2. Две парадигмы общественного развития

Что лучше: страна, где «всё продается»,

или страна, где не продается ничего?

Никита Богословский. Заметки на полях шляпы.

Таварообмен – формообразующее основание европейской (точнее, западноевропейской) парадигмы общественного развития в противовес редистрибуции – структурной матриценеевропейского («азиатского») типа развития (С. 22-23). Этот взгляд, ранее «еретический», все более пробивает себе дорогу в марксистском обществоведении, умножая своих сторонников. Среди советских востоковедов наиболее четко и последова­тельно отстаивает эту точку зрения Л. С. Васильев. Перво­начально — почти одиночка, избиваемый увесистыми аргу­ментами как теоретического, так и идеологического свойства, ныне он приобретает среди ученых все больше последователей.

Оба вида обмена деятельностью причинно обусловливают глубокое несходство структур европейского и неевропейского («восточного», «азиатского») типа. Принципиально, качест­венно отличаются сами типы связей, типы социальности на Востоке и Западе. Социальные отношения на Востоке — непосредственно личностные, коллективистские; на Западе — опосредованные вещной формой социальной связи, собственническо - индивидуалистические. При господстве «естествен­ных», непосредственно-личностных связей на Востоке собст­венно экономические отношения как бы «растворяются» в отношениях социальных, экономика как бы «погружена», «встроена» в более широкий круг общественных отношений. «Выдающимся открытием последних исторических и антропо­логических исследований,— пишет К. Поланьи об исследова­ниях обществ дотоварного типа,— является то, что хозяйство человека, как правило, погружено в его социальные отноше­ния. Он не действует так, чтобы защитить свои личные интересы в обладании материальными благами; он действует так, чтобы защитить свое социальное положение, свои соци­альные требования, свои социальные добродетели. Он ценит личные блага лишь постольку, поскольку они служат этой цели». При вещном же типе социальности эконо­мическая сфера вычленяется в качестве особой, автономной, отделяется в виде базиса общества. Характерные для Запада горизонтальные связи, базирующиеся на эквивалентном ры­ночном обмене между суверенными субъектами-товаровла­дельцами, предполагают господство частной собственности и, соответственно, выросших на ее основе экономических клас­сов, формирующих гражданское общество. Гражданскому об­ществу подчинено государство, играющее роль выразителя ин­тересов господствующего класса и являющееся элементом политической надстройки. Это классическая, так сказать, эта­лонная схема, хорошо знакомая всем нам по учебникам обще­ствоведения (С. 23).

Совсем иная картина на Востоке. Лежащая в основе вос­точной парадигмы редистрибуция, вызывающая необходимость в волевом, внеэкономическом перераспределении обществен­ного богатства, приводит к концентрации распределительных функций в руках государства, к слиянию властно-политичес­ких отношений с отношениями собственности (феномен «суве­ренитета-собственности»), т.е. к превращению государства в решающий элемент базиса, в вер­ховного собственника всех средств производства. Но собст­венность эта особого рода. В своей структуре она имеет очень мало общего с классической полной частной собственностью, юридически оформленной римским правом. Прежде всего, сам огромный масштаб государственной собственности, множество ее элементов не позволяют реально отправлять все отношения собственности (пользование, владение, распоряжение) из од­ного центра: это попросту физически невозможно. И если в классической частной собственности все эти три отношения проецируются на одного субъекта — полного собственника, то в условиях государственной собственности происходит как бы «расщепление», «разбрасывание» этих отношений на несколько носителей, находящихся в иерархической подчиненности друг к другу, причем ни один из них не является полным субъ­ектом собственности. В этом заключена принципиальная осо­бенность экономических структур восточного типа. Попытка интерпретации экономических реалий Востока в категориях, применимых лишь к развитой частной собственности, ставит исследователей, занятых поисками реального субъекта собст­венности в редистрибутивных экономических структурах, в ту же ситуацию, что и «английских юристов, которые,— пишет Ф. Энгельс,— в Индии так же тщетно бились над вопросом: „Кто здесь земельный собственник?", как тщетно ломал себе голову блаженной памяти князь Генрих LXXII Рейс-Грейц-Шлейц-Лобенштейн-Эберсвальде над вопросом: „Кто здесь ночной сторож?"». Ответ на вопрос, по­добный этому, вряд ли может быть получен при пользовании категориальным аппаратом, разработанным применительно к западноевропейскому обществу, а не к обществу восточного типа, где отсутствие частной собственности, по словам К. Маркса,— «настоящий ключ даже к восточному небу».

Типичная для государственной собственности иерархизация бюрократического аппарата (и всего общества, пронизанного этим аппаратом сверху донизу) внешне напоминает вассалитет в феодальных обществах. Недаром для характеристики бюрократическо-иерархических систем К. Маркс употребил выра­жение «иерархическая инвеститура» (С. 24-25). И следует отметить, что сходство здесь не только внешнее. Весь­ма сходны и отношения собственности: и для бюрократических деспотий Востока, и для феодального средневековья Запада характерно уже упомянутое выше «расщепление» собствен­ности на иерархические уровни, ее «многослойность», когда верховная собственность, или собственность-суверенитет, деле­гирует на нижние иерархические уровни часть своих прав, формируя подчиненную (условную или податную) собствен­ность. Недаром в средневековой Европе при рецепции римско­го права было введено понятие «разделенной собственности», неизвестное классическому римскому праву, знавшему лишь полную частную собственность и разные виды аренды. Правда, в отличие от стран Востока в Западной Европе к концу средневековья произошло слияние верховной и подчиненной собст­венности и возврат к единой — полной частной собственности. Это было связано с возрождением товарно-денежных отноше­ний и рынка. На Востоке же, где всегда господствовала редистрибуция, иерархическая пирамида разделенной собственности сохранилась, ибо представляла собой систему передачи приба­вочного продукта в его натуральной форме с нижних на более высокие иерархические уровни.

И еще одна особенность социально-экономических структур восточного типа: если европейская модель ставит уровень потребления в прямую зависимость от сферы производства (наличие собственности на средства производства или трудовое участие в производственном процессе), то восточная модель выводит уровень материального благосостояния из отношений власти (место в бюрократической табели о рангах). Таким образом, редистрибутивная экономика, основанная на отноше­ниях «суверенитета-собственности», характеризуется рентным типом присвоения. Редистрибуция задает тип отношений, при котором сфера производства рассматривается лишь как пас­сивный источник выколачивания прибавочного продукта, а «главная» деятельность протекает в сфере его распределения. Экономические отношения производства и рыночного обмена «подминаются» внеэкономическими (т. е. властно-политичес­кими, основанными на господстве и подчинении) отношениями перераспредсления-редистрибуции. Характерные для западной модели «горизонтальные» связи, базирующиеся на эквива­лентном рыночном обмене между суверенными субъектами-товаровладельцами, облекающем отношения людей в без­лично-вещную форму, на Востоке почти отсутствуют. Здесь доминируют иные — «вертикальные» связи принудительного перераспределения, когда отношения людей, по выражению К. Маркса, «не облекаются в костюм общественных отношений вещей, продуктов труда», а приобретают характер личной зависимости (С. 25-26). Если свести все вышесказанное к краткой формуле, то она будет выглядеть так: рынок = ра­венство субъектов, редистрибуция = иерархия объектов.

Перемещение акцентов из сферы производства (где ко­ренятся основные классообразующие признаки) в сферу рас­пределения, из базиса в надстройку (политизация экономи­ческих отношений) означает принципиально иную, нежели классовая, систему социальной дифференциации. Из рынка и частной собственности органично и естественно вырастают экономические классы. Являясь вначале лишь классами «в . себе» (К. Маркс), т. е. большими аморфными совокупностями людей с объективно существующей, но субъективно не осозна­ваемой общностью положения в системе производственных отношений, они затем, по мере осознания людьми общности своих классовых интересов и налаживания внутриклассовых связей, превращаются в организованные ряды классов «для себя». Классы «для себя» могут существовать лишь в рамках гражданского общества, т. е. совокупности добровольных, са­модействующих организаций по «группам интересов», создан­ных на основе свободно устанавливаемых «горизонтальных» связей. Характерная черта этих «горизонтальных структур» — равноправие множества входящих в них субъектов, баланс прав и обязанностей. Матрицей подобных горизонтальных свя­зей гражданского общества являются порожденные товарно-денежными отношениями горизонтальные связи свободных то­варовладельцев на рынке, облеченные в безличную форму права, где каждый человек является юридическим лицом, субъектом.

Редистрибутивные структуры, основанные на личной зави­симости, не знают права в собственном смысле этого слова, то есть системы отношений равных и независимых субъектов, основанной на равном для всех законе. Редистрибуция пред­полагает односторонне-волевой характер «разверстки» сверху вниз обязанностей, носящих принудительный характер только для нижестоящих, но не для верхов. В рамках подобной струк­туры невозможно существование гражданского общества. У него из-под ног выбита экономическая почва — нет субъектов собственности. Соответственно, нет и субъектов права. Гори­зонтальные связи равенства полностью исключаются и заменя­ются вертикально-пирамидальными структурами, состоящими из множества унифицированных пирамид разного уровня, причем нижнеуровневые «пирамидки» полностью копируют структуру пирамид более высокого уровня, в состав которого они («пирамидки») входят (С. 26-27).

Таким образом, обмен деятельностью, в рамках редистрибу­ции осуществляется при посредстве бюрократа-распределителя. В этом случае «правила игры» задает он сам. Как пишет А. М. Яковлев, «у него в руках сила, власть, так скажите, за­чем ему право? Право как средство принуждения подчиненных и зависимых — это да, это ему еще нужно. Но право как мерка поведения равных и независимых субъектов... В такой системе отношений, где нет прямого торгового обмена, факти­чески нет места и для права». Понятия «свобода» и «право» в условиях редистрибуции попросту не имеют смыс­ла. И «„провозглашение" их не сможет ничего изменить в той среде, где еще нет самого примитивного права — личной собственности... и самой элементарной свободы — своим доб­ром и трудом располагать по своему усмотрению и в своих интересах» — так еще в начале нашего века рассуждал член II, III и IV Думы правый кадет В. А. Маклаков. Весь­ма здраво рассуждал.

В условиях рынка, когда посредником в продуктообмене выступают деньги — всеобщий эквивалент стоимости,— отпа­дает надобность в фигуре бюрократа-распределителя. На место произвольно творимого бюрократом ситуативного «права»-произвола заступает «автомат» закона стоимости. Обезличенно-вещный характер отношений рынка — огромное преимущество перед непосредственно-личными отношениями зависимости - при редистрибуции. Впервые это осознали первопроходцы в деле становления рыночного хозяйства — древние греки. Именно они впервые истолковали право как равенство всех перед законом (isonomia) и осознали зависимость этого право­вого равенства от рынка. Так, Архит, государственный муж-пифагореец, считал, что следствие открытия денежного счета «есть лишь равенство. Благодаря ему, на договорной основе происходит обмен».

И еще одно отличие редистрибутивных структур от рыноч­ных: возникнув как механизм концентрации и перераспреде­ления однородных потребительных стоимостей, редистрибуция абсолютизирует значение общего (понятого как одинаковое): общий интерес, общие потребности... Если обмен, по Марксу, отражает «случайную определенность индивида» (т. е. единич­ное), то распределение есть «форма господствующих всеобщих определений», поскольку «распределение определяется как момент, исходящий из общества, а обмен — как момент, исхо­дящий от индивидов» (С. 27-28). Характерное для АСП доминирование распределения над обменом, редистрибуции над рынком предполагало наличие объектов, лишенных индивидуальных особенностей, со стандартными, унифициро­ванными, раз навсегда данными и неизменяемыми потребнос­тями (желательно, минимальными, аскетическими). Отсюда — примитивный эгалитаризм, подавление индивидуального раз­нообразия потребностей, нивелировка личности по низшему уровню, в то время как товарообмен предполагает наличие диаметрально противоположных качеств — не унификацию одинаково бесправных объектов, а индивидуализацию потреб­ностей одинаково равноправных субъектов, взаимно удовлетворяющих эти свои потребности путем эквивалентного обме­на различными потребительными стоимостями. М. А. Виткин вообще считает, что «формы правления азиатского типа вы­растают из негативной реакции публичной власти на отно­шения товарного обмена, зародившиеся в недрах общества». «Преследуя всеобщий интерес, государство приходит в проти­воречие с особыми интересами, встает на путь их подавления и установления над ними господства».

Теперь более ясным становится и характер восточного «коллективизма»: это коллективизм большого муравейника, где отдельный человек — ничто, а наличие у него ярко выраженных индивидуальных черт — преступление. Более понятным становится и «пресловутый» западный «индивидуа­лизм». Он зарождается в античной Греции по мере развития товарно-денежных отношений и означает эмансипацию лич­ности от традиционно-патриархальной, нерасчлененной кол­лективности. Но подобный рост «индивидуализма» отнюдь не означал отмены коллективистских отношений. Меняется тип коллективности, на смену примитивной слитности хорового «мы» приходит качественно более высокий тип социальности, обозначаемый у древних греков словом «филия» — доброволь­но устанавливаемая устойчивая связь между свободными индивидами. Впервые зарождается «равная возможность каж­дого... свободно располагать собой, или, как говорят социологи, вступать в отношения по поводу самого себя как лич­ности» (С. 28-29).

Связь рыночных структур с демократией, а редистрибутивных — с деспотией является банальной в своей самоочевидно­сти. Разумеется, не всякое рыночное хозяйство имеет в каче­стве политической надстройки демократический режим. Но нет и не было демократического режима, базирующегося на редистрибуции. (При всей своей внешней схожести европей­ский абсолютизм и азиатская деспотия — по природе своей глубоко различные явления.) Далеко не случайно, что афин­ская Агора, так же как и Ярославово дворище в Новгороде, были одновременно местом рынка и народных собраний. «Аго­ра,— пишет К. Поланьи,— имела далеко идущие последствия в социальной и политической сфере. Совместно с введением монетной системы она работала на равенство статусов и тип уверенной в себе личности». В основе рынка и демократии лежит одна и та же парадигма — право выбора, свободное волеизъявление равных субъектов, производимое по обязательным для всех правилам игры. Равенство всех перед законом стоимости обусловливает и равенство всех перед Законом. Точно так же связаны между собой редистрибуция и иерархическая структура восточной деспотии. Каждая из хозяйственных парадигм может реализоваться лишь при нали­чии соответствующих ей материальной и нематериальной ин­фраструктур. О первой мы поговорим ниже, что же касается второй, то под ней подразумевается определенная система институтов духовной культуры — прежде всего, право, право­вая культура, деловая этика, которые составляют как бы «питательный раствор» для произрастания той или иной экономической системы. Вне этого питательного раствора такое произрастание попросту невозможно. Так, характерное для Востока юридическое бесправие подданных перед лицом госу­дарства, в том числе и в сфере имущественных отношений, накладывало жесткие рамки на развитие товарно-денежных отношений, намертво блокируя возможность развития в направлении капитализма. «Любое... восточное господство,— писал Ф. Энгельс,— несовместимо с капиталистическим обще­ством; нажитая прибавочная стоимость ничем не гарантиро­вана от хищных рук сатрапов и пашей; отсутствует первое основное условие буржуазной предпринимательской деятель­ности — безопасность личности купца и его собственности»

Олицетворением того питательного раствора, в котором наиболее успешно функционируют товарно-денежные отношения, является гражданское общество (С. 29-30). Для того, чтобы более четко вычленить особенности этой типично европейской структуры по сравнению с неевропейской, перечислим выде­ляющие признаки гражданского общества:

1) спонтанный, самопроизвольный, «низовой» характер возникновения структурных единиц гражданского общества (семья, классы, профессиональные, творческие, территори­ально-поселенческие и прочие организации);

2) горизонтальный характер связей между этими структур­ными единицами; связи носят характер не субординации, а координации на основе баланса прав и обязанностей и взаим­ного учета интересов;

3) добровольный характер связей на основе свободного вы­бора партнеров;

4) функционирование системы на основе равных для всех норм права, обычая, морали. Превалирование идеологических, непринудительных методов регуляции на основе соблюдения добровольно принимаемых обязательств;

5) избираемость руководителей рядовыми членами граж­данского общества и подотчетность «верхов» перед «низами». Исполнение руководителями своих обязанностей не как благо­деяний по отношению к рядовым членам общества, а как обя­зательств по отношению к ним, под контролем последних;

6) большое число степеней свободы, гибкость и адаптив­ность системы в силу наличия обратных связей между всеми ее элементами;

7) в такой системе отношений государство создается граж­данским обществом, зависит от него и контролируется им, яв­ляясь элементом надстройки. По выражению А. М. Яковлева, «власть, связанная правом, а не вооруженная правом — вот что такое правовое государство».

Вообще говоря, государство неразрывно связано с редистрибуцией. Как уже писалось выше, государство — это, прежде всего, редистрибутивный аппарат. Так было в эпоху зарожде­ния государства, не менее справедливым остается это и по­ныне: «Налоговая система в современных государствах есть не что иное, как другая форма редистрибуции»,— писал К. Поланьи. В социумах, где доминирует редистрибуция, государство доминирует над обществом, вплоть до его почти полного поглощения. По крайней мере, в таких социу­мах и речи не может быть о контроле гражданского общества (если только оно вообще при таких условиях существует) над государством. И, наоборот, при доминировании отношений товарообмена над редистрибуцией последняя остается уделом государства, но общество, которое в таких условиях является гражданским, т. е. совокупностью субъектов собственности, обладает экономической независимостью по отношению к государству и, содержа его за счет налогов, в то же время контролирует его в соответствии со старой формулой «на­логообложение без представительства есть тирания» (С. 30-31). Верти­кальные рсдистрибутивные структуры государства являются в рамках европейской парадигмы и в самом деле лишь пирами­дальной надстройкой над горизонтальными структурами гражданского общества. Причем степень автономии государ­ства по отношению к гражданскому обществу прямо про­порциональна удельному весу отношений редистрибуции в данном социуме. Например, их рост в Римской империи (осо­бенно в эпоху домината) привел к резкому усилению государ­ственного аппарата, его бюрократизации, а сама империя стала все более приобретать характерные восточные черты. То же повторилось и в период абсолютизма, и в первой половине XX века в условиях ГМК. Рост государственно-бюрократичес­ких структур имел место и в период функционирования так называемых «государств всеобщего благосостояния» с их гипертрофированным механизмом перераспределения и регламентации, прямой социальной по­мощи и благотворительности. Но даже в случаях подобного крайнего усиления государственных структур они всегда нахо­дились под контролем гражданского общества, и по мере вос­становления баланса между товарообменом и редистрибуцией этот контроль вновь усиливался, т. е. государству попросту «указывали на его место». В условиях западной модели соци­альная ткань как бы «простегана» не только по вертикали (государственной структурой), но и по горизонтали (структу­рой гражданского общества). Эти горизонтальные связи как бы «прослаивают», «армируют» вертикальные структуры государ­ственной пирамиды, придавая им особую прочность, которой не знает ни одно восточное государство. Как писал Антонио Грамши, «на Востоке государство было всем, гражданское общество находилось в первичном, аморфном состоянии. На Западе между государством и гражданским обществом были упоря­доченные взаимоотношения, и если государство начинало шататься, тотчас же выступала наружу прочная структура гражданского общества. Государство было лишь передовой траншеей, позади которой была прочная цепь крепостей и казематов». То же самое писал в свое время и Стендаль: «Опорой может служить только то, что способно сопротивляться, и... представительные учреждения, не оказывающие противодействия, когда это необходимо, на деле не существуют» (С. 31). И в самом деле, те, кто всегда принимает «позу подчинения», в трудный момент не смогут поддержать. Как известно, холуи никогда не бывали защитниками. Конечно, гражданское общество и его представительные учреждения, контролирующие государственный аппарат, очень «неудобны» для государственной бюрократии. Но в этом-то как раз и заключается их полезная функция. С одной стороны — это своеобразный социальный демпфер, блокирующий слишком большую «отмашку» государственной администрации в сторону крайностей, обуздывающий посредством системы обратных связей волюнтаризм государственного аппарата. С другой стороны — это великолепный механизм саморазвития и адап­тации к новым условиям, вмонтированный в западные соци­умы и заставляющий инертные государственные структуры «быстрее поворачиваться» в случае необходимости (т. е. при изменении внутренних и внешних условий). И если государ­ство пыталось «брать на себя слишком много», т. е. командо­вать гражданским обществом, подминая его под себя, граждан­ское общество на Западе всегда рано или поздно «ставило его на место». На Востоке же (и в нашей стране в том числе) все было как раз наоборот. С позиции господствующего тут этатистского мышления, всякое общество, а тем более «граждан­ское», попросту вредно. По крайней мере, непонятно, зачем оно вообще нужно с точки зрения тотальной государственной унификации. Принципом здесь могла бы служить идея, выска­занная Муссолини: «Все — в государстве и ничего — вне госу­дарства» (правда, самого автора этой идеи итальянское граж­данское общество в 1943 г. скинуло с руководящего поста — на Западе такие идеи не срабатывают). Единообразие, закон­ченная логическая красота стройных иерархических структур, создающих видимость рациональной целесообразности и чет­кой работы единого механизма, геометрическая правильность детально распланированного казарменного общества — вместо неразберихи и анархии гражданского общества с его «пресло­вутыми» свободами и правами человека. Зачем они? Кому они нужны, кроме мягкотелых либералов и сопливых интеллиген­тов?

Возьмем на выбор несколько высказываний классика эта­тистского мышления — основателя китайской политико-пра­вовой школы Фацзя («легисты») Шан Яна. Живший в IV в. до н. э. Шан Ян, как и другие древние мыслители, не стремился к камуфлированию своих мыслей применительно к междуна­родному общественному мнению (которое в то время не существовало), был наивно прямолинеен в изложении своих идей (С. 32-33). Поэтому эти идеи в незамутненно чистом виде доводят до нас максимы этатистского мышления. Короче говоря, это — доведенная до гротеска в своей откровенности апология госу­дарства-казармы. Судите сами:

«Победа над народом, основанная на его упорядоче­нии, подобна плавлению металла или работе горшечника над глиной.

Доброта и человечность — пособницы нарушений.

Если тысяча человек занята земледелием и войной и лишь один — поэзией, историей, спорами и умствовани­ями, то вся тысяча будет нерадива в земледелии и войне.

Красноречие и острый ум способствуют распущенно­сти нравов, доброта и человечность — мать проступков, назначение и выдвижение на должности добродетельных людей — мать пороков.

Людей сильных надо сломать, красноречивых заста­вить прикусить язык. (Как тут не вспомнить замечание Даниила Гранина о том, что членораздельно выражаю­щаяся личность опасна для самодержавного режима. И даже если Сталин не читал «Шан-цзюнь шу», то тем более очевидно наличие общей логики мышления, — так сказать, инвариантность ментальной парадигмы.— Е. С.)

Когда народ глуп, им легко управлять.

Когда государством управляет совершенномудрый, он вводит массу запретов, дабы воспрепятствовать росту способных.

И, наконец, последняя максима, принадлежащая последо­вателю Шан Яна Хань Фэю (в ней четко сформулирован принцип отбора «номенклатуры»):

Культурных и ученых нельзя использовать в управ­лении, а если использовать их, то это расстроит законы».

...И так далее. Цитировать можно без конца. Попытаемся проследить зависимость такого типа мыслительных структур от социально-экономической структуры АСП. «Государство в этой структуре — не орган большинства, не орудие господ­ствующего класса. Будучи субъектом собственности, оно в лице аппарата власти само выполняет функции и играет роль господствующего класса (государство-класс, по определению М. А. Чешкова (С. 33-34). В рамках описываемой структуры государство — никак не надстройка над базисом, но важный элемент производственных отношений, доминирую­щий над обществом (не слуга его, как то характерно для античной и тем более капиталистической Европы). По отно­шению к такому государству все непричастное к власти насе­ление суть безликая масса подданных, но никак не граждане. Пусть это население делится по правовым, имущественным или иным признакам на различные категории — по отноше­нию к власть имущим все они рабы („поголовное рабство"). Разумеется, склонившее голову перед всемогущим государ­ством общество ни в коей мере не может считаться граждан­ским (речь не о термине, а о сути понятия). Не будучи знако­мым ни с демократией, ни с такими понятиями, как права и Свободы личности, оно и не стремится ни к чему подобному».

В тезисной форме логика функционирования восточных структур такова: редистрибуция несовместима с частной соб­ственностью, но требует адекватной ей государственной соб­ственности. Неразрывная связь государственной собственности с политической властью, иерархический характер этой власти-собственности, делегированной сверху вниз по многочислен­ным этажам управленческого аппарата, создает уже знакомую нам пирамидальную структуру, в которой вертикальные бю­рократические связи пронизывают весь социум сверху донизу, не оставляя места для горизонтальных связей гражданского общества. Воистину, «все — в государстве и ничего — вне государства». К. Маркс именовал эту систему отношений, характерную для Востока, «поголовным рабством». Термин «рабство» употребляется здесь Марксом не в экономическом, а в правовом смысле для обозначения той системы личной зависимости, которая снизу доверху пронизы­вает всю структуру азиатской деспотии и при которой чело­век, обладающий неограниченной властью над нижестоящими, не распоряжается собой сам и по отношению к вышестоящему является рабом. (См. у Монтескье: «...в этом государстве вся­кий тиран в то же самое время и раб».) Сфера личной автоно­мии, в пределах которой человек волен принимать самостоя­тельные решения относительно самого себя, сведена в по­добной системе к нулю. (Бредовой показалась бы в таком обществе, например, сама идея неприкосновенности личности и жилища.) От самого человека не зависит абсолютно ничего, зато он сам всецело зависит от вышестоящего, ибо, лишенный собственности, а следовательно — и экономической самостоятельности, человек лишен, т. о., самостоятельности вообще (С. 34-35). Его материальное благосостояние — функция от его места в этой иерархической пирамиде. Теряя это место, человек теряет и средства к существованию.

Личность в такой системе отношений деперсонализирована. Если равенство субъектов в рамках гражданского общества предполагает их ярко выраженную персонализацию, то иерар­хия объектов в рамках пирамиды «поголовного рабства» пред­полагает их «ярко выраженную» безликость, унифицированность, механическую функциональность.

Рассмотрим наиболее характерные черты редистрибутивной пирамиды, отличающие ее от гражданского общества.

1. Деспотический сверхцентрализм, стремление деспота решать все, даже самые незначительные вопросы самому. Тен­денция к стягиванию властных функций, делегированных цен­тром на нижние уровни управленческой иерархии, обратно наверх, причем с самых нижних иерархических уровней, минуя промежуточные. В подобных условиях непомерно боль­шую, огромную роль в судьбах государства начинают играть мельчайшие личностные качества деспота. В деперсонализиро­ванном обществе происходит персонификация государства, приобретающего узнаваемые черты единственного человека, имеющего право и возможность быть личностью в этом обще­стве безликих. Государственный аппарат приспосабливается, подгоняется под сильные и слабые черты этой личности. Но для того, чтобы действительно охватить взглядом все элементы государственной конструкции и суметь рационально управлять ими из центра, требуется личность с особыми психофизиоло­гическими качествами, чрезвычайно редко встречаемыми (фи­зиологи называют такой тип людей гиппоманьяками, т. е. об­ладающими «лошадиной» силой психофизиологических про­цессов и, соответственно, «лошадиной» работоспособностью. Типичный исторический пример — Петр I). Если такой чело­век — на престоле, то пирамидальный аппарат, становясь про­должением особенностей его личности, еще более усиливает ее неординарные качества. Военно-командная по своей природе система может полностью реализовать свои сильные стороны лишь при наличии соответствующего командира. И если он есть, тогда государство достигает колоссальных успехов (как правило, в военно-политической области). Но гиппоманьяки на престоле — редкая случайность. После смерти такого су­пермена его сменяют ординарно-заурядные «рядовые» деспоты. Аппарат, спроектированный для богатырской руки их пред­шественника, им явно не по плечу. И очень скоро все созданное до них усилиями деспота-гиганта оказывается утерянным (С. 35-36). Так было, например, в Византии после смерти свирепого и та­лантливого базилевса Василия II Болгаробойцы. После смерти Петра I на Руси также наступает «период застоя».

2. Если гражданское общество — естественно самоорга­низующееся общество-организм, то деспотическая пирамида — искусственно созданное общество-машина. Подавляя тенден­цию к спонтанной самоорганизации снизу, государство само «творит» социальную структуру общества.

3. Все связи структуры носят исключительно вертикальный, строго иерархический характер. Социальная стереотипность любой произвольно взятой части системы приводит к наличию огромного количества пирамид и пирамидок, занимающих строго иерархическое положение относительно друг друга, но полностью унифицированных и повторяющих в деталях струк­туру всей пирамиды в целом.

4. Сознательная и последовательная борьба центра с лю­быми видами горизонтальных связей, целенаправленная атомизация индивидов. В силу этого структурные элементы одного иерархического уровня дискретны, т. е. не соединены по горизонтали. Связи между ними возможны только через «верх» пирамид данного иерархического уровня, т. е. по свое­образному «вертикальному зигзагу». Система, т. о., уничто­жает малейшие предпосылки каких-либо «подрывных» дей­ствий. В силу этого взорвать подобную структуру изнутри практически невозможно.

5. Наряду с горизонтальными отсутствуют и обратные связи: все импульсы в системе (в виде приказов и распоряже­ний) идут исключительно сверху вниз. Снизу вверх идет лишь прибавочный продукт. Отсутствие обратной связи в тотали­тарных системах отметил еще основоположник кибернетики Норберт Винер. На сигналы система реагирует уничтожением сигнализирующего.

6. Следствием отсутствия обратной связи является мини­мизация степеней свободы — жесткость, ригидность системы, ее неадаптивность к изменяющимся условиям, тенденция к окостенению и застою. Подавив все зародыши гражданского общества, система гарантировала себя от внутренних измене­ний, обеспечив свою устойчивость. Однако это — устойчивость твердого, но хрупкого кристалла. Без гражданского общества система не может адекватно реагировать на вызовы истории. Полностью избавив себя от горизонтальных связей, система уничтожила ту самую «арматуру» гражданского общества, ко­торая «простегивает» и укрепляет государственные структуры на Западе (С. 36-37). Отказываясь реагировать на изменяющиеся усло­вия, система сопротивляется изменениям до последнего — по­ка не наступает ее крах. По словам Н. Эйдсльмана, система «либо не гнется, либо ломается».

7. «Эффект Атагуальпы» — следствия, проистекающие из свсрхцснтрализации системы и всего ее вертикально-пирамидального характера. Напомню, что госу­дарство Тауантинсуйу (более известное под названием «импе­рия инков») рухнуло под ударами ничтожной по численности банды (110 пехотинцев и 67 всадников) испанских конкиста­доров не в результате проигранных сражений, а после того как последний Инка Атагуальпа в силу собственной доверчивости попал к испанцам в плен. Достаточно было обезглавить им­перскую пирамиду, как вся строго централизованная система управления была парализована. Сохранились в неприкосно­венности сорокатысячная армия, чиновничий аппарат, склады и хранилища,— короче говоря, вся военно-политическая и экономическая структура империи. Возможностей для сопро­тивления завоевателям было сверхдостаточно. Но империю охватил паралич: жестко выдрессированные на исполнение лишь идущих сверху приказов, начисто отученные принимать собственные решения, подданные Атагуальпы не сделали даже попытки к сопротивлению. Получив гигантский выкуп, Писарро не отпустил Инку. И в этом — не столько аморализм кон­кистадора, «забывшего» про свои обещания, сколько здравый расчет холодно-трезвого политика: стоило Атагуальпс подать лишь один знак, и на испанцев обрушились бы десятки тысяч воинов. Но знака не последовало; Атагуальпу казнили.

Как уже писалось выше, систему невозможно изменить изнутри. Но зато не так уж трудно захватить власть внутри самой системы. По словам А. И. Герцена, «нет правительства, в котором бы легче сменялось лицо главы, как в военном дес­потизме, запрещающем народу мешаться в общественные дела, запрещающем всякую гласность. Кто первый овладеет местом, тому и повинуется безмолвная машина с тою же силой и с тем же верноподданническим усердием».

Кратко «эффект Атагуальпы» может быть выражен форму­лой, авторство которой принадлежит Мао Цзэдуну - лидеру КНР времён «культурной революции»: «Бей по голове — остальное само развалится». И действительно, вне­шне могучие, устрашающе огромные военно-бюрократические машины ранних деспотий — эти архаичные социальные дино­завры — оказались не менее уязвимыми и неприспособлен­ными к жизни, чем их аналоги из мира палеонтологии. Не­обыкновенно хрупкими конструкциями оказываются Египет Древнего царства, Шумер III династии Ура, цивилизации Хараппы, Минойская, Микенская, империя инков — все эти представители ранней фазы АСП (С. 37-38). Немногим превосходили их в прочности и более поздние стадии «азиатской» формации — вспомнить хотя бы крушение Византийской империи в 1204 г. под ударом ничтожной по численности крестоносной армии или многократные завоевания Китая крохотными (по срав­нению с населением империи) ордами степных кочевников. Редистрибутивно-деспотическая пирамида исключительно хру­пка, а стоит ей только дать трещину, как тут же сказывается ее пустотелость, бессодержательность, ненаполненность живым гражданским обществом, способным самостоятельно поддер­жать, защитить рушащуюся государственность. Безмолвный народ, лишенный собственной организации, превращенный в дойную корову, поставляющую ренту-налог на содержание бездушного, глубоко чуждого ему государственного механизма — это совсем не те «горизонтальные скрепы», которые цемен­тируют государства на Западе. Если расколоть твердый, но хрупкий хитиновый панцирь азиатской деспотии, то под ним не окажется тела, способного восстановить и заживить трес­нувшую оболочку. А оболочка эта очень уязвима: структуру можно не только обезглавить, как это случилось с империей инков. Можно нанести удар по редистрибутивной инфраструк­туре с ее системой хранения прибавочного и части необходи­мого продукта на гигантских государственных складах — и вся страна окажется на грани голода. Так, например, погибла III династия Ура. «Около ста лет просуществовало царство III династии Ура, и, казалось, ничто не могло быть прочнее и устойчивее»,— пишет И. М. Дьяконов. Но вторгшиеся орды аморейских пастухов парализовали функ­ционирование гигантского государственного сектора рабовла­дельческого «народного хозяйства» Шумера. Бюрократическая деспотия рухнула. И, наконец, причиной гибели подобных архаичных организмов могут быть стихийные бедствия. Так, по-видимому, погибли цивилизация Хараппы и Минойская цивилизация на Крите (после извержения вулкана на острове Фера). Речь здесь идет именно о гибели цивилизации, осно­ванной на бюрократизированном государственном хозяйстве, а не о гибели составлявшего ее человеческого субстрата: люди остаются, но хрупкий государственный механизм гибнет. А поскольку этот механизм является единственной «несущей конструкцией» социума, то на гибель обречено и общество в целом, становясь легкой добычей вооруженных пришельцев (С. 38).

8. При всей своей хрупкости описываемая здесь пирами­дальная структура обладает колоссальной способностью к регенерации. Пирамида может быть обезглавлена, могут быть разрушены ее верхние этажи — все это вновь вырастает, как у ящерицы, с той лишь разницей, что у ящерицы отрастает хвост, а у нашей пирамиды — голова. Типичный пример — Китай. Народное ли восстание свергает прежнюю династию, или же нашествие кочевников делает то же самое — очень скоро вождь восставших или вождь кочевников сам занимает ставшее вакантным императорское место и кладет начало новой династии. В структуре же пирамиды ничего не меня­ется. То же самое — ив Древнем Египте. Его завоевывали гиксосы, ливийцы, эфиопы, ассирийцы, персы, греко-македоняне — и ничего принципиально не менялось в долине Нила. Вождь пришельцев становился фараоном, принимал египетское тронное имя, объявлял себя сыном Амона-Ра,— и все текло по-прежнему. Разве что Птолемеи провели дальнейшую модернизацию редистрибутивной системы, доведя ее до непре­взойденного совершенства.

Редистрибутивная пирамида может быть вообще разрушена до основания. Но в исторической памяти народа сохраняется матрица этой пирамиды, срабатывает социальный генотип — и вот пирамида восстановлена вновь, в еще более жестком (с запасом прочности) виде. Так, Смутное время на Руси, раз­рушившее возведенное Иваном Грозным здание азиатской деспотии и передавшее при ополчениях власть Земским собо­рам, казалось бы, открывало путь к восстановлению уничто­женных Грозным зачатков третьего сословия, рыночного хо­зяйства, городского самоуправления, земства и прочих эле­ментов европейской парадигмы. ан нет, едва прогнав польских шляхтичей, Земский собор добровольно воссоздает ту же самую азиатскую пирамиду, но только с Романовыми наверху. Система регенерировала вновь. Пирамидальные редистрибутивные структуры имеют собственную логику развития, свой собственный генотип, который, будучи укоренен в данной исторической (этнической) общности, приводит к их восста­новлению.

Приглядимся же внимательнее к самой формообразующей основе АСП — отношениям редистрибуции, составляющим их элементам, условиям возникновения и существования, реди­стрибутивной инфраструктуре (С. 39).