1 Schweitzer a. Epilogue.-—In: Schweitzer a. My Life and Thought. An Autobiography. London, g. Allen and Unwin, 1933, p. 254-283.

Раздел III Карл г. Юнг

ПРИБЛИЖАЯСЬ К БЕССОЗНАТЕЛЬНОМУ ¹

ЗНАЧЕНИЕ СНОВИДЕНИЙ

Человек использует сказанное или написанное слово для выражения смысла того, что он хочет передать. Его язык полон символов, но он также часто использует знаки и образы, которые не являются в полном смысле описа­тельными. Некоторые являются аббревиатурами, или первыми буквами слов, как, например, UN, UNICEF или UNESCO; другие — это знакомые торговые знаки, назва­ния патентованных лекарств, эмблемы или этикетки. Хотя сами по себе они лишены смысла, они приобрели известное значение благодаря широкому использованию или сознательному намерению. Они не являются симво­лами. Это просто знаки, и они не более чем обозначают предметы, к которым относятся.

То, что мы называем символом,—это термин, имя или даже картина, которые могут быть знакомы нам в повсе­дневной жизни, но которые, однако, вдобавок к своему об­щепринятому, очевидному смыслу имеют некий специфи­ческий дополнительный оттенок. Он подразумевает нечто расплывчатое, неизвестное или спрятанное от нас. Многие критские памятники, например, отмечены знаком двойно­го adze². Этот предмет знаком нам, но мы не знаем его символического скрытого смысла. В качестве другого примера возьмем случай с индейцем, который сказал своим друзьям после визита в Англию, что англичане по­клоняются животным, потому что в старых церквах он встречал изображение орлов, львов и быков. Он (как и многие христиане) не знал, что эти животные являются символами евангелистов и происходят от видения Иезе-кииля, а это в свою очередь имеет аналогию с египет­ским богом Гором (Horus) и его четырьмя сыновьями. Существуют также такие известные всему миру предме­ты, как крест и колесо, которые тем не менее при опреде­ленных обстоятельствах имеют символическое значение. Что именно они символизируют, до сих пор является предметом противоречивых размышлений.

Таким образом, слово или образ являются символиче­скими, когда они подразумевают нечто большее, чем их прямое и непосредственное значение. Они имеют более широкий, «неосознанный» аспект, который никогда не может быть точно определен или полностью объяснен. И мы также не можем рассчитывать определить или объ­яснить его. Изучение символа приводит разум к идеям, которые находятся выше рассудочного понимания. Коле­со может привести наши мысли к концепции «божествен­ного» солнца, но здесь рассудок должен признать свою несостоятельность: человек не в состоянии дать определе­ние «божественному» существу. Когда мы с нашей интел­лектуальной ограниченностью называем что-либо «боже­ственным», мы просто даем этому название, которое мо­жет основываться на нашей вере, но никогда — на факти­ческих доказательствах.

Поскольку существует бесчисленное количество вещей за пределами человеческого понимания, мы постоянно используем символы для того, чтобы выразить понятия, которые мы не можем определить или полностью уяс­нить. Это одна из причин, по которой все религии исполь­зуют символический язык или образы. Но это сознатель­ное использование символов является всего лишь одним аспектом психологического факта огромной значимости; человек также создает символы неосознанно и спонтанно, в форме сновидений.

Это непросто понять. Но если мы узнаем больше о том, каким образом работает человеческий разум, то мы будем должны понять это. Если мы на минуту заду­маемся, то осознаем, что человек никогда не восприни­мает и не понимает что-либо полностью. Он может ви­деть, слышать, осязать и пробовать на вкус; но то, как да­леко он видит, как хорошо он слышит, что говорит ему его прикосновение и какой вкус он испытывает, зависит от количества и качества его ощущений. Они ограничивают его восприятие окружающего мира. Но, используя науч­ные инструменты, он может частично компенсировать не­достаток своих ощущений. Например, он может расши­рить пределы своего видения с помощью бинокля, своего слышания—с помощью электрического усиления. Но да­же самые точные аппараты могут не более, чем ввести удаленные и маленькие объекты в поле его зрения или сде­лать слабые звуки слышимыми. Неважно, какие он исполь­зует инструменты, но в какой-то момент он достигает предела определенности, за который не может выйти до­стоверное познание.

Кроме того, существуют неосознанные аспекты наше­го восприятия реальности. Первым является тот фактор, что даже тогда, когда наши органы чувств реагируют на реальные звуковые и зрительные феномены, они каким-то образом переводятся из сфер реальности в сферу психики. Там они становятся психическими явлениями, чья приро­да в конечном счете непознаваема (так как психика не мо­жет знать своей собственной психической субстанции). Та­ким образом, любой опыт содержит неопределенное число неизвестных факторов, не говоря уже о том, что любой объект в определенном смысле непознаваем, пото­му что мы не можем знать окончательную природу самой материи.

Существуют также некоторые события, которые мы сознательно не фиксировали; они остались, так сказать, за порогом сознания. Они произошли, но были восприняты неосознанно, так что мы даже не знали об этом. Мы мо­жем осознать подобные события только в моменты ин­туиции или посредством углубленного размышления, ве­дущего к последующему осознанию того, что они, вероят­но, на самом деле произошли; и хотя первоначально мы, возможно, проигнорировали их эмоциональную и жи­зненную важность, позднее они возникают из бессознатель­ного как некое подобие запоздалой мысли.

Они могут появиться, например, в форме сновидения. По общему правилу, неосознанный аспект любого собы­тия раскрывается нам в сновидениях, в которых он являет­ся нам не как рациональная мысль, а как символический образ. Исторически сложилось так, что именно изучение сновидений дало психологам возможность исследовать неосознанные аспекты осознанных психических явлений.

Именно на этом основании психологи допускают су­ществование бессознательного, хотя многие ученые и фи­лософы отрицают его. Они наивно спорят, что такое до­пущение предполагает существование двух «субъектов»,

или (выражаясь проще) двух личностей, в одном индивиде. На самом деле, именно это и имеется в виду. И одним из проклятий современного человека является то, что мно­гие люди страдают от этого раздвоения личности. Это ни в коем случае не является патологическим симптомом; это нормальный факт, который может наблюдаться везде и в любое время. Это вовсе не невротик, у которого пра­вая рука не знает, что делает левая. Это неприятное поло­жение— симптом коллективного бессознательного, кото­рое является неоспоримым общим наследием всего чело­вечества.

Человек развивал свое сознание медленно и с огром­ными затратами в процессе, который продолжался неска­занно долго, прежде чем он пришел к созданию цивилиза­ции (условно это событие датируется по времени изобре­тения письменности—4000 лет до н. э.). И эта эволюция далека от завершения, так как большие области человече­ского разума все еще остаются окутанными мраком. То, что мы называем психикой, ни в коем случае не тожде­ственно сознанию и его содержанию.

Тот, кто отрицает существование бессознательного, фактически допускает, что наше теперешнее знание психи­ки является исчерпывающим. Эта уверенность, очевидно, такая же ложная, как и допущение, что мы знаем о приро­де вселенной все, что нужно знать. Наша психика — часть природы, и ее загадочность так же беспредельна. Таким образом, мы не можем дать определения ни психике, ни природе. Мы можем просто констатировать, какими мы их себе представляем, и как можно лучше описывать, как они функционируют. Однако, помимо доказательств, со­бранных в процессе медицинских исследований, имеются серьезные логические основания для того, чтобы отбро­сить утверждения типа: «Бессознательного не суще­ствует». Те, кто говорят подобные вещи, просто выра­жают древний «мисонеизм» — страх ко всему новому и непознанному.

Существуют исторические причины сопротивления идее существования непознанной части человеческой пси­хики. Сознание является недавним приобретением приро­ды и все еще находится в «экспериментальном» состоя­нии. Оно хрупко, подвержено определенным опасностям и легко уязвимо. Как отмечают антропологи, одно из наиболее распространенных умственных расстройств у дикарей — это то, что они называют «потерей души», что означает, как показывает название, заметный срыв (или, выражаясь более технически, диссоциацию) сознания.

Среди таких людей, чье сознание находится на отличаю­щемся от нашего уровне развития, душа (или психика) не воспринимается как единое целое. Многие дикари пола­гают, что у человека, помимо собственной души, есть bush-soul (дословно —душа-куст) и эта bush-soul вопло­щается в дикое животное или дерево, с которым индивид имеет некую психическую тождественность. Это то, что выдающийся французский этнолог Люсьен Леви-Брюль называл «мистическим соучастием». Позднее он исклю­чил этот термин под нажимом враждебной критики, но мне кажется, что его критики ошибались. Хорошо изве­стен психологический факт, что индивид может иметь по­добную тождественность с другим человеком или объек­том.

Такая тождественность принимает среди дикарей са­мые разнообразные формы. Если bush-soul является жи­вотным, то такое животное считается для человека чем-то вроде брата. Полагают, что человек, которому приходит­ся братом крокодил, не подвергается опасности, когда плавает в реке, где обитают крокодилы. Если bush-soul является деревом, то предполагается, что это дерево имеет над данным индивидом родительскую власть. В обоих случаях вред по отношению к bush-soul рассматривается как вред по отношению к данному человеку.

В некоторых племенах считается, что человек имеет несколько душ; эта вера выражает ощущение некоторых дикарей, что каждый из них состоит из нескольких связан­ных, но самостоятельных частей. Это означает, что психи­ка индивида далека от того, чтобы быть синтезированной до безопасного состояния; напротив, она может легко ра­спасться под влиянием неконтролируемых эмоций.

В то время как это положение знакомо нам из иссле­дований антропологов, оно не так уж неприемлемо для нашей развитой цивилизации, как может показаться. Мы также можем подвергаться диссоциации и терять свою це­лостность. Мы можем попадать во власть настроений ^и меняться под их влиянием, можем стать неразумными и утратить способность вспомнить важные факты относи­тельно нас самих или других людей так, что нас спраши­вают: «Что за бес в тебя вселился?» Мы говорим, что спо­собны «контролировать себя», но самоконтроль является Редким и замечательным достоинством. Мы можем ду­мать, что контролируем себя, но друг легко может ска­зать нам такие вещи о нас самих, о которых мы не имеем представления.

Без сомнения, даже на так называемом высоком уров­не цивилизации человеческое сознание еще не достигло достаточной степени единства. Оно все еще уязвимо и склонно к разобщению. Эта способность изолировать часть своего разума на самом деле является ценным каче­ством. Оно дает нам возможность сконцентрироваться в определенный момент времени на чем-то одном, исклю­чая все остальное, что требует нашего внимания. Но су­ществует огромная разница между сознательным реше­нием расщепить и временно подавить часть своей психи­ки и тем состоянием, когда это происходит спонтанно, без нашего знания и согласия, и даже вопреки нашим намере­ниям. Первое является достижением цивилизации, по­следнее— примитивная «потеря души» или даже патоло­гический случай невроза.

Таким образом, даже в наши дни единство сознания является все еще сомнительным: оно легко может быть на­рушено. Способность контролировать свои эмоции мо­жет быть очень желательной с одной точки зрения, с дру­гой же—это будет весьма сомнительным достижением, потому что оно будет лишать социальное общение разно­образия, цвета, теплоты.

Именно на этом фоне мы должны рассматривать зна­чение сновидений, этих расплывчатых, смутных, неопре­деленных фантазий. Для того чтобы объяснить свою точ­ку зрения, я хотел бы описать, как она развивалась с года­ми и как я пришел к заключению, что сновидения являют­ся наиболее частым и универсально доступным источ­ником исследования символопроизводящей способности человека.

Зигмунд Фрейд первым попытался эмпирически иссле­довать неосознаваемый фон сознания. Он работал над об­щим предположением, что сновидения являются не делом случая, а связаны с сознательными мыслями и проблема­ми. Это предположение ни в коей мере не было случай­ным. Оно основывалось на заключениях выдающихся не­врологов (например, Пьера Жане), что неврологические симптомы связаны с каким-либо сознательным опытом. Они даже кажутся отщепленными областями сознания, которые при других условиях и в другое время могут быть осознанными.

До начала этого столетия Фрейд и Йозеф Бройер при­знали, что невротические симптомы: истерия, некоторые виды болей, ненормальное поведение — в действительно­сти наполнены символическим смыслом. Они являются одним из возможных способов выражения бессознатель­ного, как это может быть в сновидениях; и они в равной мере символичны. Например, у пациента, который нахо­дится в невыносимой ситуации, может развиться спазм при попытке глотать: он «не может это переваривать» (иг­ра слов: to swallow — глотать, переваривать). При сход­ных условиях психологического стресса другой пациент страдает от приступа астмы: он «не может дышать до­машней атмосферой». Третий страдает от странного па­ралича ног: он не может идти, то есть он не может больше продолжать жить так же. Четвертый, у которого возни­кает рвота во время еды, «не может переварить» какой-либо неприемлемый факт. Я мог бы перечислить много примеров такого рода, но подобные физические реакции являются только одной из форм, посредством которой могут бессознательно выражаться волнующие нас про­блемы. Чаще всего они находят выражение в наших сно­видениях.

Любой психолог, выслушавший целый ряд людей, описывающих свои сновидения, знает, что символы сно­видений гораздо более разнообразны, чем физические симптомы невроза. Они часто состоят из живописных и развернутых фантазий. Но если аналитик, сталкиваю­щийся с этим материалом сновидений, использует ориги­нальную фрейдовскую технику «свободных ассоциаций», то он обнаружит, что сновидения могут быть сведены к определенным базисным патернам. Эта техника сыгра­ла важную роль в развитии психоанализа, так как она да­ла Фрейду возможность использовать сновидения как от­правную точку исследования неосознанной проблемы па­циента.

Фрейд сделал простое, но проницательное наблюде­ние, что если в сновидца будет вселено мужество продол­жать говорить об образах своих сновидений и тех мыслях, которые они вызывают в его сознании, то он сдастся и от­кроет неосознанный фон своих недугов как через то, что он говорит, так и через то, что он намеренно опускает. Его идеи могут казаться иррациональными и неуместными, но со временем становится относительно легко увидеть, чего он старается избежать, какую неприятную мысль или переживание он вытесняет. Неважно, каким образом он старается это маскировать; все, что он говорит, указывает на суть его затруднений. Доктор видит так много вещей с изнаночной стороны жизни, что он редко бывает далек от истины, когда интерпретирует вызванные неспокойной совестью намеки, которые делает его пациент. То, что он случайно открывает, к несчастью, подтверждает его ожи­дания. До сих пор никто не может что-либо возразить против теории Фрейда о вытеснении и исполнении жела­ния как очевидной причине символизма сновидений.

Особое значение Фрейд придавал сновидениям как от­правной точке процесса «свободных ассоциаций». Но че­рез некоторое время я стал чувствовать, что это неправиль­ное и неадекватное использование богатых фантазий, которые создает бессознательное во сне. Мои сомнения зародились тогда, когда мой коллега рассказал мне об од­ном случае, который произошел с ним во время длитель­ного путешествия на поезде по России. Хотя он не знал языка и не мог даже разобрать кириллицу, он обнаружил, что размышляет над странными буквами, которыми бы­ли написаны железнодорожные объявления, и впал в дре­моту, во время которой он вообразил все их возможные значения.

Одна мысль повлекла за собой другую, и в этом рас­слабленном состоянии он обнаружил, что эти «свободные ассоциации» пробудили много старых воспоминаний. Среди них он обнаружил несколько неприятных вещей, которые он хотел забыть и забыл в своем сознании. Факти­чески он дошел до того, что психологи называют «ком­плексами», то есть эмоциональными переживаниями, ко­торые могут вызвать постоянный психологический дис­комфорт и во многих случаях даже быть симптомом не­вроза.

Этот эпизод открыл мне глаза на тот факт, что нет необ­ходимости использовать сновидения как отправную точ­ку для процесса «свободных ассоциаций», если хочешь от­крыть «комплексы» пациента. Это показало мне, что мо­жно достичь центра, исходя из любой точки. Можно от­талкиваться от букв кириллицы, медитации над хрусталь­ным шаром, молитвенным колесом или современным ри­сунком или даже от случайного разговора о каком-либо совершенно тривиальном событии. Сновидение является не более и не менее подходящим в этом отношении, чем любая другая отправная точка. Однако сновидения имеют особое значение, поскольку они часто возникают из эмоционального расстройства, в которое вовлекаются и привычные комплексы. (Привычные комплексы являют­ся узкими местами психики, которые наиболее быстро реагируют на внешние стимулы или вмешательства.) По этой причине свободные ассоциации могут вести от любо­го сновидения к критическим потаенным мыслям.

Однако здесь мне пришло в голову (если я до сих пор прав), что закономерно напрашивается вывод, что у сно­видений есть некая особая, более значимая собственная функция. Очень часто сновидения имеют четко опреде­ленную, целенаправленную структуру, выявляющую лежа­щую в основе идею или намерение, хотя, как правило, по­следнее не сразу понятно. Поэтому я стал задумываться, не следует ли уделять больше внимания собственно фор­ме и содержанию сновидения, нежели позволять «свобод­ным» ассоциациям уводить себя посредством цепи мы­слей к комплексам, которые могли бы быть легко достиг­нуты другими средствами.

Эта новая мысль была поворотным пунктом в разви­тии моей психологии. Это значило, что я постепенно отка­зался следовать за ассоциациями, которые уводили дале­ко от содержания сновидения. Я предпочел, скорее, скон­центрироваться на ассоциациях, вызванных самим снови­дением, полагая, что последние выражают нечто особое, что хотело высказать бессознательное.

Изменение в моем отношении к сновидениям вызвало изменение метода; новая техника была такова, что давала возможность учитывать все многообразие более широких аспектов сновидения. История, рассказанная сознанием, имеет начало, развитие и конец; в случае сновидения это не так. Его измерения во времени и пространстве совер­шенно отличны; чтобы понять его, вы должны изучить его во всех аспектах подобно тому, как вы должны взять не­известный предмет в руки и поворачивать его снова и сно­ва до тех пор, пока вы не познакомитесь с каждой дета­лью его очертаний.

Возможно, теперь я сказал достаточно для того, чтобы показать, как я постепенно пришел к несогласию со «сво­бодными ассоциациями» в том виде, в каком их изначаль­но использовал Фрейд: я хотел быть как можно ближе к са­мому сновидению, исключить все неуместные идеи и ассо­циации, которые они могли бы пробудить. Правда, они могли вести к комплексам пациента, но у меня была более далеко идущая цель, чем раскрытие комплексов, вызы­вающих невротические нарушения. Существует много других средств, при помощи которых они могут быть выявлены: например, психолог может получить все необ­ходимые подсказки, используя ассоциативный текст (спрашивая пациента, какие ассоциации у него возника­ют по отношению к данному ряду слов, и изучая его отве­ты). Но для того, чтобы знать и понимать психический жизненный процесс личности индивида в целом, очень важно осознавать, что его сновидения и их символические образы играют гораздо более значительную роль.

Например, почти все знают, что существует огромное многообразие образов, посредством которых можно сим­волизировать сексуальный акт (или, иначе говоря, пред­ставить в форме аллегории). Каждый из этих образов мо­жет привести посредством процесса ассоциаций к идее сек­суального общения и специфическим комплексам, кото­рые может иметь каждый индивид в сфере своих сексуаль­ных отношений. Но с таким же успехом можно было бы раскрыть эти комплексы посредством концентрации над неподдающимися расшифровке буквами русского алфа­вита. Таким образом, я пришел к предположению, что сновидение может содержать информацию другого рода, нежели сексуальные аллегории; и это происходит по впол­не определенным причинам. Вот пример, иллюстрирую­щий эту мысль: человеку может сниться, что он вставляет ключ в замок или держит в руках тяжелую палку, или взламывает дверь сильным ударом ноги. Каждый из этих образов может быть истолкован как сексуальная аллего­рия. Но тот факт, что его бессознательное, руковод­ствуясь своими собственными целями, выбрало один из этих специфических образов: это может быть ключ, палка или пинок,—также имеет первостепенную важность. В действительности задача заключается в том, чтобы по­нять, почему ключ был предпочтен палке или палка— пинку ногой. И иногда это может даже привести к откры­тию, что здесь представлен вовсе не сексуальный акт, но совершенно иное психологическое явление.

Размышляя в этом направлении, я заключил, что толь­ко тот материал, который ясно и очевидно является ча­стью сновидения, может быть использован для его толко­вания. Сновидение имеет свои собственные границы. Его специфическая форма сама по себе говорит нам, что при­надлежит к нему и что уводит нас в сторону от него. В то время как «свободные ассоциации» увлекают нас от этого материала по зигзагообразной линии, метод, который разработал я, скорее похож на окружность, центром кото­рой является картина сна. Я работаю над картиной снови­дения и отвергаю любые попытки сновидца отойти от нее. Еще и еще раз мне в моей профессиональной работе при­ходилось повторять слова: «Вернемся к Вашему сновиде­нию. Что говорит сновидение?»

Например, мой пациент видел во сне пьяную, растре­панную, вульгарную женщину. Во сне казалось, что эта женщина была его женой, хотя в действительности его же­на была полной противоположностью. Поэтому внешне сновидение было шокирующе неверным, и пациент сразу же отверг его как бессмыслицу. Если бы я, как его врач, позволил ему начать процесс ассоциаций, он неизбежно постарался бы отойти так далеко от неприятного предпо­ложения сновидения, как это только возможно. В этом случае он покончил бы с одним из своих комплексов — комплексом, возможно не имеющим никакого отноше­ния к его жене; и мы ничего не узнали бы об особом смы­сле именно этого сновидения.

Что же в таком случае пыталось выразить его бессо­знательное путем такого очевидно ложного утверждения? Ясно, что это как-то выражало идею об испорченной жен­щине, тесно связанной с жизнью сновидца; но так как про­екция этого образа на его жену не оправдалась и была фактически ложной, мне пришлось взглянуть в другом на­правлении, прежде чем я выяснил, что выражает этот от­талкивающий образ.

В Средние века, гораздо раньше, чем физиологи пока­зали, что структура наших желез такова, что у всех нас имеются мужские и женские элементы, было сказано, что «каждый мужчина несет в себе женщину». Этот женский элемент в мужчине я назвал «anima» . Этот «женский» аспект является определенным скрытым типом связи с окружением, и особенно с женщинами, который тщатель­но спрятан как от окружающих, так и от самого человека. Другими словами, хотя внешне личность индивида может казаться вполне нормальной, он может скрывать от дру­гих и даже от себя печальное состояние «женщины вну­три».

Именно это было в случае с моим пациентом: его жен­ская сторона была не слишком привлекательной. Его сно­видение в действительности говорило ему: «В некотором смысле ты ведешь себя как развращенная женщина», и тем самым оно приводило его в надлежащий шок. (По­добного рода пример, конечно, не должен рассматривать­ся как доказательство того, что бессознательное имеет какое-либо отношение к «нравственным» наставлениям.) Сновидение не предлагало пациенту «лучше себя вести», но просто старалось уравновесить однобокую природу его сознания, которое поддерживало обманное представ­ление, что он всецело был образцовым джентльменом.

Легко понять, почему сновидцы имеют тенденцию иг­норировать и даже отрицать содержания своих сновиде­ний. Сознание, естественно, сопротивляется всему неосо­знанному и неизвестному. Я уже указывал на существова­ние среди дикарей того, что антропологи называют «ми-сонеизмом»,— глубокого страха новизны. Дикари прояв­ляют все реакции дикого животного по отношению к не­известным событиям. Но «цивилизованный» человек ре­агирует на новые идеи во многом сходным образом, воз­двигая психологические барьеры, чтобы защитить себя от шока при столкновении с чем-либо новым. Это можно легко наблюдать по реакции любого индивида на его со­бственные сновидения, если он должен допустить при этом необычную мысль. Многие пионеры философии, науки, литературы были жертвами врожденного консе­рватизма своих современников. Психология является од­ной из самых молодых наук; и из-за попыток работать с бессознательным она неизбежно встречается с мисонеиз-мом в его крайних проявлениях.

ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

До сих пор я схематично намечал некоторые принци­пы, на основании которых я подходил к проблеме снови­дений, потому что когда мы хотим изучить способность человека создавать символы, то сновидения оказываются наиболее существенным и доступным материалом для этой цели. Существуют два фундаментальных пункта в работе со сновидениями: во-первых, сновидение следует рассматривать как факт, о котором не стоит делать ника­ких предварительных предположений, за исключением то­го, что оно имеет смысл; во-вторых, сновидение является специфическим выражением бессознательного.

Вряд ли можно более скромно изложить эти принци­пы. Неважно, насколько низким может быть чье-либо мнение о бессознательном, он все равно должен согласить­ся с тем, что оно стоит того, чтобы его изучать; бессо­знательное по крайней мере находится на одном уровне с блохой, которая вызывает интерес энтомолога. Если ка­кой-либо человек с небольшим опытом и знанием снови­дений думает, что сновидения — это просто хаотические случайности, он вправе оставаться при своем мнении. Но если человек допускает, что они — нормальные явления (коими они на самом деле и являются), то он должен признать, что они так же причинны, т. е. существует ра­циональная причина их существования или в каком-то смысле целенаправленная, или и то и другое.

Теперь давайте более пристально посмотрим, каким образом связаны осознанные и неосознанные содержания психики. Возьмем пример, с которым знаком каждый. Не­ожиданно вы обнаруживаете, что не можете вспомнить, что вы только что собирались сказать, хотя секунду назад мысль была совершенно ясной. Или, предположим, вы со­бираетесь представить своего друга и забываете его имя как раз в тот момент, когда хотите его произнести. Вы го­ворите, что не можете вспомнить; на самом деле мысль стала бессознательной или по крайней мере на мгнове­ние отделилась от сознания. Тот же феномен мы обнару­живаем и с нашими ощущениями. Если мы слушаем про­должительный звук на одной ноте на границе слышимо­сти, то кажется, что он прерывается через регулярные ин­тервалы времени, а затем возобновляется. Такие колеба­ния вызваны периодическим ослаблением и усилением на­шего внимания, а ни в коей мере не изменением звука.

Но когда что-либо ускользает от нашего сознания, оно не перестает существовать, так же как машина, повернув­шая за угол, не испаряется в воздухе. Она просто исчезает из поля зрения. Точно так же, как через некоторое время мы можем вновь увидеть машину, мы можем вновь на­толкнуться на мысли, которые были временно потеряны Для нас.

Таким образом, часть бессознательного состоит из множества временно вытесненных мыслей, впечатлений, образов, которые продолжают влиять на наше сознание, несмотря на то что они были потеряны им. Расстроенный или рассеянный человек будет ходить по комнате в пои­сках чего-либо: он забыл, что он искал. Его руки блу­ждают среди предметов на столе, как если бы он был со­мнамбулой; он забыл свою первоначальную цель, однако он бессознательно руководим ею.

Если вы наблюдаете за поведением невротика, то уви­дите, что он делает множество вещей, которые на первый взгляд кажутся вполне сознательной и целенаправленной деятельностью. Тем не менее если вы его спросите об этом, то обнаружите, что он либо не осознает этого, либо думает о чем-то другом. Он слушает и не слышит, смо­трит и остается слеп, он знает, но не ведает. Такие приме­ры настолько распространены, что специалист скоро осо­знает, что неосознанные содержания психики ведут себя так, как если бы они были осознанными, и в таких случаях вы никогда не можете быть уверены, сознательны ли мысль, речь, действие или нет.

Это тот вид поведения, который заставляет многих психиатров отрицать многие утверждения истеричных па­циентов как чистую ложь.

Такие люди, конечно, высказывают больше неправды, чем многие из нас, но вряд ли будет правильным употре­бить здесь слово «ложь». В действительности их психиче­ское состояние вызывает неопределенность поведения, по­тому что их сознание подвержено непредсказуемым сры­вам из-за вмешательства бессознательного. Даже чув­ствительность их кожи может обнаружить подобные ко­лебания восприятия. В один момент истерик может чув­ствовать укол иглы в руку; в другой — он может оставать­ся незамеченным. Если его внимание сконцентрировано на определенной точке, все его тело может быть полно­стью нечувствительным к боли до тех пор, пока не спа­дает напряжение, вызывающее выпадение чувствительно­сти. Тогда чувствительность мгновенно восстанавливает­ся. Однако в течение всего этого времени он бессознатель­но понимал, что происходит.

Психиатр может ясно наблюдать этот процесс, когда он гипнотизирует такого пациента. Легко показать, что пациент осознавал каждую деталь. Укол в руку или заме­чание, сделанные во время выпадения сознания, могут быть точно так же восстановлены в памяти, как если бы не было никакой анестезии или «потери памяти». Я вспо­минаю женщину, которую доставили в клинику в состоя­нии полного ступора. Когда на следующий день она при­шла в сознание, она знала, кто она, но не знала, где она находится, как и почему она сюда пришла, и не знала да­же, какое число. Но после того, как я ее загипнотизировал,

₀на сказала мне, почему она заболела, как она попала _в клинику и кто ее принял. Все эти подробности можно было проверить. Она была даже в состоянии назвать время, когда ее приняли, потому что она видела часы у входа в холл. Во время гипноза ее память была так же ясна, как если бы она все это время была в сознании.

Когда мы обсуждаем подобные вещи, мы обычно вы­нуждены привлекать свидетельства, полученные при кли­ническом наблюдении. По этой причине многие критики полагают, что бессознательное и все его тонкие проявле­ния относятся исключительно к сфере патопсихологии. Они рассматривают любое выражение бессознательного как нечто неврастеническое или психическое, не имеющее никакого отношения к нормальному психическому со­стоянию. Но невротические феномены никоим образом не являются продуктом только болезни. На самом деле они — не более чем патологические преувеличения нор­мальных явлений; и только потому,что они являются преувеличениями, они более очевидны, чем их аналогии в норме. Мы можем наблюдать истерические симптомы у любого нормального человека, но они настолько мало выражены, что обычно проходят незамеченными.

Забывание, например, является нормальным процес­сом, при котором определенные сознательные идеи те­ряют свою специфическую энергию, потому что внимание отвлечено от них. Если интерес обращается в другую сто­рону, то он оставляет в тени вещи, в которых человек был заинтересован до этого, точно так же как фонарь осве­щает новую область, оставляя другую в темноте. Это не­избежно, потому что сознание может одномоментно со­хранять в ясности лишь несколько образов и даже эта ясность колеблется.

Но забытые идеи не перестали существовать. Хотя они и не могут быть произвольно воспроизведены, они про­должают существовать на подпороговом уровне, у само­го порога памяти, откуда они могут в любое время спон­танно подняться, часто после долгих лет кажущегося пол­ного забвения.

Я говорю здесь о вещах, которые мы видели и слыша­ли и впоследствии забыли. Но все мы видим, слышим, нюхаем и пробуем на вкус многие вещи, вообще не заме­чая их в этот момент либо потому, что наше внимание отвлечено, либо потому, что стимул слишком слаб для наших органов чувств, чтобы достичь сознания. Однако бессознательное замечает их и подобные подпороговые чувственные восприятия играют значительную роль в на­шей повседневной жизни. Мы не осознаем того, что они влияют на то, каким образом мы реагируем как на собы­тия, так и на людей.

Пример, который я нахожу чрезвычайно показатель­ным, относится к одному профессору, который гулял за городом с одним из своих учеников, погруженный в се­рьезный разговор. Внезапно он обнаружил, что его мысли были прерваны неожиданным потоком воспоминаний из его раннего детства. Он не мог понять этой рассеянности. Казалось, что ничто из сказанного не имело никакой связи с этими воспоминаниями. Обернувшись назад, он обнаружил, что первые воспоминания о детстве возникли, когда он проходил мимо фермы. Он предложил ученику вернуться к тому месту, где начались фантазии. Как толь­ко они пришли туда, он заметил запах гуся и сразу понял, что это запах послужил толчком для потока его воспоми­наний.

В юности он жил на ферме, где держали гусей, и их ха­рактерный запах оставил устойчивое, хотя и забытое впе­чатление. Когда во время своей прогулки он прошел ми­мо фермы, то заметил запах на подпороговом уровне, и это неосознанное восприятие вызвало к жизни давно за­бытые впечатления детства. Восприятие было подпорого-вым, потому что внимание было занято другим, а стимул был недостаточно силен, чтобы переключить его и до­стичь сознания непосредственно. Тем не менее он вызвал «забытые» воспоминания.

Такой ключевой, или триггер-эффект, может объяснить возникновение невротических симптомов или, если это выражено в более легкой форме,— воспоминаний, когда вид, запах или звук вызывает в памяти обстоятельства прошлого. Например, девушка может быть занята у себя в конторе и пребывать в добром здравии и хорошем на­строении. Через мгновение у нее появляется нестерпимая головная боль и другие признаки нервного срыва. Не за­мечая этого сознательно, она услышала гудок далекого корабля, и это неосознанно напомнило ей о расставании с возлюбленным, которого она всеми силами старалась забыть.

Помимо нормального забывания, Фрейд описал не­сколько случаев забывания неприятных воспоминаний — воспоминаний, от которых всеми силами стараются изба­виться. Как заметил Ницше, там, где гордость достаточ­но настойчива, память предпочитает уступить. Таким образом, среди забытых воспоминаний мы встречаем не­мало таких, которые обязаны своим подпороговым со­стоянием и неспособностью быть произвольно воспрои­зведенными своей неприятной и неприемлемой природе. Психолог называет это «вытесненным содержанием».

Нечто подобное происходит с секретаршей, завидую­щей одному из помощников своего начальника. Она обычно забывает пригласить его на совещание, хотя его имя ясно написано в списке, которым она пользуется. Но если ее спросят об этом, то она ответит, что «забыла» или что ей «помешали». Она никогда не признается, даже себе самой, в реальной причине своего пропуска.

Многие люди ошибочно переоценивают роль силы во­ли и думают, что с их разумом не может произойти ниче­го такого, чего бы они не хотели или не собирались сде­лать. Но следует научиться проводить тщательное разли­чие между намеренными и ненамеренными содержаниями психики. Первые исходят из Эго личности; последние, од­нако, возникают из источника, который не тождествен Эго, а является его «другой стороной». Именно эта «дру­гая сторона» заставила секретаршу забыть приглашение.

Существует много причин, по которым мы забываем вещи, которые заметили или пережили; и существует так же много путей, по которым они могут быть возвращены к памяти. Интересным примером является криптомнезия, или «скрытое воспоминание». Автор может писать, строго следуя намеченному плану, разворачивая аргументацию или развивая сюжетную линию рассказа, когда он вдруг неожиданно отвлекается. Возможно, ему в голову пришла новая идея, или другой образ, или целый новый сюжет. Если вы его спросите, что вызвало это изменение, он бу­дет не в состоянии вам ответить. Он может даже не заме­тить перемены, хотя он только что изложил новый мате­риал, совершенно свежий и абсолютно незнакомый ему Ранее. Однако иногда можно убедительно показать, что то, что он написал, имеет поразительное сходство с рабо­той другого автора—работой, которую, как он полагает, °н никогда не видел.

Я сам нашел этот поразительный пример в книге Ниц­ше «Так говорил Заратустра», где автор воспроизводит почти слово в слово случай, описанный в бортовом жур­нале корабля за 1686 год. Совершенно случайно я прочел эту мольбу моряка в книге, опубликованной около 1835 года (за полвека до того, как писал Ницше); и когда я на­шел сходный эпизод в «Так говорил Заратустра», я был поражен его странным стилем, отличным от обычного языка Ницше. Я был убежден, что Ницше тоже должен был видеть старую книгу, хотя он не делал ссылки на нее. Я написал его сестре, которая была еще жива, и она подтвер­дила, что она и ее брат в действительности читали вме сте эту книгу, когда ему было 11 лет. Как я думаю, судя по контексту, было совершенно немыслимо, чтобы Ницше имел какое-либо представление о том, что он сделал пла­гиат. Я полагаю, что 50 лет спустя это событие неожидан­но вошло в фокус его сознания.

В такого рода случаях мы видим естественное, даже если и неосознанное, воспоминание. Подобные вещи мо­гут произойти с музыкантом, который слышал песню кре­стьянина или народную песню в детстве и обнаруживает ее неожиданное появление в качестве темы симфоническо­го произведения, которое он сочиняет, будучи взрослым. Идея или образ перешли из бессознательного в сознание.

То, что я до сих пор говорил о бессознательном, не бо­лее чем короткий очерк природы и функционирования этой составной части человеческой психики. Но это дол­жно было выявить род подпорогового материала, из ко­торого могут спонтанно возникать символы наших снови­дений. Этот подпороговый материал может состоять из всевозможных побуждений, импульсов, намерений; все­возможных восприятий и интуиции; всевозможных рацио­нальных и иррациональных мыслей, заключений, индук­ций, дедукций и предпосылок; всевозможных чувств. Все перечисленное может принимать бессознательную форму частично, временно или постоянно.

Такой материал большей частью становится неосо­знанным потому, что для него, так сказать, нет места в со­знании. Некоторые мысли индивида утрачивают свою эмоциональную энергию и становятся подпороговыми (то есть больше не получают достаточно нашего сознатель­ного внимания), потому что они стали казаться нам не­интересными или неуместными или потому, что у нас есть какая-либо причина, по которой мы хотели бы ис­ключить их из поля своего зрения.

В действительности для нас является нормальным и необходимым забывать таким образом для того, чтобы освободить в сознании пространство для новых впечатле­ний и мыслей. Если бы этого не происходило, все, что мы испытываем, находилось бы над порогом нашего созна­ния, и наш разум стал бы немыслимо загроможденным. Этот феномен настолько широко известен сегодня, что большинство людей, что-либо знающих о психологии, принимают его как не требующий доказательств.

Но так же, как содержания сознания могут исчезнуть в бессознательном, новые содержания, которые никогда не были сознательными, могут возникнуть из него. На­пример, у человека может быть предчувствие, что что-то вот-вот должно прорваться в сознание, или что-то «витает в воздухе», или что «что-то неладно». Открытие того, что бессознательное является не только хранилищем прошло­го, но также полно зачатков будущих психических ситуа­ций и идей, привело меня к моему собственному подходу к психологии. Вокруг этой точки зрения возникло множе­ство противоречивых дискуссий. Но является фактом то, что в дополнение к воспоминаниям из далекого сознатель­ного прошлого, из бессознательного могут возникать совершенно новые мысли и творческие идеи—мысли и идеи, которые до этого никогда не были сознательными. Они вырастают из темных глубин разума, как лотос, и фор­мируют наиболее важную часть подпороговой психики.

Мы находим это в повседневной жизни, где дилеммы иногда решаются в самых неожиданных новых утвержде­ниях; многие художники, философы и даже ученые обяза­ны некоторыми лучшими своими идеями вдохновению, внезапно возникшему из бессознательного. Способность достичь богатого источника этого материала и трансфор­мировать его в философию, литературу, музыку или науч­ное открытие является одной из отличительных черт того, что обычно называется гением.

Ясное доказательство этому мы можем найти в исто­рии науки. Например, французский математик Пуанкаре и химик Кекуле обязаны важными научными открытиями (как они сами признавали) внезапному образному«откро-вению» из бессознательного. Так называемый «мистиче­ский» опыт французского философа Декарта также вклю­чает неожиданное откровение, во время которого он уви-Дел, как во вспышке, «порядок всех наук». Английский пи­сатель Роберт Стивенсон потратил годы, чтобы найти Рассказ, который отражал бы его «сильное ощущение Двойственной сущности человека», когда ему неожиданно открылся во сне сюжет «Д-р Джекилл и м-р Хайд».

Позднее я более подробно опишу, каким образом по­добный материал возникает из бессознательного, и иссле­дую формы, в которых он выражается. Сейчас я просто хочу отметить, что способность человеческой психики продуцировать подобный новый материал имеет особое значение, если вы имеете дело с символизмом сновидений, потому что в своей профессиональной деятельности я на­ходил снова и снова, что образы и идеи, содержащиеся в сновидениях, не могут быть с достоверностью объясне­ны единственно в рамках памяти. Они выражают новые мысли, которые еще никогда не достигали порога созна­ния.

ФУНКЦИЯ СНОВИДЕНИЙ

Я вошел в некоторые подробности относительно про­исхождения нашей сновидческой жизни, потому что на этой почве изначально вырастает большинство символов. К сожалению, сновидения трудны для понимания. Как я уже отмечал, сновидение совершенно отличается от истории, рассказанной сознанием. В повседневной жизни человек обдумывает, что он хочет сказать,выбирает наи­более подходящий способ, чтобы сказать это и старается сделать свои замечания логически связанными. Напри­мер, образованный человек будет стараться избегать за­путанных метафор, потому что они могут создать непра­вильное впечатление о его точке зрения. Но сновидения имеют другую структуру.. Вокруг сновидца толпятся образы, которые кажутся противоречивыми и смешными, нормальное чувство времени утрачено, и обыденные вещи могут обретать завораживающие или угрожающие черты.

Может показаться странным, что бессознательному приходится организовывать свой материал столь отлично от кажущейся упорядоченности паттерна, который мы можем применить к нашим мыслям в бодрственной жи­зни. Тем не менее каждый, кто на мгновение остановится, чтобы припомнить сновидение, осознает этот контраст, который на самом деле является одной из главных при­чин, почему обычный человек находит, что сновидения слишком сложны для понимания. Они не имеют смысла в рамках его нормального бодрственного опыта, и поэто­му он склонен пренебрегать ими или признавать, что они его смущают.

Возможно, будет легче понять сказанное, если мы пре­жде всего осознаем тот факт, что мысли, с которыми мы имеем дело в нашей кажущейся упорядоченной бодр­ственной жизни, никоим образом не являются точно таки­ми, какими мы хотим их считать. Напротив, их смысл и их эмоциональная значимость для нас становятся тем бо­лее неопределенными, чем более тщательно мы их изу­чаем. Причина этого заключается в том, что все, что мы слышали или переживаем, может стать подпороговым, то есть может перейти в бессознательное. И даже то, что мы сохраняем в нашем сознании и можем произвольно вос­произвести, приобрело бессознательный оттенок, кото­рый окрашивает мысль каждый раз, когда она вспоминает­ся. В действительности наши сознательные впечатления очень быстро приобретают элемент бессознательного смысла, который психологически значим для нас, хотя мы и не осознаем существования этого подпорогового смы­сла и того, каким образом он как расширяет, так и запу­тывает привычный смысл.

Конечно, подобные психологические оттенки различ­ны для разных людей. Каждый из нас воспринимает лю­бую абстрактную идею или общее понятие в контексте ин­дивидуального разума, и поэтому мы понимаем и приме­няем их индивидуально. Когда в беседе я употребляю та­кие термины, как «государство», «деньги», «здоровье» или «общество», я полагаю, что мои слушатели пони­мают под ними более или менее то же самое, что и я. Но выражение «более или менее» является основным в моем высказывании. Каждое слово имеет несколько иное значе­ние для разных людей, даже если они живут в одной куль­турной среде. Причиной этих различий является то, что общее понятие включается в индивидуальный контекст и поэтому понимается и применяется в некоторой степени индивидуально. Разница в значении, естественно, больше Для людей, имеющих различный социальный, политиче­ский, религиозный и психологический опыт.

До тех пор, пока понятия тождественны с простыми словами, эти отличия почти незаметны и не играют прак­тической роли. Но когда нужно точное определение или тщательное объяснение, можно неожиданно обнаружить самые забавные отличия не только в интеллектуальном понимании термина, но особенно в его эмоциональной окраске и применении. Как правило, эти отличия являют­ся подпороговыми и никогда не осознаются.

Можно не обращать внимания на такие различия как на излишние и давно забытые нюансы значения, которые имеют очень несущественное отношение к повседневным нуждам. Но тот факт, что они существуют, указывает, что даже наиболее очевидные содержания сознания окружены завесой неопределенного. Даже наиболее тщательно опре­деленное философское или математическое понятие, от­носительно которого мы уверены, что оно содержит не более того, что мы в него вкладываем, является тем не ме­нее большим, чем мы предполагаем. Оно является психи­ческим феноменом и как таковое частично непознаваемо. Даже сами числа, которые вы используете для счета, являются большим, чем то, за что вы их принимаете. Они в то же время являются мифологическими элементами (для пифагорейцев они были даже божественными); но вы, конечно, не осознаете этого, когда используете числа для практической цели.

Итак, каждое понятие в нашем сознании имеет свои собственные психические ассоциации. В то время как по­добные ассоциации могут варьировать по своей интенсив­ности (в соответствии с относительной значимостью по­нятия для нашей личности в целом, в соответствии с дру­гими идеями и даже комплексами, с которыми оно ассо­циируется в нашем бессознательном), они способны изме­нить «нормальный» характер понятия. По мере того как оно погружается ниже уровня сознания, оно может даже стать чем-то совершенно иным.

Может показаться, что эти подпороговые аспекты все­го того, что с нами происходит, играют очень небольшую роль в нашей повседневной жизни. Но в анализе сновиде­ний, где психолог имеет дело с проявлениями бессознатель­ного, они очень уместны, потому что являются почти незримыми корнями наших сознательных мыслей. Имен­но поэтому обыденные предметы и идеи могут принимать в сновидении такое могущественное психологическое зна­чение, что мы просыпаемся серьезно обеспокоенными, не­смотря на то что видели во сне не более чем закрытую комнату или ушедший поезд.

Образы, создаваемые в сновидениях, гораздо более живописны и живы, чем понятия и переживания, которые являются их бодрственными аналогами. Одна из причин этого заключается в том, что в сновидении понятия могут выразить свой неосознанный смысл. В наших сознатель­ных мыслях мы остаемся в пределах рациональных утвер­рдений, которые гораздо менее красочны потому, что мы лишили их большинства их психических ассоциаций.

Я вспоминаю одно свое сновидение, которое я нашел сложным для толкования. В этом сновидении какой-то че­ловек старался зайти мне за спину и вспрыгнуть на нее. Я ничего не знал об этом человеке, кроме того, что я осо­знавал, что он каким-то образом подхватил сделанное мною замечание и исказил до гротеска смысл, который я в него вкладывал. Но я не мог увидеть связи между этим фактом и его попыткой в сновидении запрыгнуть мне на спину. Однако в моей долгой жизни часто случалось так, что кто-то неверно передавал то, что я сказал,—так часто, что я даже не утруждался задуматься, вызывают ли у меня такого рода искажения возмущение. Существует известная ценность в сохранении сознательного контроля над собственными эмоциональными реакциями, и, как я скоро понял, именно на это указывало мое сновидение. Оно использовало австрийскую идиому и трансформиро­вало ее в зрительный образ. Эта фраза довольно распро­странена в обыденной речи: «Ты можешь залезть мне на спину», что означает: «Мне все равно, что ты обо мне го­воришь». Американским эквивалентом, который мог бы легко появиться в подобном сновидении, было бы: «Иди, прыгни в озеро».

Можно было бы сказать, что картина этого сновиде­ния была символической, потому что она изображала си­туацию не непосредственно, а косвенно, с помощью мета­форы, которую я вначале не мог понять. Когда это проис­ходит (а это происходит очень часто), это вовсе не про­думанная «маска» сновидения, а отражение нашего недо­статочного понимания эмоционально окрашенного образ­ного языка. Так как в нашей повседневной жизни мы дол­жны выражаться насколько это возможно точно, мы на­учились отбрасывать украшения нашей фантазии как в на­шем языке, так и в наших мыслях, утратив таким образом качество, которое еще характерно для примитивного со­знания. Большинство из нас отдали бессознательному все фантастические психические ассоциации, которыми обла­дает каждый объект или мысль. Дикарь же все еще осо­знает эти психические атрибуты; он наделяет животных, Растения, камни силами, которые мы считаем странными ^и неприемлемыми.

Житель африканских джунглей, например, видит ноч­ное существо при свете дня и знает, что это—шаман, ко-

торый временно принял его облик. Или он может считать его bush-soul, или духом предка кого-либо из своего пле­мени. Дерево может играть для дикаря жизненно важную роль, обладая, очевидно, в его понимании своей собствен­ной душой и голосом; и данный человек может чувство­вать, что он разделяет его судьбу. В Южной Америке есть индейцы, которые будут уверять вас, что они красные по­пугаи ара, хотя они вполне осознают, что у них нет перьев, крыльев и клювов. В мире дикаря вещи не имеют таких резких границ, как в «рациональных» обществах.

Наш мир вещей был лишен того, что психологи назы­вают психической тождественностью или «мистической сопричастностью». Но именно этот ореол неосознанных ассоциаций придает миру дикаря красочность и фанта­стичность. Мы в такой степени утратили их, что не узна­ем, когда вновь встречаем. Для нас такие вещи явля­ются подпороговыми; когда они неожиданно появляют­ся вновь, мы даже настаиваем, что с нами что-то не так.

Я несколько раз консультировал образованных интел­лигентных людей, у которых были странные сновидения, фантазии или даже визии, которые глубоко их потрясли. Они полагали, что ни один человек со здравым рассудком не должен страдать от подобных вещей и что любой, у ко­го возникло видение, должен иметь патологическое рас­стройство. Теолог однажды сказал мне, что видения Иезе-кииля были не более чем болезненными симптомами и что когда Моисей и другие пророки слышали обращаю­щиеся к ним «голоса», они страдали от галлюцинаций. Вы можете себе представить, в какую панику он впал, когда нечто подобное спонтанно случилось с ним самим. Мы так привыкли к очевидно рациональной природе нашего мира, что с трудом можем представить событие, которое не может быть разумно объяснено. Дикарь, столкнувшись с подобным потрясением, не стал бы сомневаться в здра­вости своего рассудка, он подумал бы о фетише, духах или богах.

Однако эмоции, которые воздействуют на нас в обоих этих случаях, совершенно одинаковы. В действительно­сти, те ужасы, которые порождаются нашей развитой ци­вилизацией, могут быть гораздо более угрожающими, чем те, которые примитивные люди приписывают демо­нам. Позиция современного цивилизованного человека иногда напоминает мне пациента в психотическом состоя­нии, который сам был врачом. Однажды утром я спросил его, как он себя чувствует. Он ответил, что у него была чу­десная ночь, во время которой он дезинфицировал небеса хлоридом ртути, но в течение этого тщательного санитар­ного процесса он не обнаружил следов Бога. Здесь мы ви­дим невроз или нечто худшее. Вместо Бога или «страха перед Богом» здесь наблюдается невроз тревожности или какая-то фобия. Эмоция осталась той же, но ее объект из­менил свое название и природу к худшему.

Я вспоминаю одного профессора философии, который консультировался у меня по поводу канцерофобии. Он страдал от навязчивого убеждения, что у него злокаче­ственная опухоль, хотя ничего подобного не было найде­но в дюжинах рентгеновских снимков. «О, я знаю, что ни­чего нет,— говорил он,—но что-то может быть». Что же породило эту мысль? Очевидно, страх, который не был внушен сознательными размышлениями. Неожиданно воз­никшая у него болезненная мысль имела свою собствен­ную силу, которую он не мог контролировать.

Для этого образованного человека сделать такое допу­щение было гораздо сложнее, чем дикарю сказать, что его мучил дух. Вредное влияние злых духов является, по край­ней мере, допустимой гипотезой в примитивной культуре, но для цивилизованного человека является совершенно сокрушительным допустить, что его беспокойство — это лишь глупые выходки воображения. Примитивный феномен наваждения не исчез; он такой как всегда. Его просто истолковывают другим, более несносным образом.

Я сделал несколько такого рода сравнений между со­временным и примитивным человеком. Подобные сравне­ния, как я покажу позднее, являются основополагающими для понимания символопроизводящей способности чело­века и той роли, которую играют сновидения в ее реализа­ции. Это происходит потому, что во многих сновидениях мы находим образы и ассоциации, которые аналогичны примитивным идеям, мифам и обрядам. Эти образы сно­видений были названы Фрейдом «архаическими пережит­ками»; это выражение подразумевает, что они являются психическими элементами, сохранившимися в человече­ском рассудке с давних времен. Такая точка зрения харак­терна для тех, кто рассматривает бессознательное как простой придаток сознания (или, говоря образно, как му­сорный бак, где собирают все отходы сознания).

Дальнейшие исследования навели меня на мысль, что такое отношение должно быть отброшено как несостоятель­ное. Я обнаружил, что ассоциации и образы такого ро­да являются неотъемлемой частью бессознательного и их можно наблюдать у всех, независимо от того, образован сновидец или неграмотен, умен или глуп. Они ни в коем случае не являются безжизненными или бессмысленными «пережитками». Они все еще функционируют и представ­ляют особую ценность (как покажет в последующей главе этой книги д-р Хендерсон) как раз благодаря своей «исто­рической» природе. Они образуют мост между способами сознательного выражения наших мыслей и более прими­тивной и в то же время более красочной и живописной формой выражения. Это также такая форма выражения, которая взывает непосредственно к чувству и эмоции. Эти «исторические» ассоциации являются связью между ми­ром сознания и миром инстинкта.

Я уже обсуждал интересный контраст между «контро­лируемыми» мыслями, которые есть у нас в бодрствен-ном состоянии, и тем богатством воображения, которое возникает в сновидениях. Теперь вы можете увидеть дру­гую причину этого различия: так как в нашей цивилизо­ванной жизни мы лишили множество идей их эмоциональ­ной энергии, мы больше не реагируем на них. Мы исполь­зуем такие идеи в нашей речи и проявляем общеприня­тую реакцию, когда их используют другие, но они не про­изводят слишком глубокого впечатления на нас. Нужно нечто большее, чтобы довести до нашего сознания опре­деленные вещи достаточно действенно для того, чтобы мы изменили наше отношение и поведение. Именно это делает «язык сновидений»; его символизм несет в себе та­кую психическую энергию, что мы вынуждены обратить на него внимание.

Например, была одна леди, хорошо известная своими глупыми предрассудками и упрямым сопротивлением разумным доводам. Можно было спорить с ней весь вечер безо всякого толка, она не обращала на вас ни малейшего внимания. Однако ее сновидения нашли иной подход. Од­нажды ночью ей приснилось, что она присутствовала при важном общественном событии. Хозяйка приветствовала ее словами: «Как хорошо, что Вы смогли прийти. Все Ва­ши друзья здесь и ждут Вас». Потом хозяйка повела ее к двери, открыла ее, и она вступила... в коровник.

Этот язык сновидения был достаточно простым даже для того, чтобы быть понятым болваном. Поначалу жен­щина не хотела признавать суть сновидения, которое так прямо ударяло по ее самомнению; но то, что хотело ска­зать сновидение, все же дошло до нее, и через некоторое время она была вынуждена это признать, потому что она не могла не видеть, какую шутку она сама с собой сы­грала.

Подобная информация из бессознательного имеет го­раздо большее значение, чем полагает большинство лю­дей. В нашей сознательной жизни мы подвержены всевоз­можным влияниям. Другие люди стимулируют или по­давляют нас, события на службе или в нашей обществен­ной жизни отвлекают нас. Подобные вещи подталкивают нас на то, чтобы следовать такому образу действия, кото­рый не подходит для нашей индивидуальности. Независи­мо от того, осознаем мы их влияние на наше сознание или нет, оно терпит их вторжение и подвергается их воздей­ствию почти без сопротивления. Это особенно характерно для человека с экстравертивной установкой, который сме­щает все акценты на внешние объекты, или для того, кто затаил чувство неполноценности и не имеет определенно­го представления о своей личности.

Чем в большей степени сознание находится под влия­нием предрассудков, ошибок, фантазий и инфантильных желаний, тем скорее будет расширяться уже существую­щая пропасть, ведя к невротической диссоциации, более или менее искусственной жизни, далеко отстоящей от здо­ровых инстинктов природы и правды.

Общая функция сновидений заключается в том, чтобы попытаться восстановить наш психологический баланс, продуцируя такого рода материал, который незаметно восстанавливает наше общее психическое равновесие. Это то, что я называю комплементарной (или компенсирую­щей) ролью сновидений в восстановлении нашей психики. Это объясняет, почему люди, которые имеют нереальные идеи или слишком высокое мнение о себе, или те, кто строит грандиозные планы, непропорциональные их ре­альным способностям, видят во сне полет или падение. Сновидение компенсирует недостатки их личностей и в то же время предупреждает их об опасности выбранного ими пути. Если предупреждения сновидения остаются без вни­мания, то их место могут занять вполне реальные проис­шествия. Жертва может свалиться с лестницы или попасть в автомобильную катастрофу.

Я вспоминаю случай с человеком, который был безна­дежно затянут в целый ряд темных дел. В виде компен­сации он развил почти болезненную страсть к опасным горным восхождениям. Он искал способ «преодолеть себя». Однажды ночью в сновидении он увидел себя сту­пающим с вершины высокой горы в пустое пространство. Когда он рассказал мне свое сновидение, я моментально увидел опасность и постарался подчеркнуть предостере­жение и убедить его сдерживать себя. Я даже сказал ему, что сновидение предсказывает ему смерть от несчастного случая в горах. Все было напрасно. Шесть месяцев спустя он «ступил в пространство». Горный проводник наблю­дал, как он и его друг спускались по веревке в трудном ме­сте. Друг нашел временный упор для ноги на скальном выступе, и сновидец следовал за своим другом. Внезапно он отпустил веревку, по словам проводника, как если бы он прыгнул в воздух. Он упал на своего друга, оба свали­лись вниз и разбились насмерть.

Другой типичный случай относится к женщине, которая вела образ жизни, который был выше ее возможностей. Она была величественной и могущественной в своей днев­ной жизни, но у нее были шокирующие сновидения, напо­минающие ей о самых разных непристойных вещах. Ког­да я их обнаружил, она с возмущением отказалась при­знать их. Потом сновидения стали угрожающими и пол­ными упоминаниями о прогулках, которые она имела обыкновение совершать в лесу, предаваясь любовным фантазиям. Я видел, что ей угрожает, но она не прислуши­валась к моим многочисленным предупреждениям. Вско­ре после этого на нее варварски напал в лесу сексуальный извращенец; если бы не вмешательство нескольких людей, которые услышали ее крики, она была бы убита.

В этом не было никакой магии. Ее сновидения сказали мне, что эта женщина втайне желала подобного приклю­чения так же, как альпинист неосознанно искал удовлетво­рения в том, чтобы найти выход из своих затруднений. Очевидно, ни один из них не осознавал, какой ценой это будет достигнуто: у нее было переломано несколько ко­стей, а он расплатился своей жизнью.

Так сновидения иногда могут предсказать некоторые ситуации задолго до того, как они реально произойдут. Это совсем не обязательно чудо или форма предвидения. Многие кризисы в нашей жизни имеют длинную неосо­знанную историю. Мы приближаемся к ним шаг за ша­гом, не осознавая, как нарастает опасность. Но то, что не удается увидеть нашему сознанию, часто воспринимается бессознательным, которое может передать нам информа­цию об этом через сновидения.

Сновидения часто могут предупреждать нас таким образом, но так же часто кажется, что они этого не де­лают. Поэтому любые предположения о благотворитель­ной руке, вовремя удерживающей нас, сомнительны. Или, выражаясь более ясно, кажется, что благотворительное общество иногда работает, а иногда — нет. Таинственная рука может даже указать путь к гибели; сновидения иног­да оказываются ловушками или кажутся таковыми. Они иногда ведут себя как дельфийский оракул, который ска­зал царю Крезу, что если он пересечет реку Халис, то он уничтожит большое царство. И только после того, как он был полностью разгромлен в битве после перехода через реку, он понял, что царство, которое имел в виду оракул, было его собственное.

Нельзя позволять себе быть наивным, когда имеешь дело со сновидениями. Они зарождаются в духе, который нельзя назвать полностью человеческим, он скорее являет­ся дыханием природы—духом прекрасной и щедрой, но в то же время жестокой богини. Если мы хотим охаракте­ризовать этот дух, мы несомненно ближе подойдем к не­му в области древней мифологии или легенд девственных лесов, чем в сознании современного человека. Я не отри­цаю, что развитие цивилизованного общества повлекло за собой огромные достижения. Но эти достижения были сделаны ценою огромных потерь, размер которых мы ед­ва ли начали оценивать. Цель моих сравнений между при­митивным и цивилизованным состоянием человека ча­стично состоит в том, чтобы показать баланс этих потерь и достижений.

Примитивный человек гораздо больше руководство­вался своими инстинктами, чем его «разумные» современ­ные потомки, которые научились «контролировать » себя. В этом процессе развития цивилизации мы все больше и больше отделяем наше сознание от более глубоких слоев психики и в конечном итоге даже от соматической основы психического феномена. К счастью, мы не потеря­ли этих базисных инстинктивных слоев; они остаются ча­стью бессознательного, хотя они могут выразить себя только в форме образов сновидений. Эти инстинктивные феномены, которые мы не всегда можем принять за то, чем они являются на самом деле, потому что они имеют символический характер, играют жизненно важную роль в том, что я назвал компенсаторной функцией сновиде­ний.

Ради психической стабильности и даже физиологиче­ского здоровья бессознательное и сознание должны быть полностью связаны и, таким образом, двигаться парал­лельно. Если они расщеплены или «диссоциированы», то следует психологическое нарушение. В этом отношении символы сновидений являются основными носителями информации из инстинктивной к рациональной части че­ловеческого разума, их толкование обогащает бедность сознания так, что оно учится заново понимать забытый язык инстинктов.

Конечно, люди склонны сомневаться в этой функции, так как символы очень часто остаются незамеченными или непонятными. В обыденной жизни понимание снови­дений часто считается излишним. Я могу проиллюстри­ровать это на примере моего общения с примитивным племенем в Восточной Африке. К моему удивлению, чле­ны этого племени отрицали, что они видят какие-либо сны. Но я скоро обнаружил, что они видели сны, как и все люди, но были глубоко убеждены, что они не имеют смы­сла. «Сновидения обычного человека ничего не значат»,— сказали они мне. Они думали, что только сновидения во­ждей и шаманов имеют значение; эти сновидения, кото­рые имели непосредственное отношение к процветанию племени, высоко ценились. Единственным препятствием было то, что вождь и шаман заявили, что они перестали видеть многозначительные сны. Они относили эту пере­мену к временам, когда в страну пришли англичане. Ко­миссар округа—английский офицер, их надзиратель— взял на себя функцию «больших сновидений», которые до сих пор определяли поведение племени.

Когда люди этого племени пришли к заключению что они видят сны, но посчитали их бессмысленными, они ста­ли похожи на современного человека, который думает, что сновидение не имеет для него значения просто пото­му, что он его не понимает. Но даже современный человек может иногда наблюдать, что сновидение (которое он, возможно, даже не помнит) может изменить его настрое­ние в лучшую или худшую сторону. Сновидение было «понято», но только на подпороговом уровне. Как раз это обычно и происходит. Только в редких случаях, когда сно­видение особенно выразительно или повторяется с регу­лярными интервалами, большинство людей считают же­лательным, чтобы оно было истолковано.

Здесь я должен добавить несколько слов, чтобы предо­стеречь от неразумного или некомпетентного анализа сновидений. Существуют некоторые люди, психическое состояние которых настолько несбалансировано, что истолкование их сновидений может быть весьма риско­ванным; в таких случаях слишком одностороннее созна­ние отрезается от соответственно иррационального или «сумасшедшего» бессознательного, и их не следует соеди­нять воедино без специальных предосторожностей.

Говоря более обобщенно, это полная глупость — верить в готовые систематизированные руководства по толкованию сновидений, как будто можно просто купить справочник и посмотреть, что означает определенный символ. Ни один символ сновидения не может быть отде­лен от индивида, который его видит, и не существует определенного или прямого толкования какого бы то ни было сновидения. Те способы, которыми бессознательное дополняет или компенсирует сознание, настолько варьи­руют для разных людей, что невозможно быть уверенным в том, насколько сновидения и их символы вообще могут быть классифицированы.

Правда, есть сновидения и отдельные символы (я пред­почел бы называть их «темами»), которые являются ти­пичными и часто встречаются. Среди таких тем находятся темы падения, полета, преследования опасными живот­ными или враждебно настроенными людьми, нахождения в публичных местах в недостаточной или абсурдной оде­жде, спешки или потерянности в огромной толпе^ сраже­ний бесполезным оружием или состояния полной безза­щитности, быстрого бега, не приводящего никуда. Типичны­ми инфантильными темами в сновидениях являются темы о бесконечном уменьшении или бесконечном росте, или превращении одного в другое, как вы видите это, напри­мер, в «Алисе в стране чудес» Л. Кэрролла. Но я должен снова подчеркнуть, что это темы, которые надо рассма­тривать в контексте самого сновидения, а не как само со­бой разумеющиеся шифры. Достойным внимания феноме­ном являются повторяющиеся сновидения. Бывают слу­чаи, когда людям снится один и тот же сон с детства и до последних лет жизни. Сновидения подобного рода обыч­но являются попыткой скомпенсировать определенный недостаток в отношении сновидца к жизни; или они могут начаться с психотравмирующей ситуации, которая оста­вила после себя специфическую фиксацию. Иногда они могут предсказывать важное событие в будущем.

В моих собственных сновидениях в течение нескольких лет встречалась одна и та же тема: я «открывал» часть мое­го дома, о существовании которой и не знал. Иногда это были комнаты, в которых жили мои давно умершие роди­тели, в которых у моего отца была лаборатория, где он, к моему удивлению, изучал сравнительную анатомию рыб, а моя мать содержала отель для призрачных гостей. Обычно это незнакомое гостевое крыло было древним историческим, давно забытым строением, однако было моей унаследованной собственностью. В нем было много интересной античной мебели, и к концу этой серии снови­дений я обнаружил старую библиотеку, книги которой были неизвестны мне. В конце концов в последнем сне я открыл одну из книг и обнаружил в ней множество чу­десных символических картин. Когда я проснулся, мое сердце билось от волнения.

За некоторое время до того, как я видел этот послед­ний сон из серии, я сделал заказ у торговца книжным ан­тиквариатом на один из классических сборников средневе­ковых алхимиков. Я нашел цитату в литературе, которая, как думал, могла иметь отношение к ранней византийской алхимии, и я хотел проверить это. Через несколько недель после того, как я видел сон о неизвестной книге, мне при­шла посылка от продавца книг. Внутри был пергамент­ный том, датирующийся XVI веком. Он был иллюстриро­ван завораживающими символическими картинами, ко­торые сразу же напомнили мне те, которые я видел во сне. Так как открытие заново принципов алхимии стало важ­ной частью моей работы как пионера психологии, тема мо­его повторяющегося сновидения может быть легко понята. Дом, безусловно, был символом моей личности и области ее сознательных интересов, а незнакомая пристройка представляла предвидение новой области интересов и ис­следований, о которой мое сознание в это время еще не знало. С того момента, который был 30 лет назад, я больше никогда не видел этот сон.

АНАЛИЗ СНОВИДЕНИЙ

Я начал этот очерк с того, что указал на различия ме­жду знаком и символом. Знак всегда является меньшим, чем то понятие, которое он представляет, в то время как символ всегда означает нечто большее, чем его очевидное и сиюминутное значение. Кроме того, символы являются естественными и спонтанными продуктами. Ни один ге­ний не садился с пером или кистью в руке и не говорил: «Сейчас я собираюсь выдумать символ». Никто не может придать символическую форму более или менее рациональ­ной мысли, возникшей путем логического заключения или сознательного намерения. Какими бы фантастически­ми украшениями мы ни стали наделять эту идею, она все равно останется знаком, связанным с сознательным мы­шлением, стоящим за ней, а не символом, который подра­зумевает что-то, еще неизвестное. В сновидениях символы возникают спонтанно, так как сновидения возникают, а не придумываются, и поэтому они являются основным источником нашего знания о символизме.

Но я должен отметить, что символы встречаются не только в сновидениях. Они возникают в любых психиче­ских проявлениях. Они являются символическими мысля­ми и чувствами, символическими действиями и ситуация­ми. Часто кажется, что даже неодушевленные объекты взаимодействуют с бессознательным в создании символи­ческих паттернов. Существуют многочисленные вполне достоверные рассказы о часах, остановившихся в момент смерти их владельца; таковы часы с маятником во дворце Фридриха Великого в Сан-Суси, которые остановились, когда король умер. Другими распространенными приме­рами могут служить зеркала, которые разбиваются, когда наступает смерть; в доме, где кто-то переживает эмоцио­нальный кризис, могут происходить и другие более не­значительные, но необъяснимые поломки. Даже в том случае, если скептики отказываются верить таким расска­зам, истории подобного рода всегда появляются, и уже это может служить достаточным доказательством их пси­хологической значимости.

Существует, однако, много символов (среди них— наиболее важные), которые не индивидуальны, а коллек­тивны по своей природе и происхождению. Это в основ­ном религиозные образы. Верующий полагает, что они божественного происхождения, что они были откровения-

ми для человека. Скептик говорит, что они просто были выдуманы. Оба заблуждаются. Правда то, как отмечает скептик, что религиозные символы и концепции в течение веков были предметом тщательной и вполне сознатель­ной разработки. Правда и то, что имеет в виду верующий: их возникновение так глубоко похоронено в тайнах про­шлого, что кажется, что у них не было человеческого источника. На самом деле они являются «коллективными представлениями», возникшими из первобытных снови­дений и творческих фантазий. Как таковые эти обра­зы являются непроизвольными спонтанными проявле­ниями и ни в коей мере не преднамеренными выдум­ками.

Этот факт, как я поясню позднее, имеет прямое и ва­жное отношение к толкованию сновидений. Очевидно, если вы предположите, что сновидение является символи­ческим, вы будете толковать его иначе, чем тот человек, который считает, что основная побуждающая мысль или чувство уже известны и просто «замаскированы» сновиде­нием. В последнем случае толкование сновидений имеет мало смысла, потому что вы находите только то, что вы уже знаете.

По этой причине я всегда говорил своим ученикам: «Изучайте символизм как можно больше, а потом забудь­те все это, когда толкуете сновидение». Этот совет имеет такую практическую ценность, что я взял за правило на­поминать себе, что я никогда не могу понять чье-либо сновидение достаточно хорошо, чтобы правильно истол­ковать его. Я делал это для того, чтобы проконтролиро­вать поток моих собственных ассоциаций и реакций, кото­рые в противном случае могли бы преобладать над неуве­ренностью и колебаниями моего пациента. Для аналитика имеет огромное терапевтическое значение получить осо­бую информацию из сновидения (которая является вкладом, приносимым бессознательным сознанию) насколько это возможно точно, и поэтому ему необхо­димо изучать содержание сновидения с особой тщатель­ностью.

Когда я работал с Фрейдом, у меня было сновидение, которое иллюстрирует это утверждение. Мне снилось, что я был «дома», по-видимому, на первом этаже, в уютной, приятной гостиной, обставленной в стиле XVIII века. Я был удивлен, что никогда не видел этой комнаты рань­ше, и меня заинтересовало, каким же был цокольный этаж. Я сошел вниз и обнаружил, что место было доста­точно темным, со стенами, покрытыми панелями, и тяже­лой мебелью XVI века, а может быть, еще более ранней. Мое удивление и любопытство возросли. Мне захотелось узнать больше о строении дома. Поэтому я спустился в подвал, где я нашел дверь, открывавшуюся на лестнич­ный пролет с каменными ступенями; лестница вела в боль­шую комнату со сводчатым потолком. Пол состоял из больших каменных плит, и стены казались очень древни­ми. Я исследовал строительный раствор и обнаружил, что он был смешан с осколками кирпича. Было ясно, что сте­ны были римского происхождения. Я все больше и боль­ше возбуждался. В одном углу я увидел железное кольцо на каменной плите. Я оттащил плиту и увидел другой уз­кий лестничный пролет, ведущий в какую-то пещеру, ко­торая, казалось, была доисторической могилой, в кото­рой находилось два черепа, несколько костей и черепки глиняных горшков. После этого я проснулся.

Если бы Фрейд, анализируя это сновидение, следовал моему методу изучения его специфических ассоциаций и контекста, он услышал бы далеко идущую историю. Но я боюсь, что он отверг бы ее как простое усилие избежать проблемы, которая в действительности была его соб­ственной. Сновидение в действительности являлось крат­ким описанием моей жизни, более точно — ста­новления моего ума. Я вырос в доме, который был построен 200 лет назад, наша мебель состояла преимуществен­но из предметов 300-летней давности, и до сих пор са­мым значительным интеллектуальным и духовным со­бытием для меня было изучение философии Канта и Шо­пенгауэра. Величайшей новостью дня были работы Чарл­за Дарвина. Незадолго до этого я жил все еще средневе­ковыми понятиями моих родителей, для них мир и люди все еще были во власти божественного всемогущества и провидения. Этот мир стал антикварным и устаревшим. Моя христианская вера стала относительной вследствие встречи с восточной религией и греческой философией. Поэтому цокольный этаж был таким тихим, темным и, очевидно, необитаемым.

Мои последующие исторические интересы развились из первоначального занятия сравнительной анатомией и палеонтологией, когда я работал ассистентом в Инсти­туте анатомии. Меня завораживали кости ископаемого человека, особенно вызвавшего широкое обсуждение не­андерталъца, и еще более противоречивый череп питекан­тропа из Дюбуа. Таковыми в действительности были мои реальные ассоциации со сновидением; но я не осмели­вался упоминать Фрейду о черепах, скелетах и трупах, по­тому что я уже узнал, что эта тема не была у него поощ­ряемой. Он вынашивал странную мысль, что я ждал его ранней смерти. Он сделал этот вывод из того, что я про­явил большой интерес к мумифицированным телам в так называемом Блейкеллере в Бремене, который мы вместе посетили в 1909 году по пути к пароходу в Америку.

Таким образом, я с неохотой делился своими мыслями с Фрейдом, так как из своего недавнего опыта вынес глу­бокое впечатление о непроходимой пропасти между со­знательной установкой Фрейда и моей собственной. Я боялся потерять его дружбу, если открою ему свой соб­ственный внутренний мир, который, как я предполагал, покажется ему очень странным. Чувствуя себя совершен­но неуверенным относительно моей собственной психоло­гии, я почти автоматически солгал ему о своих «свобод­ных ассоциациях» для того, чтобы избежать невыполни­мой задачи объяснения ему моего индивидуального и со­вершенно отличного от его склада.

Я должен извиниться за этот довольно длинный рас­сказ о затруднении, в которое я попал, рассказывая Фрей­ду мое сновидение. Но это хороший пример тех трудно­стей, которые могут встретиться в ходе настоящего ана­лиза сновидений. Очень много зависит от индивидуаль­ных различий между аналитиком и пациентом.

Я скоро понял, что Фрейд искал у меня некое недопу­стимое желание. И поэтому в порядке рабочей гипотезы я предположил, что черепа, которые я видел во сне, могли относиться к некоторым членам моей семьи, смерти кото­рых я по какой-либо причине мог желать. Это предполо­жение встретило его одобрение, но я не был удовлетворен таким «фальшивым» решением.

В то время как я пытался найти подходящий ответ на вопросы Фрейда, мои мысли неожиданно прервало интуи­тивное понимание той роли, которую играет субъектив­ный фактор в психологическом понимании. Мое интуи­тивное ощущение было настолько всепоглощающим, что я думал только о том, как поскорее выйти из этой невыно­симой ситуации, и выбрал самый легкий путь, солгав. Это не было ни тактичным, ни морально оправданным ша­гом, но в противном случае я рисковал ссорой с Фрейдом, а я по многим причинам не был расположен к этому.

Мое интуитивное ощущение состояло из внезапного и совершенно неожиданного озарения, что мое сновиде­ние имело в виду меня самого, мою жизнь, мой мир, всю мою реальность, в противовес теоретическому построе­нию, воздвигнутому другим, чужим умом в своих соб­ственных целях и по своим собственным причинам. Это было не сновидение Фрейда, а мое; и меня неожиданно осенило, что означает мое сновидение.

Этот конфликт иллюстрирует жизненно важное поло­жение относительно анализа сновидений. Это не столько техника, которая может быть выучена и приложена в со­ответствии с определенными правилами, сколько диалек­тический обмен между двумя личностями. Если с этим обращаться как с механической техникой, то индивидуаль­ная психика личности сновидца теряется, и терапевтиче­ская проблема сводится к простому вопросу: кто из этих двух людей—аналитик или сновидец—будет преобла­дать над другим. Именно по этой причине я отказался от гипнотерапии, потому что я не хотел навязывать свою во­лю другим. Я хотел, чтобы терапевтический процесс ро­ждался из собственной личности пациента, а не из моих предложений, которые имели бы только временный эффект. Моя цель заключалась в том, чтобы защитить и предохранить достоинство и свободу моего пациента так, чтобы он мог жить своей жизнью в соответствии со своими собственными желаниями. В этом разговоре с Фрейдом мне впервые открылось, что, прежде чем мы построим общие теории о человеке и его психике, нам сле­дует гораздо больше узнать о реальном человеческом су­ществе, с которым имеем дело.

Индивид является единственной реальностью. Чем боль­ше мы отдаляемся от индивида в сторону абстрактных идей о Homo sapiens, тем скорее мы впадем в заблужде­ние. В наше время социальных потрясений и быстрых перемен необходимо гораздо больше знать об индивидуаль­ном человеческом существе, так как очень многое зави­сит от его интеллектуальных и моральных качеств. Но если мы хотим видеть истинную перспективу развития не­которых вещей, мы должны понять прошлое человека так же, как и его настоящее. Именно поэтому понимание ми­фов и их символов имеет первостепенное значение.

ПРОБЛЕМА ТИПОВ

Во всех других областях науки вполне правомерно применять гипотезу к безличному субъекту. Однако пси­хология неизбежно ставит нас перед жизненными связями между двумя индивидами, ни один из которых не может быть лишен его индивидуальности или деперсонализиро­ван каким-либо другим способом. Аналитик и его па­циент могут начать с того, что согласятся рассмотреть выбранную проблему в безличностном и объективном ду­хе; но стоит им начать, как вся их индивидуальность ока­жется вовлеченной в дискуссию. С этого момента даль­нейший прогресс возможен только в том случае, если мо­жет быть достигнуто взаимное согласие.

Можем ли мы дать какое-либо объективное суждение о конечном результате? Только если мы проведем сравне­ние между нашими заключениями и стандартами, кото­рые приняты в той социальной среде, к которой принадле­жит индивид. И даже в этом случае мы должны принять во внимание психическое равновесие (или «психическое здоровье») данного индивида, так как результатом при­спосабливания индивида к «нормам» его общества не мо­жет быть полное уравнивание коллективного и индиви­дуального. Оно могло бы привести к крайне неестествен­ному состоянию. Здоровое и нормальное общество — это общество, в котором люди обычно не соглашают­ся, потому что общее согласие относительно редко встречается вне сферы инстинктивных человеческих ка­честв.

Несогласие функционирует как средство прояления ин­теллектуальной жизни общества; но оно не является само­целью, согласие в равной мере важно. Так как в основе психологии лежат уравновешенные противоположности, ни одно суждение не может считаться окончательным до тех пор, пока не будет принято во внимание обратное ему суждение. Причина этой особенности заключается в том, что нет точки зрения над или вне психологии, которая мо­гла бы дать нам возможность сформировать окончатель­ное суждение о том, что такое психика.

Несмотря на тот факт, что сновидения требуют инди­видуального подхода, необходимы некоторые обобщения для того, чтобы классифицировать и прояснить тот мате­риал, который собирает психолог в процессе изучения многих индивидов. Очевидно, что было бы невозможно сформулировать какую-либо психологическую теорию или обучить этой теории, описывая большое количество отдельных случаев и не пытаясь выявить, что между ними общего и чем они отличаются. Любая общая характери­стика может быть выбрана за основу. Например, можно провести относительно простое различие между «экстра­вертами» и «интровертами». Это всего лишь одно из воз­можных обобщений, но оно дает возможность сразу же увидеть те трудности, которые могут возникнуть, если аналитик относится к одному типу, а его пациент — к дру­гому.

Так как любой более глубокий анализ ведет к кон­фронтации двух индивидов, очевидно, большая разница, одинаковы их установки или нет. Если оба принадлежат к одному типу, то они в течение долгого времени могут успешно совместно продвигаться вперед. Но если один принадлежит к экстравертам, а другой—к интровертам, то их различные, противоречащие друг другу точки зре­ния могут прийти в столкновение, особенно в том случае, если они не отдают себе отчета, к какому типу личности они принадлежат, или если они убеждены, что их соб­ственный тип является единственно правильным. Эк­страверт, например, примет взгляд большинства, интро­верт отвергнет его просто потому, что он—общепри­нятый. Такое непонимание возникает достаточно легко, потому что ценности одного не представляются значимы­ми другому. Сам Фрейд, например, рассматривал интро-вертированный тип как тип индивида, болезненно углу­бленного в себя. Но интроспекция и самопознание также могут иметь величайшую ценность и значение.

Жизненно важно принимать во внимание эти различия индивидуальностей при толковании сновидений. Нельзя полагать, что аналитик—это сверхчеловек, который вы­ше таких различий просто потому, что он — врач, кото­рый овладел психологической теорией и соответствующи­ми приемами. Он может только воображать, что он стоит выше до тех пор, пока он полагает, что его теория и при­емы являются абсолютной истиной, могущей охватить всю человеческую психику в целом. Так как такое допуще­ние более чем сомнительно, он не может быть в действи­тельности в нем уверен. В результате, если он на самом Деле противопоставляет человеческую целостность своего пациента своей теории или методу терапевтического воз-Действия (которые являются всего лишь гипотезой или приемом) вместо своей собственной жизненной целостно­сти, его будут осаждать тайные сомнения. .

Личность аналитика является единственным адекват­ным эквивалентом личности его пациента. Психологиче­ский опыт и знания не более чем простые преимуще­ства со стороны аналитика. Они не удерживают его от столкновения, испытание которым он должен пройти так же, как и его пациент. Таким образом, очень много за­висит от того, в каких отношениях находятся их лич­ности: гармоничных, конфликтных или комплементар­ных.

Экстраверсия и интроверсия всего лишь две из особен­ностей поведения человека. Но они часто бывают доста­точно очевидными и легко распознаваемыми. Если кто-либо изучает, например, экстравертированных индиви­дов, он очень скоро обнаружит, что во многих отноше­ниях они отличаются друг от друга, и поэтому принадлеж­ность к экстравертированному типу является слишком поверхностным и общим критерием, чтобы на самом деле быть характеристикой. Поэтому очень давно я попытался найти другие базисные особенности — особенности, ко­торые могли бы служить цели упорядочения явно без­граничного разнообразия человеческих индивидуаль­ностей.

На меня всегда производил впечатление тот факт, что существует удивительное число людей, которые никогда не используют свой разум, если могут этого избежать, и равное число людей, которые используют свой разум, но поразительно глупым образом. Я также был удивлен, когда обнаружил много интеллигентных и наблюдатель­ных людей, которые жили (насколько это можно было по­нять) так, как если бы они никогда не умели использовать свои органы чувств: они не видели вещей, которые были у них перед глазами, не слышали слов, звучащих у них в ушах, не замечали вещей, которые они трогали или про­бовали на вкус. Некоторые жили, не отдавая себе отчета в состоянии их собственных тел.

Были и другие, которые, казалось, жили в очень любо­пытном состоянии сознания, как будто то состояние, ко­торого они сегодня достигли, было окончательным, без какой-либо возможности изменения или как будто мир и психика были статичными и будут оставаться такими вечно. Они, казалось, были лишены всякого воображения, полностью и исключительно опирались на свое чувствен­_йое восприятие. В их мире не существовало случайностей и возможностей, и в «сегодня» не было настоящего «зав­тра». Будущее было просто повторением прошлого.

Я стараюсь здесь передать читателю отблеск моих соб­ственных первых впечатлений, когда я начал наблюдать за многими людьми, которых я встречал. Однако мне ско­ро стало ясно, что людьми, которые использовали свой разум, были те, кто думал, то есть те, кто прилагал свои интеллектуальные способности, стараясь приспособиться к людям и обстоятельствам. И в равной мере умными бы­ли те люди, которые не думали, а искали и находили свой путь посредством чувства.

«Чувство»—это слово, которое требует некоторого объяснения. Например, мы говорим о «чувстве», когда имеется в виду «сантимент» (соответствующий француз­ский термин—sentiment). Но это же слово может быть использовано для выражения мнения; например, сообще­ние из Белого дома может начинаться словами: «Прези­дент чувствует...» Более того, это же слово может быть использовано для обозначения интуиции: «У меня было чувство, что...»

Когда я использую слово «чувство» в противополож­ность «мышлению», я подразумеваю оценочное суждение, например: приемлемый или неприемлемый, хороший или плохой и т.д. Чувство, согласно этому определению,— это не эмоция (которая, как показывает это слово, непроиз­вольна). Чувство, как я его понимаю (как и мышле­ние),— это рациональная функция, в то время как интуи­ция — иррациональная функция (то есть функция восприя­тия). Поскольку интуиция—это «предчувствие», она не является продуктом произвольного акта; это скорее не­произвольное событие, которое обусловливается различ­ными внешними или внутренними обстоятельствами, а не акт суждения. Интуиция скорее похожа на чувственное восприятие, которое также является иррациональным со­бытием, поскольку оно обусловливается главным обра­зом объективными стимулами, которые обязаны своим существованием физическим, а не психическим причинам.

Эти четыре функциональных типа соответствуют оче­видным средствам, с помощью которых сознание полу­чает информацию об окружающем мире для практиче­ских целей. Ощущение (то есть чувственное восприятие) говорит вам, что что-то существует; мышление говорит, что это такое; чувство говорит вам, приемлемо ли это или нет; интуиция говорит, откуда оно берется и куда идет.

Читателю следует иметь в виду, что эти четыре крите­рия человеческого поведения являются лишь четырьмя точками зрения среди многих других, таких, как сила во­ли, темперамент, воображение, память и т. д. В них нет ничего догматичного, но их базисная сущность делает их приемлемыми критериями для классификации. Я нахожу их особенно полезными, когда мне приходится объяснять поведение родителей их детям и мужей—женам и vice ver­sa. Они также полезны в понимании своих собственных предубеждений.

Таким образом, если вы хотите понять сновидение другого человека, вы должны пожертвовать своими соб­ственными пристрастиями и предубеждениями. Это не­легко и не слишком удобно, потому что это означает мо­ральное усилие, которое не всякому по вкусу. Но если ана­литик не делает попытки критиковать свою точку зрения и допустить ее относительность, он не получит ни верной информации, ни достаточного проникновения в психиче­ский мир своего пациента. Аналитик ожидает по крайней мере некоторого желания со стороны своего пациента выслушать его мнение и принять его серьезно, и пациенту должно быть гарантировано то же право. Хотя такие взаимоотношения — неотъемлемая часть любого понима­ния и поэтому самоочевидная необходимость, нужно напоминать себе еще и еще раз, что в терапии более важ­но, чтобы пациент понимал, нежели чтобы аналитик удовлетворял свои терапевтические ожидания. Сопротив­ление пациента интерпретации аналитика совсем необяза­тельно является неправильным, это скорее верный знак того, что что-то не получается. Либо пациент еще не до­стиг того уровня, когда он начинает понимать, или пред­ложено неподходящее толкование.

В наших попытках толковать символы сновидений другого человека нам почти всегда мешает наша тенден­ция заполнять неизбежные бреши в понимании посред­ством проекции, то есть допущением, что то, что думает и ощущает аналитик, равным образом ощущается и ду­мается сновидцем.

Для того чтобы избежать этого источника ошибок, я всегда настаивал на необходимости придерживаться контекста данного сновидения и исключать все теоретиче­ские предположения о сновидениях вообще, кроме того, что сновидения имеют смысл.

Из всего того, что я сказал, становится ясно, что мы не можем отказаться от общих правил толкования снови­дений. Когда я ранее предположил, что наиболее об­щей функцией сновидений является компенсация недо­статков и искажений в сознании, я имел в виду, что это предположение открывало наиболее многообещающий подход к природе определенных сновидений. Как мож­но видеть, в некоторых случаях эта функция ясно прояви­лась.

Один из моих пациентов был о себе очень высокого мнения и не осознавал, что почти каждого, кто его знал, раздражал его дух морального превосходства. Он обра­тился ко мне со сновидением, в котором он видел пьяного бродягу, валяющегося в луже,—вид, который пробудил в нем только назидательный комментарий: «Ужасно ви­деть, как низко может пасть человек». Было очевидно, что неприятная суть сновидения была по крайней мере отча­сти попыткой осадить его раздутое мнение о своих соб­ственных достоинствах. Но в этом было также нечто большее. Оказалось, что у него был брат, который был дегенерировавшим алкоголиком. Сновидение также от­крыло, что его высокомерное поведение было компенси­рующим по отношению к брату—как ко внешней, так и ко внутренней фигуре.

В другом случае, который я вспоминаю, женщина, ко­торая гордилась своим пониманием психологии, видела повторяющиеся сновидения о другой женщине. Когда она встречала эту женщину в обыденной жизни, она ей не нра­вилась, так как сновидица считала ее тщеславной и нечест­ной интриганкой. Но в сновидениях женщина являлась почти как сестра, дружественная и располагающая к себе. Моя пациентка не понимала, почему во сне она видит в таком благоприятном свете человека, который ей не нравится. Но эти сновидения старались передать мысль, что ее самое «затенял» неосознанный характер, напоми­нающий ту, другую женщину. Моей пациентке, которая имела чрезвычайно ясное представление о своей лично­сти, было трудно осознать, что сновидение говорило ей ° ее собственном комплексе власти и скрытых мотива­циях— бессознательных влияниях, которые не раз вели ^к неприглядным ссорам с ее друзьями. Она всегда винила в этом других, а не себя.

Мы не замечаем, отвергаем и вытесняем не только «те­невую» сторону нашей личности. То же самое мы можем делать и с нашими положительными качествами. На ум приходит пример, относящийся к одному очень скромно­му и робкому человеку с очаровательными манерами. Ка­залось, он всегда довольствовался тем, что был на заднем плане, но при этом ненавязчиво добивался того, чтобы присутствовать. Если его просили высказаться, он обычно предлагал хорошо-обоснованное, осведомленное мнение, хотя он никогда не навязывал его. Но иногда он намекал, что данное дело может быть сделано гораздо лучше, на некоем более высоком уровне (хотя он никогда не объяс­нял, как именно).

Однако в своих сновидениях он постоянно встречался с великими историческими личностями, такими, как На­полеон или Александр Великий. Ясно, что эти сновидения компенсировали комплекс неполноценности. Но в них был и другой скрытый смысл. «Каким же я должен быть человеком,— вопрошало сновидение,— чтобы у меня бы­ли такие посетители?» В этом отношении сновидение ука­зывало на скрытую манию величия, которая компенсиро­вала у сновидца чувство неполноценности. Эта неосознан­ная идея о величии изолировала его от реальности его окружения и давала ему возможность оставаться в сторо­не от обязанностей, которые для других людей были неиз­бежными. Он не чувствовал потребности доказать ни се­бе, ни другим, что его более высокое мнение было основа­но на более высоких достоинствах.

В действительности он неосознанно играл в нездоро­вую игру, и сновидения старались довести это до порога его сознания любопытно двусмысленным способом. Па­нибратство с Наполеоном и приятельские отношения с Александром Великим являются как раз тем родом фан­тазий, которые вызваны комплексом неполноценности. Можно спросить, почему сновидение не может быть от­крытым и прямым и говорить то, Что ему. нужно сказать, без двусмысленности?

Мне часто задавали этот вопрос, и я сам себе задавал его. Я часто удивляюсь дразнящему способу, каким сно­видение, как представляется, пытается уклониться от определенной информации или опустить решающий мо­мент. Фрейд предполагал существование особой функции психики, которую он называл «цензурой». Она, как он считал, искажала образы сновидений и делала их неузна­ваемыми или обманчивыми, для того чтобы ввести в заб­луждение спящее сознание относительно истинного пред­мета сновидения. Скрывая критическую мысль от сновид­ца, «цензура» защищала его сон от потрясений неприят­ными воспоминаниями. Но я скептически отношусь к тео­рии, что сновидение—страх сна; сновидения так же часто нарушают сон.

Это скорее выглядит так, будто приближение к созна­нию оказывает «стирающий» эффект на подпороговые со­держания психики. В подпороговом состоянии идеи и образы имеют гораздо меньший уровень напряжения, чем тот, которым они обладают в сознании. В подпорого­вом состоянии они теряют ясность определения; отноше­ния между ними менее последовательны, более туманны, алогичны, менее рациональны и поэтому более «непо­нятны». Это также можно наблюдать во всех сноподоб-ных состояниях, вызванных усталостью, жаром или ток­синами. Но если происходит что-либо, что наделяет эти образы большим напряжением, они становятся менее подпороговыми, и чем ближе они подходят к порогу со­знания, тем более определенными они становятся.

Из этого факта становится ясно, почему сновидения часто выражаются как аналогии, почему одни образы сно­видений переходят в другие и почему ни логика, ли шкала времени нашего бодрствования к ним неприменимы. Фор­ма, которую принимают сновидения, естественна для бес­сознательного, потому что материал, из которого они воз­никают, удерживается в подпороговом состоянии имен­но в таком виде. Сновидения не охраняют сон от того, что Фрейд называл «несовместимым желанием». То, что он называл «маской», на самом деле—форма, которую есте­ственным образом принимают все импульсы в бессозна­тельном. Таким образом, сновидение не может продуци­ровать определенную мысль. Если оно это делает, то оно перестает быть сновидением, потому что переступает по­рог сознания. Именно поэтому сновидения, как кажется, пропускают те моменты, которые оказываются наиболее важными для сознания; кажется, что они скорее являются проявлениями «периферии сознания», подобными слабо­му свету звезд во время полного солнечного затмения.

Нам следовало бы понять, что символы сновидений но большей части—проявления психики, которая нахо­дится вне контроля сознания. Смысл и причинность не являются прерогативами разума, они действуют во всей живой природе. Не существует принципиальной разницы между органическим и психическим ростом. Как растение рождает свой цветок, так психика создает свои символы. Каждое сновидение является доказательством этого про­цесса.

Так с помощью сновидений (плюс все возможные про­явления интуиции, импульсы и другие спонтанные явле­ния) инстинктивные силы оказывают влияние на деятель­ность сознания. Идет это влияние на благо или во вред, зависит от конкретных содержаний бессознательного. Если оно содержит слишком много вещей, которые в нор­ме должны быть осознанными, то оно начинает выпол­нять искажающую и формирующую предубеждения функ­цию; появляются мотивы, которые основаны не на истин­ных инстинктах, а обязаны своим существованием и пси­хической значимостью тому факту, что они были навяза­ны бессознательному посредством вытеснения или прене­брежения. Они перекрывают нормальную бессознатель­ную психику и искажают ее естественную тенденцию вы­ражать базисные символы и темы. Поэтому для психоана­литика, интересующегося причинами психического рас­стройства, разумно начать с того, чтобы добиться от своего пациента более или менее добровольной исповеди и осознания всего, что он не любит или чего боится.

Это подобно гораздо более старой исповеди в церкви, которая во многом предвосхитила современные психоло­гические приемы. По крайней мере это общее правило. На практике, однако, это может обернуться по-другому: всепоглощающее чувство неполноценности или серьезная болезнь может слишком затруднить или вообще сделать невозможным для пациента встречу лицом к лицу со све­жими доказательствами своей собственной неадекватно­сти. Поэтому я часто находил лучшим начать с того, что­бы дать пациенту положительную перспективу на буду­щее; это обеспечивает полезное чувство защищенности, когда он приближается к более базисным откровениям.

В качестве примера можно взять сновидения «личност­ного возвеличивания», в которых кто-либо пьет чай с ко­ролевой Англии или находится на дружеской ноге с Па­пой Римским. Если сновидец не шизофреник, практиче­ское толкование символа во многом зависит от состояния его разума в данный момент, то есть от состояния его эго. Если сновидец переоценивает себя, то легко показать

(из материала, полученного посредством ассоциации идей), какими несуразными и детскими являются его намерения и в какой большой степени они происходят из инфантиль­ного желания быть равным своим родителям или превос­ходить их. Но в случае комплекса неполноценности, когда всепоглощающее чувство собственной ненужности побе­дило все положительные аспекты личности сновидца, бы­ло бы совершенно неправильно подавлять его еще боль­ше, показывая ему, какой он инфантильный, смешной и даже извращенный. Это жестоко усилило бы его чувство неполноценности, а также вызвало бы нежелательное и совершенно ненужное сопротивление лечению.

Не существует терапевтических приемов или доктрин, которые были бы применимы везде, так как в каждом те­рапевтическом случае мы имеем индивида в специфиче­ском состоянии. Я помню пациента, которого мне при­шлось лечить девять лет. Каждый год я видел его только в течение нескольких недель, так как он жил за границей. С самого начала я знал, в чем заключается его подлинная проблема, но я также видел, что малейшая попытка по­дойти ближе к истине встречалась бурной защитной реак­цией, которая угрожала полным разрывом между нами. Нравилось мне это или нет, но мне приходилось делать все возможное, чтобы сохранить наши отношения и сле­довать его линии, которая поддерживалась его сновиде­ниями и уводила наши дискуссии далеко от сути его не­вроза. Мы настолько уходили от темы, что я часто обви­нял себя в том, что ввожу своего пациента в заблуждение. Не что иное, как тот факт, что его состояние медленно, но верно улучшалось, удерживало меня от того, чтобы же­стоко поставить его перед лицом правды.

Однако на десятый год пациент заявил, что он изле­чился и освободился от всех своих симптомов. Я был Удивлен, потому что теоретически его состояние было не­излечимым. Заметив мое удивление, он улыбнулся и ска­зал: «Прежде всего я хочу поблагодарить Вас за неизмен­ный Ваш такт и терпение, которое Вы проявили, помогая Мне перехитрить болезненную причину моего невроза. Сейчас я готов рассказать Вам все. Если бы я был в состоянии свободно говорить об этом, я бы рассказал Вам все во время моей первой консультации. Но это раз­рушило бы мою связь с Вами. Что бы тогда со мной бы­ло? За десять лет я научился верить Вам; и по мере того, ^как росло мое доверие, мое состояние улучшалось. Я по­правился потому, что этот медленный процесс восстано­вил мою веру в себя. Теперь я чувствую силы для того, чтобы обсудить проблему, которая меня сокру­шала».

После этого он сделал опустошительно откровенное признание относительно своей проблемы, которое мне показало причины, по которым наше лечение вынуждено было идти по такому странному пути. Первоначальное потрясение было таким, что он не мог в одиночку проти­востоять ему. Он нуждался в помощи другого, и терапев­тической задачей было медленное установление доверия, а не демонстрация клинической теории.

На случаях, подобных этому, я научился приспосабли­вать мои методы к нуждам каждого отдельного пациента, а не предаваться общим теоретическим размышле­ниям, которые могли быть неприемлемыми в каждом конкретном случае. Знание человеческой природы, кото­рое я накопил в течение почти 60 лет практической рабо­ты, научило меня рассматривать каждый случай как но­вый, в котором мне прежде всего нужно было найти инди­видуальный подход. Иногда я без колебаний погружался в тщательное изучение инфантильных событий и фанта­зий; в других случаях я начинал с вершины, даже если это означало парение в заоблачных высотах метафизических размышлений. Все зависело от того, чтобы понять язык конкретного пациента и следовать за его бессознатель­ным, ощупью пробирающимся к свету.

Это особенно верно, когда пытаешься истолковать символы. У двух разных людей может быть почти одина­ковое сновидение. (Это, как скоро выясняется из клиниче­ской практики, менее необычно, чем может думать непос­вященный человек.) Тем не менее если, например, один сновидец молод, а другой стар, то их, соответствен­но, волнуют разные проблемы, и поэтому было бы очевидно абсурдным толковать оба сновидения одина­ково.

В качестве примера мне приходит на ум сновидение, в котором группа молодых людей скачет верхом через широкое поле. Сновидец впереди, и он перескакивает лу­жу, полную воды, успешно преодолевая это рискованное препятствие. Остальные падают в лужу. Молодой чело­век, первым рассказавший мне это сновидение, был осто­рожным человеком интровертированного типа. Но я так­же слышал о таком сновидении от старого человека отваж­ного характера, который жил активной, полной приклю­чений жизнью. В то время, когда ему приснился этот сон, он был инвалидом, доставлявшим своему доктору и си­делке массу беспокойства; он на самом деле вредил себе несоблюдением медицинских предписаний.

Мне было ясно, что это сновидение говорило молодо­му человеку, что ему следует делать. Но старику оно го­ворило, что он в действительности продолжает делать. В то время как оно ободряло молодого человека, старик не нуждался в таком подбадривании: дух авантюризма, который до сих пор тлел в нем, был на самом деле его главной проблемой. Этот пример показывает, в какой боль­шой мере толкование сновидений зависит от личных обстоятельств сновидца и состояния его психики.

АРХЕТИП В СИМВОЛИЗМЕ СНОВИДЕНИЙ

Я уже предположил, что сновидения служат цели ком­пенсации. Это предположение означает, что сновидение — это нормальный психический феномен, который передает неосознанные реакции или спонтанные импульсы созна­нию. Многие сновидения могут быть истолкованы с по­мощью сновидца, который задает контекст образа снови­дения и наделяет его ассоциациями, с помощью которых можно рассмотреть все его аспекты.

Этот метод пригоден во всех обычных случаях, таких, например, когда родственник, друг или пациент рассказы­вает сновидение более или менее в русле беседы. Но если дело касается навязчивых или глубоко эмоциональных сновидений, то личностные ассоциации сновидца не всег­да достаточны для удовлетворительного толкования. В таких случаях нам следует принимать во внимание факт (который впервые наблюдался и был описан Фрейдом), что в сновидении часто встречаются элементы, которые не являются личностными и не могут быть извлечены из личного опыта сновидца. Эти элементы, как я уже говорил, являются тем, что Фрейд называл «архаическими пере­житками»,— психическими формами, которые нельзя объ­яснить чем-либо из собственной жизни индивида и кото­рые кажутся коренными, врожденными и унаследованны­ми формами человеческой психики.

Человеческое тело представляет собой целый музей °рганов, каждый из которых имеет долгую эволюцион-

ную историю, поэтому было бы закономерным ожидать, что мы обнаружим, что разум организован подобным же образом. Он не может быть в меньшей степени продуктом истории, чем тело, в котором он существует. Говоря «история», я не имею в виду тот факт, что разум строит себя путем сознательного обращения к прошлому посред­ством языка и других культурных традиций. Я говорю о биологическом, доисторическом и неосознанном разви­тии разума у древнего человека, чья психика все еще была ближе к психике животного.

Эта чрезвычайно старая часть психики образует осно­ву нашего разума точно так же, как структура нашего тела основана на общем для всех млекопитающих анатомиче­ском строении. Натренированный глаз анатома или био­лога находит много следов этого изначального строения в нашем теле. Опытный исследователь психики может, по­добно этому, увидеть аналогию между картинами снови­дений современного человека и продуктами примитивно­го разума с его «коллективными образами» и мифологи­ческими темами.

Так же как биолог нуждается в сравнительной анато­мии, психологу не обойтись без «сравнительной анатомии психики». Иначе говоря, на практике психолог должен, иметь достаточный опыт не только в области сновидений и других продуктов деятельности бессознательного, но и в области мифологии в самом широком смысле этого слова. Без этого базисного знания никто не сможет найти наиболее важные аналогии; например, невозможно уви­деть аналогию между случаем навязчивого невроза и классической одержимостью демонами без действитель­ного знания обоих.

Моя точка зрения на «архаические пережитки», кото­рые я называю «архетипы» или «первообразы», постоян­но критиковалась людьми, которым не хватает специаль­ного знания психологии сновидений и мифологии. Тер­мин «архетип» часто понимается неправильно, как озна­чающий определенные мифологические образы или темы. Но они являются не более чем сознательными выраже­ниями этих образов или тем (conscious representations), и было бы абсурдным думать, что такие разнообразные выражения могут быть унаследованы.

Архетип—это тенденция формировать подобные вы­ражения темы — выражения, которые могут значительно изменяться, не теряя при этом базисного паттерна. На­пример, существует множество различных выражений те­мы о враждующих братьях, но сама тема остается неиз­менной. Мои критики неправильно полагают, что я имею дело с «унаследованными выражениями», и на этом осно­вании отвергают идею архетипа как простой предрассу­док. Им не удалось учесть тот факт, что, если бы архетипы были выражениями, происходящими из нашего сознания (или приобретенными им), мы, конечно же, понимали бы их и не были бы поражены и удивлены, когда они появ­ляются в нашем сознании. На самом деле они являются инстинктивной тенденцией, такой же, как стремление птиц строить гнезда или муравьев образовывать органи­зованные колонии.

Здесь я должен пояснить связь между инстинктами и архетипом: то, что мы, соответственно, называем ин­стинктами,— это физиологические побуждения, восприни­маемые нашими органами чувств. Но в то же время они часто проявляются в фантазиях и обнаруживают свое присутствие только через символические образы. Эти проявления и есть то, что я называю архетипами. Их про­исхождение неизвестно; и они воспроизводятся в любое время и в любой части света—даже там, где передача че­рез прямое наследование или «перекрестное оплодотворе­ние» посредством миграции должны быть исключены.

Я могу вспомнить множество случаев, касающихся людей, которые консультировались у меня потому, что они были озадачены своими сновидениями или сновиде­ниями своих детей. Они были совершенно бессильны по­нять язык сновидений. Причиной этому было то, что они содержали образы, которые они не могли связать ни с чем, что они могли вспомнить или что могло случиться с их детьми. Однако некоторые из этих пациентов были глубоко образованны, а несколько из них сами были психо­логами.

Я живо припоминаю случай с профессором, у которого было внезапное видение и который решил, что он сошел с ума. Он пришел ко мне в полной панике. Я просто взял с полки 400-летнюю книгу и показал ему старинную гра­вюру на дереве, изображавшую его видение. «У Вас нет оснований думать, что Вы сошли с ума,—сказал я ему,— они знали о Вашем видении 400 лет назад». После этого он сел, полностью изможденный, но вновь пришедший в себя.

Очень важный случай был у меня с человеком, кото­рый сам был психиатром. Однажды он принес мне руко­писную книжечку, которую он получил как рождествен­ский подарок от своей 10-летней дочери. Она содержала серию сновидений, которые она видела, когда ей было 8 лет. Они составляли самую причудливую серию снови­дений, какую я когда-либо видел, и я мог хорошо понять, почему отец был более чем озадачен ими. Хотя и по-детски, но они были жуткими и содержали образы, проис­хождение которых было полностью непонятно отцу. Ни­же я привожу основные темы сновидений:

1. «Злое животное»—змееподобное чудовище со мно­жеством рогов убивает и пожирает всех других животных. Но из четырех углов приходит Бог, являясь в действитель­ности четырьмя различными божествами, и дает новую жизнь всем мертвым животным.

2. Вознесение в небо, где праздник с языческими тан­цами, и нисхождение в ад, где ангелы вершат добрые дела.

3. Стая небольших зверей пугает сновидицу. Живот­ные увеличиваются до огромных размеров, и одно из них пожирает маленькую девочку.

4. В маленькую мышку проникают черви, змеи, рыбы и человеческое существо. Так мышь очеловечивается. Это изображает четыре стадии возникновения человечества.

5. Видна капля воды, какой она выглядит под микро­скопом. Девочка видит, что капля полна веток деревьев. Это изображает возникновение мира:

6. Дурной мальчик держит ком земли и бросает его части в каждого, кто проходит мимо. Таким образом все прохожие становятся плохими.

7. Пьяная женщина падает в воду и выходит оттуда обновленной и трезвой.

8. Сцена происходит в Америке, где множество лю­дей, катающихся по муравейнику, атакуются муравьями. Сновидица в панике падает в реку.

9. На Луне есть пустыня, где сновидица так глубоко утопает в грунте, что достигает ада.

10. В этом сновидении у девочки возникает видение светящегося шара. Она дотрагивается до него. От шара исходит пар. Приходит человек и убивает ее.

11. Девочке снится, что она опасно больна. Внезапно из ее кожи выходят птицы и полностью покрывают все ее тело.

12. Тучи мошек затемняют солнце и звезды, кроме од­ной. Эта единственная звезда падает на сновидицу.

В несокращенном немецком оригинале каждое снови­дение начинается со слов старой сказки: «Однажды, дав­ным-давно...» Этими словами маленькая сновидица под­разумевает, что ей кажется, что каждое сновидение—это что-то вроде сказки, которую она хочет рассказать своему отцу как рождественский подарок. Отец пытался объяс­нить сновидения в рамках их контекста. Но он не смог сделать это, потому что казалось, что у них не было лич­ностных ассоциаций.

Возможность того, что эти сновидения были сознатель­ными выдумками, конечно, может быть исключена толь­ко тем, кто знал ребенка достаточно хорошо, чтобы быть абсолютно уверенным в ее правдивости. (Однако они остались бы вызовом нашему пониманию, даже если бы они были фантазиями.) В этом случае отец был убеж­ден, что сновидения были подлинными, и у меня не было оснований в этом сомневаться. Я сам знал маленькую де­вочку, но это было еще до того, как она передала свои сновидения отцу, так что у меня не было случая спросить ее о них. Она жила за границей и умерла от инфекционно­го заболевания примерно через год после этого Рожде­ства.

Ее сновидения имеют, бесспорно, исключительный ха­рактер. Их основные мысли имеют заметную философ­скую направленность. Первое, например, рассказывает о злом чудовище, убивающем других животных, но Бог возрождает их через божественный Apokatastasis, или вос­становление. В Западном мире эта идея известна по хри­стианской традиции. Она может быть найдена в «Деяниях святых Апостолов» 3.21: Христос, «которого небо должно было принять до времен совершения всего, что говорил Бог устами всех своих пророков...» Ранние греческие отцы Церкви (например, Ориген) особенно настаивали на мы­сли, что в конце света все будет восстановлено Спасите­лем до первоначального и совершенного состояния. Но, согласно св. Матфею (17.11), уже была старая еврейская традиция, что Илия «должен прийти прежде и устроить все». Первое послание к Коринфянам (15.22) ссылается на эту же идею в следующих словах: «Как в Адаме все Умирают, так во Христе все оживают».

Можно было бы предположить, что ребенок встре­чался с этой мыслью в своем религиозном воспитании. Но она росла в малорелигиозной среде. Ее родители толь­ко назывались протестантами, но в действительности они

знали Библию только понаслышке. Особенно неправдо­подобно допустить, что девочке был полностью объяснен туманный, трудный для понимания образ Apokatastasis. Конечно, ее отец никогда не слышал об этой мифической идее.

Девять из 12 сновидений навеяны темой разрушения и восстановления. И ни в одном из этих сновидений не об­наруживается следов специального христианского обра­зования или влияния. Напротив, они более тесно связаны с примитивными мифами. Эта связь подтверждается дру­гой темой—«космогоническим мифом» (сотворение ми­ра и человека),—которая появляется в четвертом и пятом сновидениях. Эта же связь обнаруживается в 1-м посла­нии к Коринфянам (15.22), которое я только что цитировал. В этом стихе Адам и Христос (смерть и воскрешение) так­же связаны вместе.

Общая идея Христа-Спасителя принадлежит ко все­мирно известной и дохристианской теме героя и спаси­теля, который, хотя и был поглощен чудовищем, чудес­ным образом появляется вновь, победив чудовище, кото­рое его проглотило, кем бы оно ни было. Никто не знает, когда и где возникла эта тема. Мы даже не знаем, как по­дойти к исследованию этой проблемы. Ясно одно, что каждое поколение, по-видимому, знает это как традицию, передаваемую из прошлых времен. Таким образом, мы можем с уверенностью полагать, что она «произошла» в тот период, когда человек еще не знал, что он обладает мифом о герое: то есть в те времена, когда он, так сказать, сознательно не размышлял над тем, что он говорит. Фи­гура героя—это архетип, который существует с незапа­мятных времен.

Продукция архетипов у детей имеет особое значение, потому что иногда можно быть полностью уверенным, что ребенок не был прямо знаком с традицией, о которой идет речь. В рассматриваемом случае семья девочки име­ла не более чем поверхностное знакомство с христианской традицией. Христианские темы, конечно, могут быть представлены такими идеями, как Бог, ангелы, небеса, ад и зло. Но то, каким, образом они проявляются у этого ре­бенка, указывает на совершенно нехристианское происхож­дение.

Возьмем первое сновидение о Боге, который в дей­ствительности состоит из четырех божеств, приходящих из четырех углов. Углов чего? В сновидении о комнате не упоминается. Комната даже не вписывается в картину то­го, что, по-видимому, является космическим событием, в котором появляется сам Всевышний. Четвертичность (или элемент «четырех») сама по себе странная идея, но одна их тех, которые играют большую роль во многих философских и религиозных системах. В христианской ре­лигии над ней стала преобладать Троица—понятие, ко­торое, как мы можем предполагать, было известно ребен­ку. Но кто в обычной современной семье среднего сосло­вия знает о божественной четвертичности? Эта идея была довольно известной среди студентов герметической фило­софии в Средние века, но она исчезла с начала XVIII века и была полностью предана забвению в течение по край­ней мере двухсот лет. Где же тогда маленькая девочка выведала ее? Из видений Иезекииля? Но не существует христианского учения, которое отождествляет серафима с Богом.

Этот же вопрос может быть задан относительно рога­той змеи. В Библии, правда, есть много рогатых живот­ных— в Апокалипсисе, например. Но все они оказывают­ся четвероногими, хотя их повелитель—дракон, а грече­ское слово «drakon» также означает змею. Рогатая змея появляется в латинской алхимии как «четырехрогая змея» — символ Меркурия и антагонист христианской Троицы. Но эта туманная ссылка, насколько мне удалось выяснить, встречается только у одного автора, и у этого ребенка не было возможностей знать об этом.

Во втором сновидении появляется тема, которая является определенно нехристианской и содержит пол­ную перестановку принятых ценностей: например, языче­ские танцы людей на небесах и добрые деяния ангелов в аду. Этот символ наводит на мысль об относительности моральных ценностей. Откуда ребенок получил такое ре­волюционное представление, достойное гения Ницше?

Эти вопросы наводят нас на другой: каково компенса­торное значение этих сновидений, которым маленькая де­вочка, очевидно, придавала такое значение, что преподне­сла их своему отцу в качестве рождественского подарка?

Если бы сновидец был шаманом, разумно было бы предполагать, что они представляют вариации на фило­софскую тему смерти, воскрешения, восстановления, про­исхождения мира, сотворения человека и относительно­сти ценностей. Можно было бы оставить эти сновидения как безнадежно трудные, если бы мы пытались толковать их на личностном уровне. Они, без сомнения, содержат «коллективные образы», и они отчасти аналогичны док­тринам, которым учили молодых людей в примитивных племенах, когда их готовили к обряду инициации. В это время они изучают, что сделал Бог или боги или праро­дители животных, как был сотворен мир и человек, как придет конец света и в чем смысл смерти. Есть ли в хри­стианской цивилизации событие, когда бы нам давали по­добные инструкции? Да, есть: в подростковом возрасте. Но многие люди начинают заново думать о вещах, подоб­ных этим, лишь в преклонном возрасте при приближении смерти.

Маленькая девочка, как оказалось, была в обоих этих положениях. Она приблизилась к половой зрелости и в то же время—к концу своей жизни. Мало или ничто в симво­лике ее сновидений не указывает на начало нормальной взрослой жизни, но существуют многочисленные намеки на разрушение и восстановление. Когда я в первый раз чи­тал эти сновидения, у меня было действительно жуткое чувство, что они предрекают надвигающееся несчастье. Причиной этого ощущения была странная природа ком­пенсации, которую я установил из символики. Она была противоположна тому, что можно было ожидать найти в сознании девочки этого возраста.

Эти сновидения открыли новый, довольно ужасающий аспект жизни и смерти. Можно было бы ожидать встре­тить такие образы у стареющего человека, огляды­вающегося на свою жизнь, но не у ребенка, который в норме должен был бы смотреть вперед. Их атмосфера скорее напоминает старую римскую поговорку: «Жизнь — это короткое сновидение», нежели радость и изобилие ее юности. Потому что жизнь этого ребенка подобна ver sacrum vavendum (обету весенней жертвы), говоря слова­ми римского поэта. Опыт показывает, что приближение смерти накладывает adumbratio (преждевременный отпе­чаток) на жизнь и сновидения жертвы. Даже алтарь в хри­стианской церкви представляет, с одной стороны, могилу, а с другой—место воскрешения, переход смерти в веч­ную жизнь.

Таковы были идеи, которые сновидения доводили до сознания ребенка. Они были приготовлениями к смерти, выраженными короткими рассказами, подобными сказ­кам, которые рассказывались в примитивных племенах во время обрядов инициации или в канонах дзэн-буддизма.

В этих рассказах мало похожего на ортодоксальную хри­стианскую доктрину, в них содержится больше от древней примитивной мысли. Кажется, будто они берут начало за рамками исторических традиций из давно забытых психи­ческих источников, которые с доисторических времен пи­тали философские и религиозные размышления о жизни и смерти.

Это было так, будто события будущего отбрасывали свою тень назад, пробуждая в ребенке некоторые формы мышления, которые, хотя и существуют потенциально в норме, описывают или сопровождают приближение фа­тального исхода. Хотя специфическая форма, в которой они выражаются, более или менее индивидуальна, их об­щий паттерн коллективен. Они обнаруживаются везде и во все времена и варьируют подобно тому, как варьи­руют животные инстинкты у различных видов, но, одна­ко, служат при этом одной и той же общей цели. Мы не допускаем, что каждое рожденное животное создает свои собственные инстинкты как индивидуальное приобрете­ние; и мы не должны считать, что человеческие индивиды изобретают свои особые человеческие «повадки» с каж­дым новым рождением. Подобно инстинктам, коллектив­ные паттерны мышления человеческой психики являются врожденными и унаследованными. Они действуют при случае более или менее сходным образом у всех из нас.

Проявления эмоций, к которым относятся такие пат­терны мышления, одинаковы во всем мире. Мы можем выявить их даже у животных, и сами животные понимают друг друга в этом отношении, даже если они принадлежат к разным видам. А что можно сказать о насекомых с их сложными симбиотическими функциями? Большинство из них даже не знают своих родителей, и у них нет никого, кто бы мог их обучать. Почему же надо думать, что чело­век— единственное живое существо, лишенное особых ин­стинктов, или что в его психике нет никаких следов эволю­ции?

Естественно, если вы отождествляете психику с созна­нием, вы можете легко впасть в заблуждение, что человек приходит в мир с психикой, которая пуста, и что в после­дующие годы она не содержит ничего больше, чем то, что приобретено в результате индивидуального опыта. Но психика—это более, чем сознание. У животных мало со­знания, но много импульсов и реакций, которые обнару­живают существование психики; и дикари думают много такого, значение чего им не ясно.

Вы можете тщетно спрашивать многих цивилизован­ных людей о действительном значении рождественского дерева или пасхального яйца. Фактически они делают определенные вещи, не зная, почему они это делают. Я склоняюсь к мнению, что все однажды было сделано в первый раз, но только спустя много лет кто-либо зада­вался вопросом, почему это было сделано. Медицинский психолог постоянно сталкивается с умными во всех дру­гих отношениях пациентами, которые ведут себя стран­ным, непредсказуемым образом и не имеют ни малейшего понятия о том, что они говорят или делают. Их внезапно охватывает беспричинное настроение, в котором они сами себе не могут дать отчета.

С первого взгляда такие реакции или импульсы кажут­ся особенностями личностной природы, и поэтому мы не принимаем их во внимание как идиосинкратическое по­ведение. В действительности они основаны на сформиро­ванной ранее и всегда находящейся в готовности инстинк­тивной системе, которая характерна для человека. Формы мышления, всеобще понятные жесты и многие отношения следуют паттерну, который появился задолго до того, как человек развил рефлексивное сознание.

Вполне возможно, что ранние источники способности человека размышлять берут начало от болезненных по­следствий сильных эмоциональных всплесков. Я возьму просто для иллюстрации этого утверждения пример с буш­меном, который в момент ярости и досады, вызванных неудачной рыбалкой, задушил своего любимого, един­ственного сына и после этого был охвачен величайшим горем, когда держал маленькое тельце в своих руках. Воз­можно, такой человек запоминает подобный момент боли навечно.

Мы не можем знать, был ли опыт такого рода в дей­ствительности изначальной причиной развития человече­ского сознания. Но несомненно то, что потрясения от по­добных эмоциональных переживаний часто необходимы для того, чтобы пробудить людей и обратить их внимание на то, что они делают. Существует знаменитый случай с испанским идальго XIII века Раймундом Луллием, кото­рому в конце концов (после долгих стараний) удалось на тайном свидании встретиться с дамой, которой он восхи­щался. Она молча распахнула одежду и показала свою гниющую от рака грудь. Потрясение изменило Луллия; он стал видным теологом и одним из величайших миссионе­ров церкви. В случае такого внезапного изменения часто можно доказать, что архетипы, работая в течение долгого времени в бессознательном, искусно устраивают обстоя­тельства, которые приведут к кризису.

Такие случаи, по-видимому, показывают, что архетипи-ческие формы не являются статичными паттернами. Они являются динамическими факторами, которые проявляют­ся в импульсах так же спонтанно, как инстинкты. Неко­торые сновидения, видения или мысли могут возникать внезапно; и как бы тщательно их ни исследовали, оказы­вается невозможным найти вызвавшую их причину. Это отнюдь не означает, что они не имеют причины; безуслов­но, они ее имеют, но она так отдалена и темна, что ее не­возможно увидеть. В таком случае нужно подождать либо до того момента, когда сновидение и его смысл станут до­статочно понятными, либо до того, как произойдут неко­торые внешние события, которые объяснят сновидение.

В момент сновидения это событие может все еще быть в будущем. Как наши сознательные мысли часто зани­маются будущим и его возможностями, так же это проис­ходит и с бессознательным и его сновидениями. В течение долгого времени существовало общее мнение, что функ­ция сновидения — это предсказание будущего. В антично­сти и вплоть до Средних веков сновидения учитывались в медицинских прогнозах. Я могу подтвердить современ­ными сновидениями элемент прогноза (или предчув­ствия), который может быть найден в старом сновидении, приводимом Артемидором во II веке н. э. Одному челове­ку снилось, что его отец умирает в пламени горящего до­ма. Вскоре он сам умер в phlegemone (огонь или высокий жар), который, как я полагаю, был вызван пневмонией.

Случилось так, что мой коллега страдал от смертель­ной гангренозной лихорадки — фактически флегмоны. Его прежнему пациенту, который ничего не знал о приро­де болезни своего доктора, приснилось, что доктор умер в большом огне. В это время доктор как раз поступил ^в госпиталь, и болезнь только начиналась. Сновидец не знал ничего, кроме голого факта, что его доктор болен и находится в госпитале. Через три недели доктор умер.

Как показывает этот пример, в сновидении могут быть элементы предчувствия и предсказания, и любой, пытаю­щийся толковать их, должен принимать это во внимание, особенно когда ясно, что сновидение, исполненное смы­сла, не представляет достаточного для его объяснения контекста. Такое сновидение часто появляется «на пустом месте», и остается только удивляться, что его могло вы-' звать. Конечно, если бы мы знали его скрытый смысл, его причина была бы ясна. Это объясняется тем, что только наше сознание не знает этого, бессознательное же оказы­вается уже информированным и пришедшим к заключе­нию, которое выражается в сновидении. В действительно­сти оказывается, что бессознательное способно исследо­вать и делать выводы из фактов в той же мере, что и со­знание. Оно даже может использовать некоторые факты и предугадать их возможные результаты как раз потому, что мы не осознаем их.

Однако, как это можно понять из сновидений, бессо­знательное делает свои размышления инстинктивно. Это важное отличие. Логический анализ—прерогатива созна­ния; мы выбираем с помощью рассудка и знания, в то время как бессознательное, по-видимому, руководствует­ся инстинктивными тенденциями, представленными со­ответствующими формами мышления, то есть архетипа­ми. Доктор, которого попросили описать течение болез­ни, будет пользоваться такими рациональными понятия­ми, как «инфекция» или «жар». Сновидение более поэтич­но. Оно представляет больное тело как земной дом чело­века, а жар—как огонь, разрушающий его.

Как показывает вышеприведенное сновидение, архети-пичный разум трактовал ситуацию так же, как он это де­лал во времена Артемидора. Нечто, обладающее более или менее неизвестной природой, было интуитивно под­хвачено бессознательным и подвергнуто трактовке с по­мощью архетипов. Это предполагает, что вместо процес­са рассуждения, который применило бы сознание, в дей­ствие вступил архетипичный разум, который принял на себя задачу предсказания. Таким образом, архетипы имеют собственную инициативу и свою специфическую энергию. Эти силы дают им возможность как произво­дить исполненное смысла толкование (в своем собствен­ном символическом стиле), так и вмешиваться в данную ситуацию посредством своих собственных импульсов и со своими мыслительными формациями. В этом отношении они функционируют как комплексы; они появляются и ис­чезают по большей степени, как им заблагорассудится, часто они препятствуют нашим сознательным намере­ниям или модифицируют их поразительным образом.

Мы можем ощутить специфическую энергию архети­пов, когда мы испытываем странное очарование, которое им сопутствует. Кажется, что они обладают особой ма­гией. Такое странное качество также является характерис­тикой личностных комплексов; и социальные комплексы архетипического характера точно так же имеют свою ин­дивидуальную историю, как и личностные комплексы. Но в то время, как личностные комплексы не создают ничего иного, кроме личностных пристрастий, архетипы творят мифы, религии, философские системы, которые оказы­вают влияние и характеризуют целые нации и историче­ские эпохи. Мы рассматриваем личностные комплексы как компенсацию односторонних или ошибочных отно­шений сознания, так же мифы религиозного происхожде­ния могут трактоваться как вид психотерапии общечело­веческих страданий и тревог — голода, войны, болезней, старости, смерти.

Всеобщий миф о герое, например, всегда изображает богатыря или богочеловека, который побеждает зло, имеющее вид дракона, змеи, чудовища, и который осво­бождает свой народ от разрушения и смерти. Рассказыва­ние или ритуальное повторение в священных текстах и це­ремониях или отправлениях культа подобной фигуры в танцах, музыке, гимнах, молитвах и жертвоприноше­ниях захватывает присутствующих божественными эмо­циями (как магическими чарами) и доводит экзальтацию индивида до такой степени, что он отождествляет себя с героем.

Если мы постараемся посмотреть на эту ситуацию гла­зами верующего, то, вероятно, сможем понять, как про­стой человек может быть освобожден от бессилия и мук и наделен (по крайней мере временно) почти сверхчелове­ческим качеством. Довольно часто такое убеждение под­держивает его в течение долгого времени и придает опре­деленный стиль его жизни. Оно может даже задать тон це­лому обществу. Видный пример этого можно найти в элевсинских мистериях, которые были окончательно за­прещены в XVII веке христианской эры. Они выражали вместе с Дельфийским оракулом сущность и дух античной Греции. В очень большой степени сама христианская эра обязана своим именем и значительностью древней мисте­рии о богочеловеке, которая берет свои корни в архети-пичном древнеегипетском мифе о Горе (Horus).

Обычно считается, что основные мифологические идеи были при удобном случае выдуманы в доисторические времена умным старым философом или пророком, и с тех пор в них верили доверчивые некритичные люди. Говорит­ся, что истории, которые рассказывает властолюбивое священство, не правда, а просто «желательный образ мыс­ли». Но само слово «выдумать» (invent) происходит от латинского invenire и означает «найти», отсюда следует: найти что-либо посредством поиска. В последнем случае само слово намекает на некое предварительное знание о том, что вы собираетесь найти.

Позвольте мне вернуться к странным идеям, содер­жавшимся в сновидениях маленькой девочки. Не похоже, что она их отыскивала: так она была удивлена, найдя их. Они явились ей как странные и неожиданные рассказы, ко­торые были достаточно примечательны, чтобы подарить их отцу в качестве рождественского подарка. Однако, по­ступая таким образом, она помещает их в сферы нашего все еще живущего христианского таинства—рождения нашего Бога, смешанного с тайной вечнозеленого дерева» несущего вновь рожденный свет. (Это ссылка на 5-й сон.)

Хотя существуют богатые исторические свидетельства символической связи между Христом и символом дерева, родители маленькой девочки были бы ужасно удивлены, если бы их попросили объяснить, что они имеют в виду, украшая дерево горящими свечами, чтобы отметить рож­дение Христа. «О, это просто рождественский обы­чай»,—сказали бы они. Серьезный ответ потребовал бы глубокого исследования относительно древней символики умирающего Бога, ее связи с культом Богоматери и ее символом—деревом,— если говорить только об одном аспекте этой сложной проблемы.

Чем дальше мы углубляемся в происхождение «коллек­тивного образа» (или, говоря языком Экклезиаста, в дог­му), тем больше мы снимаем кажущийся бесконечным по­кров с архетипического паттерна, который до настоящего времени никогда не был объектом сознательного размыш­ления. Таким образом, как это ни парадоксально, мы знаем о мифологическом символизме больше, чем любое из предшествующих поколений. Фактически в прежние времена люди не размышляли над их символами и были неосознанно воодушевлены их значением.

Я проиллюстрирую это на примере своих впечатлений от общения с дикарями Mount Elgon в Африке. Каждое утро, на заре, они покидали свои хижины и дышали или плевали в свои руки, которые они потом протягивали на­встречу первым лучам солнца, как если бы они предлагали свое дыхание и свою слюну богу восходящего солнца— mungu. (Это слово—суахили,— которое они использовали, объясняя ритуальное действие, происходит от полинезий­ского корня, эквивалентного mana или mulungu. Эти и по­добные термины обозначают «силу» необыкновенной действенности и проникновения, которую нам следует на­зывать божественной.) Таким образом, mungu — эквивалент Аллаха или Бога. Когда я спросил их, что зна­чит это действие или зачем они его делают, они совершен­но растерялись. Они только смогли сказать: «Мы всегда делали это. Это всегда делалось, когда встает солнце». Они смеялись над очевидным выводом, что солнце — это mungu. В действительности солнце не является mungu, когда оно над горизонтом, mungu—это сам момент восхо­да солнца.

То, что они делали, было ясно мне, но не им; они про­сто делали это, никогда не размышляя над тем, что они делают. Следовательно, они не могли объяснить самих себя. Я пришел к выводу, что они предлагали свои души mungu, потому что дыхание (жизнь) и слюна означают «субстанцию души». Дыхание или плевание на что-либо дает «магический» эффект, например когда Христос использовал слюну, чтобы исцелять слепых, или когда сын вдыхает последний вздох своего отца для того, чтобы перенять душу отца. Очень маловероятно, что эти афри­канцы когда-либо, даже в очень отдаленном прошлом, знали больше о значении той церемонии. В действитель­ности их предки, вероятно, знали еще меньше, потому что они даже еще более не осознавали своих побуждений и еще менее задумывались над своими поступками.

У Гёте Фауст очень кстати сказал: "Im Anfang war die Tat" («В начале было дело»). «Дела» никогда не выдумы­вались— они делались; мысли, с другой стороны, были относительно поздним открытием человека. Вначале он был побужден к действиям неосознанными факторами, и прошло много времени, пока он пришел к абсурдной Мысли, что, вероятнее всего, он сам побудил себя к дей­ствию—его разум был не в состоянии выявить какие­либо другие побудительные силы, кроме своих собствен­ных.

Мы посмеялись бы над мыслью, что растение или жи­вотное изобретает само себя, но тем не менее существует достаточно много людей, которые верят, что психика или разум изобрели сами себя и таким образом были творца­ми своего собственного существования. Фактически ра­зум вырос до теперешнего состояния сознания, как желудь вырастает до дуба или первобытный ящер развивается до млекопитающего. Сознание все еще продолжает развивать­ся так, как оно развивалось в течение долгого времени, и, таким образом, мы испытываем побуждения со сторо­ны внутренних сил так же, как и со стороны стимулов извне.

Эти внутренние побуждения проистекают из глубоко­го источника, который не был создан нашим сознанием и не находится под его контролем. В мифологии ранних времен эти силы назывались или духами, или демонами и богами. Сегодня они так же активны, как и всегда. Если они соответствуют нашим желаниям, мы называем их добрыми предчувствиями и импульсами и одобрительно хлопаем себя по груди за то, что мы такие ловкие ребята. Если они — против нас, то мы говорим, что нам просто не везет, или что какие-то люди—против нас, или что при­чина наших неудач, должно быть, патологическая. Един­ственная мысль, которую мы отказываемся допустить,— это то, что мы зависимы от сил, которые выше нашего контроля.

Правда, однако, что за последнее время цивилизован­ный человек до известной степени овладел силой воли, ко­торую он может приложить, где ему будет угодно. Он научился делать свою работу квалифицированно без пес­нопений и барабанной дроби, которые гипнотически вво­дили бы его в состояние «делания». Он даже может обой­тись без ежедневной молитвы, взывающей к божествен­ной помощи. Он может выполнить то, что он предпола­гает сделать. Конечно же, он может без сучка без задо­ринки обратить свои мысли в действия, в то время как ди­карям на каждом шагу мешают страхи, суеверия и другие незримые препятствия. Девиз: «Там, где воля, там и доро­га»— выражает предрассудок современного человека.

И тем не менее для того, чтобы поддержать свое кре­до, современный человек платит ценой значительного не­достатка самонаблюдения. Он слеп по отношению к тому факту, что им, со всей его рациональностью и квалифици­рованностью, владеют «силы», которые выше его кон­троля. Его боги и демоны вовсе не исчезли, они просто по­лучили новые имена. Они безустанно держат его в напря­жении,— неясные опасения, психологические трудности, неутолимая нужда в пилюлях, алкоголе, табаке, пище—и над всем этим — полчища неврозов.

ДУША ЧЕЛОВЕКА

То, что мы называем цивилизованным сознанием, прочно отделило себя от основных инстинктов. Но эти ин­стинкты не исчезли. Они просто потеряли свой контакт с сознанием и, таким образом, были вынуждены заявлять о себе косвенным путем. Это может происходить при по­мощи психических симптомов в случае невроза или при помощи различного рода частных проявлений, таких, как непредвиденное настроение, неожиданная забывчивость или ошибки в речи.

Человеку нравится думать, что он хозяин своей души. Но пока у него нет возможности контролировать свои на­строения, эмоции или осознать мириады путей, по кото­рым неосознанные факторы закрадываются в его планы и решения, он, конечно, сам себе не хозяин. Эти неосо­знанные факторы обязаны своим существованием автоно­мии архетипов. Современный человек защитил себя от то­го, чтобы видеть свою собственную расщепленность, с по­мощью системы «отсеков». Некоторые сферы его внеш­ней жизни и его собственное поведение, как это можно ви­деть, он держит в разных отсеках, и они никогда не встре­чаются друг с другом.

Как пример этой так называемой «психологии отсе­ков» я вспоминаю случай с одним алкоголиком, который попал под похвальное влияние некой религиозной органи­зации и, очарованный ее энтузиазмом, забыл, что ему нуж­но пить. Он был очевидным и чудесным образом исце­лен Иисусом, и, соответственно, его демонстрировали как свидетеля божественного милосердия и действенности на­званной религиозной организации. Но через несколько не­дель новизна стала бледнеть и стали обнаруживаться не­которые следы возобновления алкоголизма, в конце кон­цов он вновь запил. Но на этот раз благотворительная ор-

ганизация пришла к выводу, что они имеют дело с пато­логическим случаем, явно не подходящим для вмешатель­ства Иисуса, поэтому они поместили его в клинику, пре­доставив врачам сделать то, чего не смог сделать боже­ственный целитель.

Это один из аспектов современного «культурного» со­знания, которое стоит того, чтобы в него заглянуть. Оно обнаруживает настораживающую степень расщепленно­сти и психологической неразберихи.

Если мы на минуту представим, что человечество — это отдельный индивидуум, то мы увидим, что оно напо­минает человека, которого уносят в сторону неосознан­ные силы, и что оно тоже любит засовывать отдельные проблемы в разные отсеки. Именно поэтому нам следует уделить огромное внимание тому, что мы делаем, так как человечеству сейчас угрожают самовозникающие и смер­тельные опасности, нарастание которых мы не можем контролировать. Наш мир, так сказать, расщеплен, как не­вротик, железным занавесом, проводящим символиче­скую линию раздела. Западный человек, осознавая агрес­сивное стремление к власти со стороны Востока, находит себя вынужденным принимать экстраординарные меры защиты и в то же время гордится своей добродетелью и добрыми намерениями.

Ему не удается увидеть, что это его собственные поро­ки, которые он скрыл за хорошими международными ма­нерами, бросаются назад ему в лицо коммунистическим миром, бесстыдно и методично. То, против чего устоял Запад, хотя тайно и с легким чувством стыда (дипломати­ческая ложь, систематический обман, скрытые угрозы), возвращается назад и в полной мере с Востока, завязывая Запад в невротический узел. Это лицо его собственной злобной тени насмехается над западным человеком по ту сторону железного занавеса².

Именно этим объясняется особое чувство беспомощ­ности, которое испытывают так много людей в западных обществах. Они начали осознавать, что трудности, стоя­щие перед ними,— это прежде всего нравственные пробле­мы, и попытки ответить на них с помощью политики на­ращивания ядерных вооружений или экономического «со­ревнования» достигают очень малого, поскольку они от­резают оба пути. Многие из нас понимают, что нрав­ственные и интеллектуальные средства были бы более эффективны, так как могли бы создать у нас иммунитет против постоянно нарастающей инфекции.

Но все подобные попытки, предпринятые в одиночку, оказались неэффективными и будут оставаться таковыми до тех пор, пока мы будем стараться убедить себя и мир, что только они (то есть наши противники) не правы. Для нас было бы гораздо более кстати сделать серьезную по­пытку узнать свою собственную тень и ее гнусные дела. Если бы мы могли увидеть свою тень (темную сторону нашей натуры), мы были бы иммунны по отношению к нравственной и интеллектуальной инфекции и вмешатель­ству. Как показывает теперешнее положение дел, мы остаемся открытыми для любой инфекции, потому что мы делаем практически то же, что и они. У нас есть только дополнительный недостаток, что под покровом хороших манер мы как не видим, так и не хотим понять, что мы са­ми делаем.

Можно отметить, что в коммунистическом мире есть один большой миф (который мы называем иллюзией в напрасной надежде, что наше высокомерное суждение может заставить ее исчезнуть). Это свято чтимая во все времена архетипическая мечта о Золотом Веке (или Рае), где каждый обеспечен всем в изобилии и великий, спра­ведливый и мудрый вождь управляет человеческим дет­ским садом. Этот могущественный архетип в его инфан­тильной форме овладел ими, но он никогда не исчезнет из мира просто при виде нашей высокомерной точки зрения. Мы даже поддерживаем его благодаря своему собствен­ному ребячеству, поскольку наша западная цивилизация находится во власти той же самой мифологии. Неосознан­но мы имеем те же предубеждения, надежды, ожидания. Мы слишком верим в «государство всеобщего благоден­ствия», всеобщий мир, справедливость, правду, неизмен­ные права человека и (не говорите это слишком громко) в Царство Бога на Земле.

Горькая правда заключается в том, что реальная чело­веческая жизнь состоит из комплекса неумолимых проти­воположностей—дня и ночи, дыхания и смерти, счастья и горя, добра и зла. Мы даже не уверены, что одно будет преобладать над другим, что добро преодолеет зло или радость победит боль. Жизнь — это поле боя. Она всегда была такой и всегда будет, а если бы она не была такой, то ее существование прекратилось бы.

Именно этот внутренний конфликт человека заставил ранних христиан ожидать и надеяться на скорый конец света или буддистов отвергать все земные желания и стрем­ления. Эти основные ответы были бы откровенно само­убийственными, если бы они не были связаны с особыми интеллектуальными и нравственными идеями и практи­кой, которые составляют стержень обеих религий и смягчают их радикальное отречение от мира.

Я подчеркиваю этот момент, потому что в наше время существуют миллионы людей, которые утратили веру в какую бы то ни было религию. Такие люди больше не понимают своей религии. До тех пор пока жизнь проте­кает гладко без религии, эта потеря остается столь же оправданной, как и незаметной. Совсем другое дело, ког­да приходят страдания. Это происходит, когда люди на­чинают искать выход и задумываться над смыслом жизни и ее озадачивающим и болезненным опытом.

Примечательно, что у психотерапевта (по моему опы­ту) больше консультируются евреи и протестанты, чем ка­толики. Этого можно было ожидать, так как католиче­ская церковь все еще чувствует ответственность за сига animarum (заботу о благоденствии души). Но в наш науч­ный век вопросы, которые раньше принадлежали сфере компетенции теолога, предоставлено задавать психиатру. Люди чувствуют, что это составляет, или составляло бы, огромное различие, если бы у них только была положитель­ная вера в осмысленность жизни, Бога, бессмертие. Призрак приближающейся смерти часто является мощ­ным побудительным стимулом для таких мыслей. С неза­памятных времен у людей были мысли о Всевышнем (од­ном или нескольких) и о потустороннем мире. Только те­перь они считают, что могут обходиться без этих мыслей.

Поскольку мы не можем обнаружить трон Господень в небесах с помощью радиотелескопа или установить (на­верняка), что любимые отец и мать все еще находятся где-то здесь в более или менее телесной форме, люди счи­тают, что такие идеи — «неправда», я бы скорее сказал, что они недостаточно «правдивы», так как они являются такого рода понятиями, которые сопутствовали человече­ской жизни с доисторических времен и которые вторгают­ся в сознание при любом побуждении.

Современный человек может утверждать, что он мо­жет обходиться без них, и подкреплять свое мнение, на­стаивая на том, что нет научных доказательств их истин­ности. Или он может даже сожалеть о том, что утратил свои убеждения. Но почему мы должны беспокоиться о до­казательствах, пока мы имеем дело с незримыми и непо­знаваемыми вещами (так как Бог выше человеческого понимания и не существует способов доказать бессмер­тие)? Даже если бы мы не знали, зачем нам нужна соль в пище, мы все равно получали бы от этого пользу. Мы могли бы спорить, что использование соли — это просто вкусовая иллюзия или предрассудок, но это не помешало бы ей приносить нам пользу. Почему же тогда мы долж­ны отказывать себе во взглядах, которые доказали свою полезность в моменты кризиса и могли бы придать смысл нашему существованию?

Как мы можем знать, что эти идеи—неправда? Мно­гие люди согласились бы со мной, если бы я прямо утвер­ждал, что подобные идеи наверняка иллюзорны. Им не удается осознать, что отказ от религиозной веры так же невозможно обосновать, как и ее принятие. Мы свободны в выборе той или иной точки зрения; в любом случае это — произвольное решение.

Однако существует серьезная эмпирическая причина того, почему нам следует культивировать мысли, которые никогда не могут быть доказаны. Эта причина заключает­ся в том, что подобные мысли известны как полезные. Человек положительно нуждается в общих идеях и убеж­дениях, которые смогут придать смысл его жизни и да­дут ему возможность найти свое место в мире. Он может вынести самые невероятные испытания, когда он убежден, что в этом есть смысл; он раздавлен, когда в разгар всех своих неудач он вынужден признаться, что принимает участие в «сказке, рассказанной идиотом».

Именно религиозным символам принадлежит роль на­деления жизни человека смыслом. Индейцы пуэбло верят, что они сыновья отца-Солнца, и эта вера наделяет их жизнь перспективой (и целью), которая выходит далеко за пределы их ограниченного существования. Она дает им Достаточно простора для раскрытия их индивидуально­стей и дает им возможность жить полной жизнью целост­ного человека. Их положение имеет неуловимое преиму­щество по сравнению с положением человека в нашей ци­вилизации, который знает, что он есть (и будет оставать­ся) не более чем неудачником, с жизнью, лишенной вну­треннего смысла.

Ощущение более глубокого смысла существования — это то, что ставит человека над простым прожиганием

жизни. Если ему не хватает этого ощущения, он растерян и печален. Если бы святой Павел был убежден, что он не более чем бродячий плотник, он, конечно, никогда не стал бы тем, кем он был. Его настоящая, полная смысла жизнь заключалась во внутренней убежденности, что он — посланник Бога. Можно обвинить его в том, что он страдал манией величия, но это мнение бледнеет перед сви­детельствами истории и судом последующих поколений. Овладевший им миф сделал его чем-то более значитель­ным, чем простой ремесленник.

Такой миф, однако, состоит из символов, которые не были выдуманы сознательно. Они произошли. Вовсе не человек по имени Иисус создал миф о богочеловеке. Он существовал за много веков до его рождения. Он сам был захвачен этой символической идеей, которая, как говорит святой Марк, вырвала его из узкой жизни плотника в На­зарете.

Мифы нисходят к древнему сказителю и его снам, к людям, движимым волнением своих фантазий. Эти люди не слишком отличались от тех, кого последующие поколе­ния называли поэтами или философами. Древние сказите­ли не задумывались над происхождением своих фантазий, только много лет спустя люди стали задумываться, отку­да происходит рассказ. Тем не менее много веков назад в том месте, которое мы теперь называем Древней Гре­цией, человеческий ум был достаточно просвещенным, чтобы высказать предположение, что рассказы богов бы­ли не чем иным, как архаичными и преувеличенными тра­дициями давно похороненных королей и вождей. Люди уже приняли точку зрения, согласно которой маловероят­но, что миф значит то же, о чем говорит. Поэтому они по­старались упростить его до всеобщепонятной формы.

В более поздние времена мы видели, что то же самое происходило с символизмом сновидений. В те годы, когда психология еще пребывала в младенчестве, мы осознали, что сновидения имеют некоторое значение. Но так же, как греки убеждали себя в том, что их мифы — это просто тщательно продуманный продукт рациональной или «нормальной» истории, так и некоторые пионеры психо­логии пришли к выводу, что сновидения означают совсем не то, что кажется. Образы и символы, которые они пред­ставляли, отбрасывались как причудливые формы, в ко­торых угнетенные содержания души появляются в со­знании. Таким образом, стало считаться бесспорным, что сновидение означает нечто иное, чем то, что заключено в его очевидном утверждении.

Я уже описывал свое несогласие с этой идеей— несогласие, которое привело меня к тому, что я стал изу­чать форму сновидения в той же мере, что и его содержа­ние. Почему они должны означать нечто отличное от их содержания? Есть ли в природе что-нибудь такое, что является иным, нежели оно есть на самом деле? Сновиде­ние является нормальным и естественным феноменом, и оно не означает того, чем оно не является. Даже в Тал­муде говорится: «Сновидение является своим собствен­ным толкованием». Замешательство происходит потому, что содержания сновидений символические и, таким обра­зом, имеют больше, чем одно значение. Символы указы­вают в направлениях, отличных от тех, которые мы пони­маем с помощью сознания; и, следовательно, они относят­ся к чему-то бессознательному или по крайней мере не до конца осознанному.

Для научного ума такие феномены, как символические идеи, являются досадной помехой, потому что они не мо­гут быть сформулированы удовлетворительным для ин­теллекта и логики способом. Они, безусловно, не являют­ся единственным такого рода случаем в психологии. За­труднения начинаются с феномена «аффекта» или эмоции, который ускользает от всех попыток психолога дать ему окончательное определение. Причина трудности в обоих случаях одна и та же — вмешательство бессознательного.

Я знаю достаточно об этой научной точке зрения, чтобы понять, что если приходится иметь дело с фактами, кото­рые не могут быть полностью или адекватно поняты, то это является крайне раздражающим. Трудность с этими феноменами состоит в том, что они бесспорны и тем не ме­нее не могут быть сформулированы на языке интеллекта. Для этого нужно было бы понять самое жизнь, потому что эта жизнь производит эмоции и символические идеи.

Академический психолог волен не принимать феномен эмоции или понятие о бессознательном (или то и другое) Для рассмотрения. Но тем не менее они остаются факта­ми, которым медицинский психолог должен по крайней мере уделить должное внимание, так как эмоциональные конфликты и вмешательство бессознательного являются классическими чертами предмета его науки. Если он хотя бы сколько-нибудь лечит своего пациента, он сталкивает­ся с этими иррациональностями как со сложными факта­ми независимо от его способности сформулировать их на языке интеллекта. Поэтому вполне естественно, что лю- ] ди, у которых не было опыта в области медицинской пси- \ хологии, находят очень сложным понять, что происходит, § когда психология перестает быть для ученого погоней на .] месте в стенах его лаборатории и становится активной ча- .; стью интриги реальной жизни. Стрельба по мишени на 1 стрельбище очень далека от поля боя; врачу приходится иметь дело с ранениями и смертями на настоящей войне. Он должен заниматься психической реальностью, даже если он не может воплотить ее в научное определение.

Мы можем легко видеть этот момент, когда мы изу- ^; чаем некоторые хорошо известные символы.

Например, крест в христианской религии — это много­значный символ, который выражает множество аспектов, идей, эмоций; но крест на месте после имени просто ука­зывает, что человек мертв. Фаллос является всеохваты­вающим символом в религии индусов, но если уличный мальчиШка рисует его на стене, то это отражает всего лишь его заинтересованность своим пенисом. Поскольку инфантильные и пубертатные фантазии часто глубоко проникают и во взрослую жизнь, встречается много сно­видений, в которых безошибочно определяются сексуаль­ные намеки. И было бы абсурдно понимать их как-либо иначе. Было бы нелепо думать, что, когда масон говорит о монахах и монахинях, «налегающих» друг на друга, или электрик — о входящем в другую деталь штепселе или при­нимающей другую деталь розетке, он погружается в яркие подростковые фантазии. Он просто использует красочные описательные названия для своих материалов. Когда образованный человек, исповедующий индуизм, бу­дет говорить с вами о лингаме (фаллосе, который пред­ставляет бога Шиву в мифологии индуизма), вы услышите вещи, которые мы, западные люди, никогда не связали бы с пенисом. Конечно же, лингам не непристойный намек, точно так же, как и крест не просто знак смерти. Очень многое зависит от степени зрелости Сновидца, у которого возникает этот образ.

Толкование сновидений и символов требует тонкости. Оно не может быть обращено в механическую систему и втиснуто в лишенные воображения мозги. Со стороны интерпретатора оно требует как постоянно нарастающего знания индивидуальности сновидца, так и нарастающего самопознания. Ни один опытный мастер в этой области яг будет отрицать, что существуют эмпирические методы, которые могут оказаться полезными, но они должны при­меняться с осторожностью и умом. Можно следовать всем верным правилам и тем не менее увязнуть в самой ужасающей бессмыслице, просто просмотрев кажущуюся незначительной деталь, которую более тонкий ум не про­пустил бы. Даже человек высокого интеллекта может без­надежно заблудиться из-за недостатка интуиции и чув­ства.

Когда мы пытаемся понять символы, мы встаем не толь­ко перед символом как таковым, но и перед целостно­стью индивида, производящего символы. Это включает изучение его культурной среды, и в процессе этого мы за­полняем много пробелов в своем собственном образова­нии. Я взял для себя за правило относиться к каждому случаю как к совершенно новой проблеме, о которой я не знаю даже азов. Обыденные ответы могут быть практич­ными и полезными до тех пор, пока мы имеем дело с по­верхностью, но, как только мы вступаем в соприкоснове­ние с жизненно важными проблемами, сама жизнь всту­пает в свои права, и даже самые блестящие теоретические предпосылки становятся недейственными словами.

Воображение и интуиция являются жизненно важны­ми для нашего понимания, и, хотя существует обычно поль­зующееся популярностью мнение, что они главным образом ценны для поэтов и художников (что в «разум­ных» делах не следует им доверять), на самом деле они в равной степени жизненно важны на всех более высоких ступенях науки. Здесь они играют все более возрастаю­щую по своему значению роль, которая дополняет роль «рационального» ума и его применения в специфических проблемах. Даже физика, точнейшая из всех применяе­мых наук, в удивительной степени зависит от интуиции, которая работает через бессознательное (хотя впослед­ствии возможно продемонстрировать логические проце­дуры, которые могли бы привести к тем же результатам, что и интуиция).

Интуиция почти незаменима в интерпретации симво­лов, и она может довольно часто обеспечить их незамед­лительное понимание сновидцем. Подобный счастливый намек может быть не только субъективно убедительным, но в то же время и довольно опасным. Это может легко привести к ложному чувству защищенности. Или, напри­мер, может подтолкнуть как интерпретатора, так и сно­видца к продолжению удобных и относительно легких от­ношений, которые могут закончиться неким подобием разделенного сновидения. Наружный базис реального ин­теллектуального знания и морального понимания теряет­ся, если вы охвачены неясным чувством удовлетворения от того, что вы поняли что-то «но намеку». Можно объяс­нять и знать только в том случае, если вы довели интуи­цию до точного знания фактов и их логических связей.

Честный исследователь должен будет признать, что он не всегда может это сделать, но было бы нечестно по­стоянно не напоминать себе об этом. Даже ученый—чело­веческое существо. Поэтому для него, как и для других, людей, вполне естественно ненавидеть вещи, которые он не может объяснить. Верить, что то, что мы знаем сей­час,—это все, что мы можем когда-либо знать,— это до­вольно распространенная иллюзия. Ничто не бывает бо­лее уязвимо, чем научная теория, которая является эфе­мерной попыткой объяснить факты и далеко не вечные истины.

РОЛЬ СИМВОЛОВ

Когда медицинский психолог начинает интересоваться символами, он прежде всего имеет дело с «природными» символами в отличие от «культурных» символов. Первые происходят из неосознанных содержаний психики и поэтому представляют огромное число вариаций на те­му первичного архетипического образа. Во многих слу­чаях их происхождение может быть прослежено до их ар­хаичных корней, то есть идей и образов, которые мы встречаем в наиболее древних памятниках письменности и примитивных обществах. Культурные символы, с дру­гой стороны,— это такие символы, которые использова­лись для выражения «вечных истин», и они до сих пор используются во многих религиях. Они прошли через множество трансформаций и даже через длительный про­цесс более или менее сознательного развития и, таким образом, стали коллективными образами, принятыми в цивилизованных обществах.

В подобных культурных символах все же сохраняется достаточно много от их первоначальной божественности или «чар». Мы осознаем, что они могут пробудить глубо­кий эмоциональный отклик у отдельных индивидов, и это психическое изменение делает их во многих отношениях похожими на предрассудки. Они являются фактором, с которым психологу необходимо считаться; глупо не принимать их во внимание просто потому, что в рациональ­ных представлениях они кажутся абсурдными и не­уместными. Они являются важным составным компонен­том нашего интеллектуального облика и жизненно важ­ными силами в построении человеческого общества, поэтому они не могут быть искоренены без серьезных по­терь. В тех случаях, когда они подавляются или ими пре­небрегают, их специфическая энергия исчезает в бессозна­тельном, что может повлечь за собой самые непредвиден­ные последствия. Психическая энергия, которая кажется потерянной таким образом, в действительности служит тому, чтобы ввести в действие и интенсифицировать все, что находится в верхних слоях бессознательного,— тенденции, которые, быть может, до сих пор не имели возможности выразиться или по крайней мере им не бы­ло разрешено беспрепятственное существование в нашем сознании.

Подобные тенденции формируют всегда присутствую­щую и потенциально разрушительную «тень» нашего со­знания. Даже такие тенденции, которые при определен­ных обстоятельствах могли бы оказать благоприятное воздействие, превращаются в демонов, когда они вытес­няются. Поэтому понятно, почему так много людей, дей­ствующих из самых лучших побуждений, боятся бессозна­тельного, а заодно с этим—и психологии.

Наши времена продемонстрировали, что значит от­крыть врата преисподней. Произошли вещи, всю чудо­вищность которых вряд ли кто-либо мог бы себе пред­ставить в идиллическом благополучии первого десятиле­тия нашего века; они перевернули мир вверх дном. С тех пор мир пребывает в состоянии шизофрении. Не только Цивилизованная Германия извергла свою ужасающую примитивность. Россия тоже управляется ею, а Африка была предана огню. Неудивительно, что западный мир чувствует себя неуютно.

Современный человек не понимает, до какой степени ^его «рационализм» (который разрушил его способность откликаться на божественные символы и идеи) предоста­вил его воле психической «преисподней». Он освободил себя от суеверий (или верит, что это так), но в процессе этого он утратил свои духовные ценности до поистине угрожающих пределов. Его нравственные и духовные тра­диции распались, и теперь он расплачивается за этот рас­пад ценой охватившей весь мир дезинформации и диссо­циации.

Антропологи часто описывали, что происходит с при­митивными обществами, когда их духовные ценности подвергаются ударам современной цивилизации. Их чле­ны утрачивают смысл жизни, их социальная организация распадается, а сами они морально разлагаются. Мы нахо­димся теперь в таком же состоянии. Но мы никогда дей­ствительно не понимали, что мы потеряли, потому что, к несчастью, наши духовные лидеры были всегда больше заинтересованы защитой своих институтов, чем понима­нием тайны, которую представляют наши символы. По-моему, вера не исключает мысли (которая является са­мым сильным оружием человека), но, к сожалению, со­здается впечатление, что многие верующие настолько боятся науки (а вместе с этим и психологии), что они обращают слепое око к божественным психическим си­лам, которые всегда управляли человеческой судьбой. Мы лишили вещи их таинственности и божественности; ничто теперь не свято.

В ранние века, когда в психике человека возникали ин­стинктивные понятия, его сознание, не сомневаясь, связы­вало их в логически последовательную психическую структуру. Но «цивилизованные» люди больше не в со­стоянии делать это. Их «продвинутое» сознание лишило себя всех средств, с помощью которых оно может ассими­лировать вспомогательный вклад инстинктов и бессозна­тельного. Этими органами ассимиляции и интеграции бы­ли божественные символы, которые по всеобщему согла­сию считались святыми.

Сегодня, например, мы говорим о «материи». Мы опи­сываем ее физические свойства. Мы проводим лаборатор­ные эксперименты, чтобы продемонстрировать некото­рые ее аспекты. Но слово «материя» остается сухим, бес­человечным и просто интеллектуальным понятием, без какой-либо психической значимости для нас. Каким от­личным от этого был первоначальный образ материи — Великой Матери,— который мог заключить в себе и пере­дать глубокую эмоциональную значимость Матери-Земли. Точно так же то, что было духом, теперь отож­дествляется с интеллектом и, таким образом, перестает быть Отцом Всего (сущего). Дух дегенерировал до огра­циченного Эго-мышления человека; огромная эмоцио­нальная энергия, выраженная в образе «нашего Отца», ис­парилась в песке интеллектуальной пустыни.

Два архетипичных принципа лежат в основе кон­трастирующих систем Востока и Запада. Однако массы и их вожди не могут осознать, что нет существенной раз­ницы в том, чтобы называть основой мира мужское нача­ло и отца (дух), как это делают на Западе, или женское на­чало и мать (материю), как делают коммунисты. По су­ществу, мы знаем об одном так же мало, как и о другом. В ранние времена этим основам поклонялись в разного рода ритуалах, которые по крайней мере показывали их психическую значимость для человека. Но теперь они ста­ли просто абстрактными понятиями.

По мере роста научного понимания мир становится дегуманизированным. Человек чувствует себя изолиро­ванным в космосе, потому что он не является больше ча­стью природы и потерял эмоциональную «неосознанную тождественность» с природными феноменами. Эти фено­мены постепенно утратили свои символические значения. Гром—это уже не голос разгневанного божества, точно так же, как молния—это не орудие его мести. Нет такой реки, в которой обитали бы духи, нет такого дерева, кото­рое было бы основой жизни человека, нет такой змеи/ко­торая была бы воплощением мудрости, нет такой горной пещеры, которая была бы домом великих демонов, нет теперь голосов, которые говорят с человеком из камней, растений, животных, точно так же и он не говорит с ними, не веря, что они могут слышать. Его контакт с природой исчез, и с ним исчезла глубокая эмоциональная энергия, которую давала эта символическая связь.

Эта огромная потеря компенсируется символами на­ших сновидений. Они несут в себе нашу первоначальную природу—ее инстинкты и своеобразное мышление. К не­счастью, однако, они выражают свои содержания на язы­ке природы, странном и непонятном для нас. Поэтому перед нами встает задача его перевода в рациональные слова и понятия современной речи, которая освободилась от своего первобытного бремени — особенно от мистиче­ской сопричастности к вещам, которые она описывает. Теперь, когда мы говорим о духах и других потусторон­них фигурах, мы больше не вызываем их. Сила, так же ^как и слава, была «выкачана» из когда-то могуществен­ных слов. Мы перестали верить в магические формулы; не много осталось табу и подобных им ограничений, и наш мир обеззаражен от таких «суеверных предрассудков», как «колдуны, ведьмы, пугала», не говоря уж об оборот­нях, вампирах, bush-souls и других странных существах, которые населяли девственный лес.

Выражаясь более точно, кажется, что поверхность на­шего мира очищена от всех суеверий и иррациональных элементов. Совсем другой вопрос, освобождается ли от первобытных черт реальный внутренний мир человека (а не его фикция, являющаяся осуществлением нашего жела­ния). Разве число 13 не является до сих пор табу для мно­гих людей? Разве не много людей еще охвачены иррацио­нальными предубеждениями, планами, детскими иллю­зиями? Реалистичная картина человеческого ума откры­вает множество подобных примитивных черт и пережит­ков, которые все еще продолжают играть свою роль так, как если бы за последние 500 лет ничего не произошло.

Очень существенно понять этот момент: современный человек в действительности представляет собой любо­пытную смесь характеристик, приобретенных им в про­цессе его многовекового психического становления. Это «смешанное» существо и есть человек и его символы, с ко­торыми мы должны иметь дело, и мы должны, действитель­но, как можно более тщательно изучать его психиче­скую продукцию. Скептицизм и научные убеждения суще­ствуют в нем рука об руку со старомодными предрассуд­ками, устаревшим образом мышления и чувствования, упрямым неверным пониманием и слепым невежеством.

Таковы наши современники — человеческие существа, производящие символы, которые мы, психологи, изучаем. Для того чтобы объяснить символы и их значение, жиз­ненно важно выяснить, являются ли их образы связанны­ми с непосредственным личным опытом или же они были выбраны сновидением для своей особой цели из резервов общего осознанного знания.

Возьмем, например, сновидение, в котором встречает­ся число 13. Вопрос заключается в том, верит ли сам сно­видец в зловещие свойства этого числа или же сновидение просто подразумевает людей, которые все еще впадают в подобные суеверия. Ответ вносит огромные различия в толкование. В первом случае вы должны принять во внимание тот факт, что индивид все еще находится во вла­сти несчастливого числа 13 и поэтому будет чувствовать себя крайне неуютно в комнате № 13, в отеле или сидя за столом с 13 людьми. В последнем случае 13 может зна­чить не более, чем грубое или оскорбительное замечание. «Суеверный сновидец» все еще чувствует «чары» числа 13, а более «рациональный» сновидец лишил число 13 его изначальных эмоциональных оттенков.

Этот аргумент показывает, каким путем архетипы проявляются в практическом опыте: они являются одно­временно и образами и эмоциями. Можно говорить об ар­хетипах только в том случае, если одновременно суще­ствуют оба этих аспекта. Если это не более чем образ — тогда это просто изображение слова, не влекущее за со­бой серьезных последствий, но, если образ эмоциональ­но насыщен, он приобретает божественность (или психическую энергию), он становится динамичным и из него могут вытекать различные последствия.

Я осознаю, что понять эту концепцию сложно, потому что стараюсь использовать слова для описания чего-то такого, сама природа чего делает невозможным точное определение. Но поскольку так много людей решили от­носиться к архетипам так, как если бы они были механиче­ской системой, которая может быть выучена наизусть, очень существенно настаивать на том, что они не просто названия или даже философские понятия. Они—часть са­мой жизни, образы, которые целиком связаны с живущим индивидом посредством эмоционального моста. Поэтому невозможно дать произвольное или универсальное толко­вание какого-либо архетипа. Он должен быть объяснен, исходя из всей жизненной ситуации отдельного индивида, с которым он связан.

Так, в случае набожного христианина символ креста может быть истолкован только в религиозном, христиан­ском контексте, если только сновидение не дает крайне се­рьезных оснований для того, чтобы с этим не считаться. Но мы не можем сказать, что во все времена и при любых обстоятельствах символ креста имеет то же значение. Если бы это было так, то он был бы лишен своей боже­ственности, потерял бы свою жизненность и стал бы про­сто словом.

Те, кто не осознает специфического оттенка чувства архетипа, заканчивают путаницей из мифологических по­нятий, которые могут быть связаны воедино для того, чтобы показать, что все означает нечто или—совсем ни­чего. Все трупы на свете одинаковы в химическом отноше­нии, но живые индивиды — не одинаковы. Архетипы ожи­вают только в том случае, если мы терпеливо стараемся выяснить, почему и каким образом они являются значи­мыми для живущего индивида.

Простое употребление слов бессмысленно, если вы не знаете, что за ними стоит. Это особенно верно в психоло­гии, где мы говорим о таких архетипах, как anima, animus, мудрец, Великая Мать и так далее. Вы можете знать все о святых мудрецах, пророках и других богоподобных лю­дях, равно как и обо всех великих материях на свете. Но если они просто образы, чью божественность вы никогда не испытывали, это будет похоже на то, как если бы вы го­ворили во сне, потому что вы не будете знать, о чем вы го­ворите. Простые слова, которые вы используете, будут пустыми и обесцененными. Они обретают жизнь и значе­ние только тогда, когда вы стараетесь принять во внима­ние их божественность, то есть их взаимосвязь с живым индивидом. И только тогда вы начинаете понимать, что их названия значат очень мало, в то время как крайне ва­жным является, каким образом они с вами связаны.

Таким образом, символо-продуцируюш" я функция сно­видений—это попытка привнести первоначальную пси­хику человека в «продвинутое» и дифференцированное со­знание, где она никогда не была ранее и поэтому никогда не подвергалась критическому самопознанию. Потому что в далеком прошлом первоначальная психика человека представляла собой всю человеческую личность. В про­цессе своего развития сознание утратило связь с некото­рой частью этой примитивной психической энергии. И со­знание никогда не знало об этой первоначальной психике, поскольку она была отброшена в процессе его развития и дифференциации, и вместе с тем единственно оно могло бы ее понять.

Тем не менее кажется, что то, что мы называем бессо­знательным, сохранило примитивные черты, которые формировали часть этой первоначальной психики. Имен­но к этим чертам постоянно обращаются символы снови­дений, как если бы бессознательное старалось вернуть на­зад все старые вещи, от которых освободился разум в процессе развития,— иллюзии, фантазии, архетипичные формы мышления, фундаментальные инстинкты и т.д.

Это объясняет, почему люди часто испытывают со­противление, даже страх при приближении к бессознатель­ному. Эти реликтовые содержания не являются просто нейтральными или индифферентными. Напротив, они так высоко заряжены, что часто оказываются более чем не­удобными. Они могут быть причиной настоящего страха. Чем больше они подавляются, тем больше они охваты­вают всю личность в форме невроза.

Именно эта психическая энергия придает им такую жизненную важность. Это подобно тому, как если бы че­ловек, который был некоторое время без сознания, вдруг понял, что в его памяти есть пробел—кажется, что проис­ходили важные события, которые он не может вспомнить. И до тех пор, пока он будет полагать, что психика — это исключительно его личное дело (а это—обычное мне­ние), он будет стараться вернуть себе, по-видимому, утра­ченные инфантильные воспоминания. Но пробелы в вос­поминаниях его детства — это просто симптомы гораздо более серьезной утраты—утраты примитивной психики.

Так же как в процессе эмбрионального развития чело­веческое тело повторяет свою предысторию, так же и ум проходит через серию доисторических состояний. Глав­ная задача сновидений—довести некоторые «воспомина­ния» о доисторическом, а также инфантильном мире до уровня наиболее примитивных инстинктов. Подобные вос­поминания в некоторых случаях могут иметь значитель­ный терапевтический эффект, как это уже давно отметил Фрейд. Это наблюдение утверждает взгляд, что пробелы в инфантильной памяти (так называемая амнезия) опреде­ленно представляют собой потерю, и их восполнение мо­жет внести позитивный сдвиг в жизнь и самочувствие.

Поскольку ребенок в физическом отношении мал и его сознательные мысли скудны и просты, мы не осо­знаем далеко идущих сложностей инфантильного разума, которые базируются на его первоначальной идентичности с первобытной психикой. Эта «первоначальная психика» в такой же степени присутствует и продолжает функцио­нировать у ребенка, как стадии эволюционного развития человечества в теле его эмбриона. Если читатель помнит, что я говорил ранее об из ряда вон выходящих сновиде­ниях ребенка, который преподнес их в качестве подарка своему отцу, у него будет хорошее представление о том, что я имею в виду.

В инфантильной амнезии мы находим странные мифо­логические фрагменты, которые также появляются в бо­лее поздних психозах. Образы подобного рода в высшей степени божественны и поэтому очень важны. Если по­добные воспоминания повторяются во взрослой жизни,

они могут в отдельных случаях послужить причиной глу­бокого психологического расстройства, р то время как в других людях они могут вызвать чудеса исцеления и ре­лигиозных обращений. Часто они возвращают часть жиз­ни, которой в течение долгого времени недоставало. Это наделяет человеческую жизнь целью и таким образом обогащает ее.

Воспоминание инфантильной памяти и воспроизведе­ние архетипичных способов психического поведения мо­гут создать более широкий горизонт и более значительное расширение сознания — при условии, что вы преуспели в ассимиляции и интеграции утраченных и вновь приобре­тенных содержаний в своем сознании. Поскольку они не являются нейтральными, их ассимиляция изменяет лич­ность точно так же, как и сами они подвергаются опреде­ленным изменениям. В этой части того, что называется «процессом индивидуации» (который описывает д-р М. Л. фон Франц в одной из частей этой книги), толкова­ние символов играет важную практическую роль, так как символы являются естественной попыткой примирить и объединить противоположности внутри психики.

Естественно, простое наблюдение, а затем и отбрасы­вание символов не повлекло бы такого эффекта, а просто восстановило бы прежнее невротическое состояние и раз­рушило бы попытку синтеза. Но, к сожалению, те немно­гие люди, которые не отрицают само существование архе­типов, почти однозначно относятся к ним, как к простым словам, и забывают об их живой реальности. Когда их бо­жественность таким образом (неправомерно) отвергается, начинается процесс безграничного замещения—другими словами, человек легко скользит от одного архетипа к другому, при этом все означает все. Достаточно верно то, что формы архетипов до известного предела взаимо­заменяемы. Но их божественность есть и остается фак­том, который представляет непосредственную ценность архетипичного явления.

Мы должны помнить об этой эмоциональной ценно­сти и учитывать ее во всем интеллектуальном процессе толкования сновидения. Очень легко потерять эту цен­ность, потому что мышление автоматически отбрасывает эмоциональные ценности, и наоборот. Психология—это единственная наука, которая должна принимать фактор ценности (то есть чувства), потому что он является связью между физическим явлением и жизнью.

Психологию часто обвиняют в том, что в связи с этим она—не наука, но ее критикам не удается понять научную и практическую необходимость того, чтобы должным образом изучать чувство.

ЛЕЧЕНИЕ РАСЩЕПЛЕНИЯ

Наш интеллект создал мир, который преобладает над природой, и населил его чудовищными машинами. По­следние настолько бесспорно полезны, что мы даже не ви­дим возможности избавиться от них или от нашего подчи­нения им. Человек вынужден следовать рискованным под­сказкам научного и изобретательского ума и восхищается собой за свои блестящие достижения. В то же время его гений показывает ужасающую тенденцию изобретать все более и более опасные вещи, потому что они представ­ляют все лучшие и лучшие средства для массового само­убийства.

При взгляде на быстро нарастающую лавину населе­ния в мире человек уже начал искать средства, чтобы удерживать начинающий подниматься поток в гавани. Но природа может предвосхитить все наши попытки, повер­нув против человека его собственный творческий ум. Во­дородная бомба, например, могла бы послужить эффек­тивным средством для того, чтобы остановить перенасе­ление. Несмотря на наше гордое господство над приро­дой, мы все еще ее жертвы, поскольку мы даже не научи­лись контролировать свою собственную природу. Мед­ленно, но, кажется, неизбежно мы навлекаем на себя беду.

Нет больше богов, к которым мы могли бы взывать о помощи. Величайшая из всех религий на свете страдает от анемии, потому что спасительные божества покинули леса, реки, горы и животных, а богочеловеки исчезли под землей, в бессознательном. Здесь мы одурачиваем себя, думая, что они влачат унизительное существование среди останков нашего прошлого. Над нашими современными жизнями господствует божество Здравого Смысла, кото­рое является нашей самой большой и самой трагической иллюзией. С помощью разума, уверяем мы себя, мы за­воевали природу.

Но это простой лозунг, потому что так называемое за­воевание природы ставит нас перед лицом естественного, природного факта перенаселения и добавляет к нашим проблемам психологическую неспособность заключить самые необходимые политические соглашения. Для лю­дей остается вполне естественным ссориться и сражаться друг с другом за первенство. Как же мы тогда «завоевали природу»?

Так как любое изменение должно где-то начаться, то су­ществует единственный индивид, который испытает и осу­ществит его. Изменение должно действительно начаться с индивида, возможно, это будет кто-то из нас. Никто не может себе позволить выискивать и ждать, что кто-то другой сделает то, что сам он не расположен делать. Но так как кажется, что никто не знает, что делать, то, ве­роятно, это стоило бы времени и сил, если бы мы спроси­ли себя, не знает ли его или ее бессознательное что-нибудь, что нам поможет. Сознание, конечно, не способно сделать что-либо полезное в этом отношении. Сегодня че­ловек болезненно осознает, что ни его великие религии, ни его различные философские системы не способны обо­гатить его такими могущественными, живыми идеями, которые могли бы обеспечить ему чувство защищенности, в котором он так нуждается перед лицом нынешнего со­стояния мира.

Я знаю, что сказали бы буддисты: «Если бы только все люди следовали «величественным, восьмеричным путем Dharma» (доктрины, законы), занимались самосозерца­нием, то они составили бы правильное представление о своей сущности. И все было бы в порядке». Христианин говорит, что, если бы только у людей была вера в Бога, наш мир был бы намного лучше. Рационалист уверяет, что, если бы только люди были умными и здравомыслящими, все наши проблемы можно было бы легко уладить. Но сложность в том, что ни одному из них не удается самому решить эти проблемы.

Христиане часто спрашивают, почему Господь не го­ворит с ними, как, бывало, он это делал в прежние време­на. Когда я слышу этот вопрос, он каждый раз заставляет меня подумать о раввине, которого спросили, как же мог­ло так быть, что Господь часто являлся перед людьми в старые времена, в то время как сейчас никто никогда его не видит. Раввин ответил: «Сейчас никто уже больше не способен достаточно низко поклониться».

Этот ответ выглядит как удар обухом по голове. Мы так пленены нашим субъективным сознанием и запутаны в него, что мы забыли стародавний факт, что Бог говорит главным образом через сновидения и видения. Буддисты отбрасывают мир фантазий бессознательного как беспо­лезную иллюзию, христианин ставит между собой и своим бессознательным библию и церковь, а рациональ­ный интеллектуал еще не знает, что его сознание—это не его тотальная психика. Эта невежественность продолжает существовать и сегодня, несмотря на тот факт, что в тече­ние более чем 70 лет бессознательное было основным научным понятием, которое незаменимо в любом серьез­ном психологическом исследовании.

Мы не можем больше себе позволить быть подобны­ми Всемогущему Господу, выставляя себя в качестве су­дей достоинств и недостатков природных феноменов. Мы больше не базируем нашу ботанику на старомодном раз­делении на полезные и бесполезные растения или нашу зоологию на наивном различении безвредных и опасных животных. Но мы все еще самодовольно полагаем, что сознание—это смысл, а бессознательное — бессмыслица. В науке хватило бы одних насмешек, чтобы отучить от по­добных допущений. "Разве можно говорить о микробах, что они имеют смысл или бессмысленны?

Чем бы ни было бессознательное, оно остается при­родным феноменом, производящим символы, которые, без сомнения, наделены значением. Мы не ожидаем от че­ловека, который ни разу не смотрел через микроскоп, что он окажется авторитетом по части микробов, точно так же ни один человек, который не занимался серьезным изу­чением природных символов, не может считаться компе­тентным судьей в этой области. Но всеобщая недооценка человеческой души настолько значительна, что ни великие религии, ни философы, ни научный рационализм не захо­тели посмотреть на нее дважды.

Несмотря на то что католическая церковь допускает возможность somnia a Deo missa (сновидений, посланных Богом), большинство ее мыслителей не делают серьезной попытки понять сновидения. Я сомневаюсь, существует ли протестантский трактат или доктрина, которые пали бы так низко, чтобы допустить возможность, что vox Dei может быть воспринят в сновидении. Но если теолог дей­ствительно верит в Бога, то по какому поводу он пола­гает, что Бог не может говорить через сновидения?

Я потратил более чем полстолетия, изучая природные символы, и пришел к выводу, что сновидения и их симво-

лы не глупы и не бессмысленны. Напротив, сновидения дают наиболее интересную информацию для тех, кто за­ботится понять их символы. Результаты, правда, имеют мало отношения к таким всемирным интересам, как купля и продажа. Но смысл жизни не может быть исчерпываю­ще объяснен чьей-то деловой жизнью, точно так же как невозможно ответить на глубокую страсть человеческой души банковским счетом.

В период человеческой истории, когда вся полезная энергия тратится на исследование природы, очень мало внимания уделяется сущности человека, которой является его психика, хотя проводится много исследований в обла­сти функций сознания. Но действительно сложная и не­знакомая часть разума, в которой рождаются символы, остается фактически неисследованной. Кажется почти не­постижимым, что несмотря на то, что мы получаем сигна­лы от нее почти каждую ночь, расшифровка этих комму­никаций кажется слишком скучной для всех, кроме очень небольшого числа людей, чтобы с ней возиться. Мы мало думаем о самом великом инструменте человека — его пси­хике, ей часто открыто не доверяют и ни во что ее не ста­вят. «Это только психологическое» слишком часто зна­чит: это ничто.

Откуда в точности происходит это огромное предубе­ждение? Очевидно, мы были настолько заняты вопросом, о чем мы думаем, что полностью забыли спросить бессо­знательную психику, что она думает о нас. Идеи Зигмунда Фрейда утвердили во многих людях рьяное презрение к психике. До него ее просто не замечали и ею пренебрега­ли, сейчас она стала свалкой для нравственных отбросов.

ПРИМЕЧАНИЯ