книги2 / 10-2

Волинський, П. К. Теоретична боротьба в українській літературі (перша половина XIX ст.) / П.К. Волинський. Київ: Держвидав, 1959. – 441 с.

Гоголь-Яновський, В. Простак, или хитрость женщины, перехитренная солдатом / В. Гоголь-Яновський // Українська драматургія першої половини XIX ст.: Маловідомі п’єси. Київ., 1958. С. 29-69.

Гребінка, Є. 1957. Провинциальные театры / Є.’Гребінка // Гребінка, Є. Твори: в 5 т. Т. 5. – Київ, 1957.

Гулак-Артемовський, П. Твори / П. Гулак-Артемовський. - Київ, 1978.160 с.

Котляревський, І. Наталка-Полтавка. Твори / І. Котляревський. - Київ, 1982.

Рулін, П. Котляревський і театр його часу / П. Рулін // Рання українська драма. Київ, 1927.

Сарапин, В. «…По-нашому і про нас писати…»: “Наталка Полтавка” Івана Котляревського як національна художня опозиція до водевілю “Казак-стихот- ворец” Олександра Шаховського / В. Сарапин // Рідний край. 2009. № 2.С. 124-133.

Шевченко, Т. Зібрання творів: у 6 т. Т. 4. / Т. Шевченко Київ. 2003. 595 c.

130

Е.Н. Строганова1

«…НАШ ЛУЧШИЙ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ»: Н.М. КАРАМЗИН В ТЕКСТАХ М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА2

В статье рассматриваются упоминания имени и произведений Н.М. Карамзина в текстах М.Е. Салтыкова-Щедрина. Эти упоминания имеют иронический смысл и показывают, что Салтыков критически воспринимал как идеологические, так и эстетические установки Карамзина. Вместе с тем щедринский сатирический запал был направлен не столько на самого Карамзина, сколько на современные литературно-общественные тенденции, которые он связывал с его именем.

Ключевые слова: М.Е. Салтыков-Щедрин, Н.М. Карамзин, идеологические установки, эстетическая позиция, чувствительность, современная литература

Сегодняшнее обращение к творчеству М.Е. Салтыкова-Щедрина выявляет его весьма относительную изученность, в том числе и тот факт, что в поле зрения исследователей редко попадают проблемы взаимодействия Салтыкова с его современниками и предшественниками. В частности, еще не становился предметом специального внимания вопрос об обращении Салтыкова к творчеству Н.М. Карамзина. Исключение составляют комментарии Г.В. Иванова к «Истории одного города», в которых содержатся наблюдения, касающиеся параллелей с «Историей государства Российского» [Салтыков-Щедрин, 1969, т. 8,

с. 539, 552, 554, 573–574, 585].

Карамзин в текстах Салтыкова представлен во всех ипостасях своей творческой деятельности: как поэт, прозаик, историк, публицист, издатель журнала. Можно сказать, что к имени Карамзина Салтыков так или иначе обращался на протяжении всей жизни. Он называет или цитирует прозаические и стихотворные произведения старшего современника, такие как «Триолет Лизете», «Прости» (Кто мог любить так страстно…), эпитафия3, «Бедная Лиза», «Цветок на гроб моего Агатона», «Марфа-посадница»; неоднократно говорит о нем как об историке, упоминает альманах «Аониды»; косвенно обозначает и свое знакомство с карамзинской «Запиской о древней и новой России».

131

Впервые Салтыков познакомился с творчеством Карамзина в Московском дворянском институте, где начались его школьные годы. Школьная программа по русской словесности дает основание говорить о том, что в процессе обучения особое внимание уделялось специфике писательского стиля, причем имя Карамзина в этой программе фигурирует дважды: «чтение Карамзина с разбором периодов» и «подражания из Карамзина и других новейших писателей» [Макашин, 1949, с. 90]. В позднем произведении Салтыкова «Пошехонская старина» (1887–1889) герой-рассказчик, жизненная история которого включает некоторые автобиографические обстоятельства, передает свой детский разговор с маленькой родственницей о любимых предметах: «Я больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель» [Салтыков-Щедрин, 1975, т. 17, с. 149]4. Эта мысль о Карамзине как лучшем русском писателе прививалась и воспитанникам Царскосельского (Александровского) лицея, где продолжилось

изавершилось образование Салтыкова. О том, чему учили лицеистов, можно получить представление по двум учебникам, составленным преподавателем словесности П.Е. Георгиевским, – «Руководство к изучению русской словесности, содержащее языкоучение, общую риторику и теорию слога прозаических и стихотворных сочинений»

и«Руководство к изучению русской словесности, содержащее общие понятия об изящных искусствах, теорию красноречия, пиитику и краткую историю литературы». Об авторе учебников Салтыков вспоминал как о человеке «удивительно добром, но в то же время удивительно бездарном» (т. 14, с. 365). Прозвище его было Пепа, а два его «руководства» – «пространное и краткое» – соответственно назывались «большое и малое Пепино свинство» (т. 14, с. 365). В этих учебниках Георгиевский не раз апеллирует к Карамзину. В «Руководстве» по «языкоучению» и теории слога (1835) Карамзин фигурирует как образцовый автор. Георгиевский ссылается на его произведения, рассказывая о разных типах характеров («противоположные», «исторические», «вымышленные»), приводя примеры того, как надлежит строить «описания происшествий в нравственном мире», демонстрируя образцы слога («среднего» и «лаконического») [Георгиевский, 1835, с. 82, 83, 84, 139-140, 146-147]. Так, он пишет, что «образ-

цы вымышленных характеров находятся у Карамзина в его повестях,

132

у Жуковского в описании Марьиной рощи…» [Георгиевский, 1835, с. 83]. Возможно, эти наставления отозвались в очерке Салтыкова «Ташкентцы приготовительного класса» (цикл «Господа ташкентцы», 1869–1872), где дважды повторяется тема сочинения, заданного ученикам: «сравнить романтизм “Бедной Лизы” Карамзина с романтизмом “Марьиной рощи” Жуковского…» (т. 10, с. 117, 119).

В «пространном» руководстве Георгиевского по пиитике и истории литературы (1836) Карамзин занимает едва ли не центральное место. Высоко оценивается его «привлекательная проза» в «Московском журнале»: «легкость, живость и естественность его рассказа». Отмечается решающая роль «Истории государства Российского» в формировании интереса писателей и публики к отечественной истории, подчеркивается значение этого труда в реформировании литературного языка: с него «произошел благодетельный переворот в нашей словесности». Не обойден вниманием и тот факт, что Карамзин «первый начал писать русские повести и вводить в них русские лица»

[Георгиевский, 1836, с. 256, 257, 251, 267-268]. В целом все это впол-

не справедливо, но учебник написан таким высокопарно-казенным языком, что у воспитанников он мог вызвать только отторжение. Воспитанник лицея Н.А. Корф вспоминал, что в его время (1848–1854) Георгиевский, который достался им в наследство еще от пушкинского лицея, выбыл. Звали его «Пепка», читал он «какую-то невозможнейшую пиитику по своей книге, прозванной <…> “Пепкино свинство”» [Корф, 1884, с. 377-378]. По словам другого лицеиста, А.Н. Яхонтова, учебник Георгиевского «возбуждал то улыбку, то досаду» [Яхонтов, 1888, с. 114]. В произведениях же Салтыкова изречения бывшего наставника, в том числе и о Карамзине, стали предметом пародийного переосмысления.

Нас будут интересовать вопросы эстетического порядка, поэтому, не останавливаясь на трактовке Салтыковым общественно-политиче- ских взглядов Карамзина, скажу лишь, что для него как для человека 1840-х годов и выразителя демократической идеологии было неприемлемо обоснование Карамзиным благотворности крепостного права. Хотя «Записка о древней и новой России» в полном виде впервые появилась лишь в 1900 г., но попытки познакомить с ней русскую публику неоднократно предпринимались и ранее [Пыпин, 1885, с. 185186; Пивоваров, 1991, с. 10-11]. Поэтому не приходится сомневаться

133

в том, что основные положения «Записки» (если не весь текст) были известны Салтыкову. В середине XIX в., в эпоху надежд и упований, сторонникам реформ казались одиозными многие утверждения Карамзина. В одном из очерков, посвященных общественному движению в эпоху правления Александра I, А.Н. Пыпин представил аналитический разбор общественно-политических взглядов Карамзина.

Вчастности он писал: «…Карамзин говорит о крестьянском вопросе. Он был решительный противник освобождения. Мы не стали бы оспаривать у него права быть человеком своего времени, делить предрассудки и заблуждения этого времени, – если бы он не давал нам права предъявлять к нему более высокие требования, чем к массе его современников, если бы сам он не говорил так много о натуре, о свободе, о просвещении, о человечестве: естественно требовать, чтобы он – в известных общественных отношениях – наконец сколь- ко-нибудь исполнял те прекрасные отвлеченные правила, которыми его сочинения переполнены. К сожалению, из-за красивых фраз о натуре и человечестве беспрестанно выглядывает самое дюжинное крепостничество» [Пыпин, 1885, с. 237]. Салтыков и Пыпин не были единомышленниками, но в отношении крестьянского вопроса и необходимости реформ они придерживались сходных убеждений.

Одним из принципов щедринской сатирической поэтики было специфическое обращение с реальными историческими фигурами: имя исторического лица в текстах Салтыкова символизирует определенные социальные или эстетические тенденции. В случае с Карамзиным происходило своеобразное слияние социального и эстетического начал. В социальном отношении его имя символизировало защиту старых устоев, крепостничества в частности, в эстетическом смысле оно было зн́аком сентиментальной литературы.

Само понятие чувствительность приобретает у Салтыкова идеологическое наполнение, связываясь с реалиями крепостного времени.

Врецензии на брошюру «О добродетелях и недостатках» и ряд других изданий, которые Салтыков числил по разряду «стрижиной литературы» (1864), он писал: «Прежнее русское общество было само очень чувствительно; воспитанное на почве крепостного права, оно любило отдых за картинками содержания чувствительного и аккуратного» (т. 5, с. 460-461). Об этом же писатель говорил и в очерке «Скрежет зубовный» (1860), упоминая о некоем чувствительном по-

134

мещике, который «неделю-другую» благодетельствует крестьян, «а потом вдруг, ни с того ни с сего, взгрустнет… и пошел всё в рыло да

врыло…» (т. 3, с. 360). Такой искусственно возбуждаемой чувствительности как добродетели ложной Салтыков в ранней повести «Противоречия» (1847) противопоставлял истинную добродетель, которая состоит «не в пришпориванье чувствительности, а в <…> естественном употреблении всех сил своих…» (т. 1, с. 162). Таким образом, можно говорить о том, что уже в начальный период своей творческой деятельности Салтыков отвергает чувствительность как эстетическую установку, маскирующую антигуманный характер прошедшей эпохи. Родоначальником школы «настеганной» чувствительности (т. 2, с. 475) у Салтыкова неизменно выступает Карамзин, рядом с именем которого возникают имена Державина – «“писнуть” что-нибудь в ка- рамзинско-державинском роде» (т. 14, с. 24) или Жуковского – «воркование школы Карамзина и Жуковского» (т. 12, с. 259). Особенно наглядным подтверждением щедринского сарказма в отношении «карамзинской школы» может служить образ глуповского градоначальника Эраста Грустилова, который отличается «нежностью и чувствительностью сердца» и аттестован как «друг Карамзина» (т. 8, с. 279).

Вместе с тем щедринский сатирический запал направлен не столько на самого Карамзина, сколько на современные литературно-обще- ственные тенденции, которые он связывает с его именем. Наиболее последовательно это выразилось в уже упомянутой рецензии на ряд изданий 1864 г.: «Чувствительность сердца, добродетель, кроткое поведение, почитание усопших, умеренность в употреблении яств и прочих напитков – вот новые принципы, которые внесены в нашу литературу <…>. Правда, что проповедь эта не совсем-таки нова, а только позабыта; правда, что опыты обращения русской литературы

в“Лизин пруд” начинаются уже с Карамзина, но никогда они не были так настоятельны, никогда не лезли так напролом, как в настоящее время» (т. 5, с. 460). В этом пассаже знаменательна формула об «обращении русской литературы в “Лизин пруд”»: по Салтыкову, этот процесс продолжался и в середине XIX века.

Одной из характерных черт карамзинской школы Салтыков считал попытку изображения «русского мужика» как нового литературного типа. Но слабость литературных усилий этой школы он видел в гипертрофированной чувствительности и идилличности изображения. Он

135

замечает, что у литераторов, которых он относит к карамзинской школе, «слово мужик как-то не выговаривалось», и в результате «публика пришла к убеждению, что слово это неудобное» и что литература «одним прикосновением к мужику превращает мужика в пейзанина» (т. 9, с. 30). Не случайно, адресуясь в 1882 г. к писателю-народнику Н.Н. Златовратскому, Салтыков упрекал его в том, что он употребляет язык, немыслимый «в отношении к крестьянскому быту», и предлагал воздержаться от «латинской», то есть устаревшей, мертвой конструкции, «которая с успехом употреблялась Карамзиным, но давно уже оставлена» (т. 19-2, с. 114)5.

Чаще всего в щедринских текстах фигурирует повесть Карамзина «Бедная Лиза», которая символизирует «убежище сладких звуков и молитв» (т. 13, с. 644), то есть трактуется как эталон устаревшей литературы, далекой от проблем действительной жизни, литературы, которая «давно уже не представляет достаточного материала для сравнения» (т. 13, с. 488). Повесть Карамзина, некогда возвестившая, что «крестьянки любить умеют» и открывшая эпоху женских самоубийств в русской литературе, по мысли Салтыкова, далека от изображения истинных трагедий крестьянской жизни. Безысходный трагизм этой жизни при крепостном праве сам Салтыков с особенной силой показал в хронике «Пошехонская старина», где он также обращается к мотиву женского самоубийства. Отвергая жизнь в неволе, выбирает петлю Мавруша-новоторка, мещанка, закабалившая себя браком с крепостным человеком. На жизнь, полную унижений и побоев, обрекает помещица без спроса забеременевшую Матренку-бессчастную, которая также находит выход в самоубийстве. Разумеется, Салтыков не имел намерения впрямую противопоставлять своих героинь «бедной» Лизе, но логика его суждений о повести Карамзина убеждает, что это именно та правда о крепостнической реальности, которую, по мнению Салтыкова, не умела или не хотела замечать чувствительная литература.

Как образец сентиментального творчества в текстах Салтыкова фигурирует и прозаическая элегия Карамзина «Цветок на гроб моего Агатона» (1793). Имя Агатон Салтыков использует как ироническую характеристику героя, «который не ел и не пил, а только проливал слезы» (т. 5, с. 461)6. Он сатирически утрирует карамзинский текст, переадресуя это имя субъекту речи, поскольку слезы об умершем

136

друге проливает именно он. И хотя у Карамзина упоминание о слезах возникает лишь дважды, Салтыков не слишком далек от истины, потому что элегия последовательно выдержана как скорбный текст, весь строй которого создает представление о слезах. В свойственной ему манере Салтыков перестраивает чужой, в данном случае карамзинский, текст, который становится отправной точкой для создания собственного текста. Начальные строки элегии: «Нет Агатона!... Нет моего друга!» под пером Салтыкова приобретают статус чувствительной формулы (т. 6, с. 8). Эту формулу он пародийно обыгрывает в рассказе «Он!!» из цикла «Помпадуры и помпадурши», где и в полном и сокращенном виде («Нет Агатона») она используется для обрисовки плачевных перспектив отставного помпадура. Карамзинская формула озаглавливает каждый очередной виток его падения, начиная с констатации того, что появление железных дорог существенно упростило процедуру «проводов и встреч»: «Кто тот разнузданный романтик, который <…> пребудет настолько закоснел, чтобы, под впечатлением проводов какого-нибудь помпадура, оглашать стогны города кликами: нет Агатона! нет моего друга!?...» (т. 8, с. 146). Салтыков устраняет психологическое наполнение карамзинского текста. Карамзинское слово, сохраняя отголосок своего высокого значения, переводится в низменный социально-бытовой план, и на этом совмещении несовместимого основан сатирический эффект.

В свое время наставники внушали Салтыкову-лицеисту мысль о «пленительности» слога карамзинских повестей [Георгиевский, 1836, с. 267]. В текстах писателя эти уроки отзываются ироническим замечанием о временах, «…когда Карамзин пленял своей прозой» (т. 10, с. 313). О том, что сам Салтыков в стилистическом плане не воспринимал прозу Карамзина как образцовую, свидетельствует уже частично процитированный мною пассаж из «Пошехонской старины». Я снова возвращусь к рассказу героя-школьника о любимых уроках: «У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. “Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев” – вот он как писал! Другой бы сказал: “Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули”, а он знал, на каких словах ударение сделать!» (т. 17, с. 149). Таким образом, порядок слов, предложенный в первом варианте конструкции, выступает как свидетельство стилистического мастерства.

137

Пассаж этот пронизан иронией, непонятной с первого взгляда. Салтыков цитирует повесть Карамзина «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода». Однако дело в том, что у Карамзина буквально сказано: «Раздался звук вечевого колокола, и вздрогнули сердца в Новегороде» [Карамзин, 1964, с. 680], то есть, согласно Салтыкову, фраза построена так, как сделал бы любой дюжинный писатель, – и таким образом похвала, по сути, оказывается насмешкой. О том, что Салтыков хорошо помнил подлинный текст Карамзина, свидетельствует следующий фрагмент из очерка «Ташкентцы приготовительного класса»:

«- Филимонов! – обращался он к своему товарищу по лавке, – почему Карамзин сказал: “раздался звук вечевого колокола” и “дрогнули сердца новгородцев”, а не “звук вечевого колокола раздался” и “сердца новгородцев дрогнули”?

-А почем я знаю! я у него в голове не был!

-Чудак! потому что так сильнее! “Раздался!”, “Дрогнули” – тут натиск есть. Надо, чтобы именно эти, а не другие слова сразу поразили читателя!» (т. 10, с. 176).

Этот контекст еще очевиднее подчеркивает, что пассаж о Карамзине в «Пошехонской старине» носит иронический характер. Ирония усиливается тем, что похвала Карамзину звучит из уст школьника, не имеющего собственного мнения, но напитанного хрестоматийными понятиями, которые были внушены ему наставниками.

Вместе с тем сама интенсивность обращения Салтыкова к имени и текстам Карамзина свидетельствует об актуальности его фигуры. Несмотря на суждения о консерватизме общественно-политиче- ских взглядов, эстетическом несовершенстве и архаичности текстов Карамзина, Салтыков воспринимал его как значительное явление и признавал его влияние на современную и последующую литературу. Влияние, хотя и от противного, он оказал и на самого Салтыкова. Обращение к щедринским текстам убеждает, что его художественная палитра была бы и бледнее и беднее без апелляции к имени и текстам Карамзина.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Евгения Нахимовна Строганова доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры общего и славянского искусствознания Российского государственного университета им. А.Н. Косыгина (Технологии. Дизайн. Искусство), Институт славянской культуры (Москва).

138

2 Впервые опубл.: Чувствительность в литературе, искусстве, культуре XVIII– XIX века. К 250-летию Н. М. Карамзина. К 250-летию В. Л. Пушкина. М.: ИМЛИ РАН, 2017. С. 79-86.

3 См., например, в письме к И.В. Павлову от 15 сентября 1857 г.: «Есть одна штука (она же и единственная), которая может истребить взяточничество и поселить правду в судах и вместе с тем возвысить народную нравственность. Это – возвышение земского начала за счет бюрократического. Я даже подал проект, каким образом устроить полицию на этом основании, но, к сожалению, у нас все спит, а следовательно, будет спать и мой проект до радостного утра. Да и то сказать, какое может быть рьянство, когда половина России в крепостном состоянии» (т. 18-1, с. 183). В очерке «Глупов и глуповцы» (1862), характеризуя нравы помещиков-крепостников, вернее их жен, Салтыков цитирует первый куплет песни незнакомца из повести «Остров Борнгольм» (т. 4, с. 209) и др.

4 Произведения М.Е. Салтыкова-Щедрина цитируются по этому изданию. Далее номер тома и страницы указывается в круглых скобках после цитаты. 5 Слова Салтыкова о «латинской конструкции» комментируются как «торже- ственно-приподнятые и сентиментальные тоны в изображении крестьянской жизни» [Салтыков-Щедрин, 1977, т. 19-2, с. 114].

6 Комментаторы полагают, что речь идет о «герое нравоучительного романа Виланда», но приведенная ими цитата из романа позволяет усомниться в этом: «Но невзирая на все злосчастия, соединившиеся на умерщвление его бодрости, повествование нас уверяет, что тот, кто его в сем видел состоянии, не мог приметить ни в его виде, ни в его поступках малейшего следа отчаяния, нетерпеливости или только неудовольствия» (т. 5, с. 675). У Виланда речь идет явно не о слезливом герое.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Георгиевский, П. Е. Руководство к изучению русской словесности, содержащее общие понятия об изящных искусствах, теорию красноречия, пиитику и краткую историю литературы: в 4 частях / П.Е. Георгиевский. – Санкт-Пе- тербург: В Типографии И. Глазунова, А. Смирдина и Ком., 1836. Ч. IV. – 309 с.

Георгиевский, П. Е. Руководство к изучению русской словесности, содержащее языкоучение, общую риторику и теорию слога прозаических и стихотворных сочинений / П.Е. Георгиевский. – Санкт-Петербург: При Императорской академии наук, 1835. – 180 с.

Карамзин, Н. М. Избранные сочинения: в 2 т. / Н.М. Карамзин. Москва; Ленинград: Художественная литература, 1964. Т. 1. – 810 с.

Корф, Н. А. Записки педагога барона Николая Александровича Корфа / Н.А. Корф // Русская старина. 1884. Май. С. 375-388.

Макашин, С. Салтыков-Щедрин. Биография. I / С. Макашин. Москва:

ГИХЛ, 1949. – 512 с.

Пивоваров, Ю. С. Время Карамзина и «Записка о древней и новой России» / Ю.С. Пивоваров // Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. Москва: Наука, 1991. С. 3-15.

Пыпин, А. Н. Общественное движение в России при Александре I / А.Н. Пыпин. – Санкт-Петербург: Типография М. М. Стасюлевича, 1885. – 556 с.

Салтыков-Щедрин, М. Е. Собрание сочинений: в 20 т. Т. 1 / М.Е. Сал- тыков-Щедрин. Москва: Художественная литература, 1965. – 464 с.; Т. 2.

139