5. Реабилитация повседневности

 

Есть множество попыток различным образом вернуть повседневному его ценность. Эти усилия столь же древние, как и сама философия. Кажется, уже Аристотель признавал приоритет конкретного знания над общими правилами, противопоставляя практический опыт теоретическому¹². Сегодня можно назвать много имен философов, решавших эту задачу. В работах Э. Гуссерля, А. Шюца¹³, Л. Витгенштейна, У. Джеймса и других философов можно найти теоретическое обоснование того, что называется культурой повседневности.

Прежде чем перейти к этой проблеме, я хотел бы предостеречь от двух путей поиска ее решения, которые ведут лишь к простому возвышению повседневного посредством возвращения к прошлым ценностям. Первый путь основан на обычной перемене места, инверсии. В этом случае противопоставление повседневной жизни универсальному образованию и воспитанию или противопоставление повседневности специализированным знаниям, которые являются собственностью экспертов, сохраняет свое значение. Но при этом акцентируется ценность другого члена в этих парах, а именно повседневного. На место духовной культуры общества и специализированных знаний экспертов приходят бульварная литература, уличный жаргон, анекдоты, возделывание огородиков, соседская взаимопомощь, самообразование и все другие воплощения принципа «сделай сам» («do-it-yourself»). При этом достаточно очевидно, что возможна деформация двух сторон противопоставления по принципу антитезиса: возвышение форм высокой культуры, которое приводит к оценке повседневности как низшей ступени или как рудимента культуры. Ситуация перемены места, смены ролей, когда место Фалеса занимает служанка, кажется комичной. К тому же она основана на спонтанной иллюзии, что стоит только сбросить оковы и наступит благоденствие, неожиданно удастся найти то, что ищешь, оказавшись в придорожной канаве.

Второй путь, который ведет к возрождению ценности повседневного, — это путь возвращения к архаичным состояниям, когда Логос и Техне еще не обрели свой собственный предмет. Очарование, производимое прошлыми архаичными формами, возвышает повседневность, преодолевая тенденцию ее развенчания, но при этом происходит перерождение повседневного в суррогат архаики, что, в свою очередь, не позволяет древним формам жизни стать вновь конкурентоспособными. Будет иллюзией, обращенной в прошлое, полагать, что можно совершить очаровательное волшебство без сплошного обмана. Архаичное устройство мира и архаичные формы жизни слишком увлечены прелестной игрой с первоприродой, чтобы быть действительной альтернативой, способной вывести цивилизованный разум из кризиса.

Я вижу выход не в простом возрождении ценности повседневной жизни, достигаемой возвращением в прошлое, а в переоценке, которая требует одновременно переосмысления. Вступает в силу эвристическая перспектива, о которой я упоминал в начале этой статьи. Я исхожу из гипотезы, о которой не могу здесь говорить подробно: если все культурные порядки различаются (selektiv) и исключают (exklusiv) друг друга, и вместе с тем до определенной степени изменчивы, то они не могут ни объединяться в общий порядок, ни следовать какому-либо одному регулятивному основоположению. В значительной степени они сохраняют непреодолимый произвол. Повседневность в смысле повседневных знаний, повседневной политики, права, истории, искусства, вплоть до marching saints, приобретает тем самым новое значение места изменчивой и варьируемой рациональности. Это собственное значение повседневности, которое не может быть редуцировано к чему-либо иному. Язык, работа, техника, материальная предметность и многое другое предстают перед нами в новом свете. Дальнейшие рассуждения прояснят это.