Билет №22.Бесовство в «бесах».

Универсум представляет собой "дьяволов водевиль", "бесовскую пляс­ку", в которую вовлечен "правый" и "виноватый". В вихре этого дикого кар­навала ("Сколько их? куда их гонят?") каждая личность ищет ориентир и вы­ход. Поэтому общей для всех зон оказывается идея "Золотого века", утопичес­кие картины счастья ~ на лейтмотивном уровне они все связаны с картинами вольной и величественной природы, "вечной красоты", не подвержены "бе­совскому коверканью". Но эти мифы оказываются травестированы бесовством ("Золотой век" Петра Верховенского с его "застонет земля"). И поэто­му они безжизненны, декоративны. Даже выход за пределы пространства, опутанного бесовством "наших", не избавляет героев от ощущения загнанно­сти в "угол" (Америка Шатова и Кириллова, лес и пруд Хромоножки, Швей­цария Ставрогина). Бесовство проникает внутрь героев, и вольно или неволь­но они вынуждены участвовать в "дьявольском карнавале", примерять маски (даже Хромоножка оборачивается ведьмой). Избавиться от''бесов", сидящих внутри человека, невозможно - чудо избавления (Христос в Евангелии от Лука) недостижимо: самое большое чудо, по словам Кириллова, что больше такого человека, как Христос, не будет. Единственное, что остается героям, -это смерть. Множество смертей, данных в этом романе, позволяет сулить о принципиальности этого исхода. На лейтмотивном уровне смерть героев - не трагический результат действий бесов, а закономерный результат каждого конкретного блуждания личности в вихре "бесовской метели". "Миазмы" за­разили этих героев - они все становятся бесноватыми. Их смерть не трагедия, но катарсис, поскольку она имеет высший смысл - предсказание неизбежной гибели самих бесов. "Свиньи" со "скалы" бросятся в "море": "Туда нам я дорога", - предвосхищает исход Степан Трофимович. Лейтмотивный уро­вень неумолимо отождествляет бесов и свиней, и скала их предсказана.

Система выстроена так, что нарушается сам принцип амбивалентности лейтмотива (множественность его значений сохраняется, т. е. лейтмотив не сводится к простой детали, но, вступая во взаимоотношения по парадигме, лейтмотив последовательно парадоксально уничтожает собственную поли-вариангность и обращается сам против себя). Цикл завершается возвратом к исходной точке - смерти. Однако, как мы уже отмечали, онтологический смысл смерти в этом романе имеет катарсическое значение; перед нами си­туация экзорсизма, изгнания бесов и исцеления бесноватых.

Сюжет "беснования" и "бесов" задан в романе Достоевского уже самим заглавием, а также эпиграфами. Тем не менее загадочный характер этих феноменов остается в силе; сюжетная канва не раскрывает фольклорно-мифологического обоснования механизма "беснования" и его "таинственной" сути. /58/ Так, например, настоящее лицо Федьки Каторжного можно выявить и при помощи одних лишь слов Ставрогина о нем, как о "бесенке" /10, 230/; вместе с тем у Федьки имеются в запасе и другие притязания - на роль Иванушки-дурачка /"А я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его" - 10, 205/, даже на статус лжекороля /по аналогии с образом "беглого каторжанина" - француза, демонстрировавшего в России в период после французской революции "королевские знаки"/. /59/ Косвенное определение "бесовства" наблюдается в Бесах гораздо чаще, чем явное, как показывают примеры Лебядкина - "мелкого беса" /"лакей" Ставрогина; "обновляющийся змей"; "червь" - 10, 209, 213/, "хромого учителя" из кружка Верховенского /60/ и Шигалева - устроителя "земного рая" /10, 312/.

Наиболее продуманно показана история "тайных" трансформаций главных "бесов" в романе - Верховенского-младшего и Ставрогина. Если исходить из "исповедального" определения самого сына Степана Трофимовича, то вся его история исчерпывается превращением социалиста-нигилиста в "мошенника" /10, 325/; в плане же автореминисценций его поведение /провокационные поступки, жесты и пр. / в целом напоминает фигуру Голядкина-младшего из Двойника, который оказался "мелким бесом". Петр Верховенский, однако, не только "мелкий бес", его претензии гораздо серьезнее, хотя и довольно скрытые. "Мелкое бесовство" его, правда, раскрывается в ряде деталей. Он не "живет", а "шутит", не действует, а "играет" с людьми-куклами, цель его - "чужая смерть и погибель", /61/ он - "незваный гость" /10, 144/, /62/ "червяк" /10, 324/, смотрящий "сбоку, из угла" /10, 323, 326/. И вместе со всем этим Петр Верховенский - настоящий самозванец, претендующий на роль "подлинного царя", т. е. главный, "верховодный бес"; следовательно, в его отношениях с Ставрогиным последнему предоставлена роль "ложного царя". /63/ Идея "самозванчества" проявляется в Бесах в двух ипостаях, - как сплошное карнавальное "антиповедение" героев, ходящих под маской /"ряженых"/, и как пародия на утопическую легенду о возвращающемся царе - избавителе /Христе/. /64/ Во втором значении мотив "самозванчества" прозвучал впервые у Достоевского в журнальном варианте Двойника /1, 395/, однако в этом же произведении определенно сказано, что "самозванчеством здесь, у нас, в наш век не возьмешь и что мы живем не в лесу" /1, 396/; тем не менее "самозванцу" Голядкину-младшему "счастье достается". /65/ Об идее этой идет речь уже в набросках к Бесам, /в разговоре Ставрогина с Тихоном - 11, 307/, в которых не указано, что она принадлежит именно Верховенскому-младшему, в самом же романе идея "самозванчества" предвосхищается в словах рассказчика о "двух государях" /66/ и впоследствии опирается на концепцию "нового Смутного времени", изложенную сыном Степана Трофимовича /10, 322, 324, 325/. Немаловажную роль при этом играет факт, что "в уезде" живут "скопцы" /10, 180/, в среде которых легенда о царе- избавителе приобретала особенно плодотворную почву. /67/ Знаменательно также, что Петр Верховенский крайне категоричен в своих планах. "Мы пустим легенду получше, чем у скопцов" /10, 325/, - говорит он Ставрогину, имея в виду легенду о "скрывающемся" Иване-Царевиче, которого Ставрогин, видимо под впечатлением от недавнего разговора с Хромоножкой /10, 219/, именует "самозванцем" /10, 325/. "Комментарий" Ставрогина, сближающий самого выдающегося героя-победителя волшебных сказок с обликом "самозванца", вызывает недоумение, особенно в контексте неоспоримого факта, что в сказках об Иване-Царевиче в роли "самозванцев" выступают его братья.

Сближение образов Ивана-Царевича и "самозванца", однако, по-своему закономерно. С одной стороны, Ставрогин по всей вероятности имеет в виду историю царевича Ивана Ивановича. С другой стороны, сам герой волшебных сказок "двойствен". Он честный, настоящий избавитель "прекрасной царевны" из "царства змеиного", преодолевающий все препятствия вплоть до коварства "старших братьев". Наряду с этим Иван-Царевич для достижения своих целей пользуется теми же средствами, что и противостоящие ему "ведьмы" и "колдуны". Он способен превращаться во что угодно /в "ясного сокола", "муравья", "красавца" и пр. /, "переодеваться" в "старика", "пастуха", "лакея", "повара" и пр. /, /68/ его именуют "червяком", /69/ т. е. "мелким бесом", в одной из сказок он даже умирает, не воскресая /Два Ивана солдатских сына/; /70/ правда, в большинстве сказок Ивана-Царевича "оживляют при помощи "мертвой" и "живой воды", однако в сказке из цикла Кощей Бессмертный для воскрешения его друга Булата-молодца понадобилась кровь собственных детей, которые впоследствии все-таки оживают. /71/ В итоге Иван-Царевич зачастую вынужден выступать в роли "самозванца", что и нашло своеобразный отклик в ставрогинской реплике. Что же касается отрицательного ответа Ставрогина на предложение Петра Верховенского, то он обусловлен тем, что героя уже разоблачили как "самозванца" Гришку Отрепьева /10, 217, 219/, /72/ а также обстоятельством, что он сам "змей /"премудрый змий"/ со всеми отсюда вытекающими последствиями, о которых и пойдет речь.

Фольклорные и мифологические источники масок Ставрогина более скрытые и взаимосвязанные друг с другом, чем у любого другого героя Бесов. Во-первых, в самом начале "новой истории" романа / герой появляется в роли "жениха" - "князя" /мотив переправы через реку - 10, 203 и посл. /, преодолевающего к тому рубеж между "своим" и "чужим" пространством, и обретающего "новый статус, новую жизнь"; /73/ Хромоножка, состоящая в роли "невесты", поэтому законно обращается к нему, как к "князю" /10, 215, 216, 217, 218, 219/. /74/ Ставрогин, однако, лишь "мнимый жених" /"князь", "Христос"/, так что через реку, которая впоследствии станет "рекой смерти", по сути переправляется - "змей", похитивший "царевну", хотя и в романе этот мотив обыгрывается в якобы противоположном, несколько пародийном аспекте /Хромоножка "считала его чем-то вроде жениха своего, не смеющего ее "похитить" единственно потому, что у него много врагов и семейных препятствий или что-то в этом роде" - 10, 150/. /75/ На глазах разных героев Ставрогин - "премудрый змий" превращается в "гада" /для Лизы/, "удава" /для Лебядкина/, "червя" /для Хромоножки - 10, 83, 147, 155, 219/, /76/ постепенно мельчая до тех пор, пока не обнаружатся его "связи" с "огнем" /мотив "Змея Огненного Волка"/ в сцене с пожаром. Во-вторых, будучи "мнимым царем", Ставрогин должен обладать "царскими знаками". /77/ По этой причине Шатов и Петр Верховенский именуют его "солнцем" /10, 193, 324/, чем, в частности, герой сближается с Раскольниковым в интерпретации Порфирия Петровича; "праведным солнцем" в свою очередь в богослужебных текстах считали Христа, /78/ в силу чего так называли и Лжедмитрия. /79/ В образе измельчавшегося Ставрогина, однако, перед читателем предстает лишь спародированный Христос. Символика фамилии героя как бы обязывает к следованию по пути Голгофы, креста и бремени, который Ставрогин отвергает /10, 201, 227, 228/, вследствие чего его "знаменем" становится спародированные "крестик" /полученный им за особые заслуги в подавлении польского восстания - 10, 36/ и "пощечина" /справедливое возмездие "богоносца" Шатова - 10, 164/. /80/ Иными словами, Ставрогин - "бес", который подобно Голядкину-младшему, появляется среди живых "по особому поручению"; /81/ в том же, что он не "демон", а именно "маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся" /10, 231/, признается сам герой в одной из бесед с Дарьей Павловной. "Исповедь" же его у Тихона является разгадкой его "бесовской тайны" /11, 9, 10/, поскольку "злобное существо" /"в разных лицах и в разных характерах, но оно одно и то же"/, которое он по ночам видит и чувствует рядом с собой, /82/ есть не что иное, как его "двойник" - предзнаменование его собственной смерти. /83/ В сцене самоубийства Ставрогина сходятся нити истории всех его масок; он кончает с собою, осознав "свою каноническую веру в беса" /84/ и раскрыв свои подлинные связи с фольклорным "ложным героем" /85/ и "самозванцем". /86/ На этом, однако, не кончается история воздействия его "бесовского" образа на других героев, ибо Ставрогин в итоге олицетворяет собою самое смерть в ее апокалиптическом облике. /87/

В исследовательской литературе о Бесах существует мнение, что в этом романе "еще нет того разделения света и тьмы, как в Братьях Карамазовых" /С. Булгаков/, /88/ что символика света и тьмы в нем "отступает в область периферийных смыслов" /В. Ветловская/. /89/ Наблюдение это верно лишь относительно /т. е. для одного только сюжетного уровня/, поскольку фольклорно-мифологические источники образа Хромоножки и Marie Шатовой, а также "отавторский" план образа Шатова, свидетельствуют о ярком, хотя и весьма своеобразном наличии принципа света в Бесах. Сказанное подтверждается и словами Ставрогина о том, что Хромоножка "всех нас лучше" /10, 150/, и рядом сцен с Шатовым и его женой в третьей части романа.