18. Деидеологизация и ее влияние на развитие российского общества.

Вот уже несколько лет идет борьба с идеологией. Требование деидеологизировать социальную жизнь — это, пожалуй, то немногое, что еще объединяет членов распадающегося общества. концепция, согласно которой в современных обществах уменьшается роль идеологий, вытесняемых формами позитивного знания. Несомненна соотнесенность концепции Д. с традицией позитивизма. Социальной базой Д. является «новый класс» технократов и менеджеров, пытающихся освободиться от излишней опеки политиков и идеологов и от давления традиционной среды, защищающей свои ценности. Девизом сторонников Д. стал тезис: все то, что идеологически одержимые левые обещали достичь посредством социальной революции, гораздо эффективнее достигается посредством научно-технической революции. С установками Д. в Зап. Европе 1950 — 1960-х гг. связывали не только социально-политическую стабилизацию обществ, истерзанных войной и классовым противостоянием, но и надежды на модернизацию сознания — преодоление традиционного утопизма и иррационализма.

Д. имела два адресата: научно-техническую интеллигенцию и обывателя, воплощающего тип «потребительского человека». Для научно-технической интеллигенции были значимы собственно позитивистские установки Д. — тот идеал точного, верифицируемого и инструментального знания, опираясь на который поднимающееся общество технократов защищалось от морально-идеологической цензуры «традиционалистов» — левого и правого идеологического «клира». Для потребителя, взятого технократами в союзники в борьбе с «традиционным менталитетом», Д. означала реабилитацию «принципа удовольствия», ослабление давления старой жертвенной морали, мешающей приобщиться к благам потребительского общества и «цивилизации досуга». В технократическом варианте концепцию Д. в 1960-е гг. развивали Д. Белл, Дж. Гэлбрепт (США), Р. Арон, Ж. Фурастье (Франция); в потребительско-гедонистическом варианте — адепты «цивилизации досуга» и индустрии СМИ (М. Каплан, Л. Ловенталь, Ж. Дюмадезье, Э. Морен, Ж. Казанев и др.).

ДЕИДЕОЛОГИЗАЦИИ ОБЩЕСТВА.

Идеология выполняет функцию идейного обеспечения механизма поддержания

стабильности социального субъекта — носителя идеологии. Механизм этот

формируется по мере возникновения относительно самостоятельных социальных

субъектов — обществ, больших и малых социальных групп, личностей. Он

является социальным эквивалентом того, что на биологическом уровне

обозначается как инстинкт самосохранения. Поэтому основная роль идеологии

социального субъекта — препятствовать его распаду. В рамках идеологии

вопрос «Что такое хорошо и что такое плохо?» не может выглядеть иначе, чем

«Что такое хорошо и что такое плохо для носителя идеологии? Плохо то что

ведет к ослаблению или распаду субъекта. Хорошо то, что ведет к его

сохранению, укреплению, господству.

Итак, атрибутивным свойством идеологий является интровертность -

центростремительность. И в этом заключена их потенциальная опасность. Ведь

идеология, как правило, обосновывает линию поведения субъекта,

ориентированную на «хорошо», т. е. на экспансию данного субъекта в

отношении других субъектов, которая и осуществлялась не раз в полном

соответствии с его идеологией. Это, в свою очередь, вело к изменению в

духовной жизни оппозиции. Идеологический оппонент победившего социального

субъекта получал возможность объединять в борьбе за свое «хорошо» всех

побежденных, представив свою собственную идеологию как обоснование борьбы

за «хорошо» и для себя, и для всех социальных субъектов.

Процесс этот осуществляется не только под влиянием сознательной

деятельности идеологов, но и в результате действия «коллективного

бессознательного» (К.Мантгейм). Возникающая при этом утопия ведет к

увеличению вероятности утраты социальным субъектом реального представления

о своем интересе. Ломая в идеологии оформленный препятствующий

саморазрушению субъектов механизм, утопия тем самым способствует распаду

социальной структуры, утрате общественной иерархии, определенности

социальных функций. В сознании носителей утопии размывается представление о

том, что необходимо для их самосохранения.

Конечно, сегодняшнее наше положение еще дальше от нормы, чем-то, в котором

находилось российское общество в 1917 г. И поэтому на уровне обыденного

сознания происходит трансформация: состояние до 1917 года воспринимается

как нормальное.

На самом деле в предоктябрьском российском обществе еще не была

создана основная предпосылка цивилизованной формы взаимодействия социальных

субъектов: не вполне сформировались их идеологии. Стремление к

самосохранению, отстаивание права на свободное самоопределение и

самореализацию для одних было детской выдумкой недоучек, для других —

формой, наполненной озлоблением, почти лишенным позитивной программы

взаимодействия с другими субъектами (как правило, с «угнетателями» — будь

то правящий класс, порабощающая нация, государство-узурпатор и т.д.).

Большевики выступили, по существу, как глашатаи не идеологии одного

субъекта, а идеологии всех, для всех необходимой и обязательной — «научной

идеологии», т.е. не отрицания господствовавшей в русской духовной жизни

утопии, но придания утопии силы закона. Не идеология пронизывала всю жизнь

советского общества семь десятилетий, а идея истины, единой для всех,—

утопия

В 70-е годы на Западе деидеологизация сменилась реидеологизацией. В то

же время интеллигенция не перестает развивать в общественном сознании

потребность цивилизовать процесс взаимодействия идеологий, умерить эгоизм

социальных субъектов. Когда-то Ф. Ницше демонстративно отстаивал свою

приверженность эгоизму как единственному мотиву социальной деятельности,

препятствующему вырождению. Он называл «инфицированным» всякого, кто

приписывал безусловную ценность «началу неэгоистическому и враждебному

всякому эгоизму».

Западная культура сознательно «инфицирует» себя, вернее делает себе

прививки коллективизма, альтруизма, которых у нее мало, но которые никогда

не были вовсе ей чужды. Ей видится несовершенство субъекта как чрезмерная

«завоевательность»: «Самого себя он рассматривает как центр, а все

остальное как периферию. Ему представляется совершенно естественным, что

инициатива должна исходить от центра и в форме экспансии распространяться

до самых дальних границ социального и природного Космоса».

сил, сил энтропии, распада субъекта. В рамках идеологий вырабатывается

представление об основных социальных ценностях. Эти представления ложатся в

основу духовной культуры социума. И уже в целостной системе культуры

«эгоистический акцент», характерный для ценности, рассматриваемой в рамках

отдельной идеологии, может быть преодолен. Но для того, чтобы возникли

цивилизованные разнообразные идеи и представления, идеологии субъектов

должны выработать «щебень» отдельных, частных, субъективных ценностей.

Впрочем, конечно, учитывая состояние нашей сегодняшней

социально-политической жизни, наивно надеяться, что характер процесса

деутопизации будет сугубо цивилизованный, что завтра мы придем к обществу,

состоящему из социальных субъектов — носителей цивилизованных идеологий. Но

и в этих условиях цивилизованный процесс деутопизации предпочтителен борьбе

идеологий, ибо когда субъект впервые отделяет себя от массы, осознает свой

отдельный интерес, в нем просыпается «готтентотская мораль». Образец

подобной «морали» перед глазами — государство. Однако для общества сегодня

еще страшнее, если субъект так и не просыпается, продолжает ощущать себя

частью аморфного единства, которого уже и след простыл.

19. Распространение массовой и делинквентной культуры в обществе как угроза его духовной безопасности.

Массовая культура, поп-культура, масскультура, культура большинства — культура, популярная и преобладающая среди широкого слоя населения в данном обществе. Она может включать в себя такие явления, как быт, развлечения (спорт, поп-музыка, массовая литература), средства массовой информации и т. п. Содержание массовой культуры обусловлено ежедневными происшествиями и событиями, стремлениями и потребностями, составляющими жизнь большинства населения (т. н. мейнстрима). Термин «массовая культура» получил широкое распространение благодаря трудам представителей Франкфуртской социологической школы.

Предпосылки формирования массовой культуры заложены в самом наличии структуры общества. Хосе Ортега-и-Гассет сформулировал известный подход к структуризации по признаку творческой потенции. Тогда возникает представление о «творческой элите», которая, естественно, составляет меньшую часть общества, и о «массе» — количественно основной части населения. Соответственно становится возможно говорить и о культуре элиты («элитарной культуре») и о культуре «массы» — «массовой культуре». В этот период происходит разделение культуры, детерминированное формированием новых значительных социальных слоев, получающих доступ к полноценному образованию, но не принадлежащих к элите. Получая возможность для осознанного эстетического восприятия явлений культуры, вновь возникающие социальные группы, постоянно коммуницирующие с массой, делают значимыми в общественном масштабе явления «элитарной» и одновременно проявляют интерес к «массовой» культуре, в некоторых случаях происходит их смешение (см. напр. Чарльз Диккенс).

[править]

XX век

В начале XX в. массовое общество и сопряженная с ним массовая культура стали предметом исследований виднейших ученых в разных научных областях: философов Хосе Ортеги-и-Гассета («Восстание масс»), Карла Ясперса («Духовная ситуация времени»), Освальда Шпенглера («Закат Европы»); социологов Жана Бодрийара («Фантомы современности»), Питирима Сорокина («Человек. Цивилизация. Общество.») и других. Анализируя массовую культуру, каждый из них отмечает тенденцию к ее коммерциализации.

Карл Маркс, анализируя проблемы рыночной экономики, отмечал коммерциализацию литературного труда:

«Мильтон, написавший „Потерянный рай“ и получивший за него 5 ф. ст., был непроизводительным работником. Напротив, писатель, работающий для своего книгопродавца на фабричный манер, является производительным работником. Мильтон создавал „Потерянный рай“ с той же необходимостью, с какой шелковичный червь производит шелк. Это было действительное проявление его натуры. Потом он продал свое произведение за 5 ф. ст. А лейпцигский литератор-пролетарий, фабрикующий по указке своего издателя книги… является производительным работником, так как его производство с самого начала подчинено капиталу, и совершается только для увеличения стоимости этого капитала»[1].

Говоря об искусстве в целом, приблизительно аналогичную тенденцию отмечал Питирим Сорокин в середине XX века: «Как коммерческий товар для развлечений, искусство все чаще контролируется торговыми дельцами, коммерческими интересами и веяниями моды… Подобная ситуация творит из коммерческих дельцов высших ценителей красоты, принуждает художников подчиняться их требованиям, навязываемым вдобавок через рекламу и другие средства массовой информации»[2]. В начале XXI века современные исследователи констатируют те же культурные явления: «Современные тенденции имеют кумулятивный характер и уже привели к созданию критической массы изменений, затронувших самые основы содержания и деятельности культурных институтов. К наиболее значимым из них, на наш взгляд, относятся: коммерциализация культуры, демократизация, размывание границ — как в области знания, так и в области техники, — а также преимущественное внимание к процессу, а не к содержанию»[3].

Отношение науки к массовой культуре меняется. Если Карл Ясперс назвал массовое искусство «упадком сущности искусства»[4], а Жан Бодрияр говорил, что все сферы современного искусства «входят в трансэстетическую сферу симуляции»[5], то эти концепции были пересмотрены в 1960—1970 гг. в рамках постмодернизма, уничтожившего для многих исследователей противопоставление массовой и элитарной культур качественного оценочного смысла[6] Говоря об искусстве (подразумевая элитарное искусство) начала XX века, Ортега-и-Гассет говорит о его дегуманизации[7]. В таких условиях увеличение роли «сверх-гуманизированного» массового искусства — процесс закономерный.

Отражение культуры и нравов делинквентной среды в искусстве

Делинквентная культура - это культура преступного мира. Она реализуется в неформальных нормах и правилах поведения, запретах и предписаниях, санкциях и поощрениях, в некоторых видах художественного творчества, она же закрепляет иерархию среды. В совокупности все это образует социальную основу бытия лиц, отбывающих наказание в местах лишения свободы. По существу это групповая культура тех, кто в той или иной мере находится в оппозиции обществу.

Тюрьма и связанный с нею преступный мир на воле имеют и свой воровской «блатной» шрифт, и свои условные обозначения в виде татуировок и жестов, и занимающий одно из ведущих мест в культуре криминального общества условный воровской жаргон, которые выросли на почве практического применения их в различных правонарушениях и преступлениях. Эта культура существует сотни лет, она постоянно изменяется и дополняется. Вопрос, связанный с древностью культуры криминального общества совершенно не разработан, хотя некоторые ученые довольно кропотливо занимаются его изучением.

Существует много мнений о происхождении «блатной» культуры. Вероятнее всего, верны предположения тех исследователей, что основной элемент делинквентной культуры - воровской язык - произошел от тайного языка офеней - бродячих торговцев-коробейников, как языка более древнего, и слава которого найдены в рукописи начала XVII века. Эти слова близки современному воровскому языку, например, «хлиз в хаз» - идти в дом, «лох» - мужик, «буска» - самогон, «ляшу» - спрашиваю, «ботать» – разговаривать, «кесарь» – нож, «митюха» – разиня, «солить» - мстить и пр. Даже само название воровского языка – «феня» («ботать на фене» - разговаривать на воровском жаргоне) возможно измененное от слова «офеня». В крупных городах, в местах, где были тюрьмы, этот язык заимствовал некоторые выражения и слова из цыганского, еврейского, татарского языков, а затем окончательно обособился как язык, употребляемый в преступной среде (2. С. 8).

Люди преступного мира постоянно пытались и пытаются скрыть вид своей деятельности, не прекращая при этом общаться между собой как наедине, так и в людных местах, передавать друг другу сообщения таким образом, чтобы их не поняли и не заподозрили посторонние. Для этого у них появилась необходимость создать свою «тайнопись», своеобразный шифр, доступный только тем, кто живет в преступном мире или хорошо знает его. Так появилась делинквентная культура - культура преступного мира. Она постоянно развивается и совершенствуется по мере развитая новых видов преступлений, новых способов их совершения и чем совершеннее становится криминальное общество, тем все более и белее развивается эта культура.

Со времени зарождения и дальнейшего совершенствования культура преступного мира заняла твердую позицию в субкультурах современного общества. Многие слова, жесты и другие ее проявления уже используются не только в преступной среде, но и во многих сферах современной жизни, включая и саму господствующую культуру (2. С. 28).

Отражение культуры и нравов преступной среды в искусстве можно наиболее четко разобрать на примере одного из самых общеизвестных элементов криминальной культуры - нательной живописи – татуировки. Они несут в себе очень много смысловых подтекстов, и хотя на первый взгляд неосведомленному обывателю они могут показаться обычными «картинками», но это далеко не так. Татуировка для уголовников – это, прежде всего, знак принадлежности к особой касте и верности его законам. Она несет в себе смысловую нагрузку. Поскольку в зашифрованном виде сообщают сведения о личности носителя.

Мы можем констатировать, что со времени своего зарождения и дальнейшего совершенствования культура преступного мира не только развивается и является общепризнанной в собственной среде, но постепенно начинает занимать довольно твердые позиции в господствующей культуре общества, а так же ее субкультурах, особенно молодежной. Многие слова, жесты, жаргон и даже образцы художественного творчества (прикладное искусство, татуировка с полукриминальной, а иногда и чисто криминальной символикой) используются не только в преступных сообществах, но и во многих проявлениях современной жизни, включая и саму господствующую культуру. Отсюда следует вывод, что необходимость дальнейшего детального изучения феномена развития делинквентной культуры остается животрепещущей и данная тема ожидает своих исследователей.