1900. Холст, масло. Третьяковская Галерея, Москва, Россия.

Источник своего вдохновения Михаил Александрович Врубель находил в русском былинном эпосе, национальной фольклорной традиции. Опираясь на миф, легенду, былину, художник не иллюстрировал их, но создавал свой собственный поэтический мир, красочный и напряженный, полный торжествующей красоты и вместе с тем тревожной таинственности, мир сказочных героев с их земною тоской и человеческим страданием.

Надежда Ивановна Забела, известная певица и муза художника, внесла во внутренний мир Врубеля не только обаяние женской прелести. В его сердце еще больше вошла музыка. Искусство Врубеля и творчество Забелы были нерушимо связаны между собой незримыми, но прочными нитями. Дарование Забелы формировалось при самом непосредственном участии Врубеля.

Надежда Ивановна создала незабываемый образ Царевны-Лебеди в опере Римского-Корсакова "Сказка о царе Салтане". Знаком этого успеха послужила и открытка, выпущенная после бенефиса, - фотография Забелы в роли Царевны-Лебеди. Эта открытка, по-видимому, и явилась толчком к появлению нового произведения Врубеля - картины "Царевна-Лебедь".

Истинная музыкальность - в самой живописи, в том, как мерцают и переливаются воздушные, невесомые краски на первом плане, в тончайших градациях серо-розового, в поистине нематериальной живописной материи полотна, "превращающейся", тающей. Вся томительная, печальная красота образа выражена в этой особенной живописной материи.

Очарование родной природы, гордая и нежная душевность сказочной девушки-птицы. Тайные чары все же покоренного злого колдовства. Верность и твердость истинной любви. Могущество и вечная сила добра. Все эти черты соединены в чудесный образ, дивный своей немеркнущей свежестью и той особенной величавой красотою, свойственной народным сказам.

Каким надо было обладать даром, чтобы воплотить этот чистый и целомудренный облик в картину! Рассказать языком живописи о сновидении, о невероятном. Это мог сделать только великий художник, постигший прелесть Руси.

"Крылья - это родная почва и жизнь", - писал Михаил Врубель, а в другом обращении к близкому товарищу он восклицал: "Сколько у нас красоты на Руси... И знаешь, что стоит во главе этой красоты - форма, которая создана природой вовек. А без справок с кодексом международной эстетики, но бесконечно дорога потому, что она носительница души, которая тебе одному откроется и расскажет тебе твою?" Так осознать глубину самого сокровенного в искусстве дано очень немногим, и Врубель потому-то и смог написать этот шедевр, ибо любил Отчизну, народ, красоту.

"Царевна-Лебедь". Девушка оборачивается, тонкое, нежное лицо печально, загадочной грустью светятся глаза; в них щемящая тоска одиночества. В самую глубину твоей души заглядывают широко открытые чарующие очи царевны. Она словно все видит. Поэтому, может быть, так печально и чуть-чуть удивленно приподняты собольи брови, сомкнуты губы. Кажется, она готова что-то сказать, но молчит.

Композиция построена таким образом, что создается впечатление, будто мы заглянули в сказочный мир, где внезапно появляется и вот-вот исчезнет волшебная девушка-птица, плывущая к далекому таинственному берегу. Последние лучи солнца играют на белоснежном оперении, переливаясь радужными красками. Мерцают бирюзовые, голубые, изумрудные самоцветные камни узорчатого венца-кокошника, и мнится, что это трепетное сияние сливается с отблеском зари на гребнях морских волн и своим призрачным светом словно окутывает тонкие черты бледного лица, заставляет оживать шелестящие складки полувоздушной белой фаты, придерживаемой от дуновения ветра девичьей рукой.

Перламутровый, жемчужный свет излучают огромные белоснежные, но теплые крылья. За спиной Царевны-Лебедь волнуется море. Мы почти слышим мерный шум прибоя о скалы чудо-острова, сияющего багровыми, алыми приветливыми волшебными огнями.

Далеко-далеко, у самого края моря, где оно встречается с небом, лучи солнца пробили сизые тучи и зажгли розовую кромку вечерней зари...

Вот это колдовское мерцание жемчугов и драгоценных камней, трепета зари и бликов пламени огней острова и создает ту сказочную атмосферу, которой пронизана картина, дает возможность почувствовать гармонию высокой поэзии, звучащей в народной легенде. Невероятная благость разлита в холсте.

Может, порою только легкий шорох крыльев да плеск волн нарушают безмолвие. Но сколько скрытой песенности в этом молчании. В картине нет действия, жеста. Царит покой.

Все как будто заколдовано. Но вы слышите, слышите живое биение сердца русской сказки, вы будто пленены взором царевны и готовы бесконечно глядеть в ее печальные добрые очи, любоваться ее обаятельным, милым лицом, прекрасным и загадочным.

"Царевна-Лебедь" - один из самых пленительных, задушевных женских образов, созданных художником. В ней нет безмятежности «Морской Царевны» - в сказочный мир вкрадывается тревога, вещие предчувствия. А.П. Иванов говорил об этой картине: «Не сама ли это Дева-Обида, что, по слову древней поэмы, «плещет лебедиными крылами на синем море» перед днями великих бедствий. Да, врубелевская Царевна-Лебедь скорее ведет свое происхождение от Девы-Обиды «Слова о полку Игореве», чем от героини пушкинской «Сказки о царе Салтане» или оперы Римского-Корсакова на этот сюжет. У Пушкина и Римского-Корсакова она дневная, светлая. Царевич Гвидон спас ее от змеи, коршуна, она становится женой Гвидона и все устраивает к общему счастью.

На картине Врубеля загадочная птица с ликом девы едва ли станет женой человека, и благополучия не обещает ее прощальный, томный взгляд, ее жест руки, предостерегающий, призывающий к молчанию. Настроение картины тревожное: сгущаются синие сумерки, видна багряная полоса заката и какие-то недобрые красные огни вдалеке - не такие, как в ясном городе Леденец. Царевна не приближается, она уплывает во тьму, и только в последний раз обернулась, чтобы сделать свой странный знак предостережения. Необыкновенно красиво ее лицо: «красота неописанная» сказочных царевен, и ее волшебно - мерцающее оперение, дымчатое, отливающее розовым, и воздушная фата, и жемчуга кокошника, и блистающие драгоценные перстни. «Царевна-лебедь», пожалуй, представляет кульминацию, увенчание и конец сказочной темы.

36. Творчество М. Нестерова (дореволюционный+ советский периоды)

М. В. Нестеров (1862-1942)

Михаил Васильевич Нестеров посвятил долгие годы своего творчества воспеванию красоты русской природы и величия души русского человека. Его всегда интересовал внутренний мир человека, и это было главным, независимо от того, работал ли художник над портретом или многофигурной композицией. Однако в разные периоды творчества он по-разному подходил к решению своей темы. Тихая грусть и лирическая созерцательность, характерные для его работ дореволюционного периода, позже уступают место образу человека-творца, воспеванию красоты и значительности его деятельности.

Родился М. В. Нестеров в купеческой семье в г. Уфе. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (1877—1886) и в Академии художеств. Его учителями были В. Г. Перов, И. М. Прянишников и П. П. Чистяков. Сильное влияние на него оказал Перов — об этом не раз вспоминал сам художник.

Первый, по-настоящему большой успех приходит к Нестерову после того, как русская общественность познакомилась с картиной «Пустынник» (1888—1889), сразу же выдвинувшей его на одно из видных мест среди русских художников. Это было удивительное по своей прелести полотно. Живописец нашел необыкновенные цветовые сочетания, чтобы со всей глубиной передать тихую и чуть затаенную в себе красоту русской природы. В этом полотне была особенно ощутима гармония тишины и покоя в природе с умиротворенностью человеческой души.

Картина была приобретена П. М. Третьяковым, и на эти деньги Нестеров совершил свое первое путешествие в Италию, Францию и Германию.

В 90-е годы начинаются поиски художником собственного пути в искусстве. Его интересует духовная жизнь русского народа, воспринятая в своеобразном религиозно-мистическом преломлении. Все это приводит к идее самоусовершенствования вдали от реального мира и искусственной идеализации патриархального уклада жизни: «Видение отроку Варфоломею», «Юность Сергия», «Под благовест», «Великий постриг».

Еще дальше от реальной жизни отходит художник в последующий период (1905—1907). Он пишет картину «Святая Русь», которую Лев Толстой назвал «панихидой русского православия», берется расписывать церкви. Но в это же время в творчестве Нестерова происходит перелом. Неудовлетворенный своими поисками, он начинает вглядываться в окружающую его действительность. В 1905—1906 годах художник создает ряд замечательных портретов: Е. П. Нестеровой, Н. Г. Яшвиль, Яна Станиславского, два портрета дочери и др.

«Я взялся за портреты после работ в абастуманской церкви,— писал в 1907 году Нестеров. — От мистики голова шла кругом. Думал, уж мне не вернуться к жизни. И вот набросился на натуру — да как! — глотал, пожирал ее». Однако художник еще не раз будет обращаться к религиозной тематике.

Жизнь заставила Нестерова смотреть на все окружающее другими глазами, она подсказывала новые идеи, рождала новые образы. Все это не сразу отразилось в его творчестве. Произведения первого десятилетия Советской власти, казалось бы, еще смотрели в прошлое: «Свирель», «Тихие воды» (1923). Это же было и в портретах, написанных в 20-е годы.

Подлинно новую полосу в творчестве художника открыл его «Автопортрет» (1928). За ним последовала галерея портретов деятелей русской культуры. Здесь по-иному зазвучали краски, другим стало содержание, изменился и художественный язык. Человек — созидатель, творец прекрасного нашел свое воплощение в великолепных портретах художников-братьев П. Д. и А. Д. Кориных, скульпторов И. Д. Шадра и В. И. Мухиной, академика А. Н. Северцова, профессора-хирурга С. С. Юдина, великого физиолога И. П. Павлова и многих других.

Прекрасное владение композицией, умение найти самую характерную для модели позу, благородный, как бы светящийся изнутри при общей собранности гаммы колорит — все служит здесь одной цели — углубленному выявлению сложной человеческой сущности портретируемых.

В 1941 году академик живописи М. В. Нестеров был удостоен Государственной премии, а в 1942 году ему было присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР.

К артина написана на сюжет, взятый Нестеровым из древнейшего "Жития преподобного Сергия", написанного его учеником Епифанием Премудрым. Отроку Варфоломею, будущему Сергию, не давалась грамота, хотя он очень любил читать, и он втайне часто молился Богу, чтобы тот наставил и вразумил его. Однажды отец послал его искать пропавших жеребят. Под дубом на поле отрок увидел некоего черноризца, святого старца, "светолепна и ангеловидна", прилежно со слезами творившего молитву. Старец взглянул на Варфоломея и прозрел внутренними очами, что перед ним сосуд, избранный Святым Духом, и спросил его: "Да что ищеши, или что хощещи, чадо?" Отрок отвечал: "Возлюби душа моя паче всего учитися грамоту сию, еже и вдан бых учитися, и ныне зело прискорбна есть душа моя, понеже учуся грамоте и не умею". Он просил святого отца помолиться за него Богу, что он "умел грамоту". Старец, "сотворя молитву прилежну", достал из карманной "сокровищницы" частицу просфоры и подал ее отроку со словами: "Прими сие и снешь, се тебе дается знамение благодати божия и разума святого писания". А когда отрок съел просфору, старец сказал ему: "О грамоте, чадо, не скорби: отсего дне дарует ти Господь грамоте умети зело добре". Так и случилось. Нестеров проникся наивным и поэтическим рассказом Епифания Премудрого, его простодушной верой в чудо: "Я был полон своей картиной. В ней, в ее атмосфере, в атмосфере видения, чуда, которое должно было совершиться, жил я тогда" (писал Нестеров в "Воспоминаниях"), Первый набросок картины появился во время путешествия Нестерова в Италию, в альбоме набросков острова Капри. В том же альбоме возник эскиз вертикальной композиции этого замысла, где, убрав часть пейзажа, художник акцентировал внимание на фигурах. Но он, по-видимому, понял, что не венчик над головой святого, а именно пейзаж должен воплощать чудесное. Нестеров справедливо считал, что именно "Видением отроку Варфоломею" он останется в памяти поколений.

Н а предложение группы ученых написать знаменитого физиолога, Нестеров склонен был ответить отказом, хотя относился с глубоким уважением к научным достижениям Павлова. Познакомившись с фотографиями Павлова, он не нашел в них ничего такого, что могло бы его "раззадорить". Но вот состоялась личная встреча, и Нестеров был потрясен самобытностью и непосредственностью, буйным темпераментом этого человека, разменявшего девятый десяток. Знакомство с ученым перерастает в близкую дружбу. Нестеров неоднократно гостит у Павлова в Колту-шах. Художник делает с него зарисовки, наблюдая его за разговорами, чтением, работой в саду. Так возникает один из лучших в творчестве Нестерова портретов. Ученый изображен на террасе своего дома в Колтушах. В его профиле и жесте рук ощутима неуемная энергия. Белый кружевной цветок на столе вносит в портрет лирическое начало. Пейзаж за окном – коттеджи, построенные для сотрудников Павлова - виден словно бы в туманной дымке. Краски портрета - "нестеровские", светлые, серебристые, выявляют утреннюю свежесть этой бодрой прекрасной старости, утро творчества.