Марианна Вебер - Жизнь и творчество Макса Вебера

стремлении ввести чуждый народ в немецкую нацию, соединить с политическим завоеванием завоевание «моральное». Уже в 1888 г. он к концу занятий объехал владения прусской комиссии по засе­ лению, «где делалась попытка основать в купленных на государ­ ственные средства рыцарских землях деревни немецких крестьян». Завоевание Востока посредством политики заселения стало для него одной из важнейших государственных проблем.

В период одного из таких занятий он пишет Елене из Шримма: «Наконец служба кончилась так рано и к тому же корректуры доведены до такого состояния, что я могу написать тебе. Самое заметное изменение в общих условиях военной службы, которое наступило с моего последнего призыва, заключается в значитель­ ном увеличении занятий, в частности для офицеров. Единствен­ ное большое расстояние, которое здесь для нас существует, это переход до стрельбища —около 3/4 мили —и его я должен почти ежедневно совершать per pedes19 туда и назад, что увеличивает вре­ мя службы на 2 часа и удовлетворяет склонность к прогулкам на 10 лет вперед. В остальном я не могу жаловаться на условия служ­ бы; у меня оказался очень приятный, причем не нервный началь­ ник и так как я у него самый старший офицер, он, очевидно, счи­ тает неудобным поручать мне, как бывает обычно в этих условиях, более неприятные и менее самостоятельные обязанности, чем дру­ гим офицерам, состоящим на действительной военной службе. С ними вполне можно иметь дело, хотя не могу отрицать, что пред­ почитаю наши «вечера по четвергам»...

«... К моей деятельности последних дней относится среди про­ чего 1 час (!) преподавания «отечественной истории» и 1 час (!) преподавания о королевско-императорском доме. Какая беда, что 6 принцев еще не женаты, ибо тогда прохождение биографий их шести жен дало бы такой материал, что им можно было бы запол­ нить 1 час примерно так же, как «отечественной историей»...

* * *

Дома референдарий наряду с юридической практикой все боль­ ше погружается в мир своих книг, во-первых, потому, что его на­ учный интерес все растет, во-вторых, потому, что он не хочет те­ рять время и стремится скорее достигнуть цели. Иначе и быть не может: включение в рамки семейной жизни, ежедневный ритм которой устанавливает хозяин дома, вынужденная длительная финансовая зависимость от отца, который становится ему все более чуждым, ложатся как тяжесть и темные облака на его жизнь. Правда, сквозь них все время прорываются лучи юмора и юно­ шеской свежести, но рассеять их полностью они не могут. Это тем

134

тяжелее, что при замкнутости Вебера он никогда внутренне не ос­ вобождается от трудностей, открыто выражая их. Он все таит в себе, даже до Эмми доходят лишь намеки, да и то только тогда, когда она сама просит его объяснить свое положение в родитель­ ском доме. Он больше, чем раньше, ценит одиночество: «Я сижу здесь в философском одиночестве уютно в моих четырех стенах, как в своей семье. Это имеет свои хорошие стороны, можно как угодно распределять день, никому не мешаешь и все время чув­ ствуешь, что в таких условиях можно было бы сделать гораздо больше и иметь гораздо больше времени. Следовательно, моя судьба отнюдь не достойна сожаления, и я совсем не хотел бы, чтобы это одиночество было скоро нарушено».

К Елене он полон понимания и глубокого заботливого учас­ тия. Одна гостившая у них кузина пишет: «Макс —замечательная «старшая дочь». Его практические интересы развились в том же направлении —хотя исходя из других отправных пунктов —как и ее. И если его новое воззрение на положение трудящихся классов определено не милосердием, как у матери, а политическими мо­ тивами —интерес к тому, чтобы утвердить связь рабочих с госу­ дарством и вывести их из-под влияния социалистов —то цель у них одна: выравнивание классовых различий, более справедливое распределение тягот и благ. И к этому очень скоро добавляется теплое сочувствие к судьбе тех, кто прикован к безрадостному ме­ ханическому труду.

23-летний референдарий разделяет также заботы матери о ее 17-летнем сыне Карле и серьезно занимается вопросом, как луч­ ше всего подойти к этому способному и привлекательному озор­ нику, какие методы воздействия посоветовать матери. Вспоминая о своем отношении к ней, он считает, что ее ищущая взаимности любовь и ее морализирующие предупреждения нецелесообразны. Он бы считал, что юношу нужно держать в строгости, но меньше проповедовать и, занимаясь более длительно братом во время от­ сутствия матери, он пытается указать ей не такие прямые методы воспитания. Его размышления, характеризующие одновременно мать, брата и его самого, отражены в письме к Эмми. «С Карлом дело обстоит плохо; я, к сожалению, понимаю из опыта характер мальчика, а именно, как развивается легкомыслие и как трудно выйти из этого состояния; боюсь, что понимаю лучше, чем мать, которая всегда считает, что силой своей любви к этому трудному ребенку она может и должна удержать его от падения, от обедне­ ния его внутренней жизни. Я твердо уверен в могуществе воздей­ ствия этого чувства, я понял это, когда достиг сознательного воз­ раста, и мог бы даже сказать, в каком отношении. Но здесь многое зависит от почвы, на которую оно падает, и такое действие не ли-

135

шено опасности. Карл, как мне кажется, живет моментом. Когда он дома и ощущает заботу и любовь матери, он воспринимает это, как я полагаю, с подлинной благодарностью, которую он часто вы­ ражает в своем поведении. Но придя на другой день в школу, он оказывается в том же обществе легкомысленных, высокомерных и —из чистого легкомыслия —готовых ко всему, в том числе и к худшему —мальчишек, которые считают его своим. Нужно значи­ тельное моральное мужество, чтобы не участвовать во всем, что они делают. Но даже независимо от этого, он руководствуется простым соображением —то, что делают столь многие, не может быть дурным и для него; и если другие совершают глупые и дур­ ные проделки, надеясь и желая при этом благополучно существо­ вать, то почему бы это не удалось и ему? И он участвует во всем, более того, чтобы завоевать расположение других, он даже опере­ жает их. После того как он дома преисполнился, как мне кажет­ ся, наилучшими намерениями и уже этим обрел приятное чув­ ство, —так ведь бывает, - что совершил громадный шаг к тому, чтобы стать лучшим человеком, он в школе обретает чувство сво­ его рода героизма, совершенно особой свободы; так он дома и в школе использует ситуацию момента для хорошего самочувствия в каждое данное мгновение и боязливо избегает мыслей, способ­ ных испортить ему удовольствие. Таково вполне тривиальное по­ ложение, очень часто возникающее у подростков. Вопрос в том, чего можно достигнуть на этой стадии, если обращаться к их сер­ дцу. Думаю, что это безуспешно и применяющие такой метод строят на песке. Применительно к Карлу, во всяком случае, этим достигается только уверенность, что он может совершать или не совершать, что захочет, не неся ответственности за последствия, а это у таких людей момента очень опасно. Думаю, можно огра­ ничиться тем, чтобы он не полностью утратил чувство доверия и сохранял сознание того, что о нем заботятся и считают его своим. В остальном следует при каждом негодном поступке подчеркивать свое неудовольствие, если нужно, в жесткой форме, и внушать тем самым ему, что таким образом он не может рассчитывать на ува­ жение других.

Ибо для того, чтобы действительно ценить любовь и заботы ма­ тери, он еще далеко недостаточно зрел и поэтому пользуется удоб­ ством этой любви, а в остальном отстраняет ее как нечто неудоб­ ное; тем самым он приходит к несомненной грубости, к своего рода черствости, что помешает ему впоследствии обрести пони­ мание, которого он еще лишен.

Здесь дело обстоит так же, как с любовью к истине и внушении ее в воспитании. Хотя я отнюдь не склонен превращать человека посредством длительного недоверия в лжеца, я считаю столь же

136

неправильным совращать его неоправданным доверием, позво­ лять ему использовать это доверие для обмана и привести его к тому, что вместе лжи —продукта легкомыслия —возникнет при­ вычка к нарушению доверия, что всегда носит известный отте­ нок подлости. Моей матери будет трудно признать, что мальчик ей теперь внутренне недоступен, и у нее возникает чувство, что она не выполняет свою роль; я знаю, что эта мысль давно ее очень мучает, полагаю, что зря, ибо значение ее влияния трудно пере­ оценить, оно действует медленно, но непрестанно. Но такова трудность положения матерей в нашем воспитании и образе жиз­ ни: начало этого влияния внешне мало заметно и не может быть иным и поэтому так трудно победить чувство неудовлетворенно­ сти собой» (1887).

* * *

Участие молодого теолога в воспитании Карла старший брат при­ ветствовал, видя в этом облегчение забот матери. К тому же ему был симпатичен скромный молодой человек, который сумел так­ тично войти в отношения семьи, и он жалел о его преждевремен­ ном уходе. Молодой теолог же относился к немногим более стар­ шему, чем он, референдарию с большим доверием и обращался к нему за советом во всех душевных трудностях. Возможно, что ат­ мосфера дома несколько поколебала его догматически ориенти­ рованные представления; во всяком случае она побудила его при­ нять во внимание более свободное понимание их Еленой и при этом он неизменно обращался и к референдарию. Мать радуется, что сын с таким пониманием выслушивает опекаемого ею юношу

ивидит в этом новую связь между собой и им: «Наши точки зре­ ния теперь значительно ближе, и он столь терпим и ясен в изло­ жении своих мыслей. Особенную радость доставляли мне те дни, когда V... до своего ухода был у нас и со всеми своими вопросами

исомнениями, будь то слушание молитвы, церковная дисципли­ на или символ веры, неизменно обращался с вопросом: «Скажи­ те, господин референдарий, как это понимать, как Вы относитесь

кэтому?» И однажды даже сказал: «Макс замечательный парень, ничто человеческое ему не чуждо». Отзвук этих бесед молодых лю­ дей обнаруживается в письме к Эмми и больше характеризует ав­ тора письма, чем его предмет. Письмо свидетельствует о ранней способности Вебера к участию и вчувствованию даже в далекое от

его сущности своеобразие характера и прежде всего: об уважении и осторожности к становящемуся, борющемуся человеку. Чувство ответственности по отношению к более молодому собеседнику запрещает ему затрагивать его веру, вместо которой он не может

137

предложить ничего лучшего, и он столь же тщательно избегает на­ вязывать ему свои оценки, как и способствовать тому, чтобы тот преждевременно утвердил свои. Его последующая научная пози­ ция как будто предначертана в том, что он хочет только привести к более ясному пониманию различных возможностей мышления и верования, к такому пункту, где выбор должен быть сделан само­ стоятельно. «То, что господин V. в начале апреля действительно покинул нас, принесло большие изменения. Меня это прежде все­ го огорчает из-за матери, ибо она сходилась с ним во многих, бо­ лее далеких для нас вопросах, особенно связанных с церковью. Но кроме того его уход —потеря для всех нас, ибо он действительно на редкость тактичный, честный человек, непосредственный, не склонный к фразам; этому у него можно было поучиться, особен­ но тому, как он вошел в ложную ситуацию. Для меня, хотя мы пойдем очень различными путями, часто было удовольствием го­ ворить с ним на разные темы и не хочу скрывать: быть может, осо­ бенно потому, что мне было приятно заключающееся в этом его, человека более молодого, доверии, чувство, которое я ценю тем больше, что по опыту знаю, как на стадии внутренних сомнений и постепенного образования собственной точки зрения люди не склонны его выказывать ... особенно по отношению к тем, кто им наиболее близок. Я тем более счел это почетным для себя, так как обретал этим известное чувство ответственности, ибо наблюдение показывает, что человеческий дух именно в такой ситуации, ког­ да он серьезно стремится обрести самостоятельность, в известном отношении очень податлив, именно потому, что не знает, что им руководят; посредством влияния будь то сведущим или несведу­ щим человеком его направляют на путь, по которому он именно вследствие серьезного стремления обрести твердую почву идет и таким образом легко принимает основополагающее для всего его духовного развития в жизни решение, и, не рассмотрев полностью вопрос, делает выбор, вообще не зная, что он выбирает. Хотя мне и не известно, что сказал бы теолог по поводу моих ответов гос­ подину V. на его многочисленные вопросы —некоторые из них в первый момент поражали, —например, «Что Вы думаете о креще­ нии?» или «Как бы Вы в качестве проповедника определили свое вероисповедание?» —но полагаю, что во всяком случае в меру сво­ их сил я в каждом случае пояснял ему, с каких различных точек зрения можно подойти к ответу на эти вопросы. Что касается мое­ го мнения, я всегда был с ним честен, напротив, даже при самых подробных дискуссиях всегда воздерживался, и, думаю, справед­ ливо, от прямых вопросов, что он думает о том или другом важ­ ном пункте. И это потому, что я также по опыту знаю, что если на той стадии развития, на которой находится господин V., тре-

138

буют ответа на то, в чем человек еще не разобрался, и он по это­ му поводу высказывается, то легко —ибо человек чувствует себя известным образом связанным тем, что он сказал, —теряет спо­ собность непосредственно искать истину и вместо этого, не «со­ знавая, ищет основания, оправдывающие ранее сказанное и та­ ким образом оказывается крепко привязанным к собственному изречению, высказанному лишь под влиянием момента» (1887).

Каждый, кого серьезно интересуют глубокие проблемы, и кто с доверием открывается Веберу, может рассчитывать на его учас­ тие и интерес. Он с удовольствием помогает молодым людям дос­ тигнуть большей ясности и всегда находит для этого время. В той мере, в какой эта его способность выражена в письмах к Эмми, мы получаем дальнейшие сведения о его тогдашних оценках. Так, например, нам известно его характерное для этого периода (1887) высказывание о Гёте. Ему было тогда 23 года.

«Я был очень рад, что Вы получили такое удовольствие от несом­ ненно превосходного исполнения артистами Мейнингенского те­ атра «Орлеанской девы». И особенно потому, что сегодня далеко не каждый способен воспринимать Шиллера. Преувеличенно ис­ ключительное поклонение Гёте лишает вкуса к Шиллеру имен­ но людей, занимающихся литературой, и вообще делает их не­ справедливыми по отношению ко всему, кроме Гёте, чем меня часто сердят, например, Альфред и его сверстники. Ибо как мне могут помочь утверждения о всеохватывающем поэтическом вос­ приятии Гёте и о том, что в нем находят все содержание челове­ ческой жизни от А до Я, если я не вижу, что едва затронута лишь одна ее сторона, причем важнейшая? Ведь люди обычно в целом понимают свою жизнь так, будто им важно только чувствовать себя хорошо и найти в этой жизни сторону, в которой они могут ею наслаждаться, и перед ними отнюдь не стоит только вопрос, на каком пути они достигнут или не достигнут счастья и внутрен­ него удовлетворения. Между тем это важнейший вопрос, который мы находим в произведениях Гёте, например, в «Фаусте», если подойти к этой проблеме трезво и точно, и все, даже сложнейшие этические проблемы освещаются с этой точки зрения. Ведь уди­ вительно, что Гёте ощущал недостойное как таковое только если оно было одновременно уродливо и мелко; напротив, он не ощу­ щал это отчетливо, если оно являло себя ему в форме прекрас­ ных чувств —ср. «Избирательное сродство», или в гигантском ве­ личии —см. его встречу с Наполеоном. Для него все дело было в форме, также и в его стихах; под «формой» я имею в виду не толь­ ко красоту стихов, а форму, в которой мыслятся вещи. И поэтому он был великим художником, ибо он владеет формой, как немно­ гие, а посредством формы художник делает из своего предмета, что

139

он хочет. Однако в качестве поэтов и писателей, можно, думаю, назвать еще и других...» (1887).

В зрелые годы Вебер видел в Гёте всеохватывающего гения и понял, что не потребность в «счастье» определяла его жизнь, а титаническая борьба за самоусовершенствование в действии соб­ ственных громадных творческих сил и благочестивое единение с законами мироздания. Но тем не менее: он и позже отказывался почитать Гёте как неприкасаемую, не допускающую нравственной оценки величину, и этот образ никогда не воплощал для него то­ тальность человеческого, ему не хватало в Гёте героического на­ чала. А когда обыкновенные люди в молодом возрасте притязали на следование в собственном стремлении к счастью его примеру, Вебер насмехался над ними, говоря, что надо быть Гёте, чтобы жить, как Гёте. Он не допускает существования определенной «морали гения». У него, правда, нет потребности морализировать в применении к творческим людям, однако, если он слышит по­ добные высказывания, он со всей твердостью говорит: то, что яв­ ляется «грехом» для Мюллера и Шульце, должно быть таковым и для Гёте. Различие он видит только в том случае, если последствия такого поведения для всей личности гения иные, чем для средне­ го человека. Он соглашается с тем, что вина и грех могут служить как почвой для творческого свершения, так и для развития лич­ ности в сторону внутреннего богатства и суверенности —но преж­ де всего, по его мнению, тогда, когда вина познана и выстрадана как таковая. Однако он не отказывается в принципе от измерения

и«сверхчеловека» нормами, которые приняты как общезначимые

икоторым он подчиняет собственное поведение.

** *

В другом письме обнаруживается, что мировоззрение Вебера на­ ходилось тогда под влиянием Канта; это было плодом длительной, относившейся уже к последним школьным годам борьбы, начав­ шейся раньше с исключительного следования Спинозе. «Много лет тому назад я основательно измучился, постигая сущность по­ нятий; оно меня опять притягивает; оно дает немного, но время от времени опять привлекает».

На этот раз повод к философствованию был очень прост. Осуж­ дающие высказывания кузины о несимпатичном ей молодом че­ ловеке дали ему возможность наглядным образом пояснить ей уче­ ние о «свободе и необходимости» в ответственности действующего лица и его природной обусловленности. Размышления над этом вопросом были связаны с его деятельностью в суде, где ему ежед­ невно приходилось оценивать действия асоциальных по своей при-

140

роде людей: «Кто же вводит в душу преступника мысль, которая ведет к действию? Ведь не он сам, он приведен к этому обстоятель­ ствами, предпосылками, существовавшими в нем, которые не он дал себе: иначе все не могло бы произойти, одним словом, его нельзя считать ответственным за то, что он совершил, так как он не свободен. Его внутренняя сущность так же подчинена необхо­ димому развитию, как любой продукт природы. Человеческий рас­ судок неспособен понять, как может то, что он делает, и то, что мы называем дурным, не быть столь же «естественным» и, следова­ тельно, оправданным, как то, что другой называет приятным, «хо­ рошим»... приятное размышление не так ли? И рассмотренное с точки зрения рассудка совершенно правильное... Однако теперь мы должны проверить рассудок, вправе ли он вообще судить об этих вопросах, может ли он вообще с помощью своих понятий в них проникнуть и не притязает ли он на то, что он не в состоянии сделать, так как у него отсутствуют для этого понятия. Дело, помоему, обстоит именно так. Ибо легко заметить, что мы с нашим милым рассудком не можем понять, какое значение имеют, соб­ ственно «хорошее и плохое»; в противном случае лучше всего были бы осведомлены об этом самые умные люди, между тем всем из­ вестно, что это, к сожалению, не всегда так; кроме того, в мире должны были бы делаться по крайней мере такие же великие изоб­ ретения и открытия, как они делаются в ряде областей с помощью рассудка, посредством тех же средств в области морали и так же быстро, что, однако, не происходит. И наконец: никому не удаст­ ся объяснить мне с помощью рассудочных понятий и дефиниций, в чем разница между «хорошим» и «дурным», следовательно, у рас­ судка нет для этого понятий... Сознание человеком ответственно­ сти за свои действия основано не на рассудочных понятиях и не может быть ни конструировано, ни опровергнуто рассудком. По­ этому неправильно считать, что это старый предрассудок, приви­ тый нам в молодости воспитанием. Я утверждаю: нравственные суждения не могут быть воспитаны, если отсутствует способность их постигать, если отсутствует нравственная способность различе­ ния, а эта способность основана именно на противоположности хо­ рошего и дурного. Следовательно, чтобы сделать воспитание воз­ можным, эти противоположности следует предполагать, они уже заключены в человеке, воспитание может их развить, обострить, дать им практическое содержание, но не создать их».

К этому объяснению он добавляет поучение о своеобразии эти­ ческих, эстетических суждений и суждений вкуса, затем вновь возвращается к проблеме ответственности: «Поэтому тем, что о человеке говорят —он доведен до этого обстоятельствами, еще ни­ чего не объяснено; это дает лишь отправную точку для того, что-

141

бы сделать развитие нравственного состояния данного человека понятным... однако этим моральное суждение еще не вынесено. Это объяснение может, правда, помешать нам «проклясть» тако­ го человека, в этом я с тобой согласен (но только потому, что я во­ обще противник проклятий). Однако суждение, хорошо или дур­ но то, что он сделал, и наше суждение об его ответственности за его действия этим не затрагиваются; по этому поводу не могу об­ ратиться за советом к рассудку, в этом отношении он стоит перед неразрешимой для него загадкой... Мы находимся здесь на грани­ це нашего понимания и вступаем в совершенно иной мир, где о вещах судит совсем другая сторона нашего духа и каждый знает, что ее суждения, хотя они и не основаны на рассудочных поня­ тиях, столь же достоверны и ясны как цепь логических доказа­ тельств...»

У Елены с каждым годом усиливается ощущение, что ее «Боль­ шой» слишком погружен в книги. Очевидно, ее отягощенная за­ ботами душа ищет все большей поддержки во взрослом сыне. Она говорит об этом со столь близкой им обоим племянницей, и та призывает Вебера уделять матери больше внимания. Его ответ сви­ детельствует, что он признает свои сыновние обязанности и охот­ но бы их выполнял, но наряду с неотложной работой это ему труд­ но. Он ощущает напряженный конфликт обязанностей, которые обычно переживают только дочери, и пытается объяснить Эмми, что удовлетворительное решение этот проблемы невозможно. Ведь один только факт, что он на этой стадии причастен в качестве сына жизни родителей, братьев и сестер, служит препятствием на пути к собственной цели. «Ведь дома делаешь только половину того, что можно было бы сделать; мне часто тяжело видеть, что у моей матери создается впечатление, будто меня интересуют лишь какие-то честолюбивые планы, и я держусь в стороне от своих, но по-другому невозможно: я работаю медленно и, может быть, рань­ ше многое упустил... возникает вопрос, какие же обязанности бо­ лее важны, и я полагаю, что для меня следующие: по мере сил об­ рести знания, тем более, когда я думаю о том, сколько людей других сословий в моем возрасте вынуждены думать только о по­ вседневном труде, который у меня по сравнению с ними не так уж велик и не связан с вопросом о хлебе насущном» (1887).

Однако собственные его интересы не заслоняют сознания о положении матери и о справедливости ее притязаний, он только не знает, как полностью удовлетворить их. Узы, которые держат его дома и которые он не может и не хочет из-за матери порвать, становятся с каждым годом все теснее: «Могу тебя уверить, что мысль о недостаточном выполнении здесь в доме моей матери того, чего от меня ждут, неприятна и несомненно не облегчает

142

мне работу. Ты говоришь, как и что я должен делать по-другому, вероятно, ты права... но мне совсем нелегко изменить все. Неуже­ ли ты действительно не веришь, что мне надо еще очень много ра­ ботать, чтобы чего-нибудь достигнуть?

Вот ты мне говоришь, что мне нечего спешить. Но я и не спе­ шил. Этим летом было очень странно. Сложилось впечатление, что моя семья отправилась в Гейдельберг только для того, чтобы с расстояния артиллерийского выстрела бомбардировать меня из орудия большой мощности, выясняя, когда же я пройду свой эк­ замен на доктора. Отец, как я знаю, был втайне несколько разо­ чарован, что я не сумел сделать это быстрее. Поэтому я и не хочу быть в этом виноватым, ведь верно? И в этих условиях достаточ­ но трудно найти на все время, и особенно трудно мне предпринять какие-либо совместные действия с матерью, ибо у нас обоих вре­ мя для этого есть только вечером, а к вечеру —это главная труд­ ность —она почти всегда смертельно устает и мне часто кажется, что она с трудом меня слушает, делая это только ради меня».

В трудные минуты он поддерживал мать —он был всегда готов помочь ей, когда она обращалась к нему со своими заботами или вопросами, - но дать ей ту душевную атмосферу, которая согре­ вала бы ее в повседневной жизни, он при своей напряженной ра­ боте не мог. И несмотря на то, что внутренне он был на стороне Елены, он не обвинял в омрачении ее жизни только отца. Елена постарела, надорвала свои силы, а это уменьшало гибкость в по­ вседневных трениях в браке: «Все это было бы еще, как я все вре­ мя повторяю, не так страшно, если бы моя мать с течением вре­ мени не стала на многое значительно болезненее реагировать; скажу только одно: мой отец по своему темпераменту сангвиник, и его настроение часто меняется по малейшему поводу. В отличие от прежних лет теперь это производит на мою мать часто очень глубокое, болезненное впечатление, с которым она не скоро справляется, даже если повод, вызвавший огорчение, был минут­ ным. Ты, вероятно, согласишься, что мне как сыну не пристало вмешиваться иначе, чем косвенным образом: это не способство­ вало бы улучшению семейной жизни».

Он объяснял ранимость Елены и общими причинами: как ти­ пичную судьбу тонко организованной женской души, ее суть, —в отличие от типичного мужчины, которого профессия заставляет преодолевать множество трудных проблем, —состоит в переработ­ ке сложных душевных переживаний.

«Ежедневная работа людей различна по своему характеру и можно на себе заметить, что деятельность в бюро и более или ме­ нее напряженное занятие многочисленными, бесконечно меняю­ щимися отношениями людей, которые на бумаге и в актах полу-

143