§ 131. Сожаления имеют в себе все прежнему противно, ибо они прилагаются при каком-нибудь противном случае, где должно:

1) о печальной особе соболезновать, что не по заслугам и добро­детелям ей оное приключилось; 2) упомянуть, что сего неблаго­получия и сам тот участник, который сожалеет, к чему присово­купить можно благодеяния печальныя особы, сожалетелю пока­занные, как причину общия с нею печали, к чему приложить можно (ежели состояние особы и несчастие требует), что от того обществу убыток учинился; 3) утешать печальную особу, что сие неблаго­получие предвозвещает ей большее счастие и радость, или пред­ложить непостоянство переменныя фортуны, которая жизнь чело­веческую обыкновенно обращает, или укреплять в постоянстве, чтобы несчастие сносить терпеливо и великодушно и тем показать непоколебимую свою добродетель.

§ 132. В письме или речи просительной должно: 1) пред­ставить добродетели, а особливо милость и великодушие тоя осо­бы, которую просить должно, к себе или другим показанное;

2) присовокупить свою нужду и требование с причиною оных;

3) предложить самое прошение с обещанием почтения, благодар­ности и обязательства.

§ 133. Благодарственное письмо или речь состоять должно: 1) из представлений о великости самого благодеяния; 2) из похва­лы благодетеля; 3) из благодарения и обещания взаимных услуг или всегдашнего воспоминания и обязательства.

Печатается по изданию: Ломоносов М. В. Поли. собр. соч.—М.; Л., 1952.—Т. 7: Труды по филологии, 1739—1758.—С. 69—76.

69В. К. ТРЕДИАКОВСКИЙ

СЛОВО О БОГАТОМ, РАЗЛИЧНОМ, ИСКУСНОМ И НЕСХОДСТВЕННОМ ВИТИЙСТВЕ

(1745 г.)

Наибогатейшая есть элоквенция в рассуждении вещей; наиразличнейшая в рассуждении языков; наихитрейшая в рассуж­дении слов; наинесходственнейшая, наконец, в рассуждении особ. Толь в необъятном сем пространстве материи, никому поистине, хотя б мне подобному, никогда недостатка в слове не будет: и по­сему, не толь витию искать должно, где ему взять что говорить и чем утвердить предлагаемое, коль хранить надобно мерность в приведении вещей, которые добровольно сами себя приносят. Сия есть причина, что и я, нарочно, опустить то рассудил, и толь наипаче, что оно у всех есть бесспорное, то есть, что красноречие всегда долженствует быть искусное, приличное, мерное, красное, порядочное, связное, обильное, расцвеченное, сильное; оно ж иног­да высокое и великолепное, иногда умеренное и цветное, иногда простое и дружеское, иногда витиеватое и тонкое; которое, сверх того, все, ежели не будет истинное, то есть, ежели не будет обучено от премудрости, которая есть твердое божественных, естественных, и человеческих вещей познание; или лучше, ежели премудрость красноречия не рождает, не содержит и не управляет: то не­обходимо должно, чтоб оно не было ложное, притворное, пустое, и ученого безумия, равно как и безумного учения источник и ко­рень.

И понеже сие так; то повторяю, что наибогатейшая есть элок­венция, которая, основавшись на премудрости, вещи мыслит, к вещам прилежит, вещи изобретает, вещи располагает, вещи, наконец, выговаривает. И поистине, кто обнять, или, по крайней мере, исчислить когда может, все вещи до одной, о которых бы элоквенция словом или писанием рассуждать не могла? Сколько их ни есть на небе, на воздухе, на земле, между водами и в водах, то есть, или звезды, светила, огни; или планеты, кометы, ветры, дожди, громы, радуги; или каменья, жемчуги, травы, дерева, плоды, птицы, скоты, человеки; или моря, источники, реки, рыбы, киты и прочие бесчисленные в сем общем, прекрасном и удиви­тельном мире вещей находящиеся: сии все обще, и каждая особ­ливо, элоквенция в рассуждение приходят. Всякое притом, так называемое, единственное и общественное; всякое отлученное и слученное; всякое слово и дело; всякое хотение и действие; все добродетели и пороки; все (...), что чувствами понимается и от чувств убегает, и еще сам Бог Преблагий Превеликий, сверх всех вещей в свете, обильнейшая и благочестнейшая есть материя элоквенции.

Что ж касается до знаний и изящнейших наук; что священная и святая феология, оная божественных вещей благочестная испытательница, пленяя разум в послушание веры, учит и верит? Что правосудия правота и власть законов повелевают делать или не делать человеческому роду? Что спасительная медицина при­носит помощи к прогнанию толь многих болезней, нападающих на целое здравие, или сего ж к возвращению, ежели оно повреди­лось, или, совсем погубилось? Что математика, или исчисляет, или сличает, или размеряет? Что физика, испытуя причины вещей, и всяких тел силы, познавает и познанное через опыты подтверж­дает? Что механика через различные согласия движений для преодоления разных тягостей и для облегчения людей переносит на ветры, на реки, на махины, на прочие животные? Что астро­номия наблюдает на небе и заключает из разного состояния, дви­жения как прямого, кругом текущего, так и косвенного тел там висящих? Что география описывает на земле, означая границы ее? Что гидрография? Что оптика? Что статика? Что прочие все зна­ния, науки, художества или узаконяют, или в дело производят, или еще обещают, которое бы не делалось через элоквенцию или для важности величественнее, или для выхваления знаменитее, или для присоветования сильнее, или для предложения яснее, или для украшения цветнее, или для расширения обильнее, или, наконец, для увеселения сладостнее и приятнее?

В толиком множестве наук и знаний, хотя неточно в исчислен­ных всех, сколько ни есть различных видом, сколько бесчислен­ных числом вещей не содержится; однако они все, токмо что через элоквенцию говорят. Но хотя ж все оные вещи не могут без элоквен­ции иметь голоса; однако, понеже все сии знания и науки особли­выми состоят классами, то как с стороны, некоторым образом, занимают помощь у элоквенции: но впрочем так они ту у нее занимают, что не могут не занимать.

Чего ради, посмотрим теперь на оные учения, которые элоквен­ция рождает, питает, украшает, производит, и которым она и предводительница, и сама с ними совокупно идет, и за ними сле­дует, то есть, которые все не что иное, как сама Царица Элоквен­ция, на разных и разным образом, престолах сидящая, и лучами величества своего повсюду сияющая (...)

Толь изобильно вещами, или лучше, неистощаемо есть витий­ство, что куда зрение мое ни обращу, везде оное токмо царствующее вижу. Да представятся в мысль самые человеческие общества, которых человеческому роду нет ничего полезнее, какой крепче другой союз найдется обществ, кроме той же самой элоквенции? Ибо элоквенция общества управляет, умножает, утверждает. Она доброжелательное сердце словом показывает, дружбу соеди­няет, ссоры разнимает, суды отправляет, брани успокаивает и воздвигает, мир промышляет и сохраняет, радостные случаи боль­ше обвеселяет, печальные утешением подкрепляет, сбывшимся по желанию, приветствует, страждущим напасть поспешествует, не­праведно гонимые защищает и избавляет, рушающуюся к падению надежду восставляет, безмерно вознесшуюся понижает.

71Она ослабевающего народа побуждение, но необузданного усми­рение; ею человеческая лесть к пагубе, а непорочность к безвредию ведется. Но чтоб вкратце заключить, толь с великою силою элоквенция господствует в человеческом обществе, что ее управле­нием и мудростью, не токмо простых людей спокойствие, но и ве­личество государей, еще и всего государства спасение содержит­ся, о чем почитай ежедневные опыты свидетельствуют.

(...) Элоквенция есть наибогатейшая по знаниям, по наукам, по всей филологии, по обществу человеческому, еще и по всем до одной вещам, как вещественного, так и мысленного миров. И по­неже из всех оных вещей, иные честные и праведные, иные бес­честные и неправедные; иные приятные, иные докучные; иные способные, иные трудные; иные необходимые, иные случайные; иные полезные, иные вредительные; иные справедливые, иные не­справедливые: того ради, о всех сих рассуждает элоквенция не одним и тем же образом. Имеет она сию преславную себе похва­лу, что коль различнее украшает подручную себе материю, толь больше услаждает или слушающих или читающих. Того ради, которые вещи честные и праведные, те похвалами возносит; но бесчестные и неправедные хулением ругает. Приятными наслаж­дается, от докучных отвращается; способные употребляет, труд­ные отвергает; необходимыми или необходимо пользуется, или от них же необходимо удаляется; случайные или сносит, или благо­разумно их предусматривает; к полезным, сколько возможно, советом привлекает, от вредительных наисильнейше отводит; справедливые защищает и награждений удостояет, но несправед­ливые осуждает и к конечной казни приводит. О! Преславнейшая достойность, и потому слава премудрого красноречия и крас­норечивой премудрости! Того ради, какой толь грубый, толь сви­репый, толь варварский и толь дикий народ найтися может, которому бы, вкусившему все сладчайшие плоды элоквенции, не радостно всячески было в ней с крайним прилежанием упражняться, или которому бы, самым благополучным себя почитать, для полученных в той успехов, не по достоинству казалось? (...)

От разности языков, которых различные народы, каждый меж­ду своими, на употребление согласились, сие происходит весьма не неполезное, как мне кажется, вопрошение, то есть, к какому боль­ше каждый народ должен прилежать языку? К общему ли неко­торому, ежели он есть? Или о собственном и природном наивящее радение потребно ему иметь, и оный всемерно предпочитать всем другим чужестранным языкам? (...)

Что с самого начала мнение мое объявить, определяю, что о природном своем языке, больше нежели о всех прочих, каждому надлежит попечение иметь: но чего ради я так определяю, при­чины, которые у меня наиважнейшими почитаются, здесь рас­смотреть охотно потшусь. Из оных самая первая есть: наичастейшее употребление, и почитай ежечастное. Ибо куда бы кто в

72

самом порядочном городе ни пошел, везде он природный свой язык услышать имеет (...)

Итак, всем одного и того ж общества должно необходимо и Богу обеты полагать, и государю в верности присягать, и сена­торов покорно просить, и судей умилостивлять, и на площади разговаривать, и комедию слушать, и у купца покупать, и солда­там уступать, и работных людей нанимать, и приятелей поздрав­лять, и на слуг кричать, и детей обучать, и жену приговаривать, и письма писать, и хвалить, и хулить, и советовать, и отводить, и обвинять, и отправлять, и чего не должно? Но все сие токмо что природным языком.

Приступаю к другому доказательству. Оное есть: способность и безопасность в сочинении. Которые чужими языками или говорят или что-нибудь пишут, воистину те прилежно наблюдать должен­ствуют, чтоб все, что говорят и пишут, было и прямо, и по свой­ству того языка, и по употребительнейшим и лучшим пословиям, и по прочему премногому, а каждое по нитке. Но здесь трудность; но здесь труд (...)

Напротив того, в природном языке все само собою течет, и как бы на конце языка или пера слова рождаются. Нет заботли­вого попечения о правоте изображений, нет сомнения в рассуж­дении слов, нет остановки, нет боязни. Чисто ли частицы взаимно себе соответствуют и надлежащее ли место в речи занимают, без труда и тот кто пишет, и тот кто говорит, усматривает. Но об уда­рении силою, ниже помышляет, кто употребляет природный язык, равно как и о прямом выговоре: все ему тотчас употребление и доказывает и утверждает, также и до всего доброхотною при­родою и привычкою, от самых младых лет, провождаем и веден бывает.

Что же и тот сам, кто природный язык употребляет, также выбирает краснейшие, учтивейшие и звончайшие слова; но сие самое не делает с толикою заботою, с коликими то ж бывает в чужих языках, а всегда с преизрядным успехом (...)

Третье доказание есть: последняя причина или сила языков. Всем известно, что наружное слово есть знак внутреннего понятия, которое всем людям, всем народам, еще и всякому человеку есть наиобщественнейшее; но наружные знаки или наружное слово инако, потому что каждый народ на особливые согласился изобра­жения для названия именем той или другой вещи. Посему на­ружные знаки, иные в сем народе особливые и ему только знаемые; другие другого народа собственные и от него токмо ведомые. Сие тож, что и каждый народ имеет особливо свой себе язык, и что столько разных языков во всем свете, сколько в нем обитает раз­ных народов (...)

(...) Того ради, последняя причина, для которые языки, со­стоит в том, чтоб язык разуметь. Но тот без сомнения, разумеется, который есть собственный одного народа, одного общества, одного города. Потому, в сем народе, в сем обществе, в сем городе над-

73лежит употреблять его токмо всегда: сие должность, сие устав, сие самая последняя причина или сила каждого языка повеле­вает. Следовательно, к природному языку, к природному больше всех прочих, надлежит прилежание иметь (...)

Примеры, наконец, прежде бывших народов, и которые ныне оным следуют, четвертый и последний моего мнения важный пункт. Понеже нет ничего в смертной сей жизни, которое могло бы быть толь изрядное, толь честное, толь похвальное, толь необходимое каждому гражданину, а сие и по заповеди всевышнего, и по долж­ности Гражданина и Человека, и по данной верности, утверж­денной клятвенным обещанием самодержцам, как чтоб Отечест­во свое любить, к нему во всю свою жизнь усердие иметь, пользу его наблюдать, всякое зло и отвращать и отгонять, от неприятелей оборонять, еще и кровь свою за спасение его проливать, кратко, что бы ни было, которое бы или к превеликому, или к небольшому, или к посредственному прибытку отечества служить могло, того отнюдь не опускать, но самым действом производить, хотя и с всеконечным потерянней своей жизни: того ради, наиблагорас-суднейше жившие прежде народы делали, которые все и ничего святее сограждан своих пользы не почитая, сочинения свои, или наставлению, или повествованию, или увеселению служащие, при­родным языком и написали, и предали, и потомкам своим оста­вили (...)

Чего ради, понеже все представленное выше за благопотребно рассудилось разуметь в рассуждении нашего наиславнейшего, наипонятнейшего и наихрабрейшего российского народа, для чего бы ему следуя смотреть на толь многие, и толико славные на­роды, как древние так и нынешние, а все премудрые, и к получе­нию пользы, и к прославлению своего имени, и к произведению всех наук, и к восприятию похвал, я прежде всех искренно не со­ветовал? Да приложит токмо труд, увидит, увидит он вскоре, колико его язык, который также есть и мой, и обилия, и сил, и красот, и приятностей имеет.

Печатается по изданию: Тредиаковский В. К. Сочинения.—Т. 1—3.—СПб., 1849.—Т. 3.—

С. 541—604.

М.М.СПЕРАНСКИЙ

ПРАВИЛА ВЫСШЕГО КРАСНОРЕЧИЯ

(1792 г., впервые опубликовано в 1844 г.)

Основание красноречия (...) суть страсти. Сильное чувствование и живое воображение для оратора необходимы совершенно. И как сии дары зависят от природы, то, собственно говоря, ораторы столько же родятся, как и пииты. В самом деле, примечено, что у самых грубых народов вырывались черты, достойные величай­ших ораторов. Поставьте дикого, рожденного с духом патриотизма и независимости и снабженного сильным воображением, поставьте его в такое же сопряжение обстоятельств, в каком стоял Демосфен, растрогайте его страсти и дайте свободно излиться его душе — вы увидите в нем мысли высокие, сильные, поражающие; язык его будет убедителен; страсти, коими сердце его исполнено, разольются в его речи; и образом почти механическим он даст своим слушателям тот же удар и сообщит то же движение, коим душа его потрясается. Все различие между им и Демосфеном состоять будет только в том, что его мысли будут без связи, без искусства, рассеяны, не выдержаны; его речь будет сильна, но отягчена повторениями, без гармонии, без пощады для уха; и, чтоб принять его впечатления, надобно или иметь столько терпения, чтоб забыть его недостатки, или быть самому диким. Человек со вкусом тонким и нежным, привыкший от высокого переходить к высокому не чрез сей тернистый путь холодного и простого, но чрез цветы и красоты нежного рода, будет восхищаться с ним в местах истинно красноречивых; но по окончании всей речи он скажет, что дорого за них заплатил, ибо веден был к ним чрез места сухие и скучные. Итак, чтоб целая речь в ушах просвещенных имела свое действие, мало к сему бросить по местам искры чувствия и силы, надобно сии места связать с другими, усилить мысли, по­ставить их в своем месте, поддержать выражение выражением и слово утвердить словом. И вот чему должно обучаться. Итак, места красноречивые вдыхает природа, т. е. надобно иметь силь­ное чувствие, или, что то же, надобно иметь живое воображение и огненные страсти. Чтоб их произвесть, дать им образ, оправить их — если можно так сказать,— есть действие науки.

После всех сих замечаний справедливо, кажется, будет с д'Аламбером сказать, что красноречие есть дар потрясать души, переливать в них свои страсти и сообщать им образ своих понятий. Первое последствие сего определения есть то, что, собствен­но говоря, обучать красноречию неможно, ибо неможно обучать иметь блистательное воображение и сильный ум. Но можно обучать, как пользоваться сим божественным даром; можно обучать (позвольте мне сие выражение), каким образом сии драгоценные камни, чистое порождение природы, очищать от их коры, умножать отделкой их сияние и вставлять их в таком месте, которое бы умножало их блеск. И вот то, что, собственно, называется р и-то р и ко й.

ВСТУПЛЕНИЕ

Мы примечаем, что одна и та же вещь при известном мыслей расположении действует на нас сильнее, а при другом — слабее. Скажите одно оскорбительное слово человеку озлобленному или приведенному в гнев — оно покажется ему величайшей обидой. Но оскорбите несравненно более того же самого человека, когда он весел и рассеян — он вам простит или не приметит. Дайте не­счастному малейшую тень подозрения или страха — он ухватится

75за нее, увеличит ее и представит себе ужасной. Таким-то образом предыдущее расположение души способствует или вредит настоя­щему впечатлению. Вы хотите исторгнуть из слушателей слезы — наклоняйте сердце их постепенно к печали, приготовьте к сему их и не делайте им внезапных переломов. И вот на чем лежит истин­ное основание вступления. Оно есть введение или приуготовление души к тем понятиям, которые оратор ей хочет внушить, или к тем страстям, кои в ней он хочет возбудить. Отсюда сами собой вы­ходят все правила для вступления.

1. Оно должно быть просто, ибо мудрить в приуготовлении не есть пояснять свои понятия, но затемнять их, не есть вводить слушателя в материю, но влещи его туда силой. В продолжение слова можно принять тон возвышенный, можно взойти к истинам отвлеченным, но надобно прежде познакомиться с своим слуша­телем, приучить его за собой следовать. Когда он войдет в образ наших мыслей, буде те самые понятия, кои показались бы ему темны вначале, будут тогда вразумительны, ибо он познает истинное их отношение и точку, с которой надобно на них смот­реть. Итак, все вступления тонкие и метафизические тем самым, что они слишком умны,— порочны в истинном красноречии. И сие есть первое правило вступления.

2. Гораций смеется над сими пышными и многообещающими вступлениями (...) Он называет fumum ex fulgore сии невыдер­жанные творения, коих голова убрана слишком великолепно, и тем самым все прочее обезображено. В самом деле, сделать столь великолепное начало есть обязаться показать что-нибудь впоследствии еще большее. Но вообще примечено, что заставить много от себя ожидать есть верный способ упасть.

Сии два правила стоят иногда маленьких жертв молодому оратору, уловляющему с нетерпением все, что может занять его слушателей. Он знает, что есть люди, для коих все решит первое впечатление, которые по слову судят о части и по части о целом, для коих простое и ненарумяненное, так сказать, вступление есть верный признак худого слова. Чтобы позанять их, надобно блес­нуть и ослепить их сначала. Вот камень претыкания для пропо­ведников! Но надобно решиться презирать глупых или отказаться от похвал просвещенных. Люди с чистым вкусом находят свои красоты равно как в простом, так и в возвышенном. Бросайте черты легкие, вводите понятия ясные, предлагайте их слогом текучим, ступайте иногда по цветам, но всегда озирайтесь, идет ли за вами ваш слушатель.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Доказательства, говорит Ролен, в слове суть то же, что кости и жилы в теле. Округлость, белизна, живость членов составляют красоту тела, но не силу и твердость. Но надобно определить точнее роды доказательств и показать, который из них наиболее свойствен церковному слову. Философы приметили (определили),

76

что, собственно говоря, одна может быть только в свете истина. Все прочие суть только ее ветви, они все прикреплены к одному общему корню. Низводя нестепенно, дойти до сего корня есть до­казать истину. Такова есть природа истин вообще. Отличительный характер истин нравственных состоит в том, что сверх сей все­общей они посредством неприметных сплетений, сцепляясь одна с другой, все сходятся и оканчиваются в нашем сердце, или, яснее, все они разрегаются на великое начало удовольствия и досады. И для сего-то сии истины называются истинами чувствия. Итак, нравственные истины могут быть доказываемы двояко: 1) раз­решением их на общее начало истин и 2) приведением их к чув­ствию. Я изъясняюсь примером. Что начало мира кроется в ничто­жестве, сия истина течет из общего источника истин, т. е. из на­чала противоречия. Доказать сие есть разрешить ее на него или открыть те протоки, коими она с сим началом сливается. И вот предмет логического доказательства. Но сия истина не имеет ни­какого почти отношения к нашему сердцу. Для счастья нашего все почти равно, будет ли мир вечен или нет. Но когда скажут: «Помогай бедным», нетрудно приметить, что сия истина связана с двумя различными началами. Взяв первую ее нить, развивая ее и следуя за ней, мы придем к началу неравенства состояния; проходя далее, перейдем мы к той великой и окруженной мраками эпохе, в которую возникли общества, когда законы в первый раз своим скипетром указали блуждающему человеку единое счастье, которое в быстром течении обстоятельств и времени он мог еще остановить и удержать при себе. Мы придем к тем древним и сог­бенным под тяжестью веков столпам, сим памятникам скончав­шейся свободы, на коих в первый раз руки человеком написали сии слова: обязательство, должность (...) Там заступило место равенства взаимное обязательство; там, когда каждому разда­ваемы были рукой законов его права, бедный получил право требовать у нас помощи. Итак, сие право родилось с обществом, и оно составляет целое звено в его великолепной цепи, связую­щей народы. Простите мне сей забег воображения. Я хотел сим показать, что, доказывая таким образом наше предложение и восходя к его началу, можно встретить на пути изображения великие, поражающие истины; но сколько бы мы им ни делали уклонений, начав с сей точки, никогда не придем мы к сердцу, ибо сердце ни обязательств, ни законов не знает, оно не будет разуметь наших великолепных рассказов, ибо на его языке слова сии не существуют. Итак, сей образ доказывать касается только ума и может войти только случайно или в качестве перехода в слово. И вот что я называю доказывать разрешением на общее начало истин. Но когда вы будете развивать другой конец сего предложения, вы не будете удаляться от человека; чтоб сыскать начало его обстоятельств, не покроетесь вы сами мраками труд­ных разысканий и не будете теряться из виду слушателей в сих многосложных умствованиях; ваш поступ будет прост и открыт

77для всех. В средине бедной хижины, где начертан образ совер­шенной бедности, вы представите нам старца. Окружим малолет­ними его детьми, едва еще могущими простирать к нему свои нежные руки, чтоб требовать себе пищи. Он берет кусок засох­шего хлеба и дрожащей рукой разделяет его бедным своим птен­цам. Сердце его при сем виде раздирается: «Это последний хлеб мой, дети! ... Я умираю ... Но вы останетесь еще и испытаете весь ужас сиротства и бедности. Промысл! ...». И с сим словом старец испускает дух свой. Приведите ваших слушателей к сему изобра­жению. Вот что называю доказывать приведением к чувствию. Сии строки, когда родятся под пером оратора, пошлют каждое слово к сердцу. Итак, справедливо, что нравственные истины имеют два начала, и по различию сих начал они могут входить как в речь, так и в слово, но в каждое внося с собой свой отличи­тельный характер. Следовательно, доказывать нрав­ственную истину в проповеди есть открыть те отношения, коими она соединяется с нашим сер­дцем, есть найти сии тайные нити, коими они с ним связуются. Ясно, что потрясение, данное им, сообщится сердцу и произведет то, что, собственно, называется страстью. И вот источник страстного в слове. Чтоб привести в свою зрелость страсть, таким образом рожденную, к сему надобно знать природу страстей, их ход и их язык,— три предмета, кои я постараюсь пояснить впоследствии. Теперь выведем из предложенного опре­деления общие правила для доказательств.

1. Все доказательства слишком тонкие и метафизические по­рочны в истинном красноречии. Они делают честь уму, но озна­чают недостаток благоразумия. Кто хочет писать собственно для того, чтоб его не понимали, тот может спокойно молчать.

Применение. Можно иметь мысли благоразумные и вместе говорить ясно. Дело состоит только в том, чтобы найти сходственный понятию слушателей образ выражений; и сей образ всегда бывает наилучший. Нет почти мысли столь тонкой, которой бы не можно было предложить образом понятным и простым.

2. Доказательства слишком обыкновенные порочны в истинном красноречии. (...) Дело хорошего оратора — возвратить предме­там собственную их важность и красоту. Одна и та же материя, перелитая в различные виды, может сама показаться различной; и если неможно всегда быть новым по предмету слова, всегда можно быть таковым по обороту и выражению.

3. Надобно, чтоб один довод не только не вредил другому, но и поддерживал его. Доводы все могут доказывать одну и ту же вещь и не иметь между тем близкой между собой связи. Речь потеряет сим свое единство, и внимание слушателей развлечется. Дело оратора найти точку их соединения и поставить так, чтоб казалось, что один непосредственно следует за другим. Отсюда употребление переходов.

78

О СТРАСТНОМ В СЛОВЕ

Под страстным в слове я разумею сии места, где сердце ора­тора говорит сердцу слушателей, где воображение воспламеня­ется воображением, где восторг рождается восторгом. (...) Оратор должен быть сам пронзен страстью, когда хочет ее родить в слу­шателе. «Плачь сам, ежели хочешь, чтоб я плакал»,— говорит Гораций. Душа, спокойная совсем, иначе взирает на предметы, иначе мыслит, иначе обращается, иначе говорит, нежели душа, потрясаемая страстью. Читай, размышляй, дроби, рассекай на части лучшие места, изучи все правила, но, если страсть в тебе не дышит, никогда слово твое не одушевится, никогда не воспла­менишь воображения твоих слушателей и твой холодный энту­зиазм изобразит более умоисступление, нежели страсть. Это по­тому, что истинный ход страстей может познать одно только серд­це и что они особенный свой имеют язык, коему не обучаются, но получают вместе с ними от природы (...)

О РАСПОЛОЖЕНИИ СЛОВА

Все должности оратора Цицерон описывает тремя словами: videat quid dicat, quo loco et quo modo. Quid dicat — он должен изобресть; quo loco — он должен расположить; quo modo — он должен предложить известным слогом. Риторика не что другое есть, как пространное истолкование сих слов. Мы доселе занима­лись первой ее частью, т. е. изобретением. Разрешив науку изоб­ретения на науку размышлять, нам осталось только показать, каким образом делать выбор в изобретенных мыслях; и как к сему требуется необходимо добрый вкус, мы рассмотрели его начала, открыли его корень в нашей душе, указали его ветви и дали спо­соб его возвращать.

Теперь я предполагаю, что оратор, углубившись в свой пред­мет, открыл в нем богатую жилу своему размышлению, что дар его обозрел все поле, где он должен собирать свои материалы, что вкус его отделил в них изящное от блистательного, истинное от ложного, сообразил все с главным видом своего предмета и таким образом собрал известное количество мыслей и рассуж­дений. Я предполагаю далее, что мысли сии будут тонки, естест­венны и даже высоки; рассуждения дальновидны, правильны, взяты из самой глубины сердца или ума. Но если дух порядка подобно духу творческому, носясь над хаосом мыслей и рассуж­дений, не приведет его в движение и не расположит предметы сходственно природе их, все представит тогда одно только безоб­разное смешение понятий, покрытое глубоким мраком. Сие зре­лище для души будет скучно; ее внимание, разделяясь на столько видов, между собой различных, будет в них теряться, принуж­дено делать внезапные, далекие и насильные переходы от одного предмета к другому, из коих каждый его порывает к себе; оно при-

79дет в усталость, и душа почувствует неудовольствие. Сверх сего большая часть красот зависит от места. Вставьте алмаз в сре­дину безобразных камней — он потеряет половину своего блеска, он едва будет приметен. Это потому, что надобно сперва душу приготовить к чувствию, которое мы хотим дать ей испытать, надобно сперва настроить ее внимание на сходственный тон, тогда малейшие ударения красот ей будут чувствительны, тогда все силы ее соображения соберутся в одну точку, и она обнимет предмет во всем его пространстве. Одна мысль будет провождать его к другой, и она пойдет, со всех сторон окружена светом, который они друг на друга проливают (...)

Я понимаю два рода расположений: одно из них касается мыслей, другое — частей слова, одно можно назвать частным, другое — общим. Я сделаю несколько примечаний на то и другое.

Порядок размышления был бы порядок и сочинения, если бы при размышлении не встречались нам мысли побочные и чужие нашему предмету. Они связаны не по природе своей, но примкнуты по времени, месту, обстоятельствам. Отделить сии мысли и оставить одни только однородные, может быть, и есть то же, что расположить предмет (...)

Порядок мыслей, входящих в слово, два главные имеет вида: взаимное мыслей отношение к себе и подчинение их целому. От­сюда происходят два главных правила для расположения мыслей.

1) Все мысли в слове должны быть связаны между собой так, чтоб одна мысль содержала в себе, так сказать, семя другой. Сие правило вообще известно, и я не буду слишком на него на­стоять, я покажу его только основание. Все сходственные образы вещей связаны в мозгу известным сцеплением, а посему, как скоро один из них подвинется или оживится, в то же мгновение все за­висящие от него приемлют движение или оживляются. Сие сообще­ние или игра понятий представляет душе приятное зрелище; ее внимание с легкостью переходит от одного предмета к другому, ибо все они повешены, так сказать, на одной нити. В мгновение ока она озирает их тысячи, ибо все они по тайной связи с первым движутся с непонятной быстротой. Таким образом, одно занимает ее без усталости, а другое дает ей выгодное понятие о простран­стве ее способностей, и все вместе ее ласкает. Но, как скоро по­нятия будут разнородные, их образы не будут лежать близко и связь между ними будет не столь крепка и естественна. Душа должна на каждое взирать особенно. Она должна рассыпать вни­мание свое во все стороны, переходы от одного предмета к другому будут для нее трудны, ее внимание не будет переходить само собой, его надобно будет влечь насильно. Сумма собранных по­нятий будет не столь велика, чтоб заплатить ей за сей труд, и все насильное не может быть не противно.

На сем то главном правиле основано употребление переходов от мысли к мысли и от части к части. Есть понятия, по естеству своему тесно связанные между собой, но сия связь не для всех

80

и не всегда бывает приметна — надобно ее открыть, надобно ука­зать путь вниманию, проводить его, иначе оно может заблудиться или прерваться.

Умы резвые, бросающиеся из одной мысли в другую! Вы должны сии правила при каждом сочинении приводить себе на память, вы должны удерживать, сколько можно, стремительный свой бег и всегда держаться одной нити. В жару сочинения всё кажется связано между собой; воображение всё слепляет в одно. Приходит холодный здравый разум — и связь сия исчезает, все нити ее рвутся, сочинение распадается на части, и на месте строй­ного целого видна безобразная смесь красот разительных.

2) Второе правило в расположении мыслей состоит в том, чтоб все они подчинены были одной главной. (...)

Сие правило известно в писаниях риторов под именем един­ства сочинений; его иначе можно выразить так: не делай из одного сочинения многих. Во всяком сочинении есть известная царствующая мысль, к сей-то мысли должно все относиться. Каждое понятие, каждое слово, каждая буква должны идти к сему концу, иначе они будут введены без причины, они будут из­лишни, а все излишнее несносно (...)

Те не понимают, однако ж, истинного разума сего правила, кои требуют, чтоб сие отношение было непосредственно, чтоб, говоря о скупости, каждая мысль замыкала в себе непременно сие понятие. Это значит не различать главного конца от видов, ему подчиненных. Довольно, чтоб каждая мысль текла к своему источнику и, слившись вместе с ним, уносилась и была поглощае­ма в общем их вместилище. Можно ли требовать, чтоб все реки порознь впадали в море? Те не понимают также сего правила или его забывают, кои в сомнениях делают далекие и невозвратные отступления (...)

Сия погрешность может происходить от двух причин: или от слабости соображения, когда ум не может свести всех понятий с главным, сличить их и с точностью определить сходство их или различие; или от сильного и стремительного воображения, поры­вающего и уносящего с собою рассудок. Когда такое воображение владычествует в сочинении, оно увлекает всю материю в ту сто­рону, которая для нее выгоднее, где свободнее может оно раз­литься и где менее встречает себе оплотов. Часто оно открывает там места прекрасные, но, понеже они удалены от истинного пути, душа с неудовольствием их рассматривает, ибо знает, что их надобно наконец оставить и возвратиться на прежнюю стезю, не сделав ни одного шага вперед. Она любит места прекрасные, но надобно, чтоб они лежали у нее на дороге.

Есть род отступлений, делающих исключение из сего правила. Это суть, так сказать отступления с умыслу, когда писатель к главной мысли идет не прямо, но извилинами, не теряя ее, одна­ко ж, из виду. Но, собственно говоря, это и есть отступление, это есть кратчайшая дорога к той же цели. Она не пряма, но зато

81она или надежнее, или приятнее. Сей род отступления не есть погрешность, но совершенство. Писатель делает сим душе прият­ный обман, когда, заблуждаясь с нею и, по-видимому, удаляясь от своего конца, вдруг одним шагом приметит, ставит ее перед ним и совершает свой путь, не дав почти ей приметить, что они подвигались вперед. Я замечу между тем, что нет ничего труднее в сочинении, как заблуждать таким образом, т. е. заблуждать, не теряя дороги. Надобно твердо знать свою цель, надобно знать все уклонения, все тропинки, ведущие тайно к ней, чтоб отважиться на сие с успехом. Таковы суть правила расположения мыслей; поступим к расположению частей слова.

Нет ничего естественнее, как расположить речь на четыре части. Искусство, но искусство очень близкое к природе, застав­ляет нас к двум существенным частям слова; т. е. к предложению и доводам, присовокупить две другие: вступление и заключение (одно — чтоб приуготовить ум, другое — чтоб собрать в одну точку всю силу речи и тем сделать сильнейшее в нем напечатление). Основание и необходимость каждой из них мы видели, когда рассматривали сии части слова вообще. И сие есть общее расположение всех речей; между тем, однако ж, каждая из них имеет собственный свой план, ибо каждая из них собственную свою имеет материю и собственный свой ум, ее обрабатывающий.

Хотеть, чтобы все речи были располагаемы по одному част­ному расположению,— это все равно, как требовать, чтоб все изображения были сделаны на один образец или вылиты в одну форму. Конец расположения есть укрепить посредством порядка связь мыслей, поддержать понятие понятием и слово пояснить словом. И можно ли на сие предписать какое-нибудь общее пра­вило? Всякая материя заводит наши мысли собственным своим ключом; следовательно, во всякой материи ход должен быть раз­личен. Итак, обозреть свой предмет, раздробить его на части и, сличив одну часть с другой, приметить, какое положение для каж­дой выгоднее, какая связь между ими естественнее, в каком рас­стоянии они более друг на друга отличают света, приметить все сие и установить их в сем положении, дать сию связь, поставить в сем расстоянии — есть единое правило на расположение (...) Итак, поставить один сильный и строгий довод на место множества слабых или однозначащих не есть ослабить силу доказа­тельства, это значит собрать внимание слушателя и обратить его на одну сторону. Сего, однако ж, не довольно. Проповедник имеет дело с сердцем; его он должен искать, ему говорить, его убеждать, и на сей то конец введены увещания. Судя по различию материй, в них он должен представлять или правила, или побуж­дения, или последствия, но должен все наклонять к сердцу. Здесь воображение его должно развиться и смешаться с вообра­жением слушателей, здесь страсти его должны гореть и бросать искры в предстоящих, словом, долженствует торжествовать крас­норечие.

82

Итак, я отличаю главные части в нашем плане: часть логиче­скую, или философическую, в коей оратор должен говорить уму, и часть витийства, в коей он должен говорить страсти. Таким образом, сей план удовлетворяет двум главным предметам крас­норечия: склонить ум, тронуть сердце.

Довод, собственно так называемый, должен быть краток, ясен, чист, приправлен философской солью.

Увещания должны занимать большую часть слова. Они должны быть живы, блистательны, должны быть писаны самым внутренним чувствием (...)

О СЛОГЕ

Мы оставили нашего оратора на том месте его сочинения, где он, приискае мысли, старался их привести в порядок, который бы наиболее открывал их силу и совершенство. Мы снабдили его для сей работы некоторыми примечаниями и правилами. Теперь положим, что, пользуясь сими наставлениями, он расположил части своего предмета наивыгоднейшим для них образом. Что ж осталось после сего ему делать? Все риторы вам на сие в ответ скажут, что он должен еще приискать слова, распорядить их, дать им оборот и, связав известным образом сии обороты, пред­ложить свою материю известным слогом, или, короче, он должен выразить предмет словами. И отсюда происходит третья часть риторики, которая рассуждает о выражении и, собственно, называется elocutio. Вотще оратор будет мыслить превосходно и располагать естественно, если между тем не будет он силен в выражении. Слово есть род картины, оно может быть превосходно в своей рисовке или в первом очертании. Но без красок картина будет мертва. Одно выражение может дать ему жизнь. Оно может украсить мысли низкие и ослабить высокие. Великие ораторы не по чему другому были велики, как только по выражению. Верги­лий и Мевий, Расин и Прадон мыслили одинаково, но первых читает и будет читать потомство, а последние лежат во прахе, и имя их бессмертно только по презрению. Надобно, чтоб выражение было очень важной частью риторики, когда столь великие, я хотел даже сказать, сверхъестественные делают перемены в слове; на­добно, чтоб мысли и расположение были пред ним ничто, когда оно одно составляет ораторов, когда им различествует творец громких од от творца «Телемахиды». Итак, что же есть выраже­ние? А выражение, ответствуют нам те же риторы, не что другое есть, как связь или оборот слов, изображающих известную мысль, а посему слог не что другое есть, как связь многих выражений. Признаюсь, я ожидал более. Из свойств, какие были предписаны слогу, мне казалось mons parturiebat¹. И что ж родилось? Ridi-culus mus²...

¹ Гора родила (лат.).

² Жалкий мышонок (лат.).

83ОБЩИЕ СВОЙСТВА СЛОГА I. Ясность

Первое свойство слога, рассуждаемого вообще, есть ясность. Ничто не может извинить сочинителя, когда он пишет темно. Ничто не может дать ему права мучить нас трудным сопряжением по­нятий. Каким бы слогом он ни писал, бог доброго вкуса налагает на него непременяемый закон быть ясным. Объемлет ли он взором своим великую природу — дерзким и сильным полетом он может парить под облаками, но никогда не должен он улетать из виду. Смотрит ли он на самую внутренность сердца человеческого — он может там видеть тончайшие соплетения страстей, раздроблять наше чувствие, уловлять едва приметные их тени, но всегда в глазах своих читателей он должен их всюду с собой вести, все им показывать и ничего не видеть без них. Он заключил с ними сей род договора, как скоро принял в руки перо, ибо принял его для них. А посему хотеть писать собственно для того, чтобы нас не понимали, есть нелепость, превосходящая все меры нелепостей. Если вы сие делаете для того, чтоб вам удивлялись, сойдите с ума — вам еще более будут удивляться (...)

II. Разнообразие

Второе свойство слогу общее есть разнообразие. Нет ничего несноснее, как сей род монотонии в слоге, когда все по­бочные понятия, входящие в него, всегда берутся с одной сторо­ны, когда все выражения в обороте своем одинаковы; словом, когда мы в продолжение сочинения предпочтительно привязы­ваемся к одному какому-нибудь образу выражения или форме. Арист мне читал свое сочинение. Это не сочинение, но собрание примеров на антитезис; все у него противоположено, все сражается между собою. Я сказал ему, что надобно быть более разнообразным в слове и не все выливать в одну форму. Он исправился и на другой день принес мне другое писание: противоположения в нем не было, но вместо того все превращено в метаформу, все изобра­жено в другом, и, что всего хуже, подобие непрестанно берется от одного и того же предмета (...)