52 Риторика и истоки европейской литературной традиции

Достаточно того, что лапидарность библейской фразы, облеченная «Се­мьюдесятью Толковниками» в формы греческого языка, теми или иными путями вошла в кругозор столь впечатлительного эллина, как Псевдо-Лонгин, и была оценена им эстетически как монументальность и зна­чительность, как осуществление «возвышенного». В определенном смыс­ле можно назвать эту оценку историко-культурным недоразумением: &&& «возвышенное» — слишком греческая категория, чтобы аде­кватно охарактеризовать внутренний склад и строй библейского текс­та, ибо для этого в ней слишком много эстетизма, культа культуры и пафоса дистанции, совершенно чуждых Библии. Ближневосточное ми-роотношение живет антитезами «жизни» и «смерти», «мудрости» и «суеты», «закона» и «беззакония», оно различает святое и пустое, важ­ное и праздное — только не «возвышенное» и «низменное»; последняя антитеза полагается лишь культурой греческого типа и вне ее лишает­ся смысла. Но в защиту Псевдо-Лонгина следует сказать две вещи. Во-первых, мы имеем здесь дело с недоразумением чрезвычайно тонкого свойства, отнюдь не с грубой и бессодержательной ошибкой ума. Тако­го рода недоразумения суть едва ли не обязательное условие разумения при встрече различных культур; если бы не было взгляда извне, кото­рому все видится несколько иначе, чем взгляду изнутри, не было бы и встречи. Во-вторых, специально это «недоразумение», возродившееся в Европе вместе с возрождением античных норм культуры и эстетики и оживавшее в ренессансной, барочной, романтической поэтизации Биб­лии, оказалось не только чрезвычайно долговечным¹⁰², но и на ред­кость продуктивным, создав основу великого культурного синтеза, внут­ри которого первозданная динамика Библии весьма кстати дополняла уравновешенную статику классического языка форм. Слов нет, все это, говоря словами русского поэта, «домыслы в тупик поставленного гре­ка» (перед лицом словесного облика Ветхого Завета европеец всегда более или менее «грек»); но ошибка, способная порождать поэзию Миль­тона и Клопштока, Державина и Блейка, заслуживает не столь уж сурового отношения. К тому же любой переход конкретного историко-культурного феномена в сферу общечеловеческих, общезначимых, уни­версальных ценностей неизбежно есть его отчуждение от собственной конкретности и требует некоторую толику оптического обмана. Такова диалектика всякого «влияния» и «взаимовлияния». Можно утверж-

Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» 53

дать, например, что уже римляне безнадежно извратили суть гречес­кой классики, вполне адекватное понимание которой было возможно лишь на почве самой Греции, и что в последующие тысячелетия каж­дая новая волна филэллинского энтузиазма (вроде винкельмановско-гетеанского «неогуманизма») сообщала предмету обожания все больше чуждых черт; но столь же справедливо будет сказать, что лишь в руках римлян греческая классика перестает быть «вещью в себе», функцией локальных жизненных условий, одухотворяясь до роли общезначимо­го культурного ориентира, и что все последующие «рецепции» суть степени этого одухотворения. Как Афины должны были стать «Афина­ми», так и Иерусалим должен был стать «Иерусалимом», дабы сыг­рать роль универсального символа в конструктивном процессе станов­ления европейской культуры. Этот-то конструктивный процесс т писе преформирован в мгновенном событии встречи двух миров, запечат­ленном словами Псевдо-Лонгина. Быть может, во имя чистого историз­ма полезно было бы забыть об этой смысловой перспективе, но что делать — мы о ней помним, и она заставляет нас взглянуть на истори­ческую реальность иными глазами.

В той же смысловой перспективе предстают перед нами и попытки эллинизированных иудеев заговорить языком греческой литературы. Что и говорить, попытки эти дали мало цельного и органичного. Наи­лучший удел избрали, разумеется, те авторы, которые не слишком да­леко отходили в своем стремлении к синтезу от родной почвы. Такова, например, знаменитая «Книга Премудрости Соломоновой», написан­ная александрийским евреем накануне начала нашего летосчисления; хотя книга эта написана на греческом языке и содержит понятия, мо­гущие быть адекватно выраженными лишь по-гречески¹⁰³, хотя она заменяет подлинно еврейское (фарисейское) учение о воскресении все­го человека в будущем веке греческим (платоническим) учением о бес­смертии бестелесной души, вселяющейся в тело и затем высвобождаю­щейся из его оков¹⁰⁴, хотя она обращается со своей проповедью не толь­ко и не столько к иудейскому, сколько к эллинистическому читателю, предваряя темы и мотивы христианской «апологетики»¹⁰⁶, она блюдет верность жанровой форме древневосточной сентенциозной словесности, культивировавшейся «хахамами» (достаточно сравнить ее с чисто па­лестинской «Книгой Притчей Соломоновых», к которой она примыкает).