3. Развитая человеческая субъективность - условие субстанциальности понимания

 

И ноэмы, и возникающий из них смысл схватываются только рефлексией в ходе распредмечивания средств текста [см. Smith, Mc Intyre 1982:XVI]. Чтобы возникла ноэма, рефлексия должна быть обращена куда-то, и это "куда-то" есть онтологическая конструкция, реальность того мира экзистенциальных смыслов, в котором живет человек.

 

В качестве предметного образца такой идеальной реальности можно взять из уже рассматривавшихся текстов смысл "величие духа Пашеньки". Толстой строит произведение таким образом, что усмотрение этого смысла отцом Сергием является важнейшим компонентом всей повести. Впервые Пашенька упоминается в абзаце, непосредственно следующем за тем абзацем, в котором показано, как отец Сергий задумался о самоубийстве. После переживаний, связанных с представлением о самоубийстве, отец Сергий "начинает не то видеть во сне, не то вспоминать. И вот он видит себя почти ребенком, в доме матери в деревне. И к ним подъезжает коляска, и из коляски выходят: дядя Николай Сергеевич, с огромной, лопатой, черной бородой, и с ним худенькая девочка Пашенька, с большими кроткими глазами и жалким, робким лицом. И вот им, в их компанию мальчиков, приводят эту Пашеньку. И надо с ней играть, а скучно. Она глупая. Кончается тем, что ее поднимают на смех, заставляют ее показывать, как она умеет плавать. Она ложится на пол и показывает на сухом. И все хохочут и делают ее дурой. И она видит это и краснеет пятнами и становится жалкой, такой жалкой, что совестно и что никогда забыть нельзя этой ее кривой, доброй, покорной улыбки".

 

Разумеется, такой текст дает огромные возможности для применения измышлений в духе философского натурализма, касающихся каузальности смысла и его изменчивости. В духе Фрейда было бы сказать, что скрытый невроз, спровоцированный у Пашеньки плохим отношением юных существ противоположного пола, сублимировался в ее же нравственное величие. С таким же успехом "психология по Павлову" могла бы утверждать, что Пашенька вызвала у отца Сергия ассоциацию с чем-то таким, что переросло в веру в величие духа Пашеньки. Однако в той действительности, в которой существует гениальное произведение Толстого, т.е. в пространстве между автором и читателем, этот смысл ("величие человеческого духа") бытийствует, во-первых, потому, что это нужно было Льву Толстому для обеспечения субстанциальности понимания сущности идей автора читателями, во-вторых, потому, что есть люди, которые ждут все новых и новых (для них) подтверждений, что величие человеческого духа и встречается в реальности, и оценивается лучшими писателями, и вызывает интерес многих людей. Величие человеческого духа за столетие существования повести не изменилось в этом тексте и не приобрело никакой причинности в указанной онтологии. Вообще само "существование" смыслов и метасмыслов - это вовсе не существование материальных вещей. Смыслы "есть" только в рефлексии, только в движении, в потоке коммуникации с человеком и текстом, они являют себя через самих себя, переживаются не через "отражение внетекстовой действительности", а через переживание же, пробуждаемое рефлексией в душе реципиента. Смыслы - не "форма существования материи": они характеризуются как "данности сознанию". Человек обычно в состоянии сказать, почему и как он усмотрел тот или иной смысл, т.е. может "отчитаться" о результатах рефлексии. Поэтому ноэма всегда "схвачена" мыследействием. Это не интроспекция. Интроспекция следит за активностью сознания, а не за ее объективным коррелятом - ноэмой, смыслом или метасмыслом. В частности, интроспекция лишь детализирует процесс усмотрения смысла, который уже усмотрен благодаря рефлексии и только рефлексии.

 

Надо признать, что рефлексия "не дается в руки", не хочет показывать себя в качестве процесса, а потому "непредметна". Однако такое положение существует, пока не возникнет трудность в понимании - например, пока читатель не задумается, является ли, скажем, духовное величие потому, что оно есть действительное величие, или же потому только, что мадам Маковкиной так показалось, когда отец Сергий отрубил себе палец. Пока не возникает подобное затруднение, вызывающее четко направленную рефлексию, рефлексия, по выражению Г.П. Щедровицкого, "размазана по всем тарелкам". Лишь когда это нужно человеческому субъекту, рефлексия выступает как "всеобщая среда", в которой такие моменты обособляются. Следовательно, благодаря тому, что определенность - быть всеобщей средой - мы рассматриваем как нашу рефлексию, мы сохраняем равенство вещи с самой собой и ее истину, состоящие в том, что вещь есть "одно" [Гегель 1995:65]. Как видим, уже Гегель связывал субстанциальность усмотримого с рефлексией как отличительной чертой человека.

 

Рефлексия, приводящая человека к субстанциальности понимания, есть действие (связана с изменением материала онтологических картин), а не самотечная психическая процедура. Рефлексия восстанавливает "известное нам" не в том виде, в каком оно впервые стало известно: ведь при первом (имеющем характер момента процедуры) знакомстве со смыслом (да и со словом, с вещью и т.п.) мы выхватываем лишь некоторую грань усмотримого, и именно рефлексия начинает продвигать нас от процессуальности к субстанциальности и от грани понимаемого к целому понимаемому. "Знакомое" только благодаря узнаванию достигает своего истинного смысла и выказывается как то, что оно есть. В качестве узнанного оно обретает фиксированную сущность, освобождается от аспектуальной случайности» [Гадамер 1988:161]. Это правило действительно для рефлексии не только у реципиента, но и у продуцента текста, вообще для соотношения между осваиваемой реальностью и ее представленностью в тексте, в изображении, во всяком материале для распредмечивающего понимания. Так, "только благодаря изображению первообраз становится перво-Образом, т.е. только изображение делает представленное им собственно изображаемым, живописным". Как отмечает Гуссерль [Husserl 1973б:122-123], прежний опыт забывается, но не исчезает бесследно: он просто латентен и пассивен в рамках рефлективной реальности. При пробуждении рефлексии он оживает и реализует горизонт (т.е. происходит растягивание смысла), причем не так, как это случилось бы по времена появления опыта. Рефлективная реальность образуется как бы "бессознательно": ведь многое замечается человеком и входит в рефлективную реальность без внимания. Это - "горизонт недетерминированной реальности" [Husserl 1950, §27], дающий основание для обыденной ("неподотчетной") рефлексии и "интуитивного начала" в процессе понимания, равно как и для всего Hintergrund человеческой души [Husserl 1950, §35). Получается так, что некоторые переживания пережиты субъектом, но не замечены им [Husserl 1950, §81-88].

 

Вообще при рецепции текста одновременно растягивается неопределенное множество смыслов, что Гуссерль [Husserl 1965:160] назвал "бесконечностью горизонта", и эта "бесконечность" обусловлена именно тем, что в качестве представлений берется как материал, чувственно воспринимаемый, так и материал, "подсказанный" рефлексией. Растягивается одновременно множество смыслов, строится бесконечное число ноэм, задействуется множество уже созданных и подлежащих изменению онтологических картин.

 

Фактически развитие интеллекта в единстве с развитием речи, развитие интеллекта благодаря чтению - важнейшие рычаги развития личности и общества - зависят от меры успешности протекания смыслообразования в ходе и направления рефлексии на онтологическую конструкцию, и образования ноэм, и появления ситуации как познавательного объекта, и образования смысла, и растягивания этого смысла, категоризация и превращения его в метасмысл. Чтобы трактовать столь серьезные социально-педагогические и филологические проблемы, необходимо признавать творческий потенциал человека, уважает его свободу творческого акта, признавать множественность самых различных последствий преобразования осваиваемого при понимании материала. Там, где представление о человеческом действии подменяется представлением о самопроизвольных психических процедурах, на которые человек якобы обречен в силу своей "природы", возникает "теория отражения", исключающая человеческое отношение к человеческому творчеству. В этих научных ситуациях считается, что в "объекте" есть нечто готовое, а "субъект" должен это готовое получить в качестве знания, т.е. "отразить объект". "Отраженный объект" называется «образом» и является "правильным слепком" с оригинала, осваиваемого без рефлексии, а заодно и без нормативности познавательного поведения.

 

Иногда сторонники "теории отражения" все же рассматривают именно смыслы, но, "как положено" (якобы материализмом), говорят об "образах", относя сюда, например, "образ животворящей любви" и т.п. Философский натурализм, выступающий на сей раз в обличье "материалистической теории отражения", исходит из того, что если нечто написано, то уж, конечно, про "материальный объект", который где-то лежит "в натуральном виде", а в тексте бывает "отражен" в виде "образа". Разумеется, бывают такие стихотворения, где это так и случается. Например, С.В. Михалков "отразил" сдачу в эксплуатацию первой атомной электростанции в Обнинске в таком "образе":

 

Стоит электростанция пять тысяч киловатт.

"Какое достижение", - все люди говорят.

Стоит электростанция, красива и стройна.

На атомной энергии работает она.

 

Однако если развивать готовность к понимания на текстах не С.В. Михалкова, а Л.Н. Толстого, то интерес придется сосредоточивать не на "категории отражения", не на процедурах повторения банальностей, а на действиях по восстановлению и производству смыслов.

 

На уровне текста выявляются особые единицы, не подлежащие наблюдению на других уровнях анализа языкового материала. Эти единицы (называемые здесь метасмыслами, метасредствами и метасвязями) возникли из особенностей действования человека, приводящего к построению схем действования при понимании (см. выше). Понятие "схема" восходит к Канту: "Это как бы полуфабрикат продуктивного воображения, нечто совсем удивительное - с одной стороны, чувственное, с другой - интеллектуальное, "посредующее представление", "чувственное понятие"… способ совместить противоположность чувственного и логического [Гулыга 1977:114]. Это совмещение чувственного и логического свойственно и схемообразованию при понимании текста. Схемообразование - от ноэм к смыслам, от смыслов к метасмыслам - есть наивная форма восхождения от абстрактного к мысленно-конкретному и одновременно категоризация особого рода. Наивность этой формы восхождения отчасти связана с неполнотой получающегося набора определений смысла (метасмысла), отчасти - с тем, что через мысленно-конкретное, усмотримое при фиксации рефлексии в поясе чистого мышления [Щедровицкий 1987], при чтении художественной литературы "просвечивает" чувственно-конкретное. Читатель не только усматривает метасмысл "человек перед своим собственным судом в момент высшей ответственности за свою жизнь", но и "видит" отца Сергия, т.е. видит его фигуру, глаза, одежду и пр., а также "слышит" текст - с его инверсиями, ритмом, подхватами и метафорикой. Весь процесс смыслообразования и схемообразования разворачивается с большой скоростью, поскольку смыслы усматриваются с той же скоростью, с какой слышится звук [Husserl 1965:115].

 

Категоризация часто протекает "неподотчетно" по отношению к сознанию. Поскольку при категоризации субъект приближается к сущности, возникла критическая легенда о том, что "интуитивное усмотрение сущности" - мистика. Разумеется, это недобросовестная критика: дело касается хорошего схватывания смысла, т.е. того, что русский народ имел в виду, заменяя глагол "разуметь" глаголом "понимать" (т.е. схватывать, схватить, поймать, ср. новгородское "пойми шляпу-то"). "Схватывание смысла - это сущностное познание" [Bruzina 1970:39]. Разумеется, схватить смысл - это значит не меньше освоить, чем при познавании содержания той или иной пропозиции.

 

И смыслы, и содержания (последнее - это предикации в рамках пропозиционных структур) нельзя было бы освоить или построить, коль скоро вовне-идущий луч рефлексии не был бы обращен на рефлективную реальность - хранилище опыта. Существенно, что рефлективная реальность, вырастающая из жизненного опыта человека, оказывается особенной у каждого конкретного индивида, поскольку каждый индивид по-своему переживает мир и по-своему усваивает его. М. Мерло-Понти [Merleau-Ponty 1973:70-71] писал: "Все мое знание мира, даже мое научное знание, получено из моей собственной особой точки зрения или из некоторого переживания мира, без чего символы науки оказались бы бессмысленными". Наука, как она отпечатывается в рефлективной реальности, вторична по отношению к опыту базовых переживаний. Наука лишь объясняет это первичное и меняет отношение к нему. Ego - пусть и выросший из опыта - абсолютный источник всего "моего мира". Иначе говоря, никакой рефлективной реальности ни у кого не было бы, если бы эта реальность не вырастала из индивидуальной (и социальной) жизне- и мыследеятельности. Направленная рефлексия как раз и обеспечивает возврат к тем смыслам, которые предшествуют научному знанию; поэтому прав был Гуссерль, призывая двигаться "назад к вещам". Ведь предметное представление о лесе и речке уже начало смысла, и обыденная рефлексия возвращает нас к этим вещам, превратившимся в нашем сознании в смыслы. Направленность рефлексии на "вещи" и "смыслы" - средство преодолеть отдаленность смыслов от меня.

 

Рефлективная реальность (точнее – то в ней, что разделяется многими людьми) по-другому называется сознанием, и смешанный характер онтологических картин, да и всего индивидуального мира, творимого сознанием, может быть источником определенного скептицизма. "Достаточно закономерно возникает образ сознания как некоторого "резервуара", своеобразного хранилища, а если с сарказмом и иронией - то кучи, мусорной корзины или свалки. Кстати сказать, именно последнее мы всегда подразумеваем и в обычном словоупотреблении, когда говорим о путаном сознании <…> Организованности сознания в отношении друг к другу могут выступать и как противоречивые, и как взаимодополняющие, совместимые и несовместимые, зависимые и независимые, в самых различных типах обусловливания и т.д. и т.п. - и все это в одном, произвольно взятом, индивидуальном сознании <…> Сознание выступает как организованное и неорганизованное одновременно" [Н.Г. Алексеев 1991:6].

 

Рефлективная реальность - это лишь организованное сознание, т.е. такое, на организованности которого может быть направлен вовне-идущий луч рефлексии, что и закладывает основания интенциональности, дающей ноэмы, затем - ситуации, затем - смыслы. Последние возникают на основе того, что интенциональность затрагивает текстовые средства. Рефлексия над средствами превращается в рефлексию смыслообразующую.

 

Как отмечает далее Н.Г. Алексеев, онтологические конструкции в индивидуальных сознаниях можно представить только в рамках многослойности. Многослойность запечатленных онтологических картин - это и есть структура сознания. В этой связи важно различать два противоположных способа перехода результатов мыследеятельности в организованности рефлективной реальности ("сознания"). "Одно дело, когда отпечатывается склеенное, сращенное с предметностью, представление, и другое, когда отпечатывается сам путь движения, "взятие" данной предметности". Объективируясь в сознании, эти два отпечатка будут играть в нем весьма различные роли, обслуживать различные функции" [Н.Г. Алексеев 1991:8].

 

Второй способ перехода результатов мыследеятельности в организованности рефлективной реальности как раз и строит приспособленную к интенциональным актам рефлективную реальность. Первым же способом строится база для ассоциирования, а не для рефлексии. По второму способу человек получает возможность строить смыслы на основе восстановления приемов обращения к тем или иным наборам средств выражения, т.е. приемов интенциональности средств выражения. Такая интенциональность результативна, пока не исчерпан "смысловой ресурс онтологии" [Корниенко 1991:81]. Разумеется, в опыт, составляющий рефлективную реальность, входят не только образцы средств текстопостроения, не только представления, но и "основные фоновые убеждения" (Гуссерль). Первые - след опыта фиксаций рефлексии в поясе М-К, вторые - след опыта фиксаций рефлексии в поясе мД, третьи - след опыта фиксаций рефлексии в поясе чистого мышления (М). Все производство текстов может трактоваться как выбор интенционального объекта. На это обратил внимание еще Э. По [Poe 1972:27]. Начиная сочинять, автор задает себе вопрос: "Из бесчисленных эффектов, или впечатлений, к восприятию которых чувствительно сердце, или интеллект, или (шире) душа, которое я должен выбрать именно в этом случае?" Иначе говоря, мастерство писателя есть художественность, т.е. способы оптимального пробуждения рефлексии, причем рефлексии направленной, имеющей характер интенционального акта.