§ 2. Суицидальное поведение как крайняя степень выраженности экзистенциального вакуума.

Описывая, как экзистенциальный кризис и переживание бессмысленности может толкнуть человека к самоубийству, Ирвин Ялом приводит цитату из автобиографических материалов Льва Толстого: «Вопрос, который на пятидесятом году привел меня к намерению самоубийства, был самым простым из вопросов, лежащим в душе каждого человека от недоразвитого ребенка до мудрейшего из мудрецов: "Что произойдет из того, что я делаю сейчас и могу делать завтра? Что произойдет из всей моей жизни?" Выражая это иначе: "Почему я должен жить? Почему я должен чего-то желать? Почему я должен что-либо делать?" Снова иными словами: "Есть ли в моей жизни какой-то смысл, который не будет разрушен неизбежной смертью, ждущей меня?"» (Толстой, Л. Н., 1929, цит. по Ялому, И.). А. Камю, философ-экзистенциалист, в свой работе «Миф о Сизифе» высказывал мнение, что единственный поистине серьезный философский вопрос – вопрос о самоубийстве, о том, стоит ли жизнь труда быть прожитой. Он пишет: «Я видел, как много людей умирает потому, что жизнь для них больше не стоила того, чтобы жить. Из этого я делаю вывод, что вопрос о смысле жизни – самый насущный» (Камю, А.).

В своей книге «Страдание от бессмысленности жизни» В. Франкл обращается к проблеме суицидального поведения как крайней степени выраженности переживания бессмысленности. Он приводит данные статистики, свидетельствующие о том, что у американских студентов самоубийство занимает второе место среди основных причин смертности после дорожно-транспортных происшествий. Число суицидальных попыток без летального исхода в пятнадцать раз превышает количество законченных самоубийств. Университетом штата Айдахо был проведен опрос шестидесяти студентов, пытавшихся покончить с собой. Отвечая на вопрос о мотивах этого поступка, 85 % опрошенных заявили, что не видели никакого смысла в своей жизни. Франкл обращает внимание на тот факт, что в большинстве своем это были психически и физически здоровые молодые люди, которые жили в хороших условиях и не имели трудностей с удовлетворением своих житейских потребностей (Франкл, В., 1993). По данным ВОЗ (2003), рост суицидов среди людей до 45 лет не зависит от уровня индустриализации и богатства страны (цит. по Войцеху, В. Ф., 2008).

В. Франкл приходит к выводу, что должно быть какое-то свойство, заложенное в самой природе человека, котрое бы «оправдывало» их стремление покончить с собой. Как уже упоминалась, с 1933 по 1937 гг. он работал в кризисном стационаре, и за четыре года принял более трех тысяч неудачливых суицидентов. Перед ним стояла непростая задача дифференциальной диагностики, ему нужно было принять решения о том, пора ли выписывать суицидентов из стационара, и от этого решения могли зависеть жизни людей. Он нашел решение проблемы, задавая людям вопрос «Почему же нет?», почему они не хотят больше покончить с собой. Люди, по-прежнему готовые к самоубийству, не могли сформулировать какой-то конкретный смысл оставаться в живых, не могли назвать причину для этого (Леонтьев Д. А., 2005).

В. Франкл рассматривает феномен самоубийства с позиций концепции воли к смыслу. Рассуждая о том, какие причины могут подтолкнуть человека к тому, чтобы лишить себя жизни, он придерживается мнения, что ни одно самоубийство не является оправданным. Франкл объясняет это тем, что оно делает невозможным реализацию ценностей отношения – духовный рост и обретение смысла в своих страданиях. Ведь каждый человек сталкивается в своей жизни с непреодолимыми трагическими данностями существования и экзистенциальной ограниченностью: он терпит поражения, он страдает и должен умереть. По мнению А. Лэнгле, человек всерьез задумывается о самоубийстве тогда, когда не видит перед собой иных возможностей: «В тяжелой жизненной ситуации он стоит перед зияющей пустотой бессмысленности своей дальнейшей жизни, в этом-то и заключается настоящая причина возникновения реальной опасности самоубийства» (Лэнгле, А., 2002). По его мнению, когда человек сталкивается с ударами судьбы, которые невозможно предотвратить, он не столько занят мыслью о том, какова причина его страданий (ведь он все равно не сможет повлиять на нее), сколько оказывается перед выбором: принять ли ему эти страдания или попытаться уклониться от них (через отрицание реальности, наркотики или, например, путем самоубийства) (Лэнгле, А., 2004). Об этом писал и русский философ Н. Бердяев, подчеркивая, что человеку трудно вынести бессмысленность страданий. «Страдание, смысл и цель которого сознаны, есть совсем уже иное страдание, чем страдание бесцельное и бессмысленное. Героическое переживание самых тяжких испытаний предполагает сознание смысла испытываемого», - говорит он (Бердяев, Н). Самоубийство не позволяет справиться с произошедшей бедой или несправедливостью, но лишь усугубляет ее. Чтобы пояснить эту мысль, В. Франкл сравнивает самоубийцу с шахматистом, который, получив тяжелую позицию, сметает с доски все фигуры, но не решает тем самым шахматную проблему (Франкл, В., 2000). «В конечном счете самоубийца не боится смерти – он боится жизни», - писал В. Франкл (Франкл, В.).

Существуют исследования, демонстрирующие, что наличие смысла в жизни является важным профилактическим фактором, в частности, при высокой, а также средней и низкой депрессивности сохраняется значимая отрицательная корреляция осмысленности жизни с суицидальными тенденциями (Heisel, Flett, 2007, цит. по Леонтьеву, Д. А., 2008). Д. А. Леонтьев подчеркивает, что наименее склонны к суициду люди, живущие подлинной жизнью, которая не завершилась раньше смерти: «Когда из переживания человеком жизни пропадают смысл, ценность и надежда, его жизнь начинает останавливаться; он начинает умирать» (Jourard, 1971, цит. по Леонтьеву, Д. А., 2008). Это может не проявляться прямо в суицидальных попытках, но выражаться в убийстве времени, в убийстве опыта – в таких своеобразных формах жизнеразрушения (Леонтьев Д. А., 2008). Так, М. П. Гусакова предлагает рассматривать суицид как своеобразный способ обретения смысла, когда другие возможности для этого уже исчерпаны (Гусакова, М. П., 2000, цит. по Леонтьеву, Д. А., 2008). Н. Г. Валенурова подчеркивает, что даже самоубийца ищет смысл, но не в жизни, а в смерти (Валенурова, Н. Г., 2004). В зарубежных исследованиях по суицидологи нередко используется так называемый опросник «причин для жизни» (Reasons for Living Inventory, 1983), такие причины являются важным фактором, препятствующим развитию депрессивных состояний, переживания одиночества и безнадежности (Леонтьев, Д. А., 2008).

Жизнь, лишенная смысла, теряет свою ценность, и это может приводить к радикальному решению о бессмысленности дальнейшего существования. В. Франкл приводит следующие слова американского социолога Уильяма Ирвина Томпсона: «Люди не являются предметами, подобно столам или стульям, и, если они обнаруживают, что их жизнь редуцируется к простому существованию столов или стульев, они совершают самоубийство» (Томпсон, У. И., цит. по Франклу, В., 2000). По этой причине совершается большое число самоубийств. Кроме того, с этим тесто связан феномен «пассивных самоубийств», когда человек, страдающий каким-то заболеванием, отказывается от лечения, не видя смысла в том, чтобы продолжать борьбу за существование (Попогребский, А. П.). А. Ю, Большанин отмечает, что у людей, обратившихся за психологической помощью в связи с различными зависимостями, имеет место переживание бесцельности и бессмысленности жизни, а также присутствуют суицидальные настроения или планы, а также суицидальные попытки в прошлом (Большанин, А. Ю., 2009).

Д. А. Леонтьев пишет, что с позиций экзистенциального миропонимания суицид может быть понят как дистанцированное отношение к собственной жизни, занятие произвольной и опосредованной позиции по отношению к ней, в отличие от непроизвольного и нерефлексивного «бытийствования» (Леонтьев Д. А., 2008). Феномен суицида переворачивает отношение к смерти и позволяет осознать ее как выбранную возможность. По мнению А. Камю и Ж.-П. Сартра, осознание возможности прекратить свою жизнь связано со становлением рефлексивного сознания. Но Д. А. Леонтьев особо подчеркивает тот факт, что нельзя рассматривать как однопорядковые явления осознание конечности жизни и возможности суицида и принятие решения о том, стоит ли продолжать жить. Первое он предлагает рассматривать как трансцендентное отношение к собственной жизни. В связи с этим можно вспомнить слова И. Ялома о том, что сама физически смерть уничтожает человека, но идея смерти спасает его (Ялом, И., 1980). И это совершенно не является причиной для суицидального поведения; по мнению Д. А. Леонтьева, у достаточно зрелой личности хватает смысловых ресурсов, чтобы, осознав эту возможность, отвергнуть ее и сказать «да» жизни (Леонтьев, Д. А., 2008).

Он выделяет два важных внутренних антсуицидальных регулятора: позитивное содержание и осмысленность жизни и чувство своего внутреннего центра, экзистенциального Я (Леонтьев, Д. А., 2008). Важно рассмотреть, как понимается последний тезис в экзистенциально-ориентированном подходе. Нередко бывает так, что человек полностью отождествляет себя со своей преходящей идентичностью в данный момент: профессией, статусом, молодостью, красотой. Потерю этого они рассматривают как достаточную причину для самоубийства, будучи убежденными в том, что у них есть «только одно возможное воплощение, только один способ жить и существовать» (Леонтьев, Д. А., 2008). Д. А. Леонтьев усматривает в самоубийстве своеобразное расщепление, когда субъективное Я убивает объективное Я, так как последнее дискредитировало себя (Леонтьев, Д. А., 2008). Здесь уместно вспомнит идею В. Франкла о трех измерениях человеческой экзистенции: физическом, психологическом и духовном (Франкл, В.). Экзистенциальное Я человека выступает как точка отсчета, из которой человек «исходит» (Бахтин, 2003), это по определению Дж. Бьюдженталя, его «внутренний центр» (цит. По Леонтьеву, Д. А, 2008). Психологическое Я человека – это его конкретная идентичность, которая может быть описана через определенные личностные характеристики. Экзистенциальное Я отождествляется с духовным, смысловым уровнем существования, а конкретная идентичность – с психологическим, но не телесным. Наиболее ярко такое разделение выражено в следующих словах: «…утраты значимых аспектов жизни и своей идентичности служат адекватным основанием для убийства идентичности, потерпевшей крах – но не тела!» (Джурард, С., 1971, цит. По Леонтьеву Д. А., 2008). Экзистенциальное Я - это источник ответственности за свою жизнь и свободы воли, возможности самостоятельно конституировать себя.

Д. А. Леонтьев, исследуя экзистенциальный смысл суицида, указывает на интересный парадокс: осознание выбора смерти как возможности повышает осмысленность жизни, а это – антисуицидальный фактор. Тогда получается, что смысл смерти у суицидентом является редуцированным, неполным, однобоким и бедным. Это схоже с тем, как В. Франкл понимал феномен самоубийства. «Смысл смерти есть ответственность за жизнь», пишет Д. А. Леонтьев (Леонтьев, Д. А., 2008). Человек, низведенный редукционистскими, биологизаторскими взглядами до образа неодушевленного механизма, пандетерминированного средовыми влияниями либо врожденными влечениями, не может принять на себя ответственность за свою жизнь.

Пожалуй, это состояние наиболее ярко описывает В. М. Достоевский в своем коротком рассказе «Приговор». «Приговор» - это монолог самоубийцы. Его предсмертная записка завершается следующими словами: «…в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, - вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого» (Достоевский, Ф. М.)

Его самоубийство становится следствием невыносимого страдания экзистенциального Я героя, острейшего переживания бессмысленности существования. «Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, то есть живущим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть именно не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив», - пишет он. Он задается вопросом, есть ли в жизни хоть какой-то смысл, которые не будет уничтожен смертью, ведь, кажется, невозможно быть счастливым «под условием грозящего завтра нуля».

Ж.-П. Сартр бескомпромиссно провозгласил, что жизнь человека лишена смысла: «Все сущее рождено без причины, продолжается в слабости и умирает случайно…Бессмысленно то, что мы рождаемся, бессмысленно, что умираем» (Сартр, Ж.-П., цит. по Ялому, И., 1980). Мир обретает свою значение, только будучи конституированным самими человеком. Человек просто обречен на свободу. В мире нет никакого самостоятельно существующего значения – только созданное им самим, нет никакого грандиозного вселенского плана, конечного замысла, к которому должен придти человек, нет ценностей, «никакого внешнего рефрена» (Ялом, И., 1980).

Герой Достоевского пишет что «…природа, чтоб отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому что я сам это все говорю себе)». Это момент осознания себя как первичного конституирующего агента, столкновение с фундаментальной, глубинной пра-тревогой – тревогой потери почвы (Ялом, И.). Трагедия героя – это трагедия существа, осознающего свое существование как лишенное опоры (groundlessness), он переживает «сартровскую» бессмысленность, для него оказывается невозможным выход в сферу трансцендентного, обнаружение сверхсмысла своего бытия. Франкл писал о том, что человек не может рассчитывать на полное знание этого смысла, который существует в измерениях вне нашего понимания. Он проводит аналогию с обезьяной, которую использовали в медицинских исследованиях, чтобы найти противополиомиелитную сыворотку: обезьяна страдала от сильной боли, но не могла обнаружить смысл ситуации (Франкл, В.).

В. Франкл выделяет «свободу от» и «свободу для», связанную со смыслом и сопряженную с ответственностью (Франкл, В., 1990). Эта идея в некоторой степени пересекается с идеей Н. Бердяева о существовании первичной, иррациональной, негативной свободы и положительной, творческой, «божественной» (Бердяев, Н., цит. по Николаевской, Т. Е., 2005). Негативная свобода приводит героя Достоевского к погруженности в собственное трагическое миросозерцание. Страдание, которое он испытывает, не имеет выхода за границы его собственного «Я», что в конечном итоге приводит к отторжению самой жизни (Николаевская, Т. Е., 2005).

Герой совершает отчаянную попытку найти хоть какое-то объяснение своего существования, пусть неприятное и противоестественное, лишь бы не конфронтировать с бессмысленностью: «А ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет? Грусть этой мысли, главное, в том, что опять-таки нет виноватого, никто пробы не делал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым законам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться» (Достоевский, Ф. М.)

Он отвергает гедонистические ценности и пишет, что получал бы наслаждение, если бы был «….был цветок или корова... Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество - обратимся в ничто, в прежний хаос». Еще Кьеркегор писал, что дверь, ведущая к счастью, открывается наружу, и потому ломиться в нее бесполезно (Кьеркегор, С., цит. по Франклу, В., 1993). Франкл пишет, что невротик подменяет стремление к смыслу стремлением к удовольствию и устремляется к счастью напрямик. Он говорит о существовании так называемого гедонистического парадокса: чем больше мы намеренно ищем удовольствия, тем больше оно от нас ускользает. На самом же деле, счастье - это побочный эффект выполнения своего предназначения, побочный продукт смысла. (Франкл, В., 1993).

Герою, готовому совершить самоубийство, оказываются недоступными ценности отношения. В. Франкл писал, что не следует искать какой-то абстрактный смысл, есть смысл, особое предназначение для конкретного человека в конкретной ситуации (Франкл, В., 1990). Герой Достоевского не может согласиться с тем, что должен «смириться, принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить». Но, если это страдание не осмыслено как ценность отношения, никакая абстрактная гармония не может стать смыслом для того, чтобы продолжать жить.