25. Античный тип культуры.

Античная культура, история античного мира, сама жизнь античного общества строятся вокруг единой основной и исходной общественной формы — самостоятельного города-государства. Эта исходная форма обозначается греческим словом «полис» или латинским словом «цивитас». Первое слово переводится как «город», второе — как «гражданская община», но сущность самого явления не исчерпывается ни одним из этих названий. Полис (давайте пользоваться этим словом условно для обозначения как греческой, так и римской разновидности города-государства) — это, разумеется, город, т.е. определенная застроенная территория с известным количеством жителей, сложившейся административной структурой и производственным потенциалом, но для грека или римлянина этим дело никогда не исчерпывалось. Полис был тем местом на земле, где человек чувствовал себя человеком, он находился под покровительством богов или бога, именем или из-волением которого город создан, — Юпитера в Риме, Афины Паллады в Афинах. Бог принимает свои меры к тому, чтобы этот город был сохранен, процветал, развивался, и за пределами полиса человек лишен связей с богами как духовной инстанцией существования. В стенах города он может не бояться врагов; в городе он член гражданского коллектива, жизнь которого регулируется законами, он защищен от произвола, потому что входит в гражданскую правовую структуру, идея которой неотделима от идеи справедливости. Аристотель говорил, что «"полис,, есть общность людей, сошедшихся ради справедливой жизни». Поэтому античные авторы относятся к полису как к неповторимой высшей не только общественной, но и сакральной ценности. Вергилий говорил, что гражданская община — это «законы и стены», «дома и право», «пенаты и святыни». Для Горация гражданская община — это «Верность и Мир, Честь и Доблесть, Стыдливость старинная». Цицерон в своем сочинении «О государстве» утверждал, что «уничтожение, распад и смерть гражданской общины как бы подобны упадку и гибели мироздания». В чем причина такого положения и такого отношения? Полис есть общественная форма, наиболее полно соответствующая уровню развития производительных сил античного мира. Основой производства в нем остается земля, сельское натуральное хозяйство, которое само себя кормит. Соответственно, гражданин полиса — это в принципе всегда земледелец: лишь тот, у кого есть участок земли, — полноценный гражданин греческого и римского города. Землю обрабатывает семейный коллектив, по-латыни «фамилия». У фамилии есть ядро, состоящее из кровных родственников, есть периферия, в которую входят некоторые старые друзья семьи, клиенты, т. е. лица, зависящие от главы семьи. У семьи есть божества-покровители — пенаты, лары, боги, живущие в доме, и семейный культ делает эту группу самостоятельной. Взаимодействуя между собой, такие группы образуют государство. Гражданина делает гражданином и даже больше — человеком лишь принадлежность вообще к некоторому ограниченному множеству, к фамилии или другой малой группе, к своему городу. Нельзя ни к чему не принадлежать, и быть просто человеком.

Если в городском коллективе в силу тех или иных причин оказался посторонний, он должен немедленно стать членом какой-то фамилии, клиентом, рабом. Внутри города есть некоторая иерархия гражданских состояний. Поскольку, попадая в город извне и не имея земли, люди не могут стать полноправными гражданами, но должны как-то жить, они образуют сообщество граждан второго сорта. Есть еще и третий сорт: целая градация гражданских состояний, идущая от полноправного гражданина к рабу. Причин этого много: связь города и граждан с землей, здешней и данной; покровительство своих богов; иерархическая замкнутость гражданского коллектива; наличие стен, наличие права и специфических для каждого города законов. Обжитый мир — это лишь мир внутри города; все, что лежит вне города, — мир необжитой, чужой. Гражданский

коллектив каждого данного города противостоит всему остальному миру. Рим еще при создании, как рассказывали римские историки, был окружен священной бороздой-померием: земля, которая была выброшена при прокладывании этой борозды, образовывала первоначальный вал, окружавший город. Померий воспринимался как священная граница. Многие храмы чужих богов размещались по периферии города, за пределами померия; существовал целый ряд норм поведения, которые могли нарушаться вне померия, а внутри — нет.

Так, армия, возвращаясь с поля сражения, пройдя через кровь и грязь, физическую и моральную, не имела права вступить в город до того, пока не совершала обряды очищения.

Эта структура, ориентированная на натуральное хозяйство аграрного типа, на гражданский коллектив, обеспечивающий потребление продуктов и эксплуатацию сельского хозяйства, защиту от врагов, ассимиляцию тех людей, которые оказались в этом городе, и являлась наиболее адекватной тому уровню развития производительных сил, которого европейское человечество дос-тигло к середине I тысячелетия до н.э.

Каждой исторической эпохе соответствует определенный уровень развития производительных сил, который отражает достигнутый этой эпохой уровень общего развития человечества.

Связь с землей, натуральное хозяйство, иерархичность замкнутого гражданского коллектива и другие черты полиса — весь этот строй местной неторопливой, замкнутой в себе, охраняемой богами жизни воспринимался как единственные, естественные, обусловленные самой структурой бытия данности. Их можно было только хранить и ценить, изменение их представлялось действи-тельно как «упадок и гибель мироздания».

Сходные особенности общественной и духовной жизни можно увидеть и в первых государствах Ближнего Востока, однако античный тип цивилизации был уникален, и уникальность его оп-ределялась спецификой античной гражданской общины. Важнейшим отличием античного полиса от общинных и государственных структур Ближнего Востока была гражданская солидарность, су-ществовавшая не только как норма, но и как практика. В восточных общинах обедневшие люди редко могли рассчитывать на помощь своих соседей: им грозило долговое рабство или переход под юрисдикцию царя, что означало особую форму зависимости. Античной гражданской общине удалось отменить долговое рабство, а также избежать иерархических структур с сакральной вла-стью царя на вершине или ликвидировать их. Это имело существенные социально-психологические последствия: у граждан сложилось понятие свободы как отсутствия подчинения чьей-либо личной власти, сочетавшееся с чувством долга перед полисом, гарантировавшим эту свободу.

В древневосточных государствах огромную роль в поддержании традиции играло профессиональное жречество; в античных полисах, по существу, такого жречества не было. Носителем традиции выступал сам гражданский коллектив. Каждый человек без посредничества жрецов мог принести жертву богам и даже основать святилище. Описание происхождения мира и богов у Гесиода напоминает египетские мифы, но первое было создано простым крестьянином, а вторые зафиксированы и обработаны жрецами храма Амона.

Сложное, динамичное равновесие между коллективом и личностью проявилось в таких особых чертах античной культуры, как состязательность и диалогичность. Великим достижением антич-ной цивилизации было становление авторских литературы и искусства, в то время как в странах Ближнего Востока художественные произведения в подавляющем большинстве были без авторов или под псевдонимами, т.е. приписывались древним пророкам, основателям писцовых школ, мифологическим персонажам. Греческие поэты, философы, скульпторы прямо заявляли о своем авторстве. «История» Геродота начинается словами: «Геродот, галикарнасец, собрал и записал эти сведения...». Даже произведения прикладного искусства были авторскими: на греческих вазах сохранились подписи художников, а иногда и гончаров. Авторское искусство было связано с соревновательностью (агоном) греческой культуры: зародившийся в среде аристократии, боров-шейся за лидерство, агон пронизал жизнь греков времен античности. Судьями выступали граждане: их вкусы, традиции, нормы, на которые ориентировались художественные произведения, определяли успех или неуспех последних, в то время как главными заказчиками в

странах Древнего Востока выступали цари и храмы.

В античном мире полис не может исчезнуть. Он постоянно образуется и возрождается. Римская и греческая цивилизация — это цивилизация городов. В Рейнской области, например, до появления там римлян городов вообще не было, отсутствие же городов — отличительный признак варварства; все города там отстроили римляне. Города могли возникать из военных лагерей, местных поселений, которые римляне застали, придя в ту или иную провинцию, могли возникать — и это основная форма для Греции, во всяком случае, да и для Рима — путем вывода колоний из-под власти метрополии; так образовался, например, Марсель — колония греков-фокейцев, а также некоторые города Черноморского побережья. Но удивительное в том, что все возникающие таким образом полисы воспроизводят одну и ту же модель: та же примыкающая к городу земельная территория, где находятся участки граждан, тот же иерархизованный гражданский коллектив со своим выборным самоуправлением, те же боги-покровители, от которых зависит существование города. На бесконечных просторах, от Шотландии до порогов Нила, от Португалии до Двуречья, возникают одни и те же города с одной и той же магистралью север—юг, которую в центре пересекает другая магистраль — запад—восток. У скрещения этих магистралей одна и та же площадь, на которой стоят одни и те же здания: базилика, храмы, обычно рынок, в более позднюю эпоху — храм императора. Они окружены стеной или валом, неподалеку от центральной площади находятся термы, там же — амфитеатр или театр, какое-то место для зрелищ, также носивших сакральный характер: в определенное время в них проходят выборы, в результате которых образуется руководство гражданского коллектива. Жить по-другому нельзя, поскольку жить — это значит быть гражданином, жить — значит жить в полисе, в городе, хранить его и ценить.

Но сохранение того, что унаследовано и ценно, составляет лишь одну сторону жизни и не может быть ее единственным содержанием. Как правило, не все, что человек произвел, он потребляет, остаток он обменивает. Обмен порождает: 1) товарные отношения и в конечном счете — «товар товаров» — деньги; 2) неуклонное расширение сферы обмена, т.е. выход за пределы полиса, знакомство с новыми странами, нравами, формами жизни и разрушение автаркии1; 3) обнаружение форм производства, продукты которого более удобны и выгодны для обмена, чем плоды обработки земли, т.е. прежде всего ремесла. Ремесло же подчас не связано с землей и потому уничтожает основной критерий полисного гражданства — жизнь за счет земли. Наконец, концентрация прибавочного продукта, а затем и денег в некоторых более удачливых семьях не оставляет камня на камне от былого, никогда реально не существовавшего, но непременно составлявшего гражданский идеал имущественного равенства граждан. Идеальное соответствие полиса исходному уровню развития производительных сил приходит в противоречие с потребностями этих сил, с движением жизни, с развитием, которое образует столь же неотъем-лемое свойство бытия, что и сохранение. Развитие, обогащение жизни, распространение на этой

основе досуга, искусства и культуры не укладываются в жесткие рамки полиса. Развитие оказыва-ется двухголовой гидрой, без которой нельзя жить, но которая уничтожает ценности, придающие жизни смысл.

Нарушение хозяйственной самодостаточности приводит к бесконечной инфильтрации иноземных элементов. «Взгляни на массы людей, которых огромный город едва в состоянии вместить, — пишет Сенека в середине I в. н. э. — Из муниципиев и колоний, со всех концов земли стекались они в Рим и теперь в большинстве своем лишены родины. Одних привело сюда тщеславное искательство, другие выполняют поручение сограждан или прибыли в качестве послов, третьи ищут, где можно промотать деньги и дать волю вожделениям, иных влечет любовь к наукам и искусствам, иных — к театральным зрелищам, некоторые приехали ради друзей; есть такие, кого сжигает жажда деятельности, они находят здесь поприще для своих талантов; кто-то привез на продажу свою красоту, кто-то свое красноречие, нет ни одной породы людей, которые не сбегались бы в этот город, готовый так щедро оплачивать и добродетели и пороки». О какой же первоначальной простоте, суровой строгости нравов, ориентации на культ с его нравственной взыскательностью, на полное и добровольное подчинение власти гражданских законов может идти речь в такого рода городе? Полис живет в постоянном нарушении живой нормы, живет, как печень Прометея, которую орел постоянно выклевывает и которая постоянно возрождается, живет, как говорил Платон, одновременно в состоянии «справедливости и несправедливости», во власти двух токов жизни — восходящего и нисходящего. Поэтому главной проблемой античной культуры, центральным пунктом того насле-дия, которое античность передаст Европе, является соотношение полисного идеала и реальной практики существования полиса.

Отличительная особенность античной культуры и античного полиса состоит в том, что это противоречие не находит разрешения. Исторический процесс, как правило, строится так, что в рамках одного общества возникают какие-то силы, ориентированные на прогресс, развитие, движение вперед, они вступают в конфликт с более консервативными силами и рано или поздно их побеждают. Античность составляет исключение из этой всеобщей логики развития. В ней внутренне присущее полису противоречие между развитием и сохранением пребывает в состоянии неустойчивого равновесия, некоторой неразрешенности, что сообщает всему обществу и его культуре классический характер, если употреблять слово «классический» не как оценку, а как термин. Именно так определяет классическое Гегель в своей «Эстетике» — как такое общественное состояние, при котором цели и ценности коллектива находятся в равновесии с целями и ценностями индивида, т.е. некоторое гармоническое состояние, при котором обе эти крайности уравновешивают друг друга. Тут, правда, необходимо одно очень существенное разъяснение и уточнение. Если бы Гегель писал эти строки десятью годами раньше, когда он создавал свою гениальную «Феноменологию», наверное, он написал бы их совершенно по-другому, поставив акцент не на гармонии как итоговом состоянии, а на самом процессе — неустойчивом динамическом равновесии обеих сил в их напряженном противоборстве. Есть разница между равновесием борющихся сил и гармонией, в которой они примиряются. Восприятие диалектики идеала и действительности как гармонии, пронизывающей античную жизнь и античное искусство, характерно для европейской культуры эпохи Возрождения и Просвещения. В нем акцентирован лишь один элемент античной эпохи — предельно обобщенный образ ее культуры. В повседневной реальности же античное общество предстает перед нами как раздираемое глубочайшими, жесточайшими противоречиями, знающее такие формы общественной вражды и розни, которые позднейшие эпохи себе даже не представляли. И суть дела не в примирении противоборствующих сил, т. е. прежде всего сил, ориентированных на ценности полиса, и сил, ориентированных на его развитие, а в том, что они находятся в некотором динамическом равновесии, не вытесняют одна другую, но по причинам, о которых было сказано выше, постоянно регенерируются.

Как это выглядело конкретно? Греческий полис — в первую очередь Афины — сложился в VII—VI вв. до н.э., и демократия восторжествовала в нем, в частности потому, что удалось сокрушить власть родовой земельной аристократии, ввести ее в гражданский коллектив и подчинить законам и установлениям полиса. Частный интерес стал неотделим от общего, и постоянное их вза-имодействие было обеспечено властью народного собрания и строгими законами. Возник как бы идеальный вариант, эталон античной демократии. Первым его описал возвышенными словами самый авторитетный среди афинских граждан Перикл в речи над павшими афинскими воинами, которую сохранил для нас его современник, греческий историк Фукидид. Так же охарактеризовал полисную демократию крупнейший философ древнего мира Аристотель: «Полис, — писал он, — есть совокупность семей, территории, имуществ, способная сама обеспечить себе благую жизнь». Греческим идеалом счастья было сочетание семейного благополучия и служения государству. Геродот называет самым счастливым человеком некоего афинянина Телла, который «жил в цве-тущее время родного города», имел прекрасных сыновей и внуков, был зажиточным человеком. Во время войны он пал доблестной смертью и был похоронен за государственный счет.

В новое время мыслители, революционеры, государственные деятели, желавшие добра народу, рассматривали республиканское устройство древнегреческих полисов как норму и образец. Все это была чистая правда — нигде в древнем мире права народа не были так полно гарантированы,

как в Греции. Но правда эта жила больше в душах и убеждениях граждан, в их мифологии, в общенародных театральных и спортивных празднествах; она пронизывала жизнь и составляла ее норму, но ее не исчерпывала. В пределах гражданского единства (как его изнанка, с высшей точки зрения как бы и не существенная, но в повседневной жизни бесспорно существовавшая) разворачивались и социальный антагонизм верхов и низов, и борьба демократии с непрестанно возникавшими олигархиями, и подозрительность по отношению к каждому, кто выделился и стал выше массы, хотя бы даже он выделился своими подвигами и самоотверженным служением полису. Перикл по-следние годы жизни был под следствием; величайший скульптор античной эпохи Фидий, согласно одной из версий, кончил свои дни в тюрьме: нашлись люди, доказывавшие, что на щите изваянной им Афины Паллады один представленный там персонаж похож на Перикла, другой — на самого Фидия. Кощунство требовало оргвыводов. Вынужден был бежать из родного города и умер в изгнании Фемистокл, выигравший для афинян морскую битву у Саламина, которая определила всю дальнейшую историю полиса. Известна клятва — ее приносили в некоторых полисах олигархи: «И буду я враждебно настроен к простому народу и замышлять против него самое что ни на есть худое». В Аргосе 30 аристократов составили заговор. Он был раскрыт, и простой народ дубинами перебил 1200 человек, всех зажиточных и родовитых граждан города, не имевших к заговору никакого отношения и ни в чем не повинных. Такие примеры можно приводить долго и из греческой истории, и из римской. Идеал полисного общежития с его нормами героизма, гармоничности развития, гражданской солидарности, консервативной морали и спокойного подчинения личности общественному целому транспонируется в особую сферу мифологизированного бытия. Она активно воздействует на человеческую практику, утверждает в ней свои нормы, но никогда этой практикой не исчерпывается.

Такова историческая основа, на которой складываются общие исторически значимые черты античного искусства и античной культуры в целом. Таких черт три: 1) понятие высокой граждан-ской нормы, с точки зрения которой оценивается всякое проявление человеческой деятельности и творчества; 2) понятие классики, т.е. динамического живого равновесия, в котором в античном мире всегда находятся высокая норма и повседневная практика, интересы общественного целого и интересы отдельного гражданина, идеал и жизнь; 3) понятие эстетической формы, в которую должно облечься любое жизненное и творческое содержание, ибо только ясная, эстетически совершенная форма делает это содержание не просто личным самовыражением, а общественно значимым, внятным согражданам и потому для римлянина или грека единственно подлинно реальным.

Так, воспитание и образование юношества в античном мире включало в себя рассказы в стихах и прозе примечательных событиях родной истории. В Греции для этого использовались обычно поэмы Гомера, в Риме — специальные сборники так называемых exepla — «примеров». Речь в них чаще всего шла о подвигах во имя отчизны, и мысль о самоотверженном служении родному полису как о главном жизненном долге входила в сознание каждого поколения, становилась убеждением и чувством. «Надо сначала о благе отчизны подумать, — писал в I в. до н.э. римский поэт Луцилий. — После — о благе семьи и потом уже только — о нашем». Проявления и отблески этого чувства окружали человека и во взрослом состоянии. В греческих полисах государство обеспечивало гражданам возможность посещать театральные представления, где шли драмы из жизни героев.

В Риме подвиги минувших поколений воспевались на пирах, где подчас исполнялись отрывки из героического эпоса — переводного с греческого или собственно латинского. Герой одного из стихотворений Ювенала, приглашая друга на обед, обещает ему: «Пенье услышим творца "Илиады" и звучные песни | Первенства пальму делящего с ним родного Марона». Частью художественной литературы греков и римлян были исторические сочинения. Цель их, как разъяснял знаменитый римский историк Корнелий Тацит, состояла в том, чтобы «сохранить память о проявлениях доблести и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве». Соответственно видный историк древней Греции Фукидид сохранил в своей «Истории» вышеупомянутую речь вождя афинян Перикла, прославляющую величие о

родного города, а крупнейший историк Древнего Рима Тит Ливий рассказывал о полководцах и руководителях государства, убивших собственных сыновей за нарушение военной дисциплины, за измену республике.

Противоречивость отношений между этой героико-патриотической нормой и реальной жизнью подчас проявлялась в том, что повседневная действительность выступала как низменная альтер-натива высокому героизму, как сосуществующая с ним его изнанка. Греческий полис, прославленный Периклом за демократическое равенство его граждан, нередко — как мы уже упоминали выше — становился ареной самых неистовых и жестоких социальных конфликтов. Герои римской истории, как, например, Катон Старший, странно соединяли в себе непреклонную верность нравственным заветам предков и весьма сомнительные действия, направленные на собственное обогащение любой ценой. Это не значило, что одна, героическая, сторона такого поведения была ложной, а другая, малопривлекательная, подлинной, или наоборот. Просто грек и римлянин жили, в атмосфере постоянного соприсутствия и взаимодействия нормы и эмпирии; культура общества характеризовалась и противоречием между ними, и их сочетанием, проникновением друг в друга. Формами такого сочетания были, например, те малочисленные компактные группы людей, в которых реально протекали жизнь и деятельность рядового грека или римлянина, упомянутых выше. В фамилии, в местной общине, в профессиональной или религиозной коллегии, в землячестве человек жил в коллективе, принимал его нормы, не мыслил себя в отрыве от него; и в то же время этот коллектив существовал не как подавляющее человека огромное целое, а как интимное, близкое его окружение, как нечто свое и привычное. Не случайно Цицерон посвятил один из лучших своих диалогов, «Лелий», дружбе, которая, с одной стороны, соединяет граждан в их служении отечеству (дружба без связывающей друзей гражданской доблести кажется Цицерону невозможной), а с другой — представляет собой порождение любви и взаимной приязни, заключает в себе чувство удовольствия от дружеского общения. «Не след нам прислушиваться к тем, кому гражданская доблесть представляется бесчеловечной и жесткой, как железо. Как в разных других обстоятельствах, так и в дружбе бывает она и легкой и податливой, то как бы растворяется в удачах друга, то как бы твердеет от его бед».

Это классическое равновесие общего и частного, гражданского и личного сообщает культурно-

историческую ценность и непреходящую привлекательность и римскому скульптурному портрету, где всегда представлен национальный тип и в то же время данный человек, и многим произведениям античной архитектуры, соединяющим монументальность с человеческой соразмер-ностью, и учениям греческих философов о том, что отдельные вещи становятся понятными в связи с их идеальным типом, как и сам этот тип существует только в отдельных вещах.

Наконец, установка на то, что человек реализует себя, если не в служении общественному целому, то всегда в соотношении с ним, причем это общественное целое может выступать не только в своей непосредственной реальности как гражданский коллектив полиса, но может представать и в других, более сублимированных формах, как идеализированный свод консервативных нрав-ственных ценностей, полисная мифология, целокупный образ мира у греческих философов-досократиков. Эта установка порождает третью коренную черту культуры античного типа: в такой культуре «быть» значит обрести эстетически завершенную форму или, по крайней мере, к ней стремиться. Положение это имеет два истока. Один из них связан с понятием риторики и представлен в Риме полнее, чем в Греции (хотя родилась риторика в Греции), другой — с введенным Аристотелем понятием энтелехии и более характерен для греческой философской мысли.

Начнем с первого. Достоинство человека, учил Цицерон, обнаруживается «в достигнутых почестях, в доблестно заслуженных наградах, в суждениях людей, одобряющих содеянные подвиги». Нравственная ценность каждого поступка, таким образом, определяется не внутренними убеждениями личности, не тем, что назвали бы сегодня «совестью», а одобрением общества. Соответственно и творческое самовыражение человека, смысл произведения, им создаваемого, вообще все им сделанное (изделие в самом широком смысле слова) — ценно тогда, когда оно внятно, воспринято и одобрено народом, обращено к согражданам и убеждает их. Формы самовыражения, наиболее внутренние, непосредственно лирические, которые сегодня представляются нам особенно ценными, — спонтанное творчество, схваченная на лету мысль или образ, фрагмент, набросок — не имели для грека или римлянина никакой цены: все это выражало внутреннюю жизнь создателя, а им было важно в этой внутренней жизни лишь то, что было обращено наружу, к ним.

Наиболее полно этому требованию отвечало публичное красноречие, всегда обращенное к широкой аудитории — народному собранию, сходке, Сенату, призванное убедить их принять то или иное, отстаиваемое оратором решение. Красота речи, ее формальное совершенство, аппеляция не только к логике, но и к эстетическому чувству немало способствовали достижению этой цели. Вся история античного красноречия есть история превращения делового высказывания, произнесенного в определенных условиях и по определенному поводу, в яркое художественное произведение. Поскольку же главной в речи была не оригинальность лирического самовыражения, а убедительность для слушающих, то строилась она с помощью испытанных, на опыте про-веренных и закрепленных в традиции приемов, способных обеспечить такую убедительность. Их совокупность и называлась риторикой. Риторическими были все самые известные речи древних ораторов — «О венке» Демосфена, «Против Каталины» или «В защиту Целия Руфа» Цицерона, речи, вложенные историками, Титом Ливием или Тацитом, в уста своих персонажей (например, у Ливия — речь трибуна Канулея к народу).

Чтобы понять, как этого эффекта можно было достигнуть с помощью риторики, стоит произвести следующий опыт. Речь римского императора Клавдия, обращенная им к Сенату в 48 г. н.э., сохранилась в том виде, в каком она была произнесена, на двух мраморных плитах, установленных еще при жизни императора в римской колонии Лугдунуме, ныне Лионе. Текст этот переводился на русский язык и публиковался в составе разного рода хрестоматий по древней истории. Полвека спустя Тацит включил эту речь в состав своего произведения, названного «Анналы», подвергнув ее риторической обработке. Содержание и ход мысли здесь те же, но вместо довольно отрывочной речи, сохраняющей запинки, обрывы логического движения мысли, неточность некоторых формулировок, т.е. в какой-то мере человеческого документа, перед нами оказывается стройное, с четко уравновешенной композицией, с заостренными эффектными формулировками произведение ораторского искусства. Живой голос оратора и штрихи, наложенные условием и временем, исчезают, уступая место монументальной, нравственно-философской доктрине римского принципата, изложенной на века.

Так строилось не только словесное искусство, но и весь материально-предметный мир, окружавший античного человека. Любое изделие, с каким бы совершенством ни было оно создано, представлялось не более чем полуфабрикатом, ибо выражало лишь замысел мастера и соответствовало лишь практическим потребностям заказчика. То и другое было для античного сознания слишком конкретно и слишком субъективно. Изделием в собственном смысле слова вещь становилась, лишь обретя декоративный покров, так как только художественная форма вписывала эту вещь в сферу надличного и всеобщего, в эстетическую структуру дей-ствительности. В Риме, например, дом становился домом лишь после того, как полностью готовая конструкция одевалась декоративным покровом и снаружи, и внутри, причем стены еще и расписывались фресками или панно. Вода подавалась в город из отдельных источников по трубам, но трубы эти шли по ритмически повторяющимся или рассчитанным на эстетический эффект аркам водопроводов; в городе труба выводилась в уличное водопроводное устройство, представлявшее собой обыкновенный каменный ящик, но конец трубы был вправлен в стоящую на борту ящика декоративную стелу с изображением того или иного бога, героя, рога изобилия, животного. Весь домашний инвентарь состоял из предметов, украшенных узорами или изображениями, даже у крытой хозяйственной повозки на ступицах колес стояли миниатюрные изображения богов.

Второй исток постоянного стремления культуры античности к завершенной эстетической форме нашел наиболее высокое и полное выражение в учении Аристотеля об энтелехии — одном из самых глубоких философских прозрений, завещанных античностью европейскому человечеству. Суть энтелехии состоит в том, что понятия, которыми мы пользуемся в жизни, это одновременно и умственные представления и объективная реальность. Если, например, я говорю: «В глазах грека или римлянина гражданская доблесть — одно из самых важных достоинств человека», — то фраза моя почти сплошь состоит из общих понятий. Грека или римлянина, здесь упомянутых, реально, в плоти и крови, в живой индивидуальности на свете не существует; «гражданская доблесть» и «человек», здесь упомянутые, известны нам не в этом своем обобщении, а лишь в своих конкретных проявлениях. В то же время существуют ведь греки или римляне как определенный народ, живший в определенное время и в определенном месте. Как же соотносятся между собой эта мыслимая объективная реальность и конкретный, имеющий имя и облик грек или римлянин, конкретный поступок, воплощающий гражданскую доблесть?

Общие свойства и процессы, по словам Аристотеля, стремятся воплотиться, стать чем-то непосредственно данным, т.е. обрести форму, ибо лишь через нее общий принцип становится конкретностью и индивидуальностью. Общие начала — материя, жизнь, творчество, ум и т.д. — несут в себе не только возможность, но и потребность воплощения и необходимую для этого энергию, они внутренне динамичны и, обретши форму, обретают свое подлинное бытие. «Материя, — пишет Аристотель, — есть возможность, форма — энтелехия». Человек имеет своей энтелехией душу: «Она есть его сущность как форма».