Глава 16. Третий и четвертый светильники. Визионерское сознание и переоценка женственности

Наша культура является первой настолько тотально секуляризован­ной, что мы опустились до состояния нигилизма, не ощущая собственной вины и даже не сознавая возможно­сти каких-либо иных состояний.

Теодор Роззак. Где оканчивается пу­стыня? ¹⁴

Несмотря на приступы здравого сомнения, современ­ный человек больше всего гордится своей рациональ­ностью. Он полагает, что «делая дело», полно­стью избавлен от власти эмоций и традиций и им управ­ляет объективный разум будь то в форме само­довольной науки, требований индустрии безличного закона, тотального администрирования или экономи­ческого расчета.

Но наш век разума есть также и век коллективного без­умия. Мы обогатили себя, но опустошили землю. В по­исках истины мы раскрыли секрет, как в один момент уничтожить жизнь. В наших идиотских экономических расчетах самый отвратительный несчастный случай при­бавляет к общему национальному продукту доходы спа­сательных команд, ремонтных мастерских, хирургов и предпринимателей. И это можно назвать только свихнув­шейся рациональностью.

ОДНОМЕРНОЕ ВИДЕНИЕ ОБЪЕКТИВНОГО СМЫСЛА

Когда в науке в XIX веке обнаружилась инерция само­возвеличивания, Уильям Блейк воскликнул: Храни нас, Боже, От одностороннего видения и ньютоновского сна.

С тех пор объективный разум продолжает колонизи­ровать культуру не только Севера, но уже и Юга. Мы стали свидетелями, как наука и технология вышли из-под кон­троля. И теперь мы должны согласиться, что их власть и многочисленные преимущества были куплены це­ной того, что Фридрих Шиллер назвал «расколдованием мира», разрушением магии вещей. Холодный, яркий свет объективного разума ослепил нас в большей мере, чем легко ускользающие истины, питаемые работой вообра­жения и религией.

Наука действует при помощи прожекторов, ножей, игл и хирургических инструментов. Ее характерный фокус, ее методы — разделение, выделение, рассечение, упрощение, редукция и механические измерения. В ее манере бес­страшная, назойливая, ледяная объективность. Беспреко­словное подчинение эмпирическим свидетельствам и жажда новых открытий приобрели такую силу, что часто заслоняют сами цели, которым наука должна служить. Как иначе могли бы ученые дойти до того, чтобы действо­вать на глаза кроликов ядовитыми газами, подвергать ин­тенсивному окуриванию собак, менять глаза котятам, пришивать собакам лишние части тела или головы? Как иначе мог бы ученый (женщина) получить награду за от­крытие химиката, уничтожающего посевы риса? Все это делается во имя достижения истины особого рода, а также особого рода эффективности, образчиком которой могут служить поиски оружия, столь глубоко внедряющего в ор­ганизм металлические осколки, что их нельзя извлечь хи­рургическим путем.

Быть может, подобные скандальные вещи не столь ча­сты, хотя иные и неизбежны; возможно, что и теорети­чески каждое предотвратимо. Но они иллюстрируют не только то, что наука на практике не способна оставаться морально нейтральной, но и то, как легко ее незаинтере­сованная объективность способна разрушить более поч­тительное отношение к наблюдаемому. Объективный разум существен в качестве орудия. Но как замаскиро­ванная метафизика он часто бессознательно и всегда без­законно игнорирует или отрицает любой уровень реаль­ности, который не способен посадить на булавку или пре­вратить в предмет манипуляций. Он не видит в радуге ни­чего, кроме прикладной оптики, а в Елене Троянской не­многое, сверх того, что можно рассечь на анатомическом столе.

Третий светильник. Визионерское сознание

Существует, однако, и противоположный, субъектив­ный метод познания — так называемое «визионерское сознание», метод поэтов, художников, композиторов и мистиков. Он основан скорее на интуиции, чем на рас­чете, и больше синоптичен, чем аналитичен. Он трансцендирует, а не редуцирует. Он ищет таинственные, богатые и многозначительные символы, а не бесплодную точность знака. Он предлагает то, чего никогда не сможет предло­жить наука—знание личности, а не знание о личности. Это именно то, что осуществляется через прямую и лич­ную коммуникацию между одним и другим живым суще­ством, через общение, не затронутое объективным наблю­дением.

Отношение одного живого существа к другому образует самое сердце искусства, содружества людей и связи между человеком и природой. Оно раскрывается в том накале, с каким написан какой-нибудь старый баш­мак у Ван Гога, во взаимной поглощенности влюбленных и не в последнюю очередь у «примитивных» анимистов, которые еще знают о духах зверей, деревьев, потоков или мест.

ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА

Ирокезы перед тем, как убить медведя, произносят длинный монолог, объясняя, что их побуждает к этому не­обходимость, а не жадность или желание нанести ему бес­честие. Подобные ритуалы и «суеверия» помогают под­держивать равновесие между численностью населения и дикой природой. Но ирокезы не только выражают бес­сознательную экологическую мудрость, они имплицитно видят в человеке лишь одно из созданий, зависящее от многих других.

Одностороннее видение традиционной науки укрепило совсем иной взгляд на место человека. Фрэнсис Бэкон, один из его основателей, говорил, что целью науки явля­ется восстановление райского изобилия, потерянного че­ловеком после грехопадения. Для этого требуется завое­вать природу, овладеть ею и господствовать над ней. Но корни этого отношения, как и самой науки, заложены го­раздо глубже в истории Запада.

Если сверхинтеллектуализм в основном исходит из Греции, то антропоцентризм имеет, по-видимому, иудео-христианские источники: веру в то, что Иегова сотворил человека по своему собственному подобию и создал при­роду для человека, чтобы она служила его целям. Эта идея отсутствует в большинстве религий. Роззак обвиняет свойственный иудаизму крайний монотеизм в том, что, искоренив «идолопоклонство», он вместе с тем разрушил и мистицизм, что привело к жесткому дуализму человека и природы, оправдывающему господство человека¹⁵. Историк Линн Уайт обращает внимание на разрушение христианством языческого анимизма, особенно в запад­ной церкви, и отмечает, что вера в то, что дух является мо­нополией человека, обернулась разрешением на эксплуа­тацию природы. Уайт соглашается, что, если сегодня нау­ка и технология вышли из-под контроля и создали бед­ствие экологического дефицита, значительную часть вины за это несет христианство ¹⁶.

Кстати сказать, эксплуататорское отношение к приро­де не отменяется, а лишь маскируется, если мы предпри­нимаем попытки сохранить голубого кита, лесного волка, белый кедр или болота только ради экологического рав­новесия, то есть в конечном счете для блага человека. Мы уступаем здесь той же гордыне антропоцентризма, но в более тонкой форме, чем у тех, кто истреблял природу ради сегодняшей выгоды (и заодно совершаем интеллек­туальный обман, поскольку едва ли больше нескольких процентов высших животных и растений имеют экономи­ческую ценность). Природу может спасти только безуслов­ная любовь к земле и лесу во имя них самих.

ОДНОМЕРНОЕ ВИДЕНИЕ И ТЕХНОКРАТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

Показательным результатом одномерного видения, когда оно касается человеческого общества, может слу­жить изумление экспертов по жилищным вопросам и дру­гих хорошо образованных идиотов, когда обнаруживает­ся, что люди, загнанные ими в безлико-мертвенные вы­сотные блоки, скоро начинают вопить, чтобы их выпусти­ли оттуда. Только свихнувшимся рационализмом можно объяснить всю противоестественность и духовное одича­ние современных больших городов или тенденцию техно­кратов говорить о справедливости в терминах «обмена», а о свободе с помощью «параметров».

Не исключено, что современное индустриальное обще­ство, подобно своему партнеру—административному го­сударству— технократично по самой своей природе. По­литика, производство, образование или любая обще­ственная или частная служба пребывают под контролем вечных и анонимных экспертов, одержимых идеями эффективности, порядка и конформизма. Как Макс Вебер предвидел уже более 60 лет назад, на нас надвигается не диктатура пролетариата, а диктатура крупных чиновни­ков.

Технократы—это патерналисты, которые абсолютно уверенно знают, что нам нужно. Любая трудность или расхождение во взглядах должны возникать не из-за ошибки, а только из-за «нарушения коммуникации». Де­мократия сводится к периодическому праву выбора меж­ду хитроумными «имиджами» близнецов. Образование превращается в машину по формированию из юных лю­дей того, что более всего подходит для общественных и частных корпораций—благодарно-покорных работни­ков и инфантильных потребителей.

В ходе развития с появлением новых открытий техно­краты обращаются ко все более изощренной технике ма­нипулирования — новым психотропным средствам, уни­версальному электронному надзору, евгеническому кон­тролю. Их невыраженный идеал — Министерство Благо­состояния—гарант против любого несогласия и оплот психосоциальной инженерии. В России политических за­ключенных уже помещают в «терапевтические изолято­ры». Одномерное видение толкает нас вниз, на дорогу, ве­дущую к техно-фашизму, немного приукрашенному проч­но гарантированным принципом «соучастия» граж­дан.

Один мятежный бывший священник Иван Иллич ведет особенно впечатляющую атаку на современные идеи объ­ективного социального прогресса. Его ключевая идея — праздничное общество, в котором все человеческие связи должны не разрушаться, а усиливаться¹¹. Он показывает, как многие современные системы — от медицины до обра­зования, от устройства жилья до транспорта — не только разрушают личные отношения, но создают сверх того не­что прямо противоположное целям, ради которых были созданы.

Например, современный транспорт эффективно увели­чивает расстояние между людьми. Но владелец частной машины, зажатый в транспортную пробку, слишком оче­видный пример. Возьмем образование. В странах Юга не­померно большое значение придается подготовке специа­листов высшей квалификации для элиты, так что успех для немногих неизбежно строится на лишениях для боль­шинства. На подготовку врача в Перу отводится средств в несколько тысяч раз больше, чем на одного крестьяни­на. Такие фактические диспропорции ведут к истощению средств на образование. Для немногих оно — основа их привилегий, для многих (в силу его отсутст­вия)—источник чувства беспомощности и неполноцен­ности.

Но необходимы ли для Перу высокообразованные врачи? Вполне возможно, что и нет. Во-первых, говорит Иллич, такой врач станет лечить только богатых горо­жан, а не бедняков страны. Во-вторых, высокоразвитая медицина сама становится угрозой для здоровья. Иллич ссылается на рост в современном мире ятрогенных, то есть вызванных врачами заболеваний, нарушений, депрес­сий, и он выступает за утверждение этоса, в котором без­болезненную смерть станут предпочитать искусственному продлению страданий медицинскими методами, а пере­садку сердца перестанут именовать успешной, даже если пациент умер.

Конечно, Иллич впадает в некоторые крайности, но он не луддит, не радикальный противник любых нововведе­ний. Например, телефон, по его мнению, можно считать удачным изобретением, раз он сближает людей, человека с человеком. В конечном итоге Иллич демонстрирует, как я полагаю, что нужна не столько политическая, сколько культурная революция — ниспровержение технократиче­ских принципов — одних и тех же у правых и у левых — и переориентация социальных целей прежде всего ради до­стижения человеческой солидарности и осмысленного труда (который больше звал бы к творчеству, чем к чисто механической деятельности).

ТОНЧАЙШИЕ ПОТРЕБНОСТИ

Ни одна из сфер нашей жизни не убереглась от техно­кратов. Они втягивают нас во все большую зависимость от своих (постоянно меняющихся) догм по поводу того, как нам надо любить, воспитывать детей, как укреплять свое психическое здоровье, находить друзей, наслаждать­ся стандартным досугом и как лучше адаптироваться (всегда только адаптироваться) к оскорблениям и на­силию со стороны системы. Когда людям так часто вну­шают не доверять своим собственным инстинктам и спо­собностям, это подрывает их уважение к себе и духовное самочувствие.

Сам язык иссушается, порабощенный объективным сознанием. Он страдает от того, что выражается отврати­тельным словом «сциентизация». Мы нуждаемся не в ую­те дома, но в «получении жилья», не «творим любовь», но «имеем сношения». Самые тонкие из потребностей, удо­вольствий и переживаний сводятся к грубым вещным ка­тегориям и вещам, предназначенным для обладания. Как предупреждал Эмерсон: «Вещи оказались в седле и пого­няют человечество». Однажды, обедая с Илличем в Лон­доне, я заметил, что и он борется против тлетворной зара­зы академических абстракций. Наш язык становится ан­тиинтуитивным, теряет способность выражать яркие от­тенки переживаний и личных реакций. Если будет уничто­жено все богатое наследие разговорной речи, вместе с ним исчезнут последние остатки нашего доверия к собствен­ным интуициям. Рильке сказал об этом в своих Дуинских элегиях: «даже наблюдательные звери сознают, что мы не чувствуем себя слишком уверенно в этом до конца объяс­ненном мире».

Между тем визионерское сознание св. Франциска, Вордсворта или Дилана Томаса, если только не смотреть на него свысока как на «поэтическую вольность», способ­но противостоять ледяным ветрам интеллектуального скептицизма и общего безразличия. Так же действует и бес­ценное наследие анимистов, отвергаемое жрецами науки. Якоб Броновский выносит примитивным народам такой вердикт: «Они сошли со сцены культуры потому, что не создали зрелого взгляда ни на природу, ни на челове­ка»¹⁸.

Зато мы, культурно «зрелые», вынесли им за это смертный приговор. В Северной Америке европейские ок­купанты убивали с одинаковым безразличием и коренных американцев, и их родных братьев бизонов. К 1920 году в опустошенных прериях оставалось всего 200 тыс. индей­цев, и даже им было запрещено законом учить других своему искусству и ритуалам и покрывать скалы образа­ми, идущими из седой древности. Сегодня разрушение (или модернизация) примитивных культур продолжается в Амазонии, Африке, Южной Азии, в Иране и т. д. Хоро­шо, если какая-нибудь из них продержится еще пару поко­лений, чтобы показать нам мудрость челов.ека-внутри-природы.

Никакой научный словарь не может сохранить виде­ние этих людей или передать силу их всеобъемлющих ри­туалов, которые навевают грезы о неведомом нам богат­стве многозначных символов поэзии, танца, песен и искусства. Никакой учебник не способен уловить смысл гимна, который поет индейская женщина, когда берет глину, придает ей форму и обжигает горшок, называя его Добрым, а не красивым.

НЕТ ПУТИ НАЗАД

Мы вкусили плод от древа познания, и я не вижу путей, ^На которых мы могли бы вернуть себе целостность аними­стического видения мира. Мы, конечно, не сможем обрести его, отвергая науку или иные формы объективного разума. Они жизненно необходимы для поддержания интеллектуальной дисциплины и нового сложного соци­ального устройства. Однако мы можем оспорить явные и скрытые претензии науки на монопольное обладание истиной, на то, что ее видение мира — единственная реальность.

Роззак считает, что необходимо превратить саму нау­ку в сакраментальное видение природы, в науку «рапсоди­ческого интеллекта». Он согласен с Сеидом Хосейном Насром, что наука может научиться видеть природу как зеркало, отражающее высшую реальность, обширную па­нораму многозначных символов¹⁹. Я сознаю красоту этой цели, но сомневаюсь в ее осуществимости. Ученым нужно освободиться от узости, выработать более синоп­тические и холистические подходы, но я не представляю, как можно было бы соединить лабораторную дисципли­ну с визионерским сознанием. Наша восприимчивость должна быть достаточно широкой, чтобы охватить и то и другое, как особые пути к различным сторонам истины.

Четвертый светильник. Переоценка женственности

От Бангкока до Сан-Франциско, от Гренландии до Борнео растут протесты женщин против мужских пред­рассудков и сексуального неравенства. Преодоление этих зол существенно важно хотя бы уже потому, что сокраще­ние рождаемости в значительной мере зависит от ре­шений женщин и, следовательно, от их статуса, самооцен­ки и ожиданий.

Все это получает признание, хотя и медленно. Однако, если женщины действительно так тяжко унижены и недо­оценены, это касается не только их семей: существует спе­цифически женский тип мыслей и чувств, который свой­ственен в разной степени и женщинам, и мужчинам. Поэтому мы должны прежде всего стремиться изменить гипертрофированно мужской тип современного сознания, а, следовательно, и общества.

Если что в женщине и нуждается в освобождении, то это ее женственность. Однако парадоксально, что боль­шинство самых яростных освободителей принимают идею женственности в лучшем случае за пустой миф, а в худшем — за коварное оправдание мужского шовиниз­ма. Идеей женственности можно злоупотреблять, но те, кто отвергает ее, сами не замечая того, принимают па­триархальные идеи и ценности, которые ведут наш мир к моральному банкротству и саморазрушению. Ги­пертрофированно мужской мир гораздо больше нужда­ется в изменении, чем в соучастии.

ПАТРИАРХАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

На площади Мердека (Свобода) в Джакарте воздвиг­нута гигантская каменная колонна, именуемая Лингам, знак мужской победы. Это — подходящий тотемный столб для типичного националистического общества, в котором президент всегда именуется «Пак», или отец. Существует тесная связь между национализмом и муж­ским господством. В 30-е годы эту истину гордо провоз­глашал не кто иной, как Геббельс: национал-социализм есть «мужское движение». Великая сфера политики без со­мнения должна принадлежать мужчинам.

Капитализм и государственный капитализм также был создан мужчинами по своему собственному образу: мир дымящихся труб и пилонов, насосов и револьверов, пушек и ракет. В нем царят настойчивость, агрессивность, стремление к захвату и грубое выставление себя на показ. Его самыми современными союзниками—милита­ризмом, бюрократией и технократией — одинаково управляют жесткие и безразличные иерархические систе­мы и холодная работа мозга. Вместе с национализмом и капитализмом они породили современное массовое об­щество, которое все более институализируется и в кото­ром уже не только женщины, но и большинство мужчин беспрепятственно подчиняются приказам мужского мень­шинства (пусть кое-кто из них и в юбках). Это меньшин­ство контролирует их работу и отправляет их на войну.

Поэтому грустно наблюдать, как многие женщины требуют законной доли участия в верхних слоях скомпро­метировавшей себя пирамиды бесстрастной авторитарно­сти. Если женское движение остается привязанным все к тем же мужским стимулам конкуренции, материализма ^и фаустовских завоеваний, то оно не преодолеет, а только консолидирует существующие структуры национальной ^и международной эксплуатации.

МАТЕРИНСКАЯ ОРИЕНТАЦИЯ

Феминисты, конечно, правы, объясняя вторые рол женщин, в первую очередь, воздействием господствую щей культуры. Типично мужецентристское западное об щество восходит не только к Реформации с ее упором н мужские ценности, такие, как трудовая этика, но и глубж к патриархальному этосу христианства (и ислама), во зникшему на основе иудаизма. Все три религии не тольк поклоняются божеству в мужском образе, но и утвер­ждают взгляд на женщину как на существо низшее п своей природе. Даже сегодня считается нежелательным посвящение женщин в духовный сан.

Патриархат нельзя считать предопределением. В древ­нем мире существовало немало культов великих женских божеств, а несколько матриархальных или, во всяком слу­чае, происходящих от них по прямой линии (матрилиней-ных) культур дожили до наших дней. У племени минанЫ кабау на Суматре женщина, ее независимость и достоин ство считаются предметом поклонения по всему o6urap^J ному архипелагу.

Тем не менее, существуют характерные различи между полами, которые, я считаю, у женщин специфичен ски связаны с функцией рождения и воспитания ребенка.; У них в природе заложено обучать; эта роль требует для| себя внешней защиты, терпения, а также особой вос­приимчивости к эмоциям и невысказанным потребно­стям. Она требует, чтобы семья находилась в центре вни­мания, надежных и непрерывных личных отношений и со-' единения секса с любовью. Материнская ориентация со-? общает женщинам (не в равной мере) особое чувство при-; роды и органичности, а также, возможно, любовь к опре­деленному месту. На протяжении почти всей человеческой истории женщина была привязана к месту необходимо­стью ухода за детьми, тогда как мужчина уходил на охо­ту. Поэтому, вероятно, земледелие было женским изобре­тением, в котором циклические сезонные смены посева," роста и сбора урожая отражали собственные физиче-! ские ритмы женщин.

Все это не может служить обоснованием второстепен­ной роли женщины или ее врожденной неполноценности," а тем более неравенства в правах. Именно первичные по­требности матери и семьи определяли роль мужчины как охранника и собирателя. Ее вынужденная пассивность стала причиной его предприимчивости, ее чувство кон кретного вызвало в нем чувство общего. Ее инстинкты по­требовали от него логики. Женская восприимчивость от­вечала мужской настойчивости. Характерные черты того и ДРУ^{гого пола} всегда находились во взаимозависимости _и остаются такими же. Нет смысла впадать и в противо­положную сексистскую ересь, утверждая, что женщина по своей природе выше мужчины.

Следует также признать, что сами мужчины заплатили высокую цену, подчинившись холодному и рассудочному стилю патриархального общества за счет сексуального и эмоционального удовлетворения. Гипермужской этос заставляет мужчин скрывать свои тревоги и опасения, особенно от других мужчин. А постоянное подавление способно иссушить источники чувства. Поэтому сами мужчины и лично и в общем плане заинтересованы в пере­оценке этого нелегкого наследия.

Я согласен со своим бывшим коллегой по Уайт Холл-колледжу Дж. Робертсоном, что нужно развивать пред­ставления о гибкости сексуальных ролей и новом соотно­шении сил между полами, а также заново осмыслить ос­вобождение женщины²⁰. Однако я подозреваю, что образ будущего еще в большей степени будет зависеть от того, насколько мы сумеем возродить типично женствен­ные черты у того и другого пола. Например, для мужчин тоже необходимо в какой-то степени овладеть материн­ской ориентацией, если мы хотим преодолеть мужское стремление к овладению природой и патриархальное без­различие к интимным чувствам.

ЖЕНСТВЕННОСТЬ В МЫШЛЕНИИ

Нужно возродить специфически женские черты в са­мом мышлении, в том самом мышлении, которое ставит диагноз нашим условиям и формирует политику. На пер­вый взгляд кажется абсурдным, что такой процесс, как мышление, связанный правилами доказательства и логи­кой, может иметь какое-либо отношение к полу. Однако это очень древняя идея. В различных формах она находит выражение в большинстве религий и у таких мыслителей, как Аристотель, Аквинат и Данте: гармоничное сочетание Мужского и женского необходимо для создания неиска­женного образа реальности.

Дух мужского интеллекта — испытывающий и прони­кающий в секреты природы — весьма близок к «объектив­ному» научному видению. Напротив, женское познание совершается через восприимчивость, а не утверждение, через интуицию, а не анализ. Подобно общению между матерью и ребенком, оно не рационально и не иррацио­нально. Этот метод познания больше связан с любовью, чем силой, и поэтому близок к визионерскому сознанию. Мышление некоторых мужчин явно относится к женскому типу (и наоборот). Однако более сильные умы, как и более цельные личности, вбирают в себя женское начало, не позволяя ему подчинить себя. Таков ум Данте, Шек­спира, Джона Донна, Гете и некоторых сегодняшних синоптических мыслителей. Он объединяет в себе муж­ское и женское, объективное и визионерское, не допу­ская доминирования чего-то одного.

Если кто захочет углубиться в этот трудный и проти­воречивый предмет, можно отослать его к фундаменталь­ному труду Карла Штерна, в котором проводятся парал­лели между отклонением нашей культуры от женского на­чала и ненормальными отношениями с женщинами боль­шинства наиболее известных европейских мыслителей, начиная с Декарта ²¹.

О РОЛИ ЧУВСТВЕННОСТИ

Подобно интимным связям между духом, сердцем и телом существуют подобные же связи между знанием, любовью и чувственностью. В современную эру все эти связи нарушены. Несбалансированный мужской интел­лект не только отделился от любви, как иного пути позна­ния, но еще в большей степени отделил любовь от сексу­альности. В западном обществе, например, и массовая культура и коммерция постоянно изображают чувствен­ное удовлетворение как награду исключительно тем, кто умеет правильно выбрать вино, дезодорант или пособие по технике секса.

Однако отрыв чувственности от ее корней в любви и привязанности восходит еще к ап. Павлу, изображавше­му эротику как ловушку для духа. Всю серьезность поро­жденного этим психологического раскола показывает то, что, когда люди впадают в одну крайность, они отвергают секс с пуританским ужасом и отвращением, а когда впа­дают в другую,— «освобождают» до вседозволенности _и промискуитета. В обоих случаях сексуальные желания трактуют как «животные» — одни, чтобы приручить их, другие — чтобы позволить им проявляться во всем перво­бытном естестве. Одни хотели бы подавить их, другие не имеют уважения к сублимации, сдержанности или женско­му инстинкту ждать. Ни одна из сторон не способна уви­деть в высочайшем акте соединения полов сакраменталь­ного слияния с природой, единения тела, сердца и ума. Но именно тогда оно воплощает тайну познания бытия— Я-ТЫ и являет пример творческого самоотречения, необ­ходимого для спасения нашего мира.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ЖЕНСТВЕННОСТИ

Переоценка женственных аспектов нашей природы проливает неожиданный свет как на внешние, так и на внутренние условия современного существования. Она может освободить женщину как женщину, а не как сурро­гат мужчины, только усиливающий маскулинизирован­ную технократию. И это может помочь мужчинам спра­виться с навязчивым беспокойством (за которым скры­вается бездомность Фауста или Дон Жуана) и воскресить их способность к чувству и привязанности. Это также мо­гло бы помочь нам избавиться от мании стяжательства и от упрямого отрицания как своих собственных преде­лов, так и пределов нашей планеты. Мы могли бы ожи­вить представление о наших глубинных связях с природой и всем человечеством и найти более зрелый взгляд на цели нашего общества.

Но и здесь невозможно достижение полного синтеза. Интеграция мужского и женского начала протекает мед­ленно, болезненно и далека от завершения. Но она и не Должна иметь завершения. Мужское и женское нужда­ется друг в друге, и не нужно закрывать глаза на суще­ствующее между ними напряжение.