книги2 / 10-2

Drach, I. Stranstviya Min’on / I. Drach // Zelenaya lampa: Uchebnyj kul’turologicheskij zhurnal. – 1997. – № 1. – URL: http://jgreenlamp.narod.ru/ minjon.htm. (20.02.2021).

Ermakova, N. A. «Tekst v tekste» kak strukturnaya model\’ «Geroya nashego vremeni» M.Yu. Lermontova / N.A. Ermakova // Tekst – kommentarij – interpretaciya / pod. Redakciej T.I. Pecherskoj. – Novosibirsk: NGPU, 2008. – URL: http://raspopin.den-za-dnem.ru/index_e.php?el_book=278. (20.02.2021).

Evzlin, M. Kosmogoniya i ritual / M. Evzlin. – Moskva: Radiks, 1993. – 337 s. Kerlot, H. E. Slovar\’ simvolov / H.E. Kerlot. – Moskva: REFL-book, 1994. –

243 s.

Kozubovskaya, G. P. Mifopoetika russkoj literatury: zhanr i motiv / G.P. Kozubovskaya. – Barnaul: Izd-vo AltGPU, 2016. – 267 s.

Kozubovskaya, G. P. Poeziya A.Feta i mifologiya / G.P. Kozubovskaya. – Moskva: Flinta-Nauka, 2012. – 320 s.

Kozubovskaya, G. P. Russkaya poeziya: mif i mifopoetika. Monografiya / G.P. Kozubovskaya. – Barnaul: BGPU, 2006. – 320 s.

Lermontov, M. Yu. Polnoe sobranie sochinenij: v 10 t. / M.Yu. Lermontov. T.VI. – Moskva: Voskresenie, 2002. – 583 s.

Lermontov, M. Yu. Sobranie sochinenij: v 4 t. T. IV / M.Yu. Lermontov. – Moskva: GIHL, 1959. – 595 s.

Magomedova, D. M. K specifike syuzheta romanticheskoj ballady / D.K.Magomedova // Poetika russkoj literatury. – Moskva: Izd-vo RGGU, 2001. – S. 38-45.

Makovskij, M. M. Sravnitel’nyj slovar’ mifologicheskoj simvoliki v indoevropejskih yazykah: obraz mira i miry obrazov: obraz mira i miry obrazov / M.M. Makovskij. – Moskva: Gumanitarnyj izdatel’skij centr VLADOS, 1996. – 416 s.

Markovich, V. M. Balladnyj mir Zhukovskogo i russkaya fantasticheskaya povest’ epohi romantizma / V.M. Markovich // Zhukovskij i russkaya kul’tura. – Moskva: Nauka, 1987. – S. 138-168.

Pohlyobkin, V. V. Chaj: ego tipy, sredstva /V.V. Pohlebkin. – Moskva: Legkaya i pishchevaya promyshlennost’, 1981. – 119 s.

Prohorov, G. M. Tmutarakan’ // Enciklopediya «Slova o polku Igoreve»: v 5 t. – Sankt-Peterburg: Dmitrij Bulanin, 1995. T. 5. Slovo Daniila Zatochnika – Ya. Dopolneniya. Karty. Ukazateli. – 1995. – 399 s. – URL: http://feb-web.ru/feb/ slovenc/es/es5/es5-1231.htm]. (20.02.2021).

Propp, V. Ya. Istoricheskie korni volshebnoj skazki / V.Ya. Propp. – Leningrad: Lenizdat, 1986. – 415 s.

Pushkin, A. S. Polnoe sobranie sochinenij: v 10 t. – Moskva: AN SSSR, 1956

– 1958 / A.S.Pushkin. T. II. – Moskva: AN SSSR, 1957. – 558 s.; T. III. – Moskva: AN SSSR, 1957. – 558 s.

Savinkov, S. V. Poet nashego veka / S.V. Savinkov // M.Yu. Lermontov: pro et contra, antologiya: v 2 t. T. 2 / Sost., komment. S.V. Savinkova, K.G. Isupova; vstup. stat’ya S.V. Savinkova. – Sankt-Peterburg: RHGA, 2014. – 998 s. – (Russkij Put’). – S. 7-50.

Savinkov, S. V. Tvorcheskaya logika Lermontova / S.V. Savinkov. – Voronezh: Izd-vo Voronezhskogo gosudarstvennogo universiteta, 2004. – 285 s.

Siladi, Zh. K poetike i semantike «Tamani» Lermontova / Zhofiya Siladi // Slavica tergestina. 2. – Trieste, 1994. – S. 21-33. – URL: http://www.openstarts.units.it/dspace/bitstream/10077/3945/1/Szilagy%20Slavica%2002.pdf. (20.02.2014).

50

Sil’man, T. Zametki o lirike / T. Sil’man. – Leningrad: Sovetskij pisatel’, 1975.

– 223 s.

Skobeleva, M. L. Dinamika parodii v lirike M.Yu. Lermontova osvobozhdenie ot balladnogo kanona / M.L. Skobeleva // Izvestiya UrGU. – 2009. – № 1-2 (63).

– S. 113-122. – URL: http://proceedings.usu.ru/?base=mag/0063(01_$01_022009)&xsln=showArticle.xslt&id=a14&doc=../content.jsp. (20.02.2021).

Vajskopf, M. Vlyublennyj demiurg: Metafizika i erotika russkogo romantizma / M. Vajskopf. – Moskva: Novoe literaturnoe obozrenie, 2012. – 696 s.

Vinogradova, L. N. Voda / L.N. Vinogradova // Slavyanskaya mifologiya: Enciklopedicheskij slovar’. – Moskva, 1995. – URL: http://watermarket.ru/articles/1838. (20.02.2021).

Zelenin, D. K. Ocherki russkoj mifologii. Umershie neestestvennoj smert\’yu i rusalki / D.K. Zelenin. – Moskva: INDRIK, 1995. – 432 s.

51

Г.П. Козубовская

ДЕФОРМАЦИИ ТЕЛА: МОТИВ СЛОМАННЫХ НОГ («ЖЕНИТЬБА» Н.В. ГОГОЛЯ)1

В статье рассматривается неисследованный мотив в творчестве Н.В. Гоголя – мотив сломанных ног. В комедии «Женитьба», центральное событие которой сохраняет древние смыслы опасности, исходящей от невесты, обыграны разнообразные сюжетные метаморфозы – путаница имен, двойничество, подмены и замещения, «перемешивание» женихов и т.д. Ядро семантического поля «Женитьбы» – ноги: в разветвленных семантических цепочках реализуются глубинные смыслы комедии, финал которой запрограммирован персонажем с «дорожной» фамилией Подколесин. Сквозной сюжет, где обыгрываются семантические пласты телесности, – ключ к авторской концепции. Деформированное/ущербное тело, смыслы которого «мерцают» в тексте (мотив сломанных ног и хромоты, в том числе и пожелание сломать ноги как символ безбрачия; охаивание невесты и женихов; символика «петушьей ноги»; хтонизм приданого – погреб; невеста, раздирающая тела, и т. д.), формирует «центробежный» вектор комедии с несостоявшимся событием.

Ключевые слова: архетип, деформированное тело, мифопоэтика, мотив, ноги, подтекст, семантическое поле, сюжет, телесность, ущербность

«Тело и телесность» – одна из актуальных в гоголеведении2. Семантическое поле «Женитьбы» формирует фольклорно-мифологиче- ский код, связанный со свадебной обрядностью.

В именах персонажей так или иначе заложены мотивы, отсылающие к элементам обряда: Подколесин (а вместе с ним и Кочкарев) – дорога, путешествие; Жевакин – тело, Анучкин – костюм, переодевание; Яичница – еда, пир.

Всех женихов объединяет один мотив – «хождения по свету», опирающийся на семантику ног3.

Сказочный архетип – поиск невесты по свету – перевернут у Гоголя: эта функция отдана женскому персонажу – свахе; кроме этого, сваха «собирает» в кучу женихов для засидевшихся невест. Фольклорная формула, захваливающая найденных невест и женихов, варьируясь, «зеркалит» ситуацию: «Хоть по всему свету исходи, такой не найдешь» [Гоголь, 1949, т. V, с. 13]4 – заверяет Фекла Подколесина и убеждает невесту и ее родных: «Зато уж каких женихов тебе припасла! То есть и стоял свет и будет стоять, а таких еще не было! …так

52

ухлопоталась! По твоей комиссии все дома исходила, по канцеляриям, по министериям истаскалась, в караульни наслонялась...» (с. 21). Сваха, напрашиваясь на сочувствие, подчеркивает опасность своего ремесла; но в комичном споре с теткой невесты о том, кто важнее и почтеннее – дворянин или купец, закричит в сердцах: «А дворянин зарубит купца» (с. 24). Так в комедию входит тема виртуальных деформаций тела.

Подколесин напоминает сказочного Емелю, лежащего на печи. Само «действие» получает полярную семантику: редуцированное (не-действие) в мужском («лежит и курит»5) / активизированное в женском. Дважды оговаривается сказочное число «три»: сам жених сокрушается, что не может решиться на поступок («А ведь, кажется, все готово, и сваха вот уж три месяца ходит», с. 9); сваха, упрекая Подколесина, тоже указывает на давность срока («…уж вот третий месяц хожу к тебе, а проку-то нинасколько», с. 13); так число становится здесь знаком бесконечности. «Топтание на месте» выражается в том, что редуцированное мужское действие замещается женским, опосредованным в слове: «Подумаем, подумаем, матушка. Приходика послезавтра. Мы с тобой, знаешь, опять вот эдак: я полежу, а ты расскажешь...» (с. 13). Курение как погружение в грезы, инобытие, замещающее передвижение в реальном пространстве, сопровождается услаждением слуха. Сваха – некое подобие Шехерезады из сказок «Тысячи и одной ночи».

Сказочный архетип «размывается» в недействии жениха: в сюжете очевидно изначальное торможение. Само торможение имеет неоднозначные мотивировки – личностную и «чиновничью»6: «А ты думаешь, небось, что женитьба все равно что «эй, Степан, подай сапоги!». Натянул на ноги, да и пошел? Нужно порассудить, порассмотреть», – поучает Подколесин сваху (с. 14); «Право, что-то не хочется; пусть лучше завтра», – увертывается от Кочкарева (с. 19). Причины торможения – неготовность экипировки (медленно шьются фрак и сапоги7, отсутствует хорошая вакса для сапог, без которой в хорошем обществе не будет уважения и т. д.) и, главное, мозоли: «...

Вот еще гадко, если мозоли8. Готов вытерпеть Бог знает что, только бы не мозоли» (с. 12). «Мозоли» реализуют цепочку деформаций тела в комедии в общей картине дефектов современного человека и общего мироустройства.

53

Помимо общеизвестного, мозоли имеют и другое название – натоптыши9. Народной мудростью в поговорке отразила достаточно точное наблюдение: «Мозоль не пуля, а с ног валит».

«Ноги – одна из самых мифологизированных частей человеческого тела», – отмечает Т.А. Агапкина [Агапкина, URL: http://pagan.ru/ slowar/n/nogi8.php]. Ноги связаны с хтоническим началом, поскольку более других частей тела приближены к земле и с ней соприкасаются10.

Ноги в гоголевской «Женитьбе» фигурируют в контексте брачной символики. Так, в диалоге невесты, Агафьи Тихоновны, и Кочкарева, принявшего на себя функции свахи, «сломанная нога» становится символом брака, предопределяя подтекстовый слой комедии. Так, упоминание в диалоге некой девицы Бирюшкиной рождает следующий диалог:

Агафья Тихоновна. Ах, ведь вы не знаете, с ней ведь история случилась.

Кочкарев. Как же, вышла замуж.

Агафья Тихоновна. Нет, это бы еще хорошо, а то переломила ногу. Арина Пантелеймоновна. И сильно переломила. Возвращалась довольно поздно домой на дрожках, а кучер-то был пьян и вывалил

с дрожек.

Кочкарев. Да то-то я помню, что-то было: или вышла замуж, или переломила ногу (с. 31–32).

«Замуж вышла» и «ногу сломала» в сознании Кочкарева абсолютно тождественны. На уровне бытового сюжета случившееся с девицей Бирюшкиной совершенно не занимает Кочкарева, ухватившего нить женского интереса: для него всевозможные замещения или подмены вполне естественны11. Но на метафизическом уровне эта подмена обретает символический смысл.

Смысл подобной подмены получает объяснение на уровне мифологии. Согласно мифологическим представлениям, «хромой – мифологическая персонификация солнца конца или начала года»12. Так, в сопряжении «концов» и «начал» обозначается смена статуса невесты, отраженная в таком, например, обряде, как «Невеста в черном»13. Неразвернутый в комедии мотив женской хромоты, с одной стороны, отсылает к сказочным сюжетам о хромоножках, с другой – предваряет сюжетную линию Марьи Тимофеевны Лебядкиной и ее виртуального брака со Ставрогиным в «Бесах» Ф.М. Достоевского14.

54

В комедии Гоголя в качестве приданого за невесту дают, помимо прочего, пивной погреб15. Так обозначается хтоничность невесты и ее возможная связь с чертом. Кроме того, как подчеркивает сваха, «огород есть еще на Выборгской стороне; третьего года купец нанимал под капусту, и такой купец трезвый, совсем не берет хмельного в рот…» (с. 12–13)16.

Повторяющаяся ситуация путаницы имен и их носителей также обнажает хтоничность «женского». Так, Подколесин в разговоре со свахой сначала не может вспомнить даже имени невесты, путая ее с кем-то: «Ну, так как же, как? Как бишь ее: Меланья?» (с. 12). «Меланья» в переводе с древнегреческого – «черная, темная, мрачная». Сама оговорка Подколесина неоднозначна: в ней выражается, с одной стороны, страх обмана (могут подсунуть залежалый товар), с другой – подсознательный ужас перед женитьбой вообще, ассоциирующейся с черным, темным, мрачным.

Акцентирование телесности во внешнем облике невесты порождает семантический контраст с этимологией ее имени: «Агафья»

– от агапэ – любовь, противостоящая эросу в христианской философии17. В мерцании историко-культурных смыслов имени заложена двойственность женского персонажа: она, с одной стороны, безобидное существо, «лакомый кусочек», приманка для мужчин, манящая, одурманивающая, с другой – нечто, опасное для них. Второй смысл символически раскрывается в эпизоде реконструкции Агафьей Тихоновной идеального жениха: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича – я бы тогда тотчас же решилась» (с. 37). Мотив разъятия, разрывания на куски – в основе древних обрядов жертвоприношения18. Невеста, перемешивающая женихов в «ридикюле», уподобляется демиургу, Бабе-Яге или колдунье. Характерно, что любимый цветок невесты – тот, «который покрепче пахнет-с» (с. 50). «Гвоздика» имеет неоднозначную семантику: у фламандцев этот цветок – символ обручения, у древних христиан – символ страданий Христа [Флора и Фавн, 1998, с. 30]. Так, брачная символика сопрягается с мотивом деформации тела.

Мотив сломанных ног в комедии Гоголя увязывает персона- жей-женихов. Яичница желает сломать ноги Анучкину, который пыта-

55

ется перебежать ему дорогу: «Нелегкая тебя принесла, подломились бы тебе твои поджарые ноги!» (с. 41). Позже Кочкарев желает того же Подколесину, посылая его к черту: «Ступай, ступай, и чтобы ты себе сейчас же переломил ногу. Вот от души посылаю тебе желание, чтобы тебе пьяный извозчик въехал дышлом в самую глотку! ... Вот клянусь тебе, что теперь между нами все кончилось, и на глаза мне больше не показывайся!» (с. 54).

Особое внимание уделяет мифология ногам персонажей: хтонические существа имеют непорядок в ногах (хромоту, копыта) или не имеют ног вовсе19.

Пожелание сломанных ног тождественно пожеланию кастрации, что актуально в брачном контексте. Неполнота форм и асимметрия особенно характерны для ситуации пересечения рубежа.

Хромота – аномалия, тесно связанная со страданием. В пьесе Гоголя зеркальны мужская20 и женская хромота21, создающие ассоциативное поле ущербности. В пожелании сломать ноги – заклятие безбрачием.

Страх собственной ущербности присущ Подколесину: он боится седого волоса, кривого зеркала («Знаю я эти другие зеркала. Целым десятком кажет старее, и рожа выходит косяком», с. 15). Разбитое неожиданно подкравшимся Кочкаревым зеркало в эпизоде – источник страданий, а на уровне целого – знак беды и предвестие несостоятельности.

Толстый жених с комичным именем «Яичница» ассоциируется с мифологическим Приапом, несчастным сыном Афродиты22; напуганная Кочкаревым невеста убегает от него с криком «прибьет»23. Толстый, но не добрый Яичница – самый ругающийся персонаж в комедии; по использованию разного рода бранных слов он почти равен Кочкареву. Страдающий от собственного имени, он не вписывается в «совершенный» мир: «Да что делать? я хотел было уже просить генерала, чтобы позволил называться мне Яичницын, да свои отговорили: говорят, будет похоже на “собачий сын”» (с. 29). Яичница готов сорвать зло на обманщице-свахе (приданое обернулось прахом, благодаря стараниям Кочкарева), используя характерный жест: «Черти б тебя съели, ведьма ты проклятая! (притопывая ногой)» (с. 43); «Но как сваха-то проклятая... Ах ты, бестия эдакая, ведьма! Ведь если бы вы знали, какими словами она расписала! Живописец, вот совер-

56

шенный живописец! “Дом, флигеля, говорит, на фундаментах, серебряные ложки, сани”, – вот садись, да и катайся! – словом, в романе редко выберется такая страница. Ах ты, подошва ты старая! Попадись только ты мне…» (с. 43). В двойной семантике опять присутствуют ноги: подошва обуви – нижняя деталь, непосредственно соприкасающаяся с землей; подошва (или старая подошва) – вредный, занудный, неприятный человек24.

Субтильный Анучкин («…а губы, мать моя, – малина, совсем малина – такой славный» (с. 22), – расписывает жениха Фекла), у которого «ножки узенькие, тоненькие» (с. 22), клянется: «Знай я, что невеста с таким образованием, да я … да и нога бы моя, просто, не была здесь. Вот как-с» (с. 44)25.

Самый ущербный из женихов – Жевакин, который, по его собственным словам, сватался 17 раз и каждый раз терпел неудачу, – достаточно высокого мнения о себе: «Добро бы был нехорош чем. (Осматривается.) Кажется, нельзя сказать этого – всё слава Богу, натура не обидела. Непонятно» (с. 48–49). Почти во всех эпизодах Жевакин саморазоблачается, обнажая свои дефекты. Перепутав имя Яичница с блюдом, он признается: «Ах, извините! я немножко туговат на ухо» (с. 29). Удерживая невесту, он успокаивает ее: «Но, может быть, вам что-нибудь во мне не нравится? (Указывая на голову.) Вы не глядите на то, что у меня здесь маленькая плешина. Это ничего, это от лихорадки; волоса сейчас вырастут» (с. 48). Комичен иконографический образ Жевакина, обрисованный Кочкаревым, дающим совет Жевакину совсем не жениться: «Ну, что у вас за фигура, между нами будь сказано? Нога петушья» (с. 46). Так, разгоняя женихов, Кочкарев предельно «охудшил» одного из них, причем в охудшении, очернении опять появляются ноги26.

«Петушья нога» отсылает к мифологическим представлениям. Так, Г. Спенсер указывает на изображения идолов – людей с птичьими головами или с петушьими ногами вместо человечьих или же с головами слонов27, чем, согласно его гипотезе, отмечена память об истоках рода, слияние двух ветвей которого порождает веру в существо, соединяющее в себе атрибуты обоих существ.

В то же время «петушиная хода или петуший шаг лошади, подергивание на ходу задней ноги» вновь отсылает к хромоте. В этом контексте комична фраза, предваряющая уход персонажа из дома не-

57

весты: «Видно, приходится поворотить назад оглобли. А жаль, право жаль» (с. 49).

«Петушья нога» неоднократно появляется и после Гоголя в художественной и документальной прозе28, превращаясь в архетип.

Жевакин существует в хтоническом контексте, заданном мотивом ног, в окружении двойников. Так, появляется «другой Жевакин», о котором он между прочим сообщает, чтобы выставить себя в более выгодном свете, что тот был ранен в ногу: «Был у нас еще другой Жевакин, да тот еще прежде моего вышел в отставку: был ранен, матушка, под коленком, и пуля так странно прошла, что коленка-то самого не тронула, а по жиле прохватила – как иголкой сшило, так что, когда, бывало, стоишь с ним, все кажется, что он хочет тебя коленком сзади ударить» (с. 31). Как отмечает Л. Этинген, «нога, в особенности колени, всегда рассматривались символами продолжения рода, даже половых органов» [Этинген, 2009, с. 207]. Так, деформированное тело становится знаком мужской слабости29.

Упоминание вечно смеющегося без причины мичмана Петухова несет отзвуки петушьей ноги и готовит очередной «провал» жениха.

Обещая Жевакину быстро женить его, Кочкарев раскрывает невесте глаза на недостатки Жевакина, заверяя ее, что тот – пьяница,

издесь вновь упоминаются ноги: «Смотрите, смотрите: на ногах не держится. Эдакое мыслете30 он всякий день пишет. Прогоните его, да

иконцы в воду!» (с. 48). «Пьянство» персонажа закрепляет и его имя «Бальтазар» (Balthazar), означающее «большую винную бутыль», что

иобеспечивает персонажу проигрыш.

Сюжетная ситуация срыва женитьбы заложена уже в имени центрального персонажа Подколесина, которое, с одной стороны, содержит семантику движения по дороге (колесо), с другой – семантику жертвы (приставка «под-» вносит смысл несвободы: он под колесом, раздавленный, перееханный и т. д.). Финальное бегство персонажа запрограммировано в том числе и участием черта31. Как отмечает А. Иваницкий, «по ряду косвенных признаков можно предположить, что с «живой» и морочащей проезжей дорогой у Гоголя связан черт» [Иваницкий, 2001, с. 248–292]. Возможно, этот прочерченный Кочкаревым в порыве злобы путь Подколесина и сыграл, в конечном счете, свою зловещую роль. Инфернальный мотив обыгрывается в бытовом контексте: путь к черту и есть путь в никуда. Нереализованный на

58

уровне телесности (Подколесин не сломал ноги, выпрыгнув в окно; авторская ремарка указывает на то, что он «за сценой кряхтит и охает: Ох! однако ж высоко!», с. 59) мотив «работает» на метафизическом уровне32.

Имя Иван имеет неоднозначную культурную семантику в сказочных сюжетах: дурак и царский сын33. Имя Иван (стар. Иоанн) древнееврейского происхождения и означает: Яхве (Бог) смилостивился, Яхве (Бог) помиловал, дар Бога, благодать Божья34.

Отчество, образованное от имени Кузьма35, также неоднозначно: по одним источникам, в переводе с греческого – «подвижный», по другим – «украшение», по третьим – от греческого «космос» – «вселенная, мир».

Устроением мира занимаются каждый по-своему и сваха Фекла (имя греческого происхождения, означает «божья слава»), и Кочкарев (его имя имеет неоднозначную семантику: Илья – русская форма древнееврейского имени Илия, означающего «Яхве – мой Бог, сила божья, крепость Господня, верующий»; «близнец» – библейск). Не случайно Подколесин предлагает Кочкареву заменить его, поехав вместо него к невесте.

«Провал» Кочкарева запрограммирован участием черта и специфической «хромотой» персонажа: «Из какого же дьявола, из чего, из чего я хлопочу о нем, не даю себе покою, нелегкая прибрала бы его совсем? А просто черт знает из чего! Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает! Эдакой мерзавец! Какая противная, подлая рожа! Взял бы тебя, глупую животину, да щелчками бы тебя в нос, в уши, в рот, в зубы – во всякое место! (В сердцах дает несколько щелчков на воздух.) Так вот нет же, пойду нарочно ворочу его, бездельника! Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца! (Убегает.)» (с. 55). «Хромой бес» Кочкарев, будучи несовершенным, творит несовершенный мир.

Ядро семантического поля «Женитьбы» – ноги: в разветвленных семантических цепочках реализуются глубинные смыслы комедии, финал которой запрограммирован персонажем с «дорожной» фамилией. Сквозной сюжет, где обыгрываются семантические пласты телесности, – ключ к авторской концепции. Деформированное/ущербное тело, смыслы которого «мерцают» в тексте (мотив сломанных ног и хромоты, охаивание невесты и символика «петушьей ноги», хтонизм

59