48 Риторика и истоки европейской литературной традиции

более дословные переводы Аквилы, Феодотиона и Симмаха, а затем отказывается от самой идеи эллинизировать Тору, оставаясь, и уже навсегда, при древнееврейском подлиннике.

Такое отношение к Септуагинте было не лишено оснований. Пере­вод Библии на греческий язык уже сам по себе предопределил ряд моментов, которые лишний раз подчеркивают универсализацию иуда­изма. На «четверобуквенное» имя Йахве в еврейском обиходе был на­ложен строжайший запрет, и поэтому при чтении вслух это k^еtib («на­писание») подменяли q^еre («чтением») «Адонаи», т. е. «Господь». Так или иначе, однако в тексте оставалось чтимое и неизрекаемое имя, напоминавшее об исключительности почитателей этого имени. Но при переводе на греческий язык его отбросили совсем, заменив уже в са­мом написанном тексте на &&& — «Господь» (отсюда обыкновение христианских авторов называть своего бога просто «Господом»). Экзо­тическое для эллинского уха имя исчезло, осталась идея бога как «Гос­пода» вообще, Господа не иудеев, но всего мира. Это многозначительное изменение отнюдь не единственное. Как отмечает русский филолог, «LХХ часто не столько переводят, сколько истолковывают»⁹¹. Конеч­но, вольность перевода весьма различна в разных частях: священная Тора переложена с большей благоговейностью, перевод Псалмов часто сбивается на пересказ, и, наконец, почти чистый пересказ, дающий, по сути дела, новое литературное произведение, являет собой греческая версия «Книги Даниила». Переводчики хотели, чтобы их труд живо воспринимался александрийским читателем, кем бы ни был этот чита­тель — эллином или иудеем. Это стремление к понятности и нагляд­ности ощутимо уже на уровне реалий: частности палестинской жизни, запечатлевшиеся в тексте Библии, систематически заменяются обста­новкой эллинистического Египта⁹². Более существенно последователь­ное вытеснение архаически-антропоморфных черт представления о боге, забота о том, как бы не уязвить греческой эстетической впечатлитель­ности слишком резкими образами восточной фантазии. Здесь дело не обходилось без жертв, и дерзкие поэтические выражения часто заменя­лись более бесцветными отвлеченными оборотами (что связано и с не­коей квазифилософской интенцией переводчиков, особенно сказавшейся в работе над последними частями канона). Но в целом перевод Септуа-гинты следует признать незаурядным решением еще небывалой дотоле

Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» 49

литературной задачи. При всех уступках греческому вкусу он воссо­здает особый строй семитической поэтики, более грубый, но и более экспрессивный по сравнению с рафинированным формальным языком греческой литературы. Столь характерный для Библии синтаксичес­кий параллелизм был достаточно известен и греческой риторике, но там он отмечен большей дробностью и как бы коротким дыханием; древнееврейская поэзия работает большими словесными массами, рас­полагаемыми в свободной организации⁹³. Творцам Септуагинты уда­лось создать довольно органичный сплав греческого и семитического языкового строя; их стиль близок к разговорным оборотам эллинисти­ческой «койнэ» и все же неизменно удерживает сакральную остранен-ность. Отныне дорога для творчества в библейском духе, но в формах греческого языка была открыта. Готовые стилистические формы, ок­руженные ореолом святости⁹⁴, пригодились основателям христианской литературы, стиль которых до предела насыщен реминисценциями пере­вода «Семидесяти Толковников». Между Септуагинтой и генезисом христианской литературы существует глубокая связь, как между во­просом и ответом, между предпосылкой и осуществлением.

Скажем больше. Именно через Септуагинту и ее новозаветные от­голоски в европейский языковой мир — за греческим последовала к IV в. латынь, а затем романские, германские, славянские языки — на все века христианской эры вошли бесконечные лексические «библеиз-мы», являющие собой как бы эхо древнего Ближнего Востока в речи Запада, без которых невозможно представить себе общеевропейскую словесную культуру. Подумать только, что в сонете Шекспира не мог­ло бы говориться о «славных утрах» («&&&;&&&;»), а в стихотво­рении Ахматовой — об «облаке в славе лучей», если бы александрий­ские толмачи не сообщили лексеме «слава» те смысловые обертоны еврейского kwbd (самообнаружение божества в огне, свете и дыме, ср. «Книга Исхода», гл. 16, ст. 10; гл. 24, ст. 16 и др.), которые изначаль­но чужды греческому &&&; и латинскому gloria!

Но всему этому только предстояло совершиться на протяжении двух христианских тысячелетий. Вернемся к античности и спросим: дошла ли Септуагинта до языческого читателя, притом такого, который дей­ствительно чувствовал себя как дома внутри своего язычества и не был гоним тревогой изгоя из этого дома в ряды иудейских или христианских