6. Герменевтика. Теория литературы. Теория мифа

Герменевтика

Герменевтика представляет собой искусство понимания (истолкования). Человечество все время оперирует с текстами. Священные тексты прошлого требовали более внимательного прочтения, чем тексты массовой культуры сегодняшнего дня, поэтому возникновение герменевтики вполне объяснимо.

Мы стремимся перейти от знака к значению и ищем авторитетные пути такого перехода. В том числе прошлое обладало также традицией аллегорической интерпретации, когда в словах искался очень глубинный, часто мистический смысл. Поэтому

Г. Шпет видит в истории два вида герменевтики: "В первом случае слово как знак, подлежащий истолкованию, указывает на "вещь", предмет и на объективные отношения между вещами, которые вскрываются путем интерпретации, и сами эти объективные отношения, очевидно, связывают сообщающего о них; во втором случае слово указывает только намерения, желания, представления сообщающего и интерпретация так же свободна и даже произвольна, как свободно желание сообщающего вложить в свои слова любой смысл или много смыслов, поскольку это соответствует его намерениям" (Шпет Г.Г. Герменевтика и ее проблемы // Контекст - 1989. М., 1989, с. 234-235).

В рамках этого направления возникает понятие герменевтического круга: это понимание части с точки зрения целого, а целого - с точки зрения частей. В принципе герменевтика стремится понимать текст даже лучше, чем сам его создатель. Или как пишет Х.-Г. Гадамер: "художник, создающий образ, не является его признанным интерпретатором. в качестве интерпретатора он не является высшим авторитетом, не имеет никакого принципиального преимущества перед реципиентом. поскольку он сам себя осмысливает, он выступает как собственный читатель" (Гадамер Х.-Г. Истина и метода. М., 1988, с. 241). Г. Шпет формулирует круг следующим образом: нельзя интерпретировать без знания логики и грамматики, но сам говорящий облекает свою речь в форму логическую и грамматическую уже заранее обладая пониманием того, что хочет сказать (Шпет Г.Г. Герменевтика и ее проблемы // Контекст - 1990. М., 1990, с. 244). Он же приводит такие каноны герменевтики, сформулированные ее создателем Фр. Шлейермахером:

"1. Все, что еще нуждается в более близком определении в данной речи, может определяться только из языка автора и его первоначального круга читателей.

2. Смысл всякого слова в данном месте должен определяться по его связи со смыслом контекста" (там же).

Таким образом очерчена плоскость, где герменевтика ведет свои построения. Задают ее понятия знака, значения, символа. Естественно, что герменевтику интересует не элементарные переходы от знака к значению, а те из них, где этот путь не столь четко определен. Общий элемент, который видит в этом случае П. Рикер: это "определенная конструкция смысла , которую можно было бы назвать двусмысленной или многосмысленной; ее роль всякий раз (хотя и несходным образом) состоит в том, чтобы показывать, скрывая. И я хотел бы свести этот анализ языка к семантике показанного-скрытого, к семантике многозначных выражений" (Рикер П. Конфликт интерпретаций. М., 1995, с. 17). Об этом же говорит и Х.-Г. Гадамер: "Усилие понимания имеет место повсюду, где не происходит непосредственного понимания либо где приходится принимать в расчет возможность недоразумения" (Гадамер, указ. соч., с. 226). То есть речь в обоих случаях идет о принципиальном усложнении объекта, который в свою очередь требует усложненного понимания и помощи герменевтики. В каких случаях мы выходим на подобные ситуации? Одну из них называет Гадамер: "Где речь является искусством, там искусством является также понимание. Всякая речь и всякий текст, таким образом, в принципе связаны с искусством понимания, герменевтикой, и тем объясняется взаимопринадлежность риторики (как раздела эстетики) и герменевтики: всякий акт понимания, согласно Шлейермахеру, - это преобразованный акт речи, реконструкция некоторой конструкции. Соответственно герменевтика - это нечто вроде перевернутой риторики и поэтики" (Гадамер, указ. соч., с. 236). В другой своей работе "Семантика и герменевтика" Гадамер продолжает отчленять "мир" герменевтики. Семантика, как он считает, описывает языковую действительность как бы извне. "Герменевтика же сосредоточивается на внутренней стороне обращения с этим миром знаков или, лучше сказать, на таком глубоко внутреннем процессе, как речь, которая извне предстает как освоение мира знаков. Как семантика, так и герменевтика, каждая по-своему, тематизирует всю совокупность человеческих отношений к миру, как они выражены в языке. Наконец, и семантика, и герменевтика ведут свои поиски отвлекаясь от наличной множественности языков" (Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991, с. 60-61).

Тип знаковости, с которой работает герменевтика, это символ. П. Рикер так определяет его: "Я называю символом всякую структуру значения, где один смысл, - прямой, первичный, буквальный, означает одновременно и другой смысл, косвенный, вторичный, иносказательный, который может быть понят лишь через первый" ( Рикер П., указ. соч., с. 18). Соответственно, отталкиваясь от подобного понимания символа, он приходит к понятию интерпретации: "это работа мышления, которая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевидным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключенных в буквальном значении" (там же). Переход от знака к значению особенно неоднозначен в сферах, где код (грамматика) возникает в самом процессе восприятия, как это имеет место, к примеру, в кино. За счет этого расхождения в восприятии киноискусства столь часто звучат обвинения в элитности, заумности.

В классической герменевтике речь идет о двух видах понимания - грамматической и психологическом (как раз Шлейермахеру принадлежит заслуга в разработке последнего). В современных терминах это лингвистическое и историческое (как бы реальное понимание личности пишущего, цепи его поступков). В рамках грамматического понимания устанавливается основное значение слова и его данное контекстное употребление. И здесь мы выходим на сближение герменевтики и ПР на базе коммуникации. Ведь как пишет Г. Шпет: "Сообщение есть та стихия сознания, в которой живет и движется понимание. Сообщаемое - сфера герменевтики. Data, которые ведут к предмету понимания и на которых организуется все его содержание, - слова, как знаки"(Шпет Г.Г. Герменевтика и ее проблемы // Контекст - 1991. М., 1991, с. 222).

Фр. Шлейермахер предложил следующие правила психологического (технического) истолкования (см. Габитова Р.М. "Универсальная" герменевтика Фридриха Шлейермахера // Герменевтика: история и современность. М., 1985, с.82-84):

правило первое: психологическое истолкование должно начинаться с общего обзора, который дает возможность понять единство произведения и основные черты композиции;

правило второе: применять герменевтический круг - соотношение части и целого;

правило третье: стремиться к совершенному пониманию стиля и не только в рамках языка, но и мышления;

правило четвертое: этого совершенного понимания можно достичь лишь приблизительно;

правило пятое: следует уравнять позиции автора и истолкователя, т.е. истолкователю следует знать не только биографию автора, но и литературный контекст в момент появления его произведения;

правило шестое: пользоваться при истолковании как интуитивным методом ("вчувствования"), так и сравнительным (аналитическим);

правило седьмое: идею (цель) произведения можно понять только исходя из объединения двух моментов - содержания произведения и круга его адресатов, для которых это произведение было написано.

Почему ПР заинтересована в герменевтике? Совершенно понятно, что интерпретация коммуникаций, проводимых в рамках ПР, должна строиться с учетом всех возможных вариантов. К примеру, предварительный просмотр рекламных предвыборных роликов включает работу десятка разных специалистов, которые пытаются предугадать различные возможные негативные последствия их не той интерпретации на экране. У герменевтики есть еще одна важная с точки зрения ПР особенность - это резкое завышение позиции интерпретанта. Мы постоянно и в других направлениях старались подчеркивать именно этот аспект из-за того, что завышение роли аудитории весьма важно для ПР. Без точного знания своего сегмента аудитории невозможно создать вариант эффективного сообщения. И герменевтика, и ПР "центрированы" на сообщении и на аудитории. П. Рикер видел как бы две герменевтики: одна направлена на восстановление пропущенного, другая - на создание новых символов. При этом он приходит к весьма важному для нас выводу: "Необходимо еще понять, что система противонаправленных фигур: фигур, устремленных вперед, и фигур, которые отсылают к символизируемому, к тому, что уже существует, - это одна и та же система" (Рикер П., указ. соч., с. 182). Это важно как тип руководства для ПР, когда создание новых символизаций необходимо должно опираться на законы той же системы. И даже общая цель герменевтики весьма напоминает требование гармонизации отношений, нередко возникающее в том или ином из определений ПР. Как пишет Гадамер: "Цель любого понимания - достичь согласия по существу; ради этого мы общаемся друг с другом и договариваемся между собой. И задача герменевтики с незапамятных времен - добиваться согласия, восстанавливать его. История герменевтики это подтверждает. Можно вспомнить об Августине - ему необходимо было соединить Ветхий завет и Евангелие. Можно вспомнить о раннем протестантизме - перед ним вновь встала та же самая проблема. Или об эпохе Просвещения..."( Гадамер Г.-Г., Актуальность прекрасного, с.73-74). Перед нами все время проходит анализ различных систем символизаций, который не может не быть важным для специалиста по ПР.

Литература

Гадамер Г.-Х. Истина и метод. - М., 1988

Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. - М., 1991

Герменевтика: история и современность. - М., 1985

Михайлов А.А. Современная философская герменевтика. Критический анализ. - Минск, 1984

Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. - М., 1995

Шпет Г.Г. Герменевтика и ее проблемы // Контекст- 1989-1992 . - М., 1989-1992.

Теория литературы (поэтика)

Мы обратимся всего лишь к одной школе в рамках теории литературы, именуемой формальным литературоведением. Ее пик пришелся на послереволюционный-довоенный период, и ряд эмигрировавших ее представителей (например, Р. Якобсон и Н. Трубецкой) донесли ее идеи на Запад, тем самым как бы закрепив их в научном сознании.

По крайней мере, две причины заставляют нас повнимательнее посмотреть именно на это направление. Во-первых, не только просто долголетие этой школы столь важно, а то, что она дала основы совершенно иному направлению - семиотике. И работы, к примеру, Р. Барта или К. Лев-Строса выполнены именно по методологии, заложенной тогда, с сильной опорой на механизмы, изученные, в первую очередь, в рамках лингвистике, и затем перенесенные на художественный текст. Во-вторых, особо интересно для ПР определенная "всеядность" этой методологии: и В. Шкловский, и Ю. Тынянов, к примеру, столь же активно описывали кино, пользуясь инструментарием, выработанным формальным литературоведением. И последнее, но не менее важное из-за этого: формальное литературоведение является одной из немногих школ, имеющих не локальное, а международное значение. Отталкиваясь от них, к примеру, во многом возникает французский структурализм. Уже только это должно заставить нас более внимательно присмотреться к достигнутым в рамках него результатов.

Мы остановимся лишь на некоторых основных понятиях этой школы, и затем оценим их с точки зрения ПР.

Формалисты входят в литературоведение с идеей структуры, формы. "Литературное произведение есть чистая форма, она есть не вещь, не материал, а отношение материалов. И как всякое отношение и это - отношение нулевого измерения. Поэтому безразличен масштаб произведения, арифметическое значение его числителя и знаменателя. Шутливые, трагические, мировые, комнатные произведения, противопоставления мира миру или кошки камню - равны между собой" (Шкловский В. Розанов. П., 1921, с. 4). Несомненно в этом был элемент эпатажа, несомненно небольшая книжка, которая, как вспоминал Шкловский, печаталась в типографии, где печатаются визитки, и потому набиралась и печаталась лист после листа, хотела быть замеченной. И ей это удалось. Об этом же главенстве формы говорит Борис Эйхенбаум в статье с шокирующим публику того времени заглавием "Как сделана "Шинель" Гоголя" Опять эпатаж, ибо современники могли воспринять подобную конструкцию только в контексте типа "как сделан автомобиль". Здесь Эйхенбаум вводит в конструкцию идею "сказа" как типа повествования. "Совершенно иной становится композиция, если сюжет сам по себе, как сплетение мотивов при помощи их мотивации, перестает играть организующую роль, то есть если рассказчик так или иначе выдвигает себя на первый план, как бы только пользуясь сюжетом для сплетения отдельных стилистических приемов" (Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. М., 1986, с. 45).

Следующая линия, введенная в том же Розанове, говорит о пути, по которым идет смена жанров: "Блок канонизирует темы и темпы "цыганского романа", а Чехов вводит "Будильник" в русскую литературу. Достоевский вводит в литературную норму приемы бульварного романа. Каждая новая литературная школа - это революция, нечто вроде появления нового класса. Но конечно, это только аналогия. Побежденная "линия" не уничтожается, не перестает существовать. Она только сбивается с гребня, уходит вниз гулять под паром и снова может воскреснуть, являясь вечным претендентом на престол" ( Шкловский, Розанов, с. 7). Шкловский назвал это явление "канонизацией младших жанров", и потом его исследование было продолжено Юрием Тыняновым.

Борис Эйхенбаум вводит очень интересную теорию литературного быта, которая еще в недостаточной степени используется и сегодня хотя имеет явные прикладные основания. Он подчеркивает как бы особость литературы: "Литература, как и любой другой специфический ряд явлений, не порождается фактами других рядов и потому не сводима на них. Отношения между фактами литературного ряда и фактами и фактами, лежащими вне его, не могут быть просто причинными, а могут быть только отношениями соответствия, взаимодействия, зависимости или обусловленности" (Эйхенбаум Б. О литературе. М., 1987, с. 433). Он отталкивается при этом от идеи литературного факта, защищаемой Юрием Тыняновым, приводившего пример письма, которое может стать фактом жанра "литературная переписка", а может опять упасть в быт, стать просто документом, распиской. "Но в нужных условиях этот бытовой факт опять становится фактом литературным" (Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 266). Тем же путем идет расширение какого-нибудь найденного литературного приема на другие области: "Конструктивный принцип, проводимый на одной какой-либо области, стремится расшириться, распространиться на возможно более широкие области. Это можно назвать "империализмом" конструктивного принципа" (там же, с. 267).

Литературный быт - это условия создания текста и условия его распространения. Б. Эйхенбаум пишет о новых условиях работы писателя: "Произведенная революцией социальная перегруппировка и переход на новый экономический строй лишили писателя целого ряда опорных для его профессии (по крайней мере в прошлом) моментов (устойчивый и высокого уровня читательский слой, разнообразные журнальные и издательские организации и пр.) и вместе с тем заставили его стать профессионалом в большей степени, чем это было необходимо прежде. Положение писателя приблизилось к положению ремесленника, работающего на заказ или служащего по найму, а между тем самое понятие литературного "заказа" оставалось неопределенным или противоречило представлениям писателя о своих литературных обязанностях и правах" ( Эйхенбаум Б., О литературе, с. 430). Он помещает текст в реальные условия его создания и функционирования, поскольку именно они в сильной степени могут формировать его.

Еще одна идея формальной школы, ставшая в некотором роде ее символом, это идея автоматизации/деавтоматизации. Привычное автоматизируется человеком. "При таком алгебраическом методе мышления, вещи берутся счетом и пространством, они не видятся нами, а узнаются по первым чертам. ...При процессе алгебраизации, обавтоматизации вещи, получается наибольшая экономия воспринимающих сил: вещи или даются одной только чертой своей, например, номером, или выполняются как бы по формуле, даже не появляясь в сознании" (Шкловский В. О теории прозы. М.-Л., 1925, с. 11). Он приводит пример из дневника Толстого, когда тот замечает, что не помнит, вытирал ли он пыль с дивана. Для искусства автоматизация мертва, искусство заинтересовано в другом. "Целью искусства является дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание; приемом искусства является прием "остранения" вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен; искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно" (Шкловский В., О теории прозы, с. 12). Это верно даже психологически, совместно проделанная работа запоминается.

Идея "остранения", деавтоматизации сразу развертывается далее. Б.Томашевский различает речь обиходную, практическую и речь художественную (Томашевский Б. Теория литературы. Л., 1925). В обыденной коммуникации мы следим только за содержаниями, в рамках коммуникации художественной для нас важны как форма, так и содержание. Кстати, он дает и определения риторики и поэтики, важные для нас: "Дисциплина, изучающая конструкцию нехудожественных произведений, называется риторика; дисциплина, изучающая конструкцию художественных произведений - поэтика. Риторика и поэтика слагаются в общую теорию литературы" (там же, с. 5).

И уже в наше время идею автоматизации/деавтоматизации подхватывает Юрий Лотман. "Для того чтобы общая структура текста сохраняла информативность, она должна постоянно выводиться из состояния автоматизма, которое присуще нехудожественным структурам. Однако одновременно работает и противоположная тенденция: только элементы, поставленные в определенные предсказываемые последовательности, могут выполнять роль коммуникативных систем. Таким образом, в структуре художественного текста одновременно работают два противоположных механизма: один стремится все элементы текста подчинить системе, превратить их в автоматизованную грамматику, без которой невозможен акт коммуникации, а другой - разрушить эту автоматизацию и сделать самое структуру носителем информации" (Лотман Ю. Структура художественного текста. М., 1970, с. 95).

И последняя, но очень важная для нашего последующего раздела идея структуры сказки, предложенная Владимиром Проппом. Книга его впервые была издана 1928 г., многократно переводилась за рубежом пока в 1969 г. мы не созрели для ее переиздания. Основная идея его такова: хотя сказки говорят о разном, но многие происходящие в них события можно обобщить, если воспользоваться понятием функции. "Под функцией понимается поступок действующего лица, определяемый с точки зрения его значимости для хода действия" (Пропп В.Я. Морфология сказки. М., 1969, с. 25). под одну функцию "нарушения запрета" подпадет и Красная шапочка, рассказывающая Волку, куда она идет, и Ивасик-телесик, пьющий из копытца. Он обнаружил 31 такую функцию, которые в традиционной волшебной сказке, как оказалось, даже расположены в одной последовательности. Назовем первые из них:

1. Один из членов семьи отлучается из дома (отлучка).

2. К герою обращаются с запретом (запрет).

3. Запрет нарушается (нарушение).

4. Антагонист пытается произвести разведку (выведывание).

5. Антагонисту даются сведения о его жертве (выдача).

6. антагонист пытается обмануть свою жертву, чтобы овладеть ею или ее имуществом).

7. Жертва поддается обману и тем невольно помогает врагу (пособничество) и т.д.

К. Леви-Строс, как мы увидим далее, смог развернуть эти функции в рамках своего исследования мифа.

А Умберто Эко (см. выше) показал, как Ричард Никсон пытался воспользоваться этими же функциями в своем тексте, который должен был оправдать его перед населением. Кстати, идея опровержения очень сложна, и ПР должна всеми силами искать пути построения разумного опровержения.

Формальная школа "сделала свое дело", породив одну из школ семиотики, но не ушла, поскольку то стремление к точности и объективности, заложенное тогда, так и осталось непревзойденным. какие уроки для ПР мы можем вынести из вышесказанного? Несомненный интерес для ПР представляют следующие понятия: деавтоматизация, позволяющая правильно строить рекламные ролики; литературный быт, помогающий понять не только создание, но и условия распространения текстов; создание структуры текста через набор функций не только для создания опровержений, но и предвыборных текстов, оставляя четкое функциональное место для своих врагов. А проблема "сказа" отражает четко предвыборное выступление кандидата, когда в текст событийный необходимо вплетать в максимальных объемах личностную информацию. Так что теория литературы, как это не покажется удивительным, весьма важна для ПР.

Литература

Ауэрбах Э. Мимесис. - М., 1976

Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. - М., 1989

Ильин И. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. - М., 1996

Лотман Ю. М. Структура художественного текста. - М., 1970

Почепцов Г.Г. История русской семиотики до и после 1917 года. - М., 1998

Пропп В.Я. Морфология сказки. - М., 1969

Томашевский Б. Теория литературы (Поэтика). - Л., 1925

Хрестоматия по теоретическому литературоведению, 1. - Тарту, 1976

Сборники по теории поэтического языка. - Вып.1. - П., 1916

Структура и функционирование поэтического текста. Очерки лингвистической поэтики. - М., 1985

Структурализм: "за" и "против". - М., 1975

Трубецкой Н.С. Избранные труды по филологии. - М., 1987

Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М., 1977

Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. - М., 1965

Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. - М., 1968

Уэллек Р., Уоррен О. Теория литературы. - М., 1978

Хованская З.И. Анализ литературного произведения в современной французской филологии. - М., 1980

Шкловский В.Б. Гамбургский счет. - М., 1990

Шкловский В. За 60 лет работы в кино. - М., 1985

Шкловский В. Избранное. В 2-х тт. - М., 1983

Шкловский В. О теории прозы. - М.-Л., 1925

Шкловский В. Розанов. - П., 1921

Шкловский В. Энергия заблуждения. Книга о сюжете. - М., 1981

Эйхенбаум Б. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. - Л., 1924

Эйхенбаум Б. Литература. Теория, критика, полемика. - Л., 1927

Эйхенбаум Б. О литературе. - М., 1987

Эйхенбаум Б. О прозе. О поэзии. - Л., 1986

Якобсон Р. Работы по поэтике. - М., 1987

Якбинский Л.П. Избранные работы. Язык и его функционирование. - М., 1986

Faryno J. Введение в литературоведение. - Ч. 1-3. - Katowice, 1978-1980

Harland R. Superstructuralism. - L. etc., 1987

Genette G. Narrative discourse revisited. - Ithaca, 1988

Texte der Russischen Formalisten. - B. 1. - Munchen, 1969

Todorov T. The poetics of prose. - Ithaca, 1977

Uitti K.D. Linguistics and literary theory. - Englewood Cliffs, 1969

Теория мифа

Миф является несомненным близким "родственником" для ПР, особенно в области политики. Именно мифологический архетипы (типа "отца нации") во многом определяют взаимоотношения лидеров и населения. Не следует забывать и том, что образ политического оппонента очень легко трансформируется в образ "врага". И это происходит в соответствии с мифологическими моделями. Когда в одном из первых негативных ТВ-роликов во время президентской кампании в США Барри Голдуотер портретировался как человек, который может ввергнуть землю в преисподнюю путем ядерной катастрофы, создатели этого представления несомненно опирались на свои интуитивные представления о враге из мифов и сказок. ПР в принципе очень часто строит мифы, давая свою интерпретацию окружающего мира, точно так же, как делал это и древний человек, пытаясь объяснить свой мир.

Миф соединяет в себе рациональное и иррациональное. Рациональное, поскольку без него себя не может мыслить современный человек, и в попытках управляемости и понятности окружающего мира он находит успокоение. Но иррациональное в мифе еще важнее, поскольку затрагивает в человеческой душе те "болевые" точки, которые находятся вне сознания человека, вне его рационализма.

Эффективность воздействия мифа связана с заранее заданной его истинностью. Мифологическое не проверяется. Если ему нет соответствия в действительности, то в этом вина действительности, а не мифа. Тогда начинает препарироваться и подгоняться действительность, а не миф. В рамках тоталитарной мифологии "Кубанские казаки" были правдой, а их несоответствие действительности объяснялось исключением локального характера (= где-то все же так живут, а у нас исключение). Мифологическое может быть исправлено только на своем уровне. Когда во время Отечественной войны переделывали "Чапаева", то он выплывал живым в конце фильма, призывая громить немецко-фашистских захватчиков.

Еще одним свойством мифологического, обеспечивающим его эффективное воздействие, является то, что мифологическое - это, как правило, повторение того, что уже случалось ранее. Мирче Элиаде написал о том пласте времени, где зарождается мифологическое: "В проявлениях своего сознательного поведения "первобытный", архаический человек не знает действия, которое не было бы произведено и пережито ранее кем-то другим, и притом не человеком. То, что он делает, уже делалось. Его жизнь - непрерывное повторение действий, открытых другими" (Элиаде М. Космос и история. М., 1987, с. 33). Находясь в пределах тоталитарной мифологии, мы все время попадали в это священное время, эпицентром которого были люди и события семнадцатого года, представленные в рамках мифологической модели, когда ряд персонажей был стерт, а роль других увеличена. Такое "проживание" себя в рамках мифа действует спасительно на человеческую психологию, придавая истории объективный вид. "Сталин - это Ленин сегодня" является законом скорее естественно-научного, а не гуманитарного порядка. Как пишет Мирче Элиаде: "Каждый герой повторял архетипическое действие, каждая война возобновляла борьбу между добром и злом, каждая новая социальная несправедливость отождествлялась со страданиями спасителя ..." (Элиаде, указ. соч., с. 135).

И это имело достаточно сильные благотворные последствия для психики: "благодаря такому подходу десятки миллионов людей могли в течение столетий терпеть могучее давление истории, не впадая в отчаяние, не кончая самоубийством и не приходя в то состояние духовной иссушенности, которое неразрывно связано с релятивистским или нигилистическим видением истории" (там же).

Феномен уже реализованного прецедента естественным образом стабилизирует мифологическую ситуацию, ибо изменить прошлое мы не в силах. Череда юбилеев советского времени держалась на отсылках на "святые" периоды прошлой истории.

В то же самое время в период самой революции миф работать не может. Ролан Барт видит в революции редкий случай немифической речи: "истинно революционный язык не может быть мифическим. Революцию можно определить как катартический акт, высвобождающий политический заряд, накопившийся в мире. Революция созидает мир, и ее язык, весь ее язык, функционально вовлечен в этот творческий акт. Миф и Революция исключают друг друга, потому что революционное слово полностью, то есть от начала и до конца, политично, в то время как мифическое слово в исходном пункте представляет собой политическое высказывание, а в конце - натурализованное" (Барт Р. Избранные работы. Семиотика. поэтика. М., 1989, с. 116). И чуть ранее: "Везде, где человек говорит для того, чтобы преобразовать реальность, а не для того, чтобы законсервировать ее в виде того или иного образа, везде, где его речь связана с производством вещей, метаязык совпадает с языком-объектом, и возникновение мифа становится невозможным" (там же).

Ролан Барт определяет миф как вторичную семиотическую систему, поскольку он состоит из знаков системы первичной. Только теперь уже знаки сами по себе превращаются означающие, отсылающие к новым означаемым. Он приводит пример с обложкой журнала "Пари-Матч", где изображен молодой африканец во французской военной форме, который салютует, глядя вверх, где предположительно должен находиться французский флаг. Передаваемый конечный смысл таков: Франция - это великая империя, которой служат даже бывшие под ее колониальным гнетом африканцы. Он пишет: "передо мной имеется надстроенная семиологическая система: здесь есть означающее, которое само представляет собой первичную семиологическую систему (африканский солдат отдает честь, как это принято во французской армии); есть означаемое (в данном случае это намеренное смешение принадлежности к французской нации с воинским делом); наконец, есть репрезентация означаемого посредством означаемого" (Барт, указ. соч., с. 80-81). Отсюда видна основная особенность вторичной семиотической системы, в ней знак одновременно является и формой и смыслом.

Один миф может сменить другой, но человек никогда не остается без мифов. Как написал Арсений Гулыга: "Миф - форма сознания, свойственная человеку, как свойственны ему другие формы сознания. Разрушение мифа приводит не к господству рациональности, а к утверждению другого мифа. Когда на смену высокому мифу приходит низкий - беда: цивилизация идет вперед, но культура распадается" (Гулыга А. Миф как философская проблема //Античная культура и современная наука. М., 1985, с.275). Человечество постоянно занято заменой мифов мифами же. В том числе и христианство культом мучеников заменило культ языческих предков. "Святые мученики должны были предстать языческому сознанию в лике загробных сильных, могущих взять на себя защиту осиротелых живых и умиротворение обиженных мертвых. Но были ли новые пришельцы подлинно сильными, подлинно "героями"?- пишет Вячеслав Иванов в "Дионисе и прадионисийстве" (М., 1994, с. 207). - Критерием "героя" было страстное поедание тризн, героические "страсти". Мученики были увенчаны этим "героическим" венцом и в смысле языческом. Литургии на гробах мучеников - прямое продолжение героического культа с его подобием эвхаристических обрядов".

Р.Барт очень пренебрежительно описывает современные "левые мифы". Возможно, это связано с его позицией наблюдателя, для нас эти мифы не были такими натянутыми, как о них пишет Р. Барт: "левые мифы бедны, бедны по своей природе. Они не могут размножаться, поскольку делаются по заказу с ограниченными, временными целями и создаются с большим трудом. В них нет главного - выдумки. В любом левом мифе есть какая-то натянутость, буквальность, ощущается привкус лозунга; выражаясь сильнее, можно сказать, что такой миф бесплоден. Действительно, что может быть худосочнее, чем сталинский миф? В нем отсутствует какая бы то ни было изобретательность, использование его поражает своей неуклюжестью; означающее мифа (чья форма, как мы знаем, бесконечно богата в буржуазной мифологии) совершенно не варьируется; все сводится к бесконечно-однообразной литании" (Барт Р., указ. соч., с. 117). Возможно, поскольку мы не знали других мифов, наши представлялись нам достаточно хорошими. Ср. в сильной степени художественные произведения, создаваемые вокруг образа Володи Ульянова, к примеру, где среди авторов был даже Михаил Зощенко. Или пьеса "Батум" с героем Сталиным, написанная Михаилом Булгаковым.

Рассмотрим теперь ряд наиболее известных подхода к мифу: один связан с структурализмом (К. Леви-Строс), другой - с анализом современных мифов, что весьма важно для ПР ( Р.Барт), третий - с аналитической психологией (К.Г.Юнг).

Модель Клода Леви-Строса

К. Леви-Строс первым дал современное представление о структуре мифа. Он начал с поиска ответа на вопрос: прочему миф нельзя уничтожить даже самым плохим переводом? Отсюда следовало то, что мифологичность проявляется на ином уровне. "Миф - это язык, но этот язык работает на самом высоком уровне, на котором смыслу удается, если можно так выразиться отделиться от языковой основы, на которой он сложился" (Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 1985, с. 187).

Он высказал следующую гипотезу, что сутью мифа является пучки отношений и в результате комбинаций этих пучков образуются составляющие единицы мифа. Реально идя вслед за Владимиром Проппом, он попытался установить структуру мифа, группируя его по функциям. Структура мифа об Эдипе раскладывается им на четыре колонки. В первую попали события, которые можно обозначить как переоценка родственных отношений. Это, к примеру, "Эдип женится на своей матери Иокасте". Во второй колонке представлены рте же отношения с обратным знаком, это недооценка родственных отношений например "Эдип убивает своего отца Лайя". Третья колонка рассказывает о чудовищах и об их уничтожении. В четвертую попало то, что три героя имеют затруднения в пользовании своими конечностями ( там присутствуют хромой, левша, толстоногий). Все это дает ему возможность ответить на вопрос, почему в бесписьменной литературе столь значимы постоянные повторения ситуаций? Он дает следующий ответ: "Повторение несет специальную функцию, а именно выявляет структуру мифа. Действительно, мы показали, что характерная для мифа синхронно-диахронная структура позволяет упорядочить структурные элементы мифа в диахронические последовательности (ряды в наших таблицах), которые должны читаться синхронно (по колонкам). Таким образом, всякий миф обладает слоистой структурой, которая на поверхности, если так можно выразиться, выявляется в самом приеме повторения и благодаря ему" (там же, с. 206).

Свое внимание структуре Леви-Строс объясняет следующим образом: "структура не имеет обособленного содержания: она сама является содержанием, заключенным в логическую форму, понимаемую как свойство реальности" (Леви-Строс. Структура и форма. Размышления над одной работой Владимира Проппа // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М., 1985, с. 9). Яков Голосовкер сходным образом акцентирует форму, объясняя это тем, что она ограничивает временную текучесть. "Форма есть идея чистого постоянства, например, столь явственная в геометрии. Но она такая же и в музыке" ( Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М., 1987, с. 127). Однако для Леви-Строса в структурности лежит вся суть мифа, ради которой он существует: "мифы и сказки как разновидности языка используют его "гиперструктурно". Они образуют, так сказать, метаязык, структура которого действенна на всех уровнях. Благодаря этому свойству они, конечно, должны быть прямо признаны сказками или мифами, а не историческими или художественными повествованиями. Будучи речью, они, несомненно, используют грамматические правила и слова из лексического набора. Но к привычному прибавляется и другой параметр, поскольку правила и слова служат здесь для построения образов и действий, являющихся "нормальными" обозначающими для обозначаемых речи и одновременно значащими элементами по отношению к дополнительной системе значений, которая развертывается в другом плане" (Леви-Строс К. Структура и форма, с. 31). Таким образом, центральным для Леви-Строса является восприятие мифа как структуры, даже содержанием которого является структура.

Модель Ролана Барта

В своем анализе современных мифов Ролан Барт идет по этому же пути, открывая структуру, имеющую как бы надстройку: "миф - это двойная система; в нем обнаруживается своего рода вездесущность: пункт прибытия смысла образует отправную точку мифа" (Барт, указ. соч., с. 88). При этом в свое рассмотрение мифа он добавляет еще одну характеристику - его императивность, возможно, это и верно как бы для точки зрения "свежих" мифов. Р.Барт написал: "Миф носит императивный, побудительный характер, отталкиваясь от конкретного понятия, возникая в совершенно определенных обстоятельствах (... Французская империя в опасности), он обращается непосредственно ко мне, стремится добраться до меня, я испытываю на себе силу его интенции, он навязывает мне свою агрессивную двусмысленность" (Барт Р., указ. соч., с. 90).

Продолжая свое рассмотрение он подчеркивает два аспекта функционирования современного мифа. С одной стороны, миф стараются построить на достаточно бедном означающем, чтобы заполнить его значением. Это карикатуры, стилизации, символы. С другой стороны, сам миф может быть раскрыт любым иным означающим. в качестве примера он приводит различные реализации концепта "французская империя": "французский генерал вручает награду сенегальцу, потерявшему в боях руку; сестра милосердия протягивает целебный настой лежащему в постели раненному арабу; белый учитель проводит урок с прилежными негритятами; каждый день пресса демонстрирует нам, что запас означающих для создания мифов неисчерпаем" (там же, с. 93). Но при это Ролан Барт как бы забывает или не замечает, насколько исходный образ солдата-африканца в французской форме, отдающего честь невидимому, но предполагаемому французскому флагу, сильнее и действеннее приводимых им вариантов. Дело в том, что данный образ не имеет тех дополнительных значений, которые уводят нас в сторону. Первые два случая связаны с медициной и болезнью, белый учитель с образованием, последние два случая не несут жесткой отсылки в виде французской формы.

Ролан Барт предлагает также три варианта прочтения мифа. Если сосредоточиться на одном означающем, то концепт заполняет все, и перед нами как бы буквальное прочтение: "африканский солдат, отдающий честь, является примером французской империи, ее символом" (там же, с. 94). На этом уровне работают создатели мифов, например, редактор журнала, который ищет форму под нужный ему миф.

Во втором случае, означающее уже заполнено содержанием, и в нем следует различить смысл и форму, в результате чего будет ощущаться деформирующее влияние формы на смысл. Происходит определенное разрушение значения, и солдат, отдающий честь, превращается в оправдание для концепта "французская империя". В третьем случае, если означающее рассматривать как неразрывное единство смысла и формы, мы становимся читателями мифа: "образ африканского солдата уже не является ни примером, ни символом, еще менее его можно рассматривать как алиби; он является непосредственной репрезентацией французской империи" (там же, с. 95).

Суть мифа Ролан Барт видит в "похищении им языка", вероятно, имея в виду повтор как структурной организации языка в мифе, так и содержательное использование единиц языка. Если посмотреть на целевое предназначение мифа, то "задача мифа заключается в том, чтобы придать исторически обусловленным интенциям статус природных, возвести исторически преходящие факты в ранг вечных" (там же, с. 111). То есть миф из случая делает правило, обязательное для всех.

Еще одно определение мифа, данное Роланом Бартом, которое как бы противоречит использованию мифа в ПР: "миф есть деполитизированное слово" (там же, с. 112). Но он сам же и оговаривается, что политика понимается им на самом глубинном уровне как реальное делание мира, подобное вышеупомянутой революции. И тем самым возникающее противоречие снимается.

Говоря о мифах левых и правых, он замечает: "Мифотворчество не является сущностным признаком левых сил" (там же, с. 117). Доказательство этого утверждения, вероятно, коренится в сужении области тематизации, свойственной революционным идеологиям, которые не особенно заинтересованы в идеологизации обыденного. "Повседневная жизнь им недоступна; в буржуазном обществе нет "левых" мифов, касающихся семейной жизни, приготовления пищи, домашнего хозяйства, правосудия, морали и т.п." (там же, с. 117). И тут мы можем совершенно определенно возразить, когда эти левые силы не являются господствующей идеологией, поскольку в нашем обществе все это в сильной степени идеологизировалось Из примеров обыденного обихода можно вспомнить борьбу с галстуками, узкими брюками, джинсами, длинными волосами, короткими юбками, с прической с начесом и под., все это сразу воспринималось как отсылающее на буржуазное общество.

Касаясь правых мифов, он говорит, что угнетаемый созидает мир, поэтому речь его активна, а угнетатель стремится сохранить мир, поэтому речь его театральна, она является мифом. Одним из таких глобальных мифов является миф Порядка. Разницу двух типов языков он обнаруживает также на паремиологическом уровне: "Народные пословицы больше предсказывают, чем утверждают, это речь человечества, которое постоянно творит себя, а не просто существует. Буржуазные же афоризмы принадлежат метаязыку, это вторичная речь по поводу уже готовых вещей. Его классическая форма - это максима. В ней констатация фактов направлена не на творимый мир, наоборот, она должна скрывать уже сотворенный мир" (там же, с. 125). То есть раскрывая функционирование мифов в современном обществе, Ролан Барт центральным для них считает мифологию порядка, консервации существующего

Модель Карла Густава Юнга

Представления Карла Юнга имеют особую ценность для ПР, о чем мы уже говорили выше в разделе о психоанализе. сейчас мы рассмотрим несколько иные примеры использования этого материала. Юнг пытался анализировать иррациональное рациональными методами. Этим путем он приходит к понятию архетипа как явлению коллективного бессознательного. Очень важны и интересны в наших целях предлагаемые им архетипы враждебных сил. Таким явлением, с которым он сталкивался в проекциях коллективно-бессознательного содержания, был колдовской демон.

Он дает ему следующее описание: "эта фигура, если она представляет некоторый негативный и, возможно,опасный аспект, часто выступает как темнокожая и относящаяся к монголоидному типу" (Юнг К.Г. Психология бессознательного. М., 1994, с. 143). Такого рода вещи вполне могут использоваться пропагандой, вспомним, к примеру, что советские военнопленные в войну портретировались немецкой пропагандой часто именно как монголоидный тип.

Приведя часто бытующие высказывания "Из него делают бога" или "имярек производит на Х дьявольское впечатление", Карл Юнг видит в этом проекции архетипов, только как пере- или недооценки. В принципе он считал возможным поставить их на весьма существенный для ПР уровень: "Архетипы являются поэтому в высшей степени важными вещами, оказывающими значительное воздействие, и к ним надо относиться со всей внимательностью. Их не следовало бы просто подавлять, напротив, они достойны того, чтобы самым тщательным образом принимать их в расчет, ибо они несут в себе опасность психического заражения" (там же, с. 142).

Юнг рассматривает очень важный для ПР архетип героя, о котором мы говорили в разделе о психоанализе, архетип отца. Как и образ матери, "отец также представляет собой могущественный архетип, живущий в душе ребенка. Отец тоже сначала является отцом, всеобъемлющим образом Бога, динамическим принципом. В течение жизни этот властный образ также отступает на задний план: отец становится имеющей границы, зачастую слишком человеческой личностью. И наоборот, образ отца распространяется на все возможные сферы, соответствующие его значению" ( Юнг К.Г. Проблемы души нашего времени. М., 1994, с.141-142).

Отсюда можно перекинуть мостик к психологии Христа, ведь несомненно тысячелетия дают право и на этот срез его существования. Карл Юнг написал: ""Символ Христа" для психологии - предмет наиважнейший, поскольку наряду с образом Будды является, может быть, наиболее развитым и дифференцированным символом самости. Мы определяем это по масштабам и содержанию имеющихся высказываний о Христе, которые в удивительно высокой степени соответствуют психологической психологии самости, хотя и не заключают в себе всех аспектов этого стереотипа" (Юнг К.Г. Архетип и символ. М., 1991, с. 248). Кстати, и здесь следует важное для ПР замечание о парадоксальности этого образа, о соединении в нем противоположностей. Переживание противоположности не является интеллектуальным объектом, Юнг называет это судьбой. "Без переживания этой противоречивости нет опыта целостности, а тем самым нет и внутреннего доступа к священным образам. На этом основании христианство по праву настаивает на греховности и на наследственном грехе - с очевидным намерением по меньшей мере снаружи набросать очертания той пропасти космической противоречивости в каждом индивидууме" (там же, с. 249).

Как же мы выходим на коллективное бессознательное? Юнг считает, что никакая аналитическая техника не помогает его "вспомнить", поскольку оно не было забыто или вытеснено. Он находит его лишь в творчески оформленном материале. "Прообраз, или архетип, есть фигура - будь то демона, человека или события, - повторяющаяся на протяжении истории везде, где свободно действует творческая фантазия. Соответственно мы имеем здесь в первую очередь мифологическую фигуру" (там же, с. 283).

х х х

В заключение отметим общие характеристики мифологического, важные для ПР. Мифы, архетипы описывают мир идеального. Юнг написал: "Все наиболее действенные идеалы всегда суть более или менее откровенные варианты архетипа" (там же, с. 283). То есть перед нами та область, к которой мы стремимся и в правильности которой у нас нет сомнений. Отсюда следует мощная воздействующая сила подобных образов . Они взяты из "банка образов", который проверен на человеке уже многие тысячелетия. И здесь мы вновь обратимся к Юнгу: "Любое отношение к архетипу, переживаемое или просто именуемое, "задевает" нас; оно действенно потому, что пробуждает в нас голос более громкий, чем наш собственный. говорящий прообразами говорит как бы тысячью голосов, он пленяет и покоряет, он поднимает описываемое им из однократности и временности в сферу вечно сущего" (там же, с, 284). Поэтому столь важны те или иные системные отсылки, возникающие при исследовании мифов, они одинаково важны как для ПР, так и для рекламы. Именно как руководство для последнего можно прочесть следующие строки В. Топорова: "природа тяготеет к г о р и з о н т а л ь н о й плоскости, к разным видам а м о р ф н о с т и, к р и в и з н ы и косвенности, к связи с н и з о м (земля и вода); культура - к в е р т и к а л и, ч е т к о й о ф о р м л е н н о с т и, п р я м и з н е, устремленности в в е р х (к небу, к солнцу). Переход от природы к культуре (как один из вариантов спасения) нередко становится возможным лишь тогда, когда удается установить зрительную связь со шпилем или куполом (обычно золотыми ...)" (Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. М., 1995, с. 289). То есть грамматика восприятия человека уже задана, и тексты должны писаться в соответствии с этой грамматикой.

И в этом грамматике мы можем найти ответы на вопросы, которые не могут дать политологи, умудренные современным багажом знаний. Так подсказку на победу Владимира Жириновского можно обнаружить в следующих словах фольклориста: "Образ "трикстера" (плута, озорника) формируется стадиально раньше, чем образ богатыря" (Чистов К.В. Народные традиции и фольклор.Л., 1986, с. 288). Образ самого богатыря, по представлениям , например, Буслаева, появляется в древнерусской письменности поздно, после татар ( Буслаев Ф.И. Русский богатырский эпос. Русский народный эпос. Воронеж, 1987). Жириновский периода первых побед шел именно по этой модели, лишь затем смещаясь в иную, хотя "хвост" бывшей модели хранится в его имидже и сегодня.

Литература

Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках. - М., 1988

Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. - М., 1989

Барт М. Мифологии. - М., 1996

Буслаев Ф.И. Русский богатырский эпос. Русский народный эпос. - Воронеж, 1987

Голосовкер Я.Э. Логика мифа. - М., 1987

Зарубежные исследования по семиотике фольклора. - М., 1985

Зеленин Д.К. Восточнославянская этнография. - М., 1991

Леви-Строс К. Структурная антропология. - М., 1985

Мелетинский Е. Поэтика мифа. - М., 1976

Паремиологические исследования. - М., 1984

Паремиологический сборник. - М., 1978

Славянская мифология. - М., 1995

Словарь сюжетов и символов в искусстве. - М., 1997

Топоров В.Н. Миф. Ритуал. символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. - М., 1995

Топоров В. Эней - человек судьбы. - М., 1993

Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. - М., 1978

Чистов К.В. Народные традиции и фольклор. - М., 1986

Элиаде М. Космос и история. - М., 1987

Юнг К.Г. Архетип и символ. - М., 1991

Юнг К.Г. Проблемы души нашего времени. - М., 1994

Юнг К.Г. Психология бессознательного. - М., 1994