50 Риторика и истоки европейской литературной традиции

проселитов? Была ли Библия оценена эллином не просто как религиоз­ный документ, как Закон евреев, «переданный Моисеем в некоем таин­ственном свитке», по насмешливому выражению Ювенала (Sat, XIV, 106), но как произведение литературы? Если мы припомним радикаль­ное нежелание всех истинных греков принимать к сведению и эстети­чески оценивать какую бы то ни было литературу, кроме своей собст­венной, далеко не «аттикистский» облик Септуагинты, долженство­вавший шокировать греческого ценителя, а равно и общую несовмести­мость иудейского жизнеотношения с греко-римским эстетизмом⁹⁶, нас не удивит отрицательный ответ. В конце концов, даже прошедшие че­рез обращение и крещение адепты античной культуры вроде Августи­на испытают немало страданий от того, что книга, в святость которой они уверовали, написана столь недемосфеновским слогом! И все же мы встречаем одно исключение, которое являет собой такой историко-куль­турный парадокс, необычайность которого не может быть переоценена. Чтобы остановиться на нем, нам придется нарушить хронологический порядок изложения и обратиться к одной из самых загадочных книг, которые оставила нам классическая древность: к анонимному (Псевдо-Лонгина) трактату «О возвышенном». Трактат этот относится пример­но к 20—50-м годам I в. н.э., к удивительной эпохе, когда все пришло к кризису, все казалось возможным, все границы были размыты и все двери отворены (недаром именно в эти десятилетия на Востоке произо­шло рождение христианства, а в Риме Сенека-трагик совершенно не­античными словами пророчил о географических экстазах Колумбовой эры⁹⁶). Греческая литература пребывала в состоянии глубочайшего, явного, черного унижения. Пройдет полвека, и она мало-помалу вый­дет из этого унижения к гордыне второй софистики, к самоуверенному культу культуры в духе Элия Аристида и Филостратов, Ливания и Имерия; но в то время даже самые ранние протагонисты «греческого возрождения» вроде Плутарха или Диона Хрисостома переживали дет­ство и юность. Что из написанного на греческом языке за первые три четверти I в. н.э. осталось для будущего? Если не считать той самой одинокой и незамеченной книжицы «О возвышенном», в связи с кото­рой зашла речь обо всей эпохе, то исключительно грекоязычные сочи­нения евреев — Фил она и Иосифа Флавия. Вот до какой степени все перевернулось! Если когда-нибудь самомнение, самодовольство, само-

Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» 51

замкнутость греческой словесной культуры могли дать на мгновение брешь, то именно тогда⁹⁷.

Это не значит, что автор трактата «О возвышенном» не проникнут до мозга костей страстным преклонением перед эллинской традицией. Гомер, Сапфо, Пиндар, Софокл, Демосфен — его кумиры; величествен­ная древность, рядом с которой особенно проступает духовная несвобо­да современности, — его святыня. Но боготворимое им наследие луч­ших времен эллинства есть для него не «классика», как ее понимает всякий «классицизм» (появившийся в самом раннем из своих обличий как раз тогда)⁹⁸, не собрание непогрешимейших образцов самодовлею­щего литераторства, не самовыявление академически понятой «красо­ты». Его привлекает не столько безупречность красоты, сколько без­мерность величия. Вот почему рядом с давно осознанным и выкристал­лизовавшимся в эстетической рефлексии идеалом «прекрасного» (&&&;) он ставит другой идеал, осознанный им, по сути дела, как кор­ректив к первому: идеал «возвышенного» (&&&)⁹⁹. Термин «возвы­шенное» для нас стерт и легко ассоциируется с безжизненной акаде­мичностью, но для Псевдо-Лонгина дело обстояло как раз наоборот: &&& — это та неимоверность жизненной стихии, те крутизны и бездны духовного мира, которые слишком высоки и глубоки, чтобы уместить­ся в пределы категории «прекрасного». Эти крутизны и бездны автор тракта «О возвышенном» искал у своих любимых греческих авторов — но не только у них. Ибо в главе IX (§ 9) немедленно после разбора одного пассажа из «Илиады» мы читаем:

«...Так и законодатель иудеев, человек незаурядный, по достоин­ству постиг и выразил мощь божества, написав в самом начале своих законов: "Сказал Бог". И что же Он сказал: "Да будет свет", и был свет; "Да будет земля", и была земля».

Единственное в своем роде значение этого места не может быть ослаблено тем, что Псевдо-Лонгин цитировал «Книгу Бытия», как мы видим, отнюдь не точно и, во всей видимости, не имел под руками текст Септуагинты, когда писал эти строки. Допустим даже, как это не раз делалось, что цитата вообще заимствована из вторых рук (напри­мер, взята из опровергаемого Псевдо-Лонгином трактата Кекилия, по свидетельству Суды, верующего иудея¹⁰⁰, или сообщена автору Фило-ном Александрийским во время приезда последнего в Рим в 41 г.¹⁰¹).