VIII. Всем этим Нума желал снискать себе любовь и уважение народа.

Вслед за тем он немедленно приступил к преобразованиям в государственном

устройстве, чтобы сделать суровых и воинственных граждан людьми с более

мягким сердцем и более справедливыми. Действительно, в то время Рим был

городом, которым, по выражению Платона, овладел горячечный жар. Самым своим

существованием он был обязан смелости и отчаянной дерзости сбежавшихся туда

отовсюду храбрых и воинственных людей. Целый ряд походов, частые войны

послужили источником усиления его могущества. Как вбитые в землю сваи

становятся от частых колебаний еще крепче, так и испытанные ими несчастия

только укрепили их. Сделать мягче нравы, внушить любовь к миру народу

гордому и дикому -- эту задачу царь считал далеко не легкой и решил

обратиться за помощью к богам. Он желал как вождь народа смирить его

воинственный пыл главным образом принесением жертв, торжественными

религиозными процессиями и танцами, которые он сам учредил и ввел в

употребление, -- всем тем, на чем лежит печать серьезности, но в то же время

радости и веселья. Иногда он предсказывал им о грозящих им напастях со

стороны богов, говорил об ужасных явлениях духов и о слышанных им не

предвещающих ничего хорошего голосах -- и религиозный страх заставлял робеть

сердца его подданных.

Это главным образом и дало повод считать, что своей мудростью и

воспитанием он обязан знакомству с Пифагором. Как главная часть философии

последнего, так и главная часть политики первого состояла в установлении

близких отношений к божеству, общении с ним. Говорят, царь принял на себя

важный вид и внешность с тою же целью, что и Пифагор. По рассказам, философ

приручил орла и мог известными словами остановить его во время полета и

заставить спуститься к нему; он же показал часть своего золотого бедра,

когда пробирался на играх в Олимпии сквозь толпу народа. Рассказывают и о

многих других его выдумках и поступках, вследствие чего флиунтец Тимон

сказал о нем:

Древний хотел Пифагор великим прослыть чародеем;

Души людей завлекал болтовней напыщенно-звонкой.

Точно так же и Нума выдумал сказку о любви к нему какой-то богини или

горной нимфы и о таинственном общении с нею, о чем я говорил выше, и о

близких сношениях его с музами. Большинство своих предсказаний он получал

"от муз". Одну музу он приказал римлянам чтить особенно, больше других. Он

назвал ее Тацитой, т. е. молчаливой, немою, как бы напоминая этим о

пифагорейском молчании и желая почтить этот обычай.

Его законы относительно статуй богов совершенно сходятся с воззрениями

на этот предмет Пифагора. Последний учил, что начала всего сущего нельзя

чувствовать: оно не подвержено внешним впечатлениям, невидимо, не создано и

духовно. Так и Нума запретил римлянам изображать богов в виде людей или

животных. Раньше у них не было ни писаных изображений богов, ни изваянных. В

первые сто семьдесят лет от основания Рима они строили храмы и ставили

святилища, но считали грехом приравнивать высшее к низшему и постигать бога

иначе как умом. Равным образом и жертвы, установленные Нумой, схожи с

пифагорейскими жертвами -- они бескровны и состоят в большинстве случаев из

муки, возлияний и предметов самой незначительной стоимости. Приводят еще и

другие примеры из внешнего мира для доказательства близких отношений между

этими двумя людьми, между прочим, то, что римляне дали Пифагору права

римского гражданства, о чем говорит комик, древний пифагореец Эпихарм, в

своем сочинении, посвященном Антенору; затем одного из своих четырех сыновей

царь Нума назвал Мамерком в честь сына Пифагора. От него, говорят, получил

свое имя патрицианский род Эмилиев: царь назвал его так за его приятную,

красивую речь. Многие в Риме передавали мне лично, что некогда оракул велел

римлянам поставить у них в городе статуи "умнейшему" и "храбрейшему из

греков" и они поставили на форуме две медные статуи -- Алкивиада и Пифагора.

Рассказ этот сомнителен во многих отношениях. Говорить о нем подробнее

или доказывать его справедливость -- значит заводить детские споры.