Сословия

Перемены в ориентации власти имели огромное значение. В результате одного из кризисов богатое семейство могло быть отстранено от политической и экономической жизни. Спустя десяток лет следующий кризис мог вернуть пред­ставителей этого семейства на прежнее место. Многие го­сударственные крупные чиновники отстранялись и заменя­лись. Отсюда проистекала мобильность привилегированного класса, хотя в своей совокупности господствующий класс оставался на месте, одерживала ли верх Голландия или принц Оранский.

Э. Коссман отмечал, что «принцы Оранские редко про­являли волю и никогда — способность упразднить голланд­скую плутократию». Несомненно, потому, как предполо­жил другой историк, что «в конечном счете они сами были аристократами и защитниками существующего порядка».

К. Хейли писал: «Когда принц Оранский, став коро­лем Англии, впервые возвратился в Гаагу, Генеральные шта­ты велели спросить его, желает ли он быть принят в их со­брание как король Английский или же как адмирал и

генерал-капитан Союза (естественно, имеется в виду Со­юз провинций).

Он ответствовал, что, сохранив с великим удовольст­вием те должности, кои он и предшественники его имели в республике, он желал бы быть принят именно в том звании, каковое они ему дали.

И в самом деле, он продолжал занимать обычное свое место в собрании Генеральных штатов, за исключением того, что вместо кресла, подобного креслу председателя, зани­мавшегося им ранее, ему дали кресло более высокое, на ко­тором вышиты гербы королевства Великобритания».

Это всего лишь деталь протокола, подчеркивает Бро­дель, но в конечном счете разве уважение к институтам не

было в первую голову защитой нидерландской олигархии? В XVIII веке последняя далее не раз будет усматривать в существовании и деятельности статхаудерства гарантию со­хранения социального порядка.

Короче говоря, этот привилегированный класс: помещался в центре всей политической системы. Тем не менее, опре­делить его не просто. Как и институты, которые поддер­живали его и которые он вдохновлял, этот класс* уходил своими корнями в давние времена. Долгая, с 1572 по 1609 год, война за независимость обеспечила первенство этой бур­жуазии; она разорила дворянство в большинстве провинций, а реформатская церковь, невзирая на религиозный кризис 1618 -1619 гг., осталась подчинена провиииальным и го­родским властям.

Наконец «революция» освятила могущество класса ре­гентов, то есть политической элиты, которая в каждом городе, в каждой провинции удерживала важные должности и прак­тически обладала неограниченной властью в делах судебных, в локальной экономической деятельности.

Регенты эти образовывали особую группу над деловой буржуазией, которая в эту группу не могла проникнуть по своему желанию. Но должности, которые они занимали, почти что не кормили своих носителей. Жалование было смехотворным, что отвращало от этих должностей людей, не имевших состояния.

Тем или иным способом, по регенты, разумеется, уча­ствовали в росте богатства Соединенных Провинций. У них были связи с деловым миром, иные даже прямо происходили из него: семейства, которые обогащались в один прекрасный день, вступали в ряды на первый взгляд замкнутой поли­тической олигархии, то ли путем браков, то ли в случае кри­зиса власти.

Эта политическая элита, тем не менее, образовала особую группу, своего рода патрициат. Существовало, быть может, две тысячи регентов, которые кооптировались, происходили из одних и тех лее семейств, из одной и той же социаль­ной среды, которые удерживали в своих руках разом го­рода, провинции, Генеральные штаты, Государственный со­вет, Ост-Индскую компанию и были связаны с купеческим классом, которые зачастую продолжали участвовать в тор­говых и промышленных делах.

Тем не менее, на протяжении «золотого века» (имеется в виду экономический подъем XVII столетия) регенты оп­ределенно не поддавались соблазну патрицианского высо­комерия и жизни напоказ. Долгое время они умели разыг­рывать роль скромных отцов семейств перед лицом насе­ления, об обычной дерзости которого говорили наши со­временники, как и о том, сколь силен его вкус к свободе.

Париваль, автор «Наслаждений Голландии» (1662 год) писал: «Не новость услышать, что какой-нибудь бездельник в перебранке с почтенным буржуа выкрикивает такие по­носные слова: я так же хорош, как и ты, хоть ты меня и богаче... и тому подобные вещи, кои трудно переварить.

Но люди благоразумные, достойные, избегают подоб­ных столкновений, и богатые уклоняются, как только могут, от сношений с простым народом, дабы быть более им по­читаемыми».

Увы, даже в так называемом спокойном XVII веке уже существовала социальная напряженность. Деньги были сред­ством призвать к порядку любого, но таким средством, ко­торое следовало из осторожности скрывать. Очевидно, по склонности или же в силу инстинктивной хитрости бога­чи в Амстердаме долгое время довольно естественно и бла­годушно маскировали богатство и роскошь.

«Сколь бы абсолютна ни была власть магистрата, — за­мечает путеводитель 1801 года, — в нем не заметно никакой пышности, и вы видите сих знаменитых бургомистров хо­дящими по городу без свиты и прислуги и никоим образом не отличающимися от горожан, кои им подчинены».

Но эта скромность, эта терпимость, эта открытость начали меняться с приходом к власти в 1650 году «республиканцев». В самом деле, с того времени олигархия взяла на себя новые и многочисленные задачи. Она поддалась бюрократизации, которая прогрессировала сама собой. Она больше чем на­половину отошла от дела. А затем для всего высшего гол­ландского общества, баснословно разбогатевшего, возник сильный соблазн к роскоши.

«Семьдесят лет назад, — заметил в 1771 году Иса­ак де Пинто, — у самых крупных амстердамских него­циантов не было ни садов, на загородных домов, срав­нимых с теми, какими владеют ныне их наследники. Строительство и громадные затраты на содержание таких волшебных дворцов, вернее, таких бездонных прорв — не самое большое зло. Но рассеянность и небрежность, кои порождает эта роскошь, зачастую наносят немалый ущерб в делах и в коммерции».

В самом деле, отмечает Фернан Бродель, в XVIII ве­ке коммерция все более становилась второстепенной для при- вилегированиых обладателей денег. Чрезмерно обильные капиталы уходили из нее, чтобы быть вложенными в ренты, в финансовые операции и игры кредита.

И это общество слишком богатых рантье все более за­мыкалось. Чем дальше, тем больше оно отделялось от ос­новной массы членов общества. Этот разрыв в высшей сте­пени проявлялся в области культуры. Элита в ту пору забросила национальную традицию, восприняла французское влияние, которое затопило все.

Голландская живописть, по мнению Броделя, едва пе­реживет Рембрандта (1669 год). Если «французское наше­ствие 1672 года провалилось в военном и политическом от­ношениях, то оно одержало полный или почти полный успех в культурном плане», — писал Дж.Прайс.

Как и в остальной Европе, возобладал даже французский язык. И то было еще одним средством подчеркнуть дистан­цию между собой и народными массами.

Уже в 1673 году Питер де Гроот писал Абрахаму де Ви- кефорту: «Французский существует для образованных... фламандский же — только для невежд».