Дети…….

Любое общества заинтересовано в хранении и передаче накопленного опята, иначе не возможно не только его развитие, но и само существование. Сохранение этого опыта во многом зависит от системы воспитания, которая в свою очередь формируется на основе хозяйственной деятельности и на особенностях мировоззрения данного общества.

Традиционное земледельческое общество в течение веков выработало для себя оптимальную систему воспитания и обучения детей, подростков, молодежи. Апробированная и узаконенная многими поколениями система представляла собой сложное, пестрое, многослойное, в чем-то и противоречивое целое, которое должно было обеспечить такие жизненно необходимые стороны, как овладение трудовыми навыками, передача знаний о природе, человеке, окружающем мире; разумное использование досуга, регуляция обыденного и обрядового поведения, хранение и передача традиционной культуры. Эта система гарантировала также создание семьи и воспитание полноценных членов крестьянской общины.

Стоит напомнить еще одну истину: из того, что прочно забыто, далеко не все устарело.

Народное воспитание конца 19-начала 20 в. было более свободным, по сравнению с нынешним, но и более целенаправленным, комплексным. В нем права любой возрастной категории сочетались с обязанностями, причем на права не посягали, а выполнение обязанностей требовалось неукоснительно. Крестьянская община того времени не знала трагического разобщения отцов и детей, которое столь характерно для нашей эпохи.

Следует признать, что в крестьянской среде родители меньше всего думали, что они воспитывают ребенка, и тем более о том, что они должны развивать его физически, нравственно, эстетически, патриотически, умственно и духовно. Однако воспитание в крестьянстве обладало важнейшим качеством – оно основывалось на народной традиции.

Народная педагогика шлифовалась веками, вырабатывая свои законы и правила. Приемы, навыки воспитания не преподносились в виде специального обучения, но постепенно, прежде всего на личном примере родителей передавались изо дня в день новому поколению. Трудно определить, кто больше воспитывал ребенка – семья или собственно детская среда.

Традиционное воспитание включало в себя два взаимосвязанных процесса: процесс врастания нового поколения в жизнь взрослых (самостоятельное освоение юным поколением культурных ценностей) и процесс целенаправленной передачи культурного (хозяйственного и духовного) опыта старшими младшим. Ребенок фиксировал последовательность педагогических приемов и, повторяя, нередко дополнял и улучшал их уже в своем родительском опыте. Игры, участие в обрядах и детских артелях способствовали тому, что дети как бы самовоспитывались, опираясь на нормы, эстетику, мораль своего (взрослого) общества. И как следствие этого сами потом могли передать личный опыт.

Народная педагогика ориентировалась на специфику детской души: жажду подражания превращала в жажду труда, желание радоваться, бегать, веселиться – в игры, жажду жить своей самостоятельной жизнью – в детские артели, братания.

ЗАБОТА И ВОСПИТАНИЕ

Ребенок родился. Пока он не «вошел в разум», единственная забота матери забота о его физическом и психическом здоровье. Мать строго следила, чтобы ребенку не показывали зеркало (пугаться будет); до года не стригла волос и ногтей; не шила для него ничего из нового холста, не качала пустую зыбку, не кормила в потемках (иначе вырастет воришкой) и пр. Родители внимательно разглядывали малыша: широкое темя — живуч, острое — недолговечен.

Как видим, суеверий вокруг колыбели было много. И все они — свидетельство любви и страха за ребенка: лучше не нарушать заповедей, хотя многие из них (в прошлом веке это уже понимали) явно надуманные.

Приметы и суеверия, составляя существенный культурный фон работы и воспитания, не вытесняли, естественно, рациональных, обыденных забот и хлопот.

Испокон веков существуют два верных признака здорового ребенка: хороший сон и аппетит. Сон в первые месяцы — непременное условие нормального роста и развития. Хорошо малыш поспит хорошо и поест. Будет крепко спать — не станет будить усталых родителей или мешать им заниматься домашними делами.

В ритуале крещения священник надевал на младенца рубашечку, платочек или чепчик. Матери, особенно молодые, старались украсить первый головной убор дитя: шили его из кумача, стегали на вате, украшали бахромой, ленточками, стеклянными пуговицами.

Важное значение для сна имела люлька и приспособление для качания малыша. Люлька (зыбка) представляла собой дощатый ящик или короб, корзину, плетенную из лучины или ивняка. Подвешивалась она следующим образом: через матицу или железное кольцо на потолке продевали березовый (еловый) шест; одним концом он упирался в потолок, а к другому привязывали на веревках зыбку. Такое приспособление надежно (шест не мог вылезти из-под матицы) и упруго: достаточно один раз качнуть, чтобы зыбка долго раскачивалась. Под люлькой провисала веревка, так что нянька могла качать зыбку ногой, и это освобождало ей руки. Реже встречалась напольная зыбка, которая качалась как «ванька-встанька». Устройство люльки, как вообще все атрибуты пестования младенца, соответствовало законам народной педагогики: оно было удобно, универсально, исключало травму ребенка.

Для придания необходимой жесткости на дно зыбки стелили ржаную солому, а сверху простынку и одеяльце из «точи», в голову клали подушечку из перьев помельче или овечьей (оленьей) шерсти. Для защиты от мух и комаров, света, ветра, «от глазу» веревки покрывались полотном. Над колыбелью всегда висели крестики и образочки. Изголовье иногда даже отгораживалось дощечкой с крышкой. В эту емкость складывали имущество ребенка: соски, рожки, сюда же гости могли положить гостинцы — крендель или конфету.

В семье нередко имелась и вторая люлька, которую брали в поле. Это деревянная рама с подшитой в виде мешка холстиной. Мать перекидывала такую люльку через плечо, и ей было удобно и не тяжело.

Ребенку делали соску, перевязывая разреженный кусок ткани ниткой, внутрь помещали что-нибудь мучное: пряник (конечно, разжеванный), кашку, черный хлеб с солью, чтобы «закрепить животик». Грудью кормили обычно «три поста», т.е. полтора-два года. В дополнение к грудному молоку, или, если оно отсутствовало (мать ждала нового ребенка), кормили коровьим молоком (иногда прокипяченным) через коровий рожок с надетым на него тщательно вымоченным в соленой воде соском от коровьего вымени, давали также чай или квас. До трех лет ребенка кормили отдельно, готовя ему особую пищу, на четвертом году сажали за общий стол, причем мальчика на колени к отцу, а девочку — к матери.

Одновременно опосредованно шло и воспитание ребенка, и прежде всего через колыбельную песню. Слыша ее, ребенок привыкал к голосу близких, формировал свой первоначальный словарный запас. Естественно, до года-двух малыш не понимал сюжета колыбельных песен, но мерный такт, ритмика, мелодия успокаивали его. Более того, это были первые уроки музыкального воспитания. Колыбельные пели всем, значит, и воспитание было всеобщим. Давно замечено, что ребенок, которому поют колыбельные песни, раньше начинает «гукать», стало быть, раньше развивает гортань. В колыбельной песне, которую поют младенцам, много своих секретов. Далеко не каждая нянька выбирала песни осознанно, но каждая подсознательно, по опыту, наполняла их шипящими и свистящими звуками («Шла наша Дрема, / Зашла наша Дрема...» или «Шиш вы куры, не шумите...»).

Пока ребенок мал, взрослые обычно общаются с ним звуковыми командами — одни звукосочетания просят малыша не плакать, другие сопровождают его движения, а в колыбельной повторяются звуки, соответствующие успокоительной команде. Таким образом, не только ритмика, мелодия, качающаяся в такт песне люлька, но и звуковой ряд колыбельных песен настраивал на сон. Звук вертящегося веретена, нередко сопутствующий колыбельной, выполнял ту же задачу — успокаивал, усыплял.

Примерно с двухлетнего возраста ситуация менялась. Ребенок уже осознавал, что и о чем ему поют. Колыбельная песня имеет десятки разных мотивов. В них голуби и коты баюкают дитя, ребенку желается здоровье, богатство, его уберегают от солдат­чины, зовут Сон и Дрему «навалиться на глаза», рассказывают о будущей работе. Однако большинство сюжетов о еде, кормлении, о покупках на ярмарке, т.е. о том, что составляет основную заботу матери и доставляет радость ребенку.

Через колыбельную малыш начинал понимать заботы семьи, назначение отдельных предметов; «байка» учитывала и желание ребенка иметь все самое лучшее. Вспомните типично детское: «А у меня лучше», «А мне мама больше даст», «А у меня есть, а у тебя нет» и пр. И колыбельная песня тешила пробуждающееся самолюбие ребенка:

У котика кота

Колыбелька хороша.

А у моего Сашеньки

Лучше его.

У кота, у кота

Перинушка мягка.

У моего Сашеньки

Мягче его...

Мудрая пестунья (мудрая благодаря своей причастности многим поколениям традиции) каждый раз выбирала колыбельную в зависимости от состояния малыша. Если он возбужден, слишком игрив, то опытная нянька пела не о добром Сне или Дреме, а призывала строгого Угомона, серого Волчка и совсем страшных Буку, Бабая. Иной раз получалась не просто колыбельная, а целая драматическая сценка.

Мать говорит сыну: «Закрой глазки, а то Буку позову.

Я на липовой ноге,

На березовой клюке.

Слышишь, Бука идет. Закрывай глаза!

Я на липовой ноге.

На березовой клюке.

А земля-то спит,

А вода-то спит.

Букарка идет: ;

Все по селам спят.

По деревням спят.

Одна баба не спит

Да наш Ванюшка.

И та бабочка не спит,

Мою шерсть прядет,

Мое мясо варит.

Спи, вон Бука, за тобой идет... Не дадим тебе Вани. Иди, Бука, прочь! Ванюшка опит».

Текст требовал немедленно успокоиться, закрыть глаза, ибо только неспящим грозит опасность. Так и происходило: ребенок сжимал руку матери или няньки и закрывал глаза. Мать имитировала поступь Буки, собственный испуг; исчезала здесь и традиционная ритмика колыбельной.

Справедливо возникает вопрос: не травмировал ли страшный сюжет психику ребенка. Надо заметить, что этнопедагогика не потерпела бы в своей системе травмирующего элемента. Самое же главное в другом: помимо быстрого успокоения ребенок в щадящих условиях проходил и тренировку на страх. Страх появляется тогда, когда ребенок начинает осознавать, что опасно для него (что может вызвать боль, покалечить и т.д.). До года-полутора лет это еще не осознается. Все родители на собственном опыте сталкивались с бесстрашием ребенка (забирается куда попало, не понимает, что может упасть; готов потрогать огонь и пр.), но постепенно, с опытом, ребенок начинает бояться. Страх — ступень взросления, а не проявление трусости. В той же колыбельной с Букой тренируется и воля. Ребенок проходит страшную ситуацию, и у него вырабатывается определенный волевой иммунитет.

Здесь страх коллективный – мать голосом, интонацией тоже имитирует испуг, т.е. часть психической нагрузки снимается за счет того, что рядом близкий человек, который не даст в обиду. Ситуация оригинальна: страшно от сюжета, но и не страшно, поскольку рядом близкий взрослый, который от всего защитит; наконец, ты в уютной постели, в знакомых стенах с закрытой дверью. Да и Бука почему-то говорит голосом мамы. Одновременно происходит и самоутверждение – боишься не только ты, но и человек, который значительно старше, сильнее тебя.

Аналогично и действие известной колыбельной с «волчком», который «схватит за бочок» и «утащит во лесок». Обратим внимание на суффиксы: не волк или волчище, а волчок; не лес, а лесок. Сюжет пугает, а поэтическая форма смягчает испуг.

Усыпить ребенка дело серьезное. И если колыбельной было мало, в силу вступали магические заговоры. Почему ребенок все-таки не спит? Может, сглазил кто – тогда переливают воду через скобу или горящую лучину и обрызгивают этой водой младенца. Может, «щетинка» на спине колется – тогда в баньке попарят спинку тестом или грудным молоком, завернут в синюю тряпку и уложат спать. Кстати, чтобы избегнуть «щетинки», беременная женщина не должна пинать кошек и собак. (Вообще существовало множество запретов для беременных женщин — эмбриональная педагогика имеет глубокую историю. См. Лекцию о родильной обрядности). Могла не давать ребенку спать и «полуночница». Чтобы от нее отвязаться, делали из лучины маленькую прялочку и вешали над зыбкой: пусть ночью сама прядет, а ребенка не трогает. Даже если подходить к подобным вещам с современно-утилитарной точки зрения, что в принципе неверно, то и в этом случае налицо положительное воздействие: мать успокаивалась, выполнив нужное (так верилось), и ее покой передавался ребенку.

Мать обычно всегда что-то приговаривает своему младенцу. Распеленает, начнет поглаживать и говорит:

Потягунюшки, порастунюшки,

Поперек толстунюшки,

А в ручки хватунюшки.

А в роток говорок,

А в головку разумок.

Песенка подсказывала, в какой последовательности проводить массаж, определяла его темп. Всякая подобная «пестушка» одновременно решала три задачи – развивала ребенка физически, учила его последовательно мыслить и дарила радостные эмоции: «Не от еды растет дитя, а от радости».

Для детей изобретали интересные вещи. Когда ребенок встал на ножки, но еще не пошел, его ставят в «ходалки». Два-три деревянных обруча разного диаметра монтировали рябиновыми ветвями в каркас, наподобие колокола. Нижний обруч – самого большого диаметра, он волочился по полу, не давая ребенку упасть и «доехать» до опасной границы – печки, порога. Верхний же, наиболее маленький, располагался на уровне груди, он не позволял выскользнуть (мешали ручки).

Когда малыш начинал ходить, бегать, приплясывать, нянька опять приговаривала разные «пестушки», передавая ребенку собственную радость. Обнаруживая радость взрослых, он сам стремился повторять и повторять свои первые попытки движения. Обучали ребенка просто, даже незаметно. Элементарные истины входили в сознание естественно, без морализаторского осадка. Известные потешки типа «Сорока-ворона» (первая аллегория) намекали ребенку на необходимость трудиться, на наказание за леность, включали в обиход новые слова. Играя с пальчиками, учили счету (первому свободному теоретическому акту); хлопая ручками под «ладушки», показывали богатство языка, ибо редко встречается столь насыщенная звукоподражаниями и богатством рифмы поэзия. Частые повторы таких текстов настраивали, а иногда и провоцировали ребенка на диалог, совершенствовали его речь.

Ребенка нельзя задерживать в «колыбельном» периоде. К трем-четырем годам дети пополняют свой словарный запас, которого хватает для получения информации о вещах, лежащих за пределами личного опыта. Ребенок уже относительно свободно говорит, для него становится возможной игра словом, и именно в это время ему начинают рассказывать сказки и прибаутки, чередуя игровые и неигровые тексты. Этот возраст – время созидания своего мира «жизни-игры», время вхождения в детскую игровую среду.

Кумулятивные прибаутки типа «Пошел козел за лыками», где строится цепочка из нескольких звеньев в строгой причинно-следственной связи, формируют логическое мышление, активно совершенствуют память. По сути, прибаутка – первый опыт по-настоящему серьезного абстрактного мышления. В сюжетах возникают сложные психологические коллизии («Жил-был у бабушки серенький козлик»); обрисовывается мир, который существует вне стен избы; ребенок знакомится с людскими пороками: трусостью («Война грибов»), жадностью, хитростью, расширяет свои пространственные представления (звучат названия городов, сел и пр.). Например, только одна известная прибаутка знакомит его почти со всем «грибным населением» леса. Познавательные функ­ции нашли совершенное воплощение в художественной образности и композиции прибауток. Остается сожалеть, что в наше время «пестушки». потешки, прибаутки, докучные сказки не являются активным репертуаром нянек. Лучше сохранились прибаутки-диалоги, но и они постепенно уходят из быта, из жизни маленького ребенка.

Крестьянский ребенок в три-четыре года окончательно перебирался из люльки на печку и полати. На печке он часто встречался с отсыпающимся престарелым дедом, который вообще не охотник до всяких «бабьих сказок». Зато здесь начинаются вполне реальные рассказы в прозе — про войну, «про беды и победы». Ребенок проявлял осознанное любопытство к лубочным картинкам, фотографиям, получал понятие о своем роде-племени, начальные знания о священной истории. Начатки музыкального воспитания через колыбельную продолжались таким образом: дед, отец сажал ребенка на колени, брал в руки гармонь или балалайку, привязывал свои пальцы к детским и начинал учить играть.

Постепенно ребенок сам становится собеседником, рассказывает о своих первых приключениях на улице. Он ждет праздника: ведь в праздник не только весело, но и интересно; оденут красиво. В будни ребенка одевают совсем просто — до четырех-пяти лет вообще одна длинная рубаха из грубой точи, чтобы не рвал. Когда дойдет время до штанов, то часто передний шов, который соединяет штанины, даже не сшивают — в таком случае ребенок не будет постоянно мокрым. В праздник на мальчика вместо одной будничной рубахи наденут красную рубаху с поясом, картуз, даже личные «ступни». Девочку нарядят в ситцевое платье или сарафан, повяжут на головку цветной платочек.

Ребёнок не бывает идеальным, это было бы противоестественным. Познание всегда связано с отрицательным опытом (таковым его считают взрослые) и как следствие этого — с нарушением родительских запретов.

Запрет (и это хорошо знали деды) лучше обосновать. Мальчишку, возвратившегося почти ночью, иной раз поучали таким образом:

«Смотри, как-нибудь лесового встретишь.

— А ты сам-то видел, какой он?

— Видел однажды. Ростом с березу, глазища во какие и мутные, борода белая. Не дай Бог еще встретить».

Можно было быть уверенным, что в этом возрасте столь позднее возвращение не повторится. Через умелое пугание отучали и от груди. Трехлетнему ребенку прямо говорили: «И титьку и зыбку я на болото Бабаю снесла».

Родители, естественно, проявляли и известную строгость: «Какой ты есть батька, если ребенок тебя совсем не боится». Первоначально следует намек. Если ребенок не понимает словесного предупреждения, отец или мать посмотрят многозначительно на матицу, за которой спрятана лозина, или на двухвостую плеть, которая вешается на видном месте в избе. Даже когда родителей нет, шалить боязно, плеть-то на месте, она как бы сама по себе контролирует поведение ребенка. Когда намека оказывалось недостаточно, «наука» внушалась с помощью «тумаков», «затрещин». В случае более серьезного проступка применялось какое-либо орудие наказания: «березовая каша», хворостина, ременный пояс, плетка. Такие виды наказания, как отправление в угол, запирание в чулан, оставление без обеда, применялись сравнительно редко.

В традиционном крестьянском обществе строго придерживались мрения: нельзя наказывать работой (например, за проступок су­лить на завтрашний день прополку). Ребенок может начать бояться труда, а труд должен всегда совершаться в охотку.

Считали, что во всем нужна мера, иначе или покалечишь ребенка, или сделаешь его боязливым. Да и самому получать титул «собачливого» не очень-то хотелось. Мера выражалась главным образом в соблюдении довольно строгой градации наказания. Если ребенок проявлял старание, делал что-то на пользу семье, но этим испортил дело (убрал несозревшие еще плоды, слишком мелко наколол дрова, хотел принести воду, да разлил в горнице ведро), за это полагалось просто выговорить. Если же ситуация выражалась в мокрых штанах, грязной одежде, опрокинутой стряпне, или, скажем, ребятишки зашли в избу в грязной обуви, расхохотались в церкви, заигрались и слегка запоздали, тогда могла последовать и затрещина. Ну, а если ребенок что-то украл, проявил хулиганство и испортил чей-то труд (что-либо поджег, продырявил лодку соседа-драчуна и т. п.), оставил маленького, ушел в непозволенное место (на дальнее озеро, где берега боло­тистые), топтал огород — за это могла случиться и порка. В некоторых случаях, когда ребенок сам раскаивался, считали — «пусть изревется», и хулить не следует.

Можно привести конкретный пример из практики «традиционного наказания». Дети новгородского крестьянина Алексея Матвеевича Алексеева, родившегося в 1870 г., помнят (за исключением щелчков ложкой, если зазеваешься или посмотришь в окно во время обеда) такой случай наказания. Девочки помогали матери в пост ткать холсты - подавали нитки, а в это время загуляла корова. Мать сама повела ее к быку. Отец увидел, что мать одна ведет такую корову, и. возвратившись домой, стегнул дочку. Самое главное, что после этого ребенок пережидал только о своем невнимании к матери: ведь даже любимый и совершенно не «драчливый» отец не сдержался.

Как видим, меру наказания больше всего определял критерий «специально или не специально». К тому же обычным было и такое – если отец и «почикает ладонью по заду», то мать пожалеет; если мать даст шлепка, то отец должен вернуть ребенка из «наказанного состояния».

Справедливо полагали, что нельзя постоянно находиться с детьми в напряженных отношениях. Дети будут бояться — не будет любви, не будет любви — не будет примера, а родительский пример – «важное дело, через него все идет». Через пример, через ласку, поощрение и воспитывался трудолюбивый человек.

Конечно, ребенка поощряли. Покупали ему подарки (в основном, сладости), игрушки. Бывало, взрослые пускались и в детскую игру. Но поощрения, как и наказания, имели свои границы. По мнению (очень верному) крестьян, игрушек не должно быть много — это не способствует воспитанию бережливости и может вызвать ревность братьев и сестер. Нельзя постоянно одаривать сладким — нивелируется чувство подарка, и он не будет приносить радость.

Тонкое сочетание таких истин формировало особое мировосприятие у ребенка, и он входил в мир деревенской улицы знающим определенные общественные законы и правила.

Таким образом, родительский уход готовил одновременно и к взрослой жизни, и к свободному вхождению в «детский мир».