38 Риторика и истоки европейской литературной традиции

В кризисную эпоху пророков этот эсхатологический оптимизм, умо­заключающий от бедственности настоящего к благополучию будущего («Ибо, Я пролью воды на жаждущее, и потоки на иссохшее», — обеща­ет Йахве в «Книге Исайи», гл. 44, ст. 3), приобретает вполне сложив­шийся облик, с которым ему предстоит перейти в христианство. Еще раз сравним греческого Отца Богов и библейского Отца Израилева. Зевс — господин настоящего: прошлое принадлежит Урану и Крону, будущее — неизвестному сопернику, который в силу определения рока отнимет у Зевса власть. Йахве — господин прошедшего и настоящего, но полностью его власть осуществится и его слава воссияет лишь в будущем, с наступлением «дня Йахве», о котором говорят пророки.

Итак, греческий «космос» покоится в пространстве, выявляя при­сущую ему меру; библейский «олам» движется во времени, устремля­ясь к переходящему его пределы смыслу (так развязка рассказа пере­ходит пределы рассказа, или мораль притчи переходит пределы при­тчи). Вот почему поэтика Библии — это поэтика притчи, исключаю­щая пластичность: природа и вещи должны упоминаться лишь по ходу действия и по связи со смыслом действия, никогда не становясь объек­тами самоцельного описания, выражающего незаинтересованную ра­дость глаз; люди же предстают не как объекты художнического наблю­дения, но как субъекты выбора и действия.

Таковы в схематизирующем приближении некоторые наиболее принципиальные различия между античным и ближневосточным спо­собами относиться к миру и к слову. Нельзя не видеть, что наиболее поучителен и содержателен контраст, возникающий при сопоставле­нии греческой поэтики специально с библейской; не случайно именно Библии суждено было представлять на протяжении тысячелетий все забытое наследие ближневосточного древнего мира и в вечном соперни­честве с античной литературой давать все новые импульсы словесному искусству молодых народов. В самом деле, литература, являющая со­бой лишь род декоративного художества внутри культуры, основной смысл которой выражается внелитературными средствами, может иметь в своем активе сколь угодно высокие достижения; при любом серьез­ном повороте в судьбах народа она оказывается забытой. Так случи­лось с египетской литературой. Дело совсем не в том, что в Древнем

Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» 39

Египте не писалось прекрасных и глубокомысленных сочинений — таковые были, и в немалом числе; но содержание всенародной жизни выражало себя не в них. Египтяне из века в век, из тысячелетия в тысячелетие возводили здание государства и здания храмов, распахи­вали пашни и вырезали из базальта статуи, выражая в молчаливой весомости своих трудов суровый пафос безличного порядка; и лишь «между прочим» книжные люди в часы досуга записывали истории и сентенции, сказки и песни. Все это можно было забыть, а поэтому все это забыли. Но когда литература вбирает в себя основной смысл всей культуры в целом, смысл, который не может быть реализован помимо литературы, тогда вступает в действие закон, известный из романа М. Булгакова: «рукописи не горят». Греки, подчиняясь политической власти Рима, а затем духовной власти христианства, не могли поза­быть, что у них был Гомер: иудеи в перипетиях своей истории не могли позабыть, что у них был Исайя — ибо для того и другого народа имен­но слово воплощало те предельные духовные ценности, ради которых стоит жить и умереть, указывало «место человека во вселенной». Ко­нечно, греческий пиетет перед литературной классикой и иудейский пиетет перед Священным Писанием — вещи различные, почти проти­воположные; но и там, и здесь в центр культуры и жизни ставится то, что выговорено в слове. Вот почему ветхозаветная литература в боль­шей степени заслуживает сравнения с греческой, чем какая бы то ни было иная литература древнего Ближнего Востока.

Словесное искусство Библии и изящная литература Греции успели пережить эпохи высшего расцвета — времена Исайи и Иезекииля, Го­мера и Софокла, — так и не успев встретиться. К тому моменту, когда иудеям наконец-то довелось услышать об Еврипиде и Платоне, а элли­нам — о Законе и Пророках, оба творческих принципа уже достигли предельной степени четкости и разработанности. Противоположности выяснились; теперь могла начаться драма их взаимодействия.

40 Риторика и истоки европейской литературной традиции

2. ВСТРЕЧА

И лежащая в Палестине Сирия не чужда кало-кагатии, немалая доля которой досталась многолюд­нейшему роду иудеев.

Филон, «О том, что каждый честный свободен», гл. 75

Мы, эллины, и впрямь присваиваем то, что заим­ствуем у варваров, но при этом доводим до оконча­тельного совершенства.

Платон, «Послезаконие», 987 Е

Возможности для самой широкой встречи между греческой и ближне­восточной культурами были открыты благодаря завоеваниям Александра Великого.

Основатель новой эпохи, «Искандер Зу л-Карайн», как его некогда назовут на Востоке, сам стал на тысячелетия излюбленным литератур­ным героем для греческих и негреческих писателей. О нем писали ис­торики и поэты, философы и риторы, но едва ли не самый внушитель­ный и весомый словесный памятник сыну Филиппа, явившему в себе весь блеск и всю тщету земной славы, мы встречаем в древнееврейской литературе эпохи эллинизма, а именно в начальных строках «I Книги Маккавеев»:

«И было, когда сразил Александр, сын Филиппов, Македонянин, вышедший из земли Хеттиим, Дария, царя персов и мидян, и воцарил­ся вместо него первый над Элладой;

и дал много сражений, и овладел многими крепостями, и поразил царей земли;

и прошел он до краев земли, и взял добычу от многих народов, и притихла земля пред лицом его, и вознесся он, и возгордилось сердце его;

и собрал он весьма великую силу, и стал править над землями, и над племенами, и над государями, и платили они ему подать.

И после этого пал он на лицо свое, и постиг, что умирает,

Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» 41

и призвал верных слуг своих, воспитанных вместе с ним от юности, и разделил между ними царство свое, покуда был еще жив;

и процарствовал Александр двенадцать лет, и умер».

Этот лаконично-торжественный «некролог» был написан около 135г. до н. э.⁸⁰ неизвестным иудейским автором, которого волновали отнюдь не дружеские чувства к западным завоевателям. Но что делать! Александр, сознательно стилизовавший себя в духе архаического бога­тырства Ахилла и архаического шаманства Диониса⁸¹, инсценировав­ший во вкусе наилучших мифологических образцов сакральный брак Эллады и Персиды⁸², этот выходец из Македонии, полуварварской зем­ли, где Еврипид написал свою песнь ностальгии эллина по варварст­ву — трагедию «Вакханки»⁶³, этот звездный царь, жезлом железным пасший замиренную вселенную, неотразимо импонировал мессианско­му воображению народов Ближнего Востока, и евреи не составляли исключения⁶⁴. Они увидели его примерно такими глазами, какими Девтероисайя в свое время видел Кира.

Греки еще со времен Платона тосковали по восточной мудрости, по ее «учению, поседелому от времени»⁸⁶; теперь они могли повстречаться с ней лицом к лицу. Их ожидали неожиданности. Так, если о мудрости Египта и Вавилонии они знали давно, то само существование таинст­венной Торы иудеев было принято к сведению греческими философами и учеными только теперь. Во времена греко-персидских войн жители Палестины, пришедшие в рядах разноплеменной рати Ксеркса, запо­мнились чисто этнографически.

...Вслед за ними пришел народ, непривычный для взгляда, Звук финикийских словес от уст своих испускавший. Ратники эти окрест пространного озера жили, На Солимских высотах, и волосы стригли, а сверху Кожу с конской главы надевали, высушив дымом...

Так писал в конце V в. до н.э. эпический поэт Хэрил Самосский⁶⁶. Его не могло интересовать, что за мысли жили в этих головах, укры­тых шлемами из конской кожи; сама семитическая («финикийская») речь дана здесь как варварский «лай» пришельцев на чужой земле. Напротив, в начале III в. до н.э. иудеи становятся интересны для гре­ков как носители некоего загадочного учения; они постоянно ассоции-