- •1 Аксаков с. Т. Собр. Соч.: в 4 т. — м., 1956. — т. 3. — с. 160. 2 Там же. — с. 165. 3 Там же.
- •1 Белинский в. Г. Полн. Собр. Соч. — м, 1953. — т. 3. — с. 454. 2 Там же. — с. 465. 3 Там же. — т. 12. — с. 108. 4 Гоголь н. В. Полн. Собр. Соч. — м.; л., 1951. — т. 4. — с. 118.
- •1 Державин г. Р. Стихотворения. — л., 1957. — с. 98—99. 2 Карамзин н. М. Полн. Собр. Стихотворений. — м.; л., 1966. — с. 195. 3 Воспоминания Бестужевых. — м.; л., 1951. — с. 787. 4 Там же.
- •1 Бестужев н. А. Статьи и письма. — м.; л., 1933. — с. 271. 2 Восстание декабристов. — м.; л., 1927. — т. 3. — с. 264.
- •1 Восстание декабристов. — м.; л., 1927. — т. 3. — с. 224.
- •1 Восстание декабристов. — т. 3. — с. 237.
- •1 Романович-Славатинский а. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. — сПб., 1870. — с. 11.
- •1 Ср.: Barthes Roland. Mythologies (глава « Le vin et le lait»): Ed. Du Seuil, 1957. — p. 83—86.
- •1 В связи с психологией социальной ущербности напрашивается сопоставление Медокса и центрального персонажа повести Булата Окуджавы «Мерси, или Похождения Шипова» (Дружба народов. —1971. — № 12).
- •1 Чистов к. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII— XIX вв. — м., 1967. — с. 126. 2 Там же. — с. 149.
- •1 Колесников в. П. Записки несчастного... — с. 75. 2 Там же. — с. 76.
- •1 Лотман ю. Статьи по типологии культуры. — Тарту, 1973. 2 Гуковский г. А. Реализм Гоголя. — м.; л., 1959. — с. 310.
- •1 Наше понимание проблемы условности в искусстве см.: Философская энциклопедия. — т. 5. — м., 1970. — с. 287—288 (статья «Условность в искусстве», совместно с б. А. Успенским).
1 Чистов к. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII— XIX вв. — м., 1967. — с. 126. 2 Там же. — с. 149.
Если народная форма веры в свое избранничество в устах столичного дворянина и офицера (пусть и разжалованного) в 1820-е гг. звучит ошеломляюще неожиданно (кстати, это лишний раз подтверждает схематичность наших представлений о пропасти, якобы, лежавшей между сознанием образованного дворянина и фольклорным миром), то следует учитывать, что мысль о великом предназначении, видимо, культивировалась в семье Завалишиных. Так, не полуобразованный мальчишка Ипполит, а энциклопедически эрудированный Дмитрий Завалишин на склоне своих лет пресерьезно начинал свои записки с того, что сообщал читателю: «Крестины мои сопровождались, как говорят, особенною торжественностию. Меня крестили в знаменной зале, под знаменами (характерная для затемненных текстов предсказаний игра слов «знамя» — «знамение». — Ю. Л.),в присутствии архиерея, значительных лиц в городе и депутаций от разных народов: персиан, индийцев, киргизов, калмыков (трудно представить, чтобы Завалишин, много лет тщательно изучавший писание и «для собственного употребления» заново переведший на каторге всю Библию с подлинника, сообщая это, не думал о поклонении волхвов. — Ю. Л.). <...> Мне всегда твердили в семействе о каких-то предвещаниях, относящихся к какой-то блестящей будто бы будущности. Одно из предсказаний было сделано каким-то френологом». К этому месту «Записок» Д. Завалишин делает примечание: «Еще в 1863 году сестра писала мне, что очевидно, что Провидение неисповедимыми судьбами ведет меня к какой-то особенной цели». И хотя престарелый Д. Завалишин формой рассказа как бы отмежевывается от этих предсказаний, бесспорно, что вся его жизнь прошла под знаком ожидания их исполнения. Очень может быть, что и Ипполит Завалишин считал момент описания особых примет своим «звездным часом», когда он наконец будет «узнан» и судьба его круто переменится. Весьма интересно, что эти наивные фольклорные представления соединялись в голове И. Завалишина с романтическим наполеонизмом, культом избранной личности, находящейся по ту сторону моральных запретов, разумеется, в той примитивной версии, которая соответствовала умственному уровню 17-летнего юнкера, в голове которого фольклор и западная культура причудливо перемешались. Колесников рисует трагикомическую сцену. И. Завалишин, уже осужденный на вечную каторгу, с обритой головой, бредущий в цепях и «на канате» (железный прут или толстая веревка, к которой прикреплялись попарно скованные арестанты: с «оренбуржцами» церемонились значительно меньше, чем с декабристами, которые путешествовали в Сибирь в отдельных кибитках), с «какой-то комической надменностью» заявляет своим, погубленным им, спутникам: «Вы не понимаете меня; вы не в состоянии постигнуть моего назначения!» Таптиков и Дружинин, смеючись, сказали: «Уж не думаешь ли ты быть Наполеоном?» — «Почему не так, — сказал он злобно, — знайте, если мне удастся, то от самого Нерчинска до дворца я умощу себе дорогу трупами людей, и первой ступенью к трону будет брат мой!» Поразительной особенностью И. Завалишина является его способность мгновенно меняться: то он мрачный демон и Наполеон, то он вольнодумец, изгоняющий из камеры священника, явившегося с утешениями: «Простоволосый поп, тебе ли понимать эту высокую и святую мысль (мысль о жизненном пути как несении креста. — Ю. Л.)? Убирайся вон!» 1 А через полчаса он танцует в цепях между нарами, приговаривая своим товарищам по несчастью: «Вы хотите спать, а мне хочется танцовать галопаду» 2, или беззаботно насвистывает, идя по этапу. То он, в письме к императору, в таком стиле характеризует свой донос на брата: «Видя высокие чувства преданности и любви к отечеству отверженными, жертву, доселе неслыханную, ни во что поставленную, я в жару негодования и различных чувств, сильно меня колеблющих...», то об этом же говорит — и кому? — генералу, приставленному его сторожить: «Если бы государь император, читав мои бумаги, мог читать, что у меня в сердце, то он послал бы меня к чорту».