Глава 14. Сопротивление индивидуальной

СЛЕПОТЕ

Мне представляется, что понима­ние, вызревающее медленно, способ­но оказать более длительное воздей­ствие, чем идеалистический порыв, который редко когда способен удер­жаться надолго.

Юнг К. Г. Неоткрытое Я³

Как мы видели, политическая инерция в значительной степени—следствие индивидуальной слепоты как прави­телей, так и управляемых. Эту слепоту питают три источ­ника: неспособность к пониманию фактов, неспособность к соответствующим моральным оценкам, неспособность к симпатии—силе, придающей энергию всем действиям во спасение.

Средство против первого очевидно: интенсивное изу­чение предмета заполнит пробелы в нашем понимании глобального кризиса.

Более сложный вопрос—утрата доверия к моральным суждениям отчасти из-за философского замешательства, порожденного позитивистами и релятивистами. Они не приемлют саму идею существования абсолютных норм. Мне представляется, что этика или абсолютна (и потен­циально универсальна), или ее не существует вообще. По самой своей природе она выносит суждения об истинном и ложном, которые тоже могут быть или истинны или ложны. Ее нельзя считать собранием произвольных предпочтений, которые можно отбросить, сочтя их неудобными.

Истинно, однако, и то, что мы не в силах неопровержи­мо доказать обоснованность той или иной конкретной этики. Мы не способны из сущего вывести должное, хотя многие пытались это сделать. Искать неоспоримые осно­вы нашей морали в биологии, истории, экологии, теории эволюции или где бы то ни было значит, по существу, впа­дать в заблуждение. Ибо если нельзя опровергнуть скеп­тиков, утверждающих, что мораль — это не более чем куль­турный миф, то нельзя отнять у нас право жить так, как если бы нашу мораль определяла сама реальность. Я ду­маю, что самые холодные ветры современного скептицизма не смогут заставить нас согласить­ся с тем, что вселенная бездушна, а добро не имеет смысла.

Следующий вопрос—о том, какими ценностями мы должны руководствоваться. Судя по результатам, мы боль­шей частью преследовали узкие или пагубные цели. Хрупкое мировое сообщество взывает к справедливости, а природное окружение говорит об оскуднении и разруше­нии.

На этом фоне велико искушение обратиться к совер­шенно новым ценностям. Но я считаю такой путь оши­бочным и даже самонадеянным. Скорее нужно возродить некоторые из старых ценностей. Как полагает Шумахер, ссылаясь на работу Джозефа Пипера, реалистическим и эффективным средством в современных условиях могло бы служить учение о Четырех основных Добродетелях: благоразумии, справедливости, стойкости и умеренности.

Потребность в справедливости и, еще больше — в стойкости становится все острее при все большей неуме­ренности и невоздержанности общества потребления. Не­обузданная погоня за удовольствиями никогда не удов­летворяет нас, она может вести к отчаянию. Андре Жид был прав, когда писал: «Беспокойство это единственное, чем никак нельзя до конца напиться». Однако умерен­ность, подобно стойкости и справедливости, следует за благоразумием, первой из добродетелей, образцом и ма­терью для других.

Что же о благоразумии? По словам Шумахера, «это не

мелкая расчетливо-средняя позиция, на которой почти ут­вердился современный мир, но открытое, великодушное принятие реальности». Она «требует, чтобы все эгоисти­ческие интересы замолкли» и «предполагает ориентацию всей личности на конечные жизненные цели»⁴.

Злейшими врагами благоразумия являются жадность и зависть. Они ослепляют человека, порождая и не­справедливости в мире, и патологию окружающей среды. Они восстанавливают человека против человека и челове­ка против природы, заточив его в материальном и прене­брегая духовным. Умеренность, правильно понятая, это не мягкая уступчивость (и тем более не ограниченная преду­смотрительность), но уважение к целостности вещей и признание того, что индивидуальный эксцесс способен нарушить равновесие всей системы.

Но и с пониманием фактов и с подлинными ценнос­тями мы далеко не продвинемся без чувства симпатий. Призывы любить человека или потомков создают атмос­феру напыщенной неподлинности, а «человеческая семья» есть только натянутая метафора. По-видимому, мы спо­собны любить только тех, кого мы знаем и кого можем воспринимать как личностей.

Я сомневаюсь, чтобы существовало средство. против отсутствующей или умершей симпатии или его можно было бы предписать на языке бесстрастной прозы. Наше личное страдание и пример других может постепенно че­му-то научить нас, здесь может сыграть роль и воображе­ние. Но внимательная мысль способна помочь освободить­ся от некоторых путанных порождений нашего ума.

Она может подсказать например, что настойчивое рас­сеяние внимания, неистовый темп и прогрессирующая де­гуманизация современной городской жизни в наибольшей степени замораживают дружеские чувства. Потерявшая всякую ценность, обессмысленная работа приводит к фрагментарным и поверхностным личным отношениям. Мы находим убежище и псевдобезопасность в расчетли­вом интеллекте или хорошо оплачиваемой профессии и теряем контакт с влечениями и эмоциями. Мы имеем склонность почитать разум, который «работает, как часо­вая машина», переоценивать умелость и быть нетерпи­мыми к неудачам. Настроенные на постоянное возбужде­ние мы стремимся все к новым удовольствиям, не задер­живаясь на испытанных. Мы — вечно идущие, которые ни­когда не достигают цели и которые забыли, откуда они, идут. Мы стремимся «действовать» и в своей суперактив­ности почти забыли, что значит «быть». Как жалкие глупцы, мы каждый момент чувствуем, что должны иметь сознательную цель. Приходят на ум стихи Т. С. Эллиота:

Где та мудрость, которую мы потеряли в знании?

Где то знание, которое мы потеряли в информа­ции? ⁵

Мы становимся все менее мудрыми, менее понимаем себя и других. Источники чувства не пересыхают, но их воды становятся бурными и замутненными. Мы слишком мало уделяем им внимания, и они иногда вскипают необъяснимой тревогой или вздымаются в ярости — признаки потери контакта со своим подлинным Я, с тем, чем мы являемся на самом деле и чего мы действительно хотим. Это состояние усиливает наше искушение погру­зиться в деятельность и определять свой жизненный курс больше тривиальными ожиданиями окружающих, чем на­шими собственными внутренними побуждениями. Мы подчиняемся господствующим ценностям «успеха» и «предпринимательства» и воспринимаем друг друга как соперников.

Все это порождает чрезмерную озабоченность внеш­ней судьбой и социальным статусом. Здесь, видимо, за­ключен порочный круг: индустриально-урбанизированное существование ведет к нарушению чувства индивидуаль­ности, так что мы пускаемся в крысиную гонку, которая в одно и то же время скрывает и питает чувство бессмы­слицы. Наш образ жизни порождает печально мелкий престижный эгоизм. Эгоизм, возможно, глубочайшее пре­пятствие к любви, поскольку он отрицает за другими ту абсолютную ценность, которую приписывает себе. Цен­ность других становится относительной, обусловленной их пользой для нас.

Это не означает, что мы не должны любить себя. Если любая личность ценна и незаменима, то это относится и ко мне самому (христианство предписывает любить Других как самого себя, а не больше, чем самого себя). Но если любовь к себе становится условием для любви к дру­гим, то этот Я сам должен быть истинным, а не тем пу­стячным, самообманывающимся «эго», какое мы по боль­шей части осознаем.

ВОПРОС СОЗНАНИЯ

Эти соображения, помимо других, позволяют нам уви­деть уникальный, быть может, конечный вызов нашего времени как духовный и в равной мере моральный и поли­тический кризис. Сейчас как никогда многое зависит от силы нашей любви. И мы должны найти пути, подгото­вить себя, как личности, к тому, чтобы без страха встре­тить худшее и вступить с ним в борьбу, не теряя само­обладания; приспособиться к боли и напряжениям; прео­долеть черное отчаяние; обрести подлинную надежду и сохранить чувство смысла, несмотря на усиливающийся хаос.

Если сопротивление приливу анархии в конечном счете зависит от человека, то он в свою очередь зависит от ши­роты и глубины своего сознания. Если наша индивидуаль­ная чувствительность ограничена — не помогут ни кол­лективные усилия, ни высокие идеалы, ни здоровые цели, ни правильные средства. Как гласит китайская пословица, верные средства в неверных руках толкают на неверный путь.

Видимо, налицо семь важных аспектов, согласно кото­рым типичный, современный взгляд на вещи нуждается в исправлении или дополнении (в других культурах или эпохах этот список был бы другим). Все семь из них стре­мятся противостоять образу мысли большинства и, вме­сте взятые, могли бы помочь нам достичь «ясного, вели­кодушного признания реальности», которое как благора­зумие претендует на право быть для нас пробным кам­нем.

Поскольку свет — самый знакомый образ сознания, лучше всего, используя викторианскую метафору, думать о них как о семи «светильниках». Итак, семь светильни­ков:

1. Рациональный страх — в противоположность пре­обладающей бездумной надежде.

2. Самосознание—как обнаружение нашей бессознательной двойственности вместо беспечного доверия к на­шим обычным достоинствам.

3. Визионерское сознание, выводящее за рамки того, что Уильям Блейк называет одномерным видением науки, господствующим сегодня в наших умах.

4. Переоценка женственности, которая должна привести к исправлению грубой мужеподобности нашей куль­туры.

5. Добровольное принятие напряженности в противо­вес современному убеждению, что оно нежелательно и его следует избегать.

6. Этика осознания в противовес сверхидеалистиче­ской этике добродетели.

7. Возвращение к религиозному измерению жизни — разоблачение мирских богов, которым мы бессознатель­но поклоняемся.

Значение некоторых из этих «светильников» не сразу очевидно, но каждый из них освещает какой-либо из пре­небрежительно забытых или болезненных аспектов наше­го опыта и реальности — страх, женственность, состояние напряженности и т. д. Попытки возродить то, что слиш­ком часто исключалось, по нашему мнению, ведут к со­зданию некоторого типа всеобъемлющей восприимчиво­сти.