24 Августа 1919 г.» (Ленин в. И. — т. 39. — с. 151–159).

* * *

Высокий берег круто обрывался к воде, и жутковато было смотреть, как узкая песчаная тропинка, ныряя между густыми зарослями и скалистыми уступами, спускалась с вершины к серому галечнику, по которому пенно расплескивались речные волны. Под большим железнодорожным мостом, басовито гудя, проплывали встречные буксиры с тяжелыми, глубоко осевшими баржами; к бакену, качавшемуся на волнах, подгребал на плоскодонке бакенщик; чайки угловато прошивали голубой надречный простор; вдали, на желтом пляже, темнели фигурки людей. Многое изменилось на Каме, но и узнавалось немало: этот бакен, кажется, тут и стоял; по крутому берегу те же разросшиеся кусты; да и домишки вдоль реки схожи с прежними — темные, хмурые, с жердевыми огородами, в которых все больше картошка да зеленные грядки... Конечно, откуда им теперь здесь взяться, тем неповоротливым, грузным, забронированным на скорую руку буксирам, составившим Пермскую флотилию? Многие догнивают где-нибудь на задворках речных мастерских, а с тех, что поновее и попроворнее, сняли броню, и попробуй теперь узнай их среди нынешней пароходной братии.

Подумав об этом, Циммерман взглянула на подплывшей буксир — высоко поднят нос, низкая капитанская будка, крохотная, залитая солнцем палубка, мальчуган какой-то на самом носу, с закатанными до колен штанинами: оперся о железный барьер, склонился над водой и следит, как тупой нос буксира режет надвое напористый камский поток...

Тогда в Сарапуле, в штабе Второй армии, настроение Валентине крепко подпортили. Собиралась с разведотрядом Ивана Торошина побыстрее попасть на фронт, а штабисты огорошили: «Мы вас направим в речную флотилию». Да как же там воевать, во флотилии этой? Разве река может подвернуть куда надо? Разве на пароходишке можно, как на коне, с шашкой наголо? По рукам и ногам свяжет направление речного русла, а противнику раздолье — поливай свинцом с высоких берегов... Но оказалось, можно и во флотилии воевать. [249]

Тем летом беляки рвались к Перми. Тяжелые шли бои в округе. Бронепароходы имени Карла Маркса, имени Розы Люксембург и «Левимно» (на нем-то и воевала Валя Циммерман), как только выпадала ночь потемнее, на малых оборотах подкрадывались к селам и городам, занятым белогвардейцами, и устраивали кромешный ад. Враги метались по улицам: невозможно было понять, откуда и кто палит — сразу из пушек, пулеметов и винтовок; взрывались снаряды, горели дома; шум, стоны, крики... А палить было из чего: только на «Левимно» стояли на палубе две трехдюймовки, в двух пулеметных башнях — четыре «максима», да в каждом иллюминаторе и из-за каждого мешка с песком, что на палубе» — по винтовочному стволу... Пленные беляки признавались: больше всего страшила их красная конница и речная флотилия...

Словом, ночь была родной сестрой для «Левимно». Ну а днем, при солнечном свете, когда флотилию за несколько миль видать и слыхать? Днем флотилии как бы не существовало. Днем гроза береговых сел и городов теряла свой боевой лик — бронепароходы становились лазаретами. И давние Валины навыки медсестры понадобились как нельзя лучше. Помогала на операциях, ухаживала за ранеными. Больно контрастной была смена ночи и дня: ночью несли смерть, днем — жизнь. Но была война, и к немыслимым перепадам привыкали...

Неподалеку сражались полки китайцев-интернационалистов, и китайцев среди раненых было большинство...

Но вскоре бои под Пермью еще больше ожесточились, и «Левимно» целиком передали полевому госпиталю. Теперь день и ночь не прекращались в крошечных каютах операции, палуба превратилась в палату под открытым небом, а начинало дождить, матросы натягивали над койками и раскладушками парусиновые тенты. Благо, дни и ночи стояли теплые, ясные.

И Валентина научилась не путать раненых: уж так — не по каким-то особым приметам, а на вид узнавала их... Валя смотрела на проплывающий паром, а видела сухое, черноглазое лицо Фулиня. Привезли китайца на старой крестьянской телеге почти в безнадежном состоянии. Раненый стонал сквозь сжатые зубы. Судорожно держал винтовку, и когда Циммерман хотела взять ее, китаец еще сильнее сжал цевье и открыл мутные глаза: «Винтовка... Пусть со мной...» Так, с винтовкой, и понесли бойца на операцию. Хирург только головой крутнул: «Оставьте. Ему легче будет». И точно, Фулинь, уже не теряя сознания, лежал под скальпелем около часа, не обронив ни одного стона, только рука, сжимавшая винтовку, стала белее мела...

Го Фулинь говорил по-русски. Когда миновал кризис и дело пошло на поправку, он подзывал Валентину, если выпадала у нее свободная минута. Обычно случалось это ночью. Раскидывался над потемневшей Камой звездный полог, смолкал отдаленный орудийный гром, и разве что редкие стоны раненых вспугивали приютившуюся тишину. Гоша (Фулинь называл себя Гошей) чаще говорил о революции; так он мог, наверно, проговорить до рассвета:

— Васа революсия — это хоросо. Осень правильно. Сто бедняк у капиталиста видит? Увазение к себе видит? А васа революсия дала селовеку гордость. Дала свободу. И когда капиталиста посол отбирать васу [250] свободу, то многие бедняки приели вам на помось... Но васа свобода — это и наса свобода. Если мы вместе васу свободу отстоим — отстоим и насу свободу...

Как было не понять Вале китайца Гошу? Она и понимала его; радовалась за революцию, которая повела за собой не только народы России, но и китайцев, венгров, немцев и — настанет срок — весь мир поведет...

* * *