Из прошлого делают чистый лист

Парадоксальным образом, если альтерглобализм ни коим образом не выступает за коммунистическую революцию, он, по всей видимости, принимает некоторые из её целей или, по крайней мере, методов, которые прежде пролетарское движение считало одними из наиболее радикальных. Остатки левачества предаются забвению, даже не будучи отвергнутыми. Складывается впечатление, что  большая часть всего того, что раньше анархистские, конселистские (т.н. ратекоммунистические, прим. пер.), ситуационистские и ультралевые меньшинства с таким трудом пытались донести до других тридцать лет назад сегодня является общепризнанным достоянием миллионов участников движений. В частности, некоторые цели кажутся настолько дискредитированными, что никто их уже не собирается ни защищать, ни атаковать.

В 1967-м, нам приходилось бороться, чтобы доказать всем видам ленинистов и маоистов, что все т.н. социалистические страны, от Кубы до Северного Вьетнама, были на деле капиталистическими. Кого сегодня волнует «социальная природа СССР»? В 2003-м, кто будет защищать Кастро или Хо Ши Мина?

Что же до Октябрьской революции, то лишь несколько университетских марксистов продолжают спорить о том, когда власть рабочих уступила власти бюрократов.

Большая часть леваков защищала рабочую бюрократию, хотя и критически, во имя её «классового» происхождения. Сегодня, никто не будет зубами и когтями защищать рабочие партии, компартию и профсоюзы, как основные завоевания рабочих. Более того, говорят, что их можно использовать, если они участвуют в «социальном движении».

Не будем говорить о ленинизме: партостроители отказались от своих идей. Леваки 68-го хотели навязать свою волю социальному движению сверху. Их наследники стремятся сделать это снизу.

Рабочая этика? Никто в ассамблее не будет досаждать вам под тем предлогом, что у вас белые руки.

Критика товара, которая была маргинальной в 1970-м, сегодня звучит из уст миллионов антиглобалистов, и книжка Мир не товар стала бестселлером.

Через тридцать лет, отрицание индустриальной цивилизации и технологии считает абсурдом, даже неприличием, когда крайне левые описывают современное сельское хозяйство как средство против голода и нищеты. Но разве хоть один левацкий журнал опубликовал хоть одну статью против ядерной энергии в 1965-м? Очевидное изменило смысл: отрицание массовой индустриализации стало общепризнанным и весь мир требует менее вредных технологий.

В 1970-м, идея «праздничного» восстания считалась мелкобуржуазной. Будь серьёзнее, товарищ, революция это не приём с ужином! Тридцать лет спустя ни одна манифестация не проходит без танцев. Активизм, высшая стадия отчуждения: эта формула, название одной брошюры начала 70-х (7), сегодня никого не шокирует. Дисциплинированный активист состарился. «Крупные лидеры» уже не обращаются к пассивной толпе, которая должна лишь аплодировать, это неприемлемо. Традиционная политика вышла из моды, также как месса на латинском и лекции. Уважение к власти исчезло, а вместе с ним и вера в смысл истории, поддерживаемая лицами, управляющими её теорией.

Иными словами, большая часть того, над чем так билась революционная волна 60-70-х кажется уже общепринятой.

Проблема в том, что все эти пункты, которые мы резюмируем, жизненно важные для критики этого мира, сегодня признаются только при условии их отделения друг от друга и от общего целого, придающего им смысл. Каким бы правдивым и сильным ни был каждый из них, он утрачивает свои просветительские качества и подрывной потенциал, если отделяется от целого. Будучи изолированным, каждый фрагмент головоломки становится безопасным.

Раньше, сталинисты, а также мелкие левацкие партии, на своём скромном уровне, давили радикальную критику своей доктринальной жёсткостью. Мэтры современной мысли управляют неясностью. Новояз Оруэлла переплавился в langmol: с того момента, когда становится более-менее ясным, кто враг, определяющая его концепция значит мало.

В отношении бывшего СССР, к примеру, для современных борцов безразлично был ли он «госкапиталистическим» или чисто «капиталистическим», управлялся ли он «классом» или «паразитической кастой», значение имеет лишь его тоталитарная и угнетательская природа.

Точно также, для демонстрантов 2003-го неважно знать состоит ли большинство в таких странах, как США, Япония или Испания из «пролетариев», «наёмных работников», «средних классов» или кого-то другого. Важно, что мы, «люди», являемся субъектом господства и эксплуатации (между этими двумя понятиями даже не обязательно проводить различие), и этому надо положить конец. Власть народу!

Вытекающее отсюда отсутствие ясности не хуже, чем вульгарный марксизм прошлого. Оно его вообще ни в чём не превосходит.

Зачем задаваться вопросами об Октябре 17-го, тем более о Германии 1920-го, если революционная перспектива не стоит на повестке дня? Эта борьба лишь подражает школе, в которой всё меньше и меньше учат истории и всё больше и больше экономике. Исторический смысл утрачивается в том же ритме, в каком растёт интерес к «действующим лицам» рынка. Полемика о сильных моментах прошлого (Коммуна, 1917, и т.д.) касается лишь тех, для кого центральное место пролетариата и коммунистический разрыв остаются гипотезой, укоренённой в реальности. И если на манифестациях правит fun (весёлое времяпровождение – в оригинале на англ., прим. пер.), это потому что они не угрожают основам этого мира: социальная борьба представляется игрой, участники которой удивляются тому, что она иногда заканчивается кровопролитием. За тридцать лет, пространство репрессивной терпимости расширилось.

Вьетнамцу в каске с автоматом AK-47 наследует человек, курящий трубку, в вязаной шапке, иронизирующий по поводу своей сексапильности. Для парижского или нью-йоркского альтерглобалиста, ружья суб-команданте не стреляют: юмора и кибер-акций достаточно для нейтрализации войск мексиканского государства. Здесь доминирует видение массы бедных, достаточно многочисленных для того, чтобы заставить мир измениться без этого разрыва, который принято называть революцией. «Насилие – это капитализм, а не мы!». Социальное насилие является лишь социальным неповиновением, которое уже рассматривается как гражданский долг. Солдат Красной Армии или Фронта Национального Освобождения к счастью перестал считаться высшей формой революционера, но он уступил место лишь образу ответственного и солидарного гражданина. Человеческое освобождение, которое вчера сравнивали с войной, сегодня сводится к перманентному и мирному народному давлению.

То, что считалось конечной целью (давно достигнутой с тех пор) прежнего социального движения становится отправной точкой движения нынешнего, но при этом  дезартикулированной, искажённой, и настолько же идеологизированной, как и тридцать лет назад. «Капитал» и «буржуазия» были лозунгами в 1970, «товар» и «финансовые рынки» стали лозунгами начала XXI века. Преобладающее в современном антикапитализме видение – это народ, состоящий из бравых людей противостоящих политическим и экономическим властям, которые плохо пользуются своей властью, но восприимчивы к переориентации в хорошем смысле под силой народного давления. Антивоенные манифестации 2003-го вновь выдвинули на передний план это противостояние между массой и меньшинством правителей, которые должны достигнуть мира.