книги2 / 10-2

граф Тигрилли пленился ею несказанно и предложил к услугам ее свое золото. Против его чаяния и противу всех обыкновений, красотка с презрением отвергла такое приношение, и бедный любовник в пылу страсти предложил ей свою руку. Его выслушали благосклонно, и вскоре прелестная певица сделалась графинею.

Достижение важного звания в обществе не всегда приносит с собою благоразумие. Лорендза и не думала переменить образа жизни и по-прежнему пела, но не на театре, а в кругу знатнейших собраний из одних лестных ей похвал и рукоплесканий. Сперва граф Тигрилли морщился и вздыхал, потом начал ворчать, а наконец браниться и грозить. Лорендза расплачивалась тою же монетой, и вскоре они совершенно друг другу опротивели. Граф, владея большим имением и пользуясь по званию своему знакомством и дружбою многих знатных и сильных людей, так умудрился, что прелестная супруга его ничего не предчувствовала, как получена была из Рима булла, в силу которой брак их расторгнут, и Лорендза одним разом потеряла и мужа, и графство, но не бодрость. В жару гнева и негодования оставила она чертоги графские и вознамерилась веселою, непринужденною жизнию вознаградить себя за два скучные года, проведенные под властию угрюмого мужа. Граф со своей стороны был несколько причудлив. Сложив с себя охотно звание супруга, он никак не хотел оставить ревнивости и преследовал бедную Лорендзу в самых невинных удовольствиях ее. Каждый шаг ее был опорочен, каждое слово дурно перетолковано, словом, сколько было у нее прежде друзей, столько нашлось теперь врагов, гонителей. Она возненавидела неблагодарное отечество, которое увеселяла столько времени своими дарованиями, собрала все свое имущество, которого было на довольно значительную сумму, и отправилась в Рим, чтобы там проводить жизнь покойную, независимую.

Она не ошиблась в своем ожидании: где ни являлась прелестная сицилиянка так обыкновенно ее называли, повсюду встречаема была восторгами удивления, повсюду сопровождаема страстными взорами и вздохами. В первый раз я увидел ее в церкви Св. Петра и окаменел от удивления. Ничего подобного я в свете не видывал, ни таких пламенных глаз, ни такого ослепляющего белизною лица, ни такого стройного стану <...> сей нимфы-очарова-

тельницы...» [Нарежный, 1824, ч. 3, с. 118-121].

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

<Андерсен, Г.Х.> Импровизатор, или Молодость и мечты итальянского поэта. Роман датского писателя Андерсена. Перев. с шведск. – Санкт-Петер-

бург, 1844. Ч. 1-2. – 598 с.

Вайскопф, Михаил. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст / М.Я. Вайскопф. – 2-е изд., испр. и расшир. – Москва: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2002. – 686 с.

Гоголь, Н. В. Рим (отрывок) // Гоголь, Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. / Н.В. Гоголь. – Москва; Ленинград: Изд-во АН СССР, 1938. Т. III. С. 215-259.

Грёнбек, Бо. Ханс Кристиан Андерсен: Жизнь. Творчество. Личность: Пер. с дат.; Предисл., коммент. Д.Б. Александрова / Бо Грёнбек. – Москва:

Прогресс, 1979. – 237 с.

<Нарежный, В. Т.> Новые повести Василия Нарежного: в 3 ч. / В.Т. Нарежный. – Санкт-Петербург, 1824. Ч. 3. С. 118-121.

170

Переписка Н.В. Гоголя: в 2 т. Т. 1 / Сост. и коммент. А.А. Карпова и М.Н. Виролайнен. – Москва: Художественная литература, 1988. – 479 с.

Петрунина, Н. Н. Проза Пушкина: (Пути эволюции) / Н.Н. Петрунина. – Ленинград: Наука. Ленинград. отд., 1987. – 333 с.

Сталь, Ж. Коринна, или Италия / Жермена де Сталь. – Москва: В Универ-

ситет. тип., 1809-1810. Ч. 1-6.

REFERENCES

<Andersen, G. H.> Improvizator, ili Molodost’ i mechty ital’yanskogo poeta. Roman datskogo pisatelya Andersena. Perev. s shvedsk / G. H.>Andersen. – SanktPeterburg, 1844. Ch. 1-2. – 598 p.

Gogol’, N. V. Rim (otryvok) // Gogol’, N.V. Polnoe sobranie sochinenij: v 14 t. / N.V. Gogol’. – Moskva; Leningrad: Izd-vo AN SSSR, 1938. T. III. S. 215-259.

Gryonbek, Bo. Hans Kristian Andersen: Zhizn’. Tvorchestvo. Lichnost’: Per. s dat.; Predisl., komment. D.B. Aleksandrova / Bo Gryonbek. – Moskva: Progress, 1979. – 237 p.

Perepiska N.V. Gogolya: v 2 t. T. 1. / Sost. i komment. A.A. Karpova i M.N. Virolajnen. – Moskva: Hudozhestvennaya literature, 1988. – 479 p.

Petrunina, N. N. Proza Pushkina: (Puti evolyucii) / N.N. Petrunina. – Leningrad: Nauka. Leningrad. otd., 1987. – 333 p.

Stal’, Zh. Korinna, ili Italiya / Zhermena de Stal’. – Moskva: V Universitet. tip., 1809-1810. Ch. 1-6.

Vajskopf, Mihail. Syuzhet Gogolya: Morfologiya. Ideologiya. Kontekst / M. Ya. Vajskopf. – 2-e izd., ispr. i rasshir. – Moskva: Ros. gos. gumanit. un-t, 2002. – 686 p.

171

Михаил Вайскопф1

Иерусалимский университет

ПРОБЛЕМА МОДАЛЬНОГО СТАТУСА

ВСОЧИНЕНИЯХ ГОГОЛЯ

Встатье рассматривается соотношение бытия и небытия в произведениях Гоголя, вернее, та изощренная техника, посредством которой одно перетекает в другое, заряжаясь его чертами. Среди прочего, показано, как сопряжено у Гоголя обратное или фиктивное время с той же темой, и то, насколько внушительно она сказывается на его профетической дидактике. Демонстрируется связь модальной проблематики и психологии Гоголя с его религиозными ценностями – в первую очередь, с гностической пневматологией писателя.

Ключевые слова «Мертвые души», «Нос», время, модальность, несуществование, фикция

Предлагаемый очерк содержит некоторые дополнения к вопросам о модально-философской подпочве творчества Гоголя, в том или ином объеме затронутым мною ранее2. На мой взгляд, дальнейшего изучения заслуживает сама мера бытийности или небытийности гоголевского мира с точки зрения его создателя. По существу, перед нами проблема литературной онтологии.

Смена, а правильнее, трансгрессия обеих этих универсалий – небытия и существования производится писателем с магической легкостью, беспрецедентной для его современников. Покидая Манилова, Чичиков говорит его детям: «Прощайте, мои крошки. Вы извините меня, что я не привез вам гостинца, потому что, признаюсь, не знал даже, живете ли вы на свете»3 [Гоголь, 1951 т. VI, с. 384]. Несколько выше он успокаивает Манилова, ошарашенного его деловым предложением: ведь, по словам гостя, речь идет о душах, «не живых в действительности, но живых относительно законной формы» (т. VI, с. 34). Почти мгновенно, однако, эта чисто канцелярская «жизнь» переносится Чичиковым на самих мертвецов, будто возвращаемых «законной формой» к полноценному небытию: «Мы напишем, что они живы, так, как действительно стоит в ревизской сказке» (т. VI,

с. 35).

В поэме развертывается многослойная иерархия квазибытия – перепады и вибрации несуществования, которое посредством вирту-

174

озных ухищрений мгновенно или поэтапно перерастает в осязаемое подобие подлинной жизни. Отправным пунктом для этого процесса остается, естественно, физическая непреложность самой смерти. В первом томе ее вещественная реальность маркирована смятением Коробочки и успокоительными речами героя: «Ведь кости и могилы – все вам остается» (т. VI, с. 54); а во втором – подарком генерала Бетрищева, доверившегося россказням Чичикова: «Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми себе все кладбище!» (VII, с. 45). Знаменательно между тем и промелькнувшее здесь фольклорное отождествление могилы с жилищем, привносящее сюда неуловимый, чуть ли не балладный оттенок посмертного бодрствования, столь значимого для Гоголя.

На многоступенчатой и многосложной динамике семантических сдвигов построен спор героя с Собакевичем, чрезвычайно важный для анализа темы:

1)«Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не назвал души умершими, а только несуществующими»

(т. VI, с. 101).

2)Однако нахрапистый хозяин, вымогая высокую цену за свой выморочный товар, напоминает визитеру, что тот хочет приобрести у него не какие-то «несуществующие», а именно «ревизские души» – т.е. нечто, все еще обладающее бюрократическим существованием.

3)Заодно Собакевич, все в тех же меркантильных видах, как бы взывает и к подразумеваемому почитанию самой души человеческой, которую покупатель кощунственно уравнивает с вещами: «Ведь я продаю не лапти».

4)Чичиков в ответ отвергает оба эти определения – и прозвучавшее («ревизские»), и подразумеваемое (душа человека), – а свой термин «несуществующие» заменяет теперь словом мертвые (которым поначалу предпочел воспользоваться как раз его собеседник). Прежняя мощь и энергия покойников ныне вообще ничего не значат и, следовательно, ни гроша не стоят; а былая «душа» их стала лишь фикцией: «Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то сами давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук» (т. VI, с. 102).

5)Тут Собакевич, уязвленный недооценкой товара, разражается панегириком своим покойным крепостным, настолько восхваляя их

175

могучую витальность, что они словно бы заново обретают жизнь. Подмена производится им посредством чуть приметных грамматических сдвигов, переводящих глаголы из прошедшего времени в условное настоящее и даже будущее. Каретник Михеев, не в пример другим, свои экипажи «и сам обобьет, и лаком покроет!»; Максим Телятников, сапожник, «что шилом кольнет, то и сапоги (...) А Еремей Сорокоплехин! Да этот мужик один станет за всех!»: «Ведь вот какой народ!» (т. VI, с. 102).

6)Озадаченный его внезапным артистизмом («Мне кажется, между нами происходит какое-то театральное представление или комедия», т. VI, с. 103-104), покупатель, однако, возвращает разговор на почву настоящего положения дел. Обходя молчанием скользкую тему души, он снова напоминает, что «это все народ мертвый» и что на деле Собакевич рекламирует сейчас именно трупы, не имеющие решительно никакой денежной ценности: «Мертвым телом хоть забор подпирай» (т. VI, с. 103).

7)Тогда Собакевич использует уничижительную метафору, которая приближает сегодняшних никчемных людей к нежити – а не мертвых к живым, как было у него раньше; в любом случае, этот прием, сопряженный с канцеляризмом, почти что уравнивает их между собой. Его коммерческий напор возвращается как бы с обратной стороны: «Впрочем, и то сказать: что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не люди» (т. VI, с. 103).

8)Дезавуируя торгово-поэтический пафос собеседника, Чичиков переводит разговор в другую плоскость, где те же мертвые души – всего лишь ничто (т.е. «несуществующие», по его прежнему определению), в отличие от этих убогих людей: те все же «существуют, а

это ведь мечта».

9)В ответ Собакевич в заключительном приступе коммерческого вдохновения вновь актуализирует дивную мощь покойников: «Нет,

это не мечта!» (т. VI, с. 103).

Как бы то ни было, усопшие продолжат свое авантюрно-фанта- смагорическое существование в ином, уже сдвоенном универсуме – одновременно потустороннем и здешнем: в том гипотетическом и потому безграничном мире, который созидался для них и в рекламных песнопениях Собакевича, и в последующих грезах самого Чичикова,

176

проводящего смотр всем купленным душам, зачитывая их имена. В его творческих домыслах, намного более размашистых, чем «театральное представление», разыгранное Собакевичем, зерном их красочные биографий становится некая элементарно-психологическая константа, удержанная в «неосязаемом чувствами звуке». Для этого жизнетворно-загробного эпоса ценна любая подробность – и воображаемая, и настоящая, годится любая зацепка: «Каждая из записочек имела какой-то особенный характер, и чрез то как будто бы самые мужики получали свой собственный характер» (т. VI, с. 135-136). – Следует обширная панорама таких «характеров», воплощенная в серии микросюжетов.

Пресловутые алогизмы, которыми изобилует гоголевское творчество и которыми еще столетие с лишним назад занимался в Гельсингфорсе И. Мандельштам, сами по себе здесь мало что объясняют. В «Вие» даны разговоры, почти неотличимые от концовки «Носа» (см. ниже) и все же чрезвычайно многозначительные в своей акцентиро-

ванной бессмыслице: «– И если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, – то пусть нам и руки отсохнут, и такое бу-

дет, что Бог один знает что. Вот что!» (т. II, с. 184). Ср. далее беседу Хому Брута с казаками о «соразмерном экипаже», в котором его везут потом на роковой хутор к мертвой панночке: «Любопытно бы знать, – сказал философ, – если бы, примером, эту брику нагрузить каким-ни-

будь товаром – положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней? // – Да, – сказал, помолчав, сидев-

ший на облучке козак, – достаточное бы число потребовалось коней»

(т. II, с. 190-191).

Мы твердо ощущаем, что есть нечто общее между этим набором несуразицы и теми потусторонними сферами, которые потом во время ночной скачки на прекрасной панночке разверзаются перед малоосмысленным взором бурсака; но в чем именно заключается эта близость, установить трудно. Ясно лишь, что полнейшей неопределенности значений, предполагаемых пустым диалогом, соответствует бесконечность или, скорее, нелокализуемая широта ночных метаморфоз5, гибельных для Хомы. Абсурдизм реплик – как бы семантический нуль повести, который разлагается на ошеломляющий плюс – неимоверно-страшную красоту юной ведьмы и на такой же минус: ее загробное окружение в церкви; и рай ночного ландшафта, и трупная

177

преисподняя сюжета равно невыносимы для героя, но равно открыты для его пустого сознания.

Общеизвестным катализатором для спонтанно саморазвивающейся фантастики в гоголевской прозе 1830-х гг. служат досужие разговоры и сплетни. Не мешает, однако, внимательнее присмотреться к их модальному устройству. Ведь эти заведомо не верифицируемые слухи обычно имеют под собой все же какую-то минимальную – нулевую или, точнее, почти нулевую – основу, какой-либо коллектив- но-безымянный или же персонифицированный источник. Зачатый им фантом истины разрастается в нескончаемую круговерть призраков, отпущенных на сюжетный простор, – и тогда к базовой «несбыточности» «Носа» прибавляются другие «нелепые выдумки», по выражению негодующего резонера. Происходит нечто подобное тому, что мы наблюдали в споре Чичикова с Собакевичем: нужен лишь минимальный, порой чуть заметный толчок для головокружительных виражей мнимого бытия.

В концовке «Носа» мы встречаем подборку благонамеренных, но озадаченно-недоговоренных рассуждений. Безотносительно к эпатажному раздвоению рассказчика, автокомментарий к поведанной им «истории» смещается в ту же семантическую зону неисследимых несуразностей, что и сам сюжет:

Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это... (т. III, с. 75).

С другой стороны, тонко градуированное затем размышление о «неправдоподобности» действия – взамен полнейшей его невозможности – парадоксально придает содержанию налет достоверности. В размытой ауре финального ретрокомментария совершенно немыслимое, логически нулевое «происшествие» фактически повышается в модальном статусе: «Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появленье его в разных местах в виде статского советника, – как Ковалев не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию объявлять о носе <…> Неприлично, неловко, нехорошо!» (т. III, с. 75) (следует недоумение и по поводу того, как, собственно, «нос очутился в печеном хлебе» у цирюльника). Гоголь

178

как бы заговаривает, усыпляет внимание читателя, отвлекая его от того, что «сверхъестественное», слитое с рядовой «странностью», тем самым получает и определенное право на существование. Иначе говоря, здесь, в концовке повести, взрывное разрушение реальности прикровенно легитимизируется благодаря его простому соположению с куда менее шокирующим ее подрывом – нарушением социально-э- тикетных условностей. Практически так же строится, однако, и весь сюжет повести с ее зачином насчет «необыкновенно странного происшествия»; но в заключительных ее строках прием педалирован:

А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где ж не бывает несо-

образностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают. (т. III, с. 75)

Что означает в этой осыпи невнятных догадок фраза: «И где ж не бывает несообразностей»? К чему тут относится слово «где» - к огрехам сочинения или к самой действительности? В возможности их смешения уже зреет и будущая вера творца «Мертвых душ» в прямое слияние его текста с жизнью и, соответственно, в способность автора создавать ее заново. Но в разбираемой повести нам интересна прежде всего техника модальных подмен. Как мы только что видели, в последнем ее абзаце абсолютно невероятное допущение объявлено всего лишь маловероятным («редко, но бывает»), что сразу приобщает его к теоретически возможным событиям – со всеми их бесчисленными вариациями.

Все эти приключения многоликого ничто – общий принцип гоголевской поэтики. Не только в «Носе» и «Мертвых душах», но и в ряде других произведений, например, в «Ревизоре», сюжет или вводный микросюжет в модальном аспекте сводится к вещественной реализации того, чья реальность близка к нулю, а, вернее, таковым и является; а при ином сюжетном раскладе этот исходный нуль, в свою очередь, оборачивается потенциальной бесконечностью.

В сознании Гоголя едва совместимые между собой онтологические уровни, разноплановые слои фабульного бытия, сосредоточенные в одном и том же сюжете, могут обладать и принципиально разным временем, причем одно время, как было в тирадах Собакевича, переходит или даже перескакивает в совершенно другое. В «Заколдо-

179