еще одну обязанность, учиться, и даже издал указ, которым дворянам, не выучившимся грамоте, арифметике и геометрии, запрещалось жениться. Венцом всех этих попыток было учреждение в 1725 г. Академии наук. Но создать русской науки таким путем не удалось, ибо Россия тогда еще в значительной своей части жила в условиях натурального хозяйства и не нуждалась в успехах точных наук. Да кроме того, хотя среди академиков было немало выдающихся ученых, но все они, иностранцы по происхождению, образованию, языку, приглашенные в Россию только на определенный срок, оставались чуждыми ей во всех отношениях. Учрежденный при Академии наук академический Университет нередко совершенно не находил слушателей, и одно время приходилось даже выписывать студентов из Германии и самим профессорам посещать лекции друг друга. При таких условиях наша Академия наук не могла оказать заметного влияния на развитие русской науки, тем более что, в противоположность академиям Италии и Англии, она явилась результатом не самодеятельности русской буржуазии, а следствием политики бюрократической монархии и торгового капитала. Поэтому даже те немногие русские ученые, которые, несмотря на все неблагоприятные условия, все же вносили свою лепту в общую сокровищницу знаний, не могли оказать влияния ни на русскую науку, ни на русскую медицину.

Среди таких ученых на первый план должен быть поставлен Михаил Васильевич Ломоносов (1711-1765), много сделавший для популяризации науки в России и давший толчок к исследованию русской природы. Характерно то, что Ломоносов родился на далеком севере России, среди поморов, потомков граждан Великого Новгорода, поселившихся когда-то на берегах Северной Двины, по которой пролегал большой торговый путь. Таким образом, Ломоносов, хотя и происходил из крестьянского сословия, по своему воспитанию и взглядам должен быть рассматриваем как идеолог молодого промышленного класса России, стремившегося к точному знанию, к насаждению в стране естественных наук. С этой точки зрения станут нам понятны и постоянные столкновения Ломоносова в Академии наук с «немецкой» партией, за спиной которой стоял торговый капитал и дворянское землевладение. Но при слабости русского промышленного класса влияние Ломоносова на развитие русской науки не может быть ни в какой степени сравниваемо с влиянием на развитие естествознания Галилея и Роберта Бойля. Сам выдающийся физик и химик, во многом опередивший даже научные идеи Запада, Ломоносов у себя на родине не нашел отзвука, и только через сто лет, с появлением Зинина и Столетова, его заслуги были оценены по достоинству. Для нас Ломоносов ценен еще тем, что, кроме своих научных заслуг, он был у нас, подобно Френсису Бэкону, апологетом экспериментального метода. В своем предисловии к переведенной им «Экспериментальной физике» Христиана Вольфа Ломоносов указывает на быстрое развитие за последнее столетие естественных наук, явившееся следствием того, что ученые оставили философию Аристотеля и стали применять экспериментальный метод, всякое свое предположение проверяя путем опытов. Тем не менее пламенное слово Ломоносова осталось гласом вопиющего в пустыне. Точно так же не нашло оно отзвука и в русской медицине, хотя сам Ломоносов сознавал печальное состояние русской медицины и указывал тот путь, на который она должна стать. Его письмо к Шувалову от 1 ноября 1761 г., озаглавленное «О размножении и сохранении российского народа», показывающее удивительную разносторонность гения Ломоносова, полно глубоких мыслей и имеет еще поныне большое государственное значение. Основная цель, преследуемая Ломоносовым в этом письме, — благо русского народа, желание указать пути для достижения его счастья, причем он главным образом касается в этом письме вопросов народного здравоохранения. «Требуется, — писал он, — довольное число докторов, лекарей и аптек, удовольствованных лекарствами, чего не только нет и сотой доли, и от такого непризрения многие, кои могли бы жить, умирают». Тем не менее, несмотря на свои научные труды, невзирая на свою деятельность в пользу русского просвещения и на интерес к делам народного здравия, проповедь Ломоносова, этого русского отголоска Галилея, Бэкона и Бойля, не только прошла бесследно для русской науки, но не достигла также и медицинских кругов, которые по-прежнему оставались глухи к успехам экспериментального метода и слепо повторяли метафизические ухищрения недосягаемого «Бургавия». Все это было от того, что слаба была та социальная сила, которая нуждалась в развитии у нас естествознания и точных наук.

Подобно тому как в XVIII в. не удалось Ломоносову направить русскую медицину по физико-химическому руслу, так в начале XIX в. другому русскому естествоиспытателю не удалось направить ее по биологическому руслу. Мы имеем в виду основателя научной эмбриологии Карла Эрнеста Бэра (1792-1876), который хотя и не является русским по происхождению, но может быть причислен к русским ученым, ибо большая часть его деятельности протекала в России. Родился Бэр в России, в Эстляндии, и учился сначала в Дерптском университете, а затем в Германии, где в 1817 г. занял место прозектора анатомии в Кенигсберге. В 1829 г. он вернулся в Россию и был назначен членом Академии наук. Его знаменитое сочинение «История развития животных» появилось в 1828 г. Тщательным наблюдением всех отдельных явлений развития яйца животного Бэру удалось добиться первого связного представления всех тех удивительных превращений, которые имеют место во время развития тела позвоночного животного из простой яйцевой клетки. Стараясь осторожным сравнением явлений и глубоким размышлением познать причины этого превращения и свести их к общим законам развития, Бэр создал учение о зародышевых листках, из которых уже образуются ткани и органы. Он один из первых показывал у нас под микроскопом «ячейки», из которых построены животные ткани. Сочинения его отличаются философской глубиной и по своему ясному изложению настолько же привлекательны, как и общепонятны. В общем, Бэр как бы является продолжателем Биша: последний учил, что тело человека состоит из тканей и органов, а Бэр доказал, как эти ткани и органы развиваются из яйца. Однако по своему влиянию на развитие науки и медицины Биша и Бэр также не могут быть поставлены рядом, как не могут быть поставлены рядом Галилей и Ломоносов. Биша совершенно реформировал всю медицину и биологию в Западной Европе. Бэр в России оставался одинок, пока через полстолетия не нашлись у нас продолжатели его учения, в лице Бабухина, а затем и Мечникова. Поэтому в Западной Европе медицина под влиянием учения Биша быстро освобождается с помощью Клода Бернара и Иоганна Мюллера от всяких пережитков спекулятивных теорий и входит в русло естественных наук. Поэтому, с другой стороны, в России Бэр оставался непонятым большинством ученых и оказался не в состоянии сдвинуть русскую медицину с мертвой точки и освободить ее от рабского подражания Бургаву и другим европейским авторитетам. И причина этого вполне ясна. Европа в начале XIX в. испытывала медовый месяц своего экономического подъема после промышленного переворота, Россия же в это время испытала только мимолетный расцвет, вызванный континентальной блокадой и также быстро исчезнувший, как внезапно он появился.

К . Э. Бэр

Резюмируя все вышесказанное, мы видим, что в то время как хирургия у нас с начала XVIII до середины XIX в. непрерывно прогрессировала, идя нога в ногу с западноевропейской хирургией, внутренняя медицина, напротив, застыла в одних и тех же неподвижных формах, схоластически спекулируя учением Бургава и его школы и оставаясь глухой к успехам естественных наук.

После этой общей характеристики состояния русской медицины за описываемый период мы можем перейти к рассмотрению отдельных ее представителей. Мы видели, что колыбелью русской медицины была Московская госпитальная школа, а ее основоположником — Николай Бидлоо. Этот выдающийся голландский врач, около тридцати лет своей жизни отдавший служению любимому делу, создал вокруг себя почву, на которой могли произрастать и работать русские ученые. Первым достойным преемником Николая Бидлоо следует считать Константина Ивановича Щепина (1728-1800), преподававшего в Московском генеральном госпитале анатомию, физиологию, хирургию, фармакологию и ботанику и много потрудившегося над улучшением медицинского преподавания в России. Это был чрезвычайно даровитый человек, отличавшийся широтой образования и живым интересом ко всему. Оригинальный преподаватель, до фанатизма преданный своему делу, Щепин всегда рвался вперед, чтобы изучить то, что еще им не изучено. Уроженец города Вятки, он сначала воспитывался в местной семинарии, а затем в Киевской академии. Его талантливость вскоре привлекла к нему общее внимание, и в 1753 г. он был отправлен Академией наук за границу для изучения естественных наук. Пробыв там три года, Щепин приобрел репутацию ученого и даровитого человека, причем он пристрастился к медицине. Тогда медицинская канцелярия вздумала перенять его на свою службу и с помощью его ввести преподавание естественных наук в госпитальные школы. Договорившись об этом с академией, медицинская канцелярия, в лице Кондоиди, уведомила об этом Щепина и рекомендовала ему «стараться получить совершенство в медицине по всем частям ее и особенно в ботанике, химии, естественной истории вообще и в аптекарском искусстве, дабы докторский градус восприять мог, как скоро того удостоен будет». По защите диссертации в Лейдене Щепин едет в Париж, где изучает хирургию, знакомится с порядками тамошних госпиталей и аптек, а также изучает «рудокопное дело» (рис. 28). В 1759 г. Щепин возвращается в Россию и получает палату в петербургском генеральном сухопутном госпитале с разными больными. Однако Щепина влекла к себе полевая медицинская служба. Поэтому он обратился к медицинской канцелярии с просьбой определить его в армию. Желание Щепина увенчалось успехом, и он получил назначение на должность дивизионного врача Московской дивизии. Пробыв больше года в Пруссии в военно-походном госпитале, Щепин соскучился, наконец, и написал медицинской канцелярии рапорт с просьбой отозвать его из армии и назначить куда-либо преподавателем. Медицинская канцелярия и на этот раз не отказала в его просьбе и вскоре назначила его преподавателем в Московский госпиталь. Здесь он стал преподавать анатомию, физиологию и хирургию. Кроме того, в свободное время Щепин читал еще фармакологию (materia medica) и ботанику, причем для каждого предмета им была составлена особая подробная программа. Между прочим, Щепин первый стал знакомить своих учеников с естественными минеральными водами. Кроме того, он заботился об улучшении и расширении преподавания медицинских знаний, давая лекции по вечерам, чтобы не мешать другим занятиям, и первый возвысил голос об отмене в школе телесных наказаний. Но уже тут стал обнаруживаться у него хронический недуг, запойный алкоголизм, приведший его вскоре к бесславному концу. Пробыв два года в Москве, Щепин был переведен затем в Петербургский госпиталь, где у него в качестве помощника работал оператор Яков Меллен, который, будучи раньше прозектором, изготовил много препаратов для изучения учащимися анатомии. Заботясь о приведении в порядок преподавания, Щепин вместе с патологией читал также «клинические лекции» «по бургавьинскому». Однако запой у него развивался все больше и больше, и в 1766 г. «за беспрерывное пьянство» он был исключен со службы с лишением права врачебной практики в России. Так печально кончилась в самом расцвете сил деятельность на благо русской медицины этого выдающегося русского врача. Это был первый русский врач-естествоиспытатель, стоявший на уровне современных ему знаний. Подобно Ломоносову, его деятельность прошла бесследно для русской медицины. Голос первого не был услышан, деятельность второго была прервана в самом начале, благодаря несчастному стечению обстоятельств. Константин Иванович Щепин сошел со сцены, не успев сплотить вокруг себя учеников, не успев создать своей научной школы.