1 2.Номосхрама

«Номос храма», как можно назвать этот образ жизни, связывает аспект культовой чистоты с аспектом общественной нравственности. К культовой чистоте относится тщательнейшее соблюдение множества предписаний, имеющих в основном характер запретов, в особенности пищевых запретов . Эти предписания различались для каждого храма и для каждой области. Каждая область имеет свои особые пищевые табу (Моте1, 1950), каждый храм, в соответствии с теологией почитавшегося там бога, свои особые запреты. Так, например, в храме Озириса было запрещено повышать голос, в Абатоне в Эсне нельзя было дуть в рожок, и т. д., и т. п. Поэтому первое, в чем должен был поклясться жрец при посвящении, был обет: «Я не стану есть того, что запрещено жрецам».

Прочие заверения этой дошедшей до нас на греческом языке жреческой присяги все имеют отрицательную форму, то есть относятся к запретам:

Я не стану (...) резать,

Я не поручу (...) никому другому, "'V '"' ^!

Я не отрезал голову никакому живому существу,- Я не убивал человека, ]

Я не спал с мальчиком, г. - • . <

Я не спал с женой другого,

Я не стану ни есть, ни пить того, что запрещено или

записано в книгах (как запрещенное), ... Я не стану вытягивать пальцы, Я не стану мерить мерку на гумне, Я не возьму в руки-весов, Я не стану измерять землю, Я не войду в нечистое место, Я не прикоснусь к овечьей шерсти, не возьму в руки ножа, до дня моей смерти .

Такие уверения, которые должны были произносить при посвящении новоиспеченные жрецы, удивительно схожи со знаменитым «отрицательным покаянием», занимающим в египетской Книге Мертвых главу 125. Там умерший должен перед тем, как войти в потусторонний мир, выдержать экзамен. В то время как сердце его взвешивается на весах, на противоположной чашке которых стоит фигурка богини правды, он должен перечислить 42 греха, заверяя, что не совершал их. Можно предположить, что принцип, лежащий в основе этой процедуры, состоит в том, что при каждой лжи сердце становится тяжелее. Эта глава с ее подробным перечислением грехов засвидетельствована уже для Нового Царства, то есть с XV в. до н. э., а идея суда мертвых еще намного древнее . Поэтому выдвигалось предположение, что позднеегипетский «номос храма» зависит от намного более древнего «номоса потустороннего мира». Но дело обстоит скорее как раз наоборот: закон потустороннего мира, хотя и встречается в текстах намного раньше, вторичен и переносит табу и моральные представления, укорененные в культе, на подземный мир, который благодаря этому предстает священным местом в близости богов . Поэтому «отрицательное покаяние», которое должен был принести всякий, не только священнослужители, содержит типичные храмовые запреты, как например;

Я не ловил птиц на болотах богов и рыб в их лагунах,

Я не удерживал воду половодья в ее время, ' ' ' Я не ставил плотины текущей воде, Я не тушил огня, когда ему следовало гореть, Я всегда приносил мясную жертву в дни (праздника), Я не удерживал стада, принадлежащие храму, Я не становился на пути бога (его изображения) в его

процессии ^S1,

Рядом упоминаются прегрешения, связанные не с храмовым культом, а с храмовым управлением:

Я ничего не добавил и ничего не отнял от объемной мерки, Я не уменьшил плоской меры и ничего не изменил

на пахотной земле, Я ничего не добавил к гирям ручных весов и не подталкивал

отвес стоячих весов,

А также прегрешения самого общего характера:

Янесовершалн есправедливости, Я не крал, Я не убивал, Я не лгал,

Я не спал с чужою женой и не творил разврата,

Я никого не оклеветал, не обидел, не подслушал, не испугал, Я не затевал ссоры, не впадал в гнев, не говорил

лишних слов, не повышал голоса. Не был глух к словам истины...

Эту тройственность мы обнаруживаем и в присяге жрецов. И, наконец, мы находим ее в той группе текстов, которая записывает «номос храма» на по праву принадлежащем ему месте: на боковой двери, через которую жрецы входят в храм по утрам - -:

Не вводите никого во лжи, ' ' '"-« I Не входите в нечистоте,

Не говорите лжи в доме его! . , ._<ч

Не будьте жадны, не клевещите, , . .

Не принимайте подарков от подкупающих, , _н

* Не делайте различия между богатыми и бедными,

Ничего не добавляйте к весу и мере и ничего не убавляйте, Ничего не добавляйте и не убавляйте ³¹ из четверика (...) Не клянитесь,

Не ставьте в речи ложь выше правды. Берегитесь делать что-либо во время богослужения, Никто, кто в это время говорит, не остается безнаказанным. Не играйте музыки в доме его, внутри храма, Не приближайтесь к месту женщин. (...) Богослужение отправляйте не по своему усмотрению, А смотрите в книги и в предписания храма, Которые вы должны передать как науку вашим детям

И перед главным входом в пронаос, через который входит в храм верховный жрец как посланник царя:

Я не сговаривался с сильным и не вредил слабому, Я ничего не крал, Я не уменьшил части глаза Гора, Я не плутовал с весами, Я не портил утварь божьего глаза³⁷.

Если читать эти тексты как храмовый и культовый распорядок, то удивительно, что они выходят за пределы собственно жреческих предписаний и представляют собой общее основание определенного образа жизни, «жреческий общий моральный кодекс» ^5В. Поведение в храме, которое должно регулироваться этими надписями, охватывает действия, которые совершаются вне храма. Кто хочет войти в храм, должен быть чист. Однако чистота означает не только воздержание в храме от всего, что не угодно богу, но и воздержание от таких вещей вне храма. Тем самым жречество становится образом жизни, которое ставит все жизненное поведение на основу строгой ортопраксии.

С другой стороны, если читать эти тексты как общий моральный кодекс, удивительными оказываются, в свою очередь, специальные предписания, имеющие смысл только в контексте определенного культа и с учетом «нелюбви» определенного бога (например, музыка и громкая речь). Б многочисленных «жизненных поучениях», которые дошли до нас от Древнего Египта, мы напрасно будем искать подобные предписания, в то время как предостережения против пристрастности, подкупности, недобросовестности в обращении с мерами и весами, неискренности, алчности и насилия принадлежат к основному составу египетской жизненной мудрости (Н. Вгиппег, 1988). Так возникает совершенно особая смесь из заповедей чистоты, сословных и нравственных предписаний, которую мы назовем «номосом храма». Его первое появление в главе 125 египетской Книги Мертвых показывает, к какой глубокой древности восходит в Египте эта идея. Его появление в программе укра- шенмя храма поздней эпохи показывает не только долгий срок ее жизни, но и ее упрочение в ортопраксию ^Я9. Когда Геродот и другие говорят о «номой», нравах и законах египтян, они имеют в виду номос храма, который стал в позднюю эпоху если и не общеобязательным, то единственно репрезентативным египетским образом жизни. Как в прежние эпохи воплощением «египетского» был писец-чиновник, так в позднюю эпоху им стал священнослужитель.

Толкование (поздне)-египетского храма как организационной формы культурной памяти, причем в смысле именно того случая усиления обязательности и неизменности, который мы назвали «каноном», восходит прежде всего к Платону. Для Платона египтяне — народ с самой длинной памятью. В то время как во всех других местах традиция прерывалась периодическими катастрофами, египтян такая травматическая потеря памяти не коснулась. Поэтому здесь могло сохраниться воспоминание например об Атлантиде — которое исчезло у самих участников событий, например у афинян. Платон считает длину этой памяти в 10 ООО лет, в согласии с Геродотом, который ссылается по этому поводу на Гекатея Милетского. Гекатею, рассказывает Геродот, в Фиванском храме показали 345 статуй жрецов, которые от отца к сыну передавали друг другу власть верховного жреца. По этим 345 поколениям можно вычислить продолжительность египетской традиции, в высшей степени впечатляющую по сравнению с греческой, где знатные роды (как род самого Гекатея) уже через 16 поколений доходили до бога или героя ¹⁰. Эта история основана, правда, на недоразумении, естественном при изобилии статуй в Карнакском храме. Но это недоразумение возникло, конечно, уже на египетской почве. Сами египтяне в позднюю эпоху рассматривали храм как хранилище и место поддержания традиции, которая через исторически точно зафиксированные промежуточные звенья восходит к глубочайшей древности и даже ко времени творения. Легко представить себе, с какой гордостью египтяне показывали греческим путешественникам с их мифическим историческим сознанием свои храмы и прочие памятники, документирующие несколько тысячелетий свободного от мифов прошлого. Ведь в Египте подлинное значение этих памятников никогда не забывалось настолько, чтобы могли сложиться легенды, приписывающие их возведение каким-либо мифическим существам или родам. Напротив: надписи оставались читаемыми, отстояние во времени — измеримым, язык форм — привычным, люди знали, что это свидетельства их собственного прошлого и что это прошлое насчитывает несколько тысячелетий. «Египетские памятники», писал проницательный Якоб Буркхардт в 1848 г., «это написанные гигантскими письменами книги их истории»

На столь же продуктивном, то есть показательном для самопонимания позднеегипетского общества, недоразумении основано и то, что Платон в «Законах» пишет о египетском храме. Мы в первом разделе рассмотрели подробно это место. Здесь храм толкуется как нечто, что можно, в терминологии русской семиотики культуры, назвать «иконической грамматикой культуры»: эксплицитное изложение системы правил, следование которым порождает все правильно построенные, и только такие, предложения, т. е. позиции, отношения, действия данной культуры, причем не в языковой, а в изобразительной форме. Знание, стоящее как откровение при начале египетской культуры и с поразительной силой воздействия объединяющее все ее проявления, артикулируется не в предложениях, а в формах. Здесь Платоном, несомненно, схвачена существенная черта, даже если все остальное, прежде всего все, что касается педагогической функции этих форм, следует отнести к области фантазии. Похоже говорит о функциях изображений в египетских храмах и Плотин: «Египетские мудр_е. цы пользуются для сообщения своей мудрости, то ли на основании строгого знания, то ли по наитию, не знаками письма как подражаниями голосу и речи для выражения своих учений и утверждений, — нет, они рисуют изображения и помещают в своих храмах в очертаниях этих изображений смысл всякой вещи, так что всякое изображение содержит знание и мудрость, вещь и целое, однако не обсуждение и дискуссию. Затем содержание изымается из изображения, облекается в слова и находится причина, почему это так, а не иначе» ⁴².

Из этого, с одной стороны, следует, что в Египте изображения, а не дискурсивная речь, служили средой культурной памяти, с другой стороны, что местом этих изображений, и тем самым центральным учреждением культурной памяти, были храмы. Так что мы и здесь сталкиваемся с основной мыслью позднеегипетского храма: кодификацией и канонизацией форм созданной богом и управляемой и сохраняемой богами действительности.

Нигде этот принцип не проявляется отчетливее, чем в позднеегипетском иероглифическом письме. В письменности в позднюю эпоху происходит настоящий взрыв инноваций, что проявляется в уже упомянутом десятикратном увеличении числа знаков (с ок. 700 до ок. 7000). Эти инновации связаны с тем более широким новшеством, каким нам представляется храм поздней эпохи. Каждый храм стремится выработать собственную систему письма, зафиксировать собственные знаки и значения знаков. Тем самым иероглифическое письмо становится специальной компетенций жрецов, жреческим письмом. Оно становится эзотерическим, как и записываемое им знание.

С хлерикализацией культуры, укрывающейся в храм, рука об руку идет и ее сакрализация. В той же мере, в какой культурный смысл становится священным, застывают формы культуры — из того опасения утратить контакт с истоками и с собственной идентичностью, которое Герман Keec (Hermann Rees) так метко определил как «страх забвения». За этим стоит та растущая осознанность традиции, в которой мы видим типичное исходное положение для интенсифицированных форм коллективной идентичности, т. е. для перехода от «культурных формаций» к «культурным идентичностям». Собственная культура уже не разумеется сама собой. Она уже не кажется естественной, как само мироустройство. Обязательства и границы, законы и нормы, возлагаемые на индивида, уже не действуют как «имплицитные аксиомы» (D. Ritsehl, 1985), чья сила гарантирована естественной очевидностью социального и космологического контекста; они требуют теперь эксплицитной формулировки. Возникают культурные метатексты, «рефлексия о себе социальных систем» (N. Luhmann). В этом смысле и толкует Платон египетский храм: здесь на все времена обязательным образом задана система норм прекрасного, и тем самым общественного и политического порядка. ; -i

С этой точки зрения позднеегипетский храм встает в один ряд с остальными метатекстами культуры, которые примерно в то же время возникают в эту эпоху всеобщих перемен в других местах Древнего мира. Там растущая осознанность традиции также повела к масштабным кодификациям, демонстрациям культурной идентичности и, прежде всего, к усилению интереса к собственному прошлому. В Вавилоне и прежде всего в Ассирии возникают большие дворцовые библиотеки, в Израиле — большие произведения, включающие законы и историю, в Греции — писистратидовская фиксация гомеровско- готекста(и. H?lscher, 1987) и первые опыты историографии ^1S. В Египте мы обнаруживаем архаизирующие и реставрационные тенденции еще раньше (Автор, 1985). Они достигают своего апогея в эфиопскую и саитскую эпохи (25-й и 26-й династии, VIII—VI века), в «саитском возрождении» (Н. Brunner, 1970; I. Nagy, 1973); но только в храме поздней эпохи они находят одновременно наиболее значительное и наиболее полное выражение, которое можно назвать «каноном египетской сути», единственным, репрезентативным самоистолкованием. В этой форме форм для египтянина было выражено и представлено все, что связывало его с истоками.

В этой форме организации культурной памяти особенно примечательны еще два пункта.