Н. А. Полевой Из "Истории русского народа". Т. II. Хл. I. История Европы в IX и X столетиях

"..." Древняя история кончилась Богочеловеком. Триста лет протек­ло за этим, до тех пор, когда Константин перенес вещественные формы Рима на берега Геллеспонта, вещественно сдвинул, так сказать, мир Древ­ний с поприща, где долженствовал явиться Новый мир. Мысль обладать Римом из Царьграда не продолжалась и 100 лет. Империя Константина Великого, из угла Фракии, не могла удержать власти над Западом, сильней­шим Востока по духу и по естественному положению более способным к соединению воедино. Но Греческая империя была способнее Запада к существованию в неизменчивости, более продолжительному. Хотя в IX веке власть над Западом была решительно для нее потеряна, Греция еще имела средства существовать после того шестьсот лет и в IX и X веках могла сильно действовать на других; но образ действий долженствовал быть здесь особенным от Запада: он был образован сущностью греческо­го государства и политикой, которая родилась от разных обстоятельств. Это различие между Западом и Востоком весьма важно для истории.

На Западе и на Востоке главные действователи были монархия и Цер­ковь. Но на Западе варвары приобрели себе все могущество имени госу­даря: франк взял праздный венец Цезарей, лежавший на опустелом их тро­не, и передал его потом другим германцам; на Востоке, венец Цезарей колебался, но был сохранен на главе однородца древних обладателей его. На Западе Церковь подверглась политической силе варваров, потом боро­лась с ними, свергая наложенное ими иго. Наконец свергла и поборола их; на Востоке Церковь была раздираема внутренними раздорами, но тверда на праве старейшинства своего, постоянна в повиновении греческим им­ператорам, и — погибла с ними. На Западе варвары из себя раскрывали новый мир в древних стихиях; на Востоке древние стихии побеждали но­вый мир варваров, и только возмущались, кипели от новых прибавок.

От сего явилось, что два главных действователя общественной жизни, монархия и Церковь, на Западе и Востоке сделались совершенно различ­ны, разделились существенно.

Монарх на Западе был вождь народов, властвовавший удельными, или феодальными государствами; монарх Востока был деспот, властво­вавший над рабами, хотя и часто управляемый их мечом и волей. Михаил Заика, в цепях возведенный на престол императорский, был истинное изоб­ражение греческого монарха. Хлодевих, принужденный разломать сереб­ряную чашу для раздела с воинами,— изображение западного монарха. Мы уже говорили о соперничестве между греческой и латинской Церко­вью: сие соперничество, основанное на политическом начале, сильно зас­тавляло действовать обе стороны, а на разнице политических отношений той и другой Церкви основано было различие действий их. Латинская Цер­ковь порабощала себе политическую власть над народами, принимала их народность и хотела единства только в повиновении народов ее власти, готовя орудие на владык своих, западных императоров; греческая Церковь не трогала политического бытия народов, но беспримесно являлась в каж­дой стране, усыновляя язык каждой страны для своего служения.

Вот основной тип различия действий Запада и Востока. Подробности зависели от географических и исторических обстоятельств.

Борьба церковной, монархической, феодальной и народной силы со­ставляла историю средоточия Европы в девятом и десятом веках. Идите от сего сосредоточия к востоку, и вы заметите, как увлекающая к средоточию борьба сия ослабевала, встречалась с отдельною самобытностью наро­дов, исчезая на пространствах новых земель, и ослаблялась тяготением древней Греции к юго-востоку...

"..." Изменение варяжской системы в систему семейственного фео­дализма решительно сделалось со времен Ярослава. Но все пять княжеств по смерти Ярослава составляли один общий союз. Князь киевский, имену­ясь великим, был главой этого союза. Полоцкое княжество не входило в этот союз: оно было независимо. Отношения удельных князей к киевскому были следующие: каждый из них считался полным властелином своего удела, имел в своем уделе право на имения и жизнь подданных, имел свои дружины, свой двор, мог объявлять войну и заключать мир с неприяте­лем. В ссорах одного удельного князя с другим право на последнее пре­кращалось, ибо при этом случае князья должны были прибегать к посред­ничеству великого князя, который преследовал несправедливость и помо­гал обижаемому при несогласии обидчика удовлетворить требования ос­корбленного им. Великий князь мог тогда обратить дружины свои на удель­ного, мог приказать и другим идти на него. По его велению удельные кня­зья должны были помогать друг другу в войнах и с внешним неприятелем. Он мог лишить удела за неповиновение, мог и переменить уделы, но с общего согласия всех князей.

Важнейшее условие этого союза состояло в том, что старший в роде долженствовал быть всегда великим князем. Поэтому не сын великого кня­зя наследовал этот титул, но брат; после смерти братьев одного поколения вступал на великое княжение старший сын старшего из умерших братьев. В уделах, напротив, сын наследовал после отца, но он должен был давать братьям своим в уделы волости своего княжества, за что они обязывались ему повиновением, считаясь удельными в уделе.

Деление народных сословий на аристократов, духовенство и народ после Ярослава существовало уже решительно в Руси.

Но аристократизм существовал, собственно, только в отношении к народу: пред лицом князя все сливалось в одно звание: рабы. Его первый чиновник и последний смерд были пред ним равны. Сажаемый торже­ственно на княжеский стол повелитель дружин, судья народа, получавший от него присягу в верности и повиновении, князь был выше всякого суда народного.

Видя пороки его, народ говорил, что Бог посылает плохих властителей за грехи народа, и только бунт народный раздирал очарованную завесу княжеской власти. От всех этих обстоятельств происходило важное неудоб­ство для неограниченной власти князей: при первой неудаче владетеля не­приятель, завладев городом князя, заставлял народ присягать себе и стано­вился в глазах подданных законным государем. Вывали примеры, что пос­ле долгой защиты князь оставлял свое княжество, чтобы привести помощь, а народ сдавался немедленно, присягал новому князю, и прежний князь, приведши помощь, встречал в старых своих подданных неприятелей, осаж­дал их, и люди, крепко стоявшие за него, так же крепко стояли за прежнего своего врага.

Доходы князей собирались с подданных ежегодно: в чрезвычайн ых случаях были особые поборы. Князь давал жалованье и награды своим чиновникам; иногда награждал их доходами с известных волостей. Граж­данские чиновники имели еще доходы с судопроизводства.

Полевой Н. А. "История Русского народа" М., 2006. С. 81-102.

МЛ. Погодин. Взгляд на русскую историю

Лекция при открытии курса в сентябре 1832 г.

История всякого государства, отдельно взятая, представляет собой высокое, поучительное зрелище народных действий, устремленных к од­ной цели человеческого рода, цели, указанной ему благим Провидением. Всякий народ развивает своей жизнью особую мысль Его и содействует, более или менее, непосредственно или посредственно, к исполнению об­щих верховных его предначертаний.

Но чем обширнее круг действий народа, чем сильнейшее влияние имеет он на другие народы и все человечество, чем более от него зависит судьба современников и потомства, чем необходимейшее звено составля­ет он в великой цепи; тем большую цену получает он в г лазах Историка. — Взгляните же на Россию в настоящую минуту ее бытия.

Занимая такое пространство, какого не занимала ни одна монархия в свете, ни Македонская, ни Римская, ни Аравийская, ни Франкская, ни Мон­гольская она заселена преимущественно племенами, которые говорят од­ним языком, имеют следовательно один образ мыслей, исповедуют одну Веру, и, как кольца электрической цепи, потрясаются внезапно от единого прикосновения, между тем как все предшествовавшие состояли из племен разноязычных, которые не понимали, ненавидели друг друга, и были соеди­няемы временно, механически, силою оружия, или другими слабейшими связями, под влиянием одного какого-нибудь могущественного гения. Даже нынешние европейские государства в малых своих размерах не могут пред­ставить такой целости, и занимая несравненно меньшее пространство, со­стоять из гораздо большего количества разнородных частей.

А сколько единоплеменных нам народов обитает в средней Европе даже до Рейна и Адриатического моря, народов, которые составляют с нами одно живое целое, которые соединены с нами неразрывными узами крови и языка, узами крепчайшими всех прочих географических и полити­ческих соединений, в чем соглашаются дальновиднейшие из наших про­тивников.

Прибавим теперь к этому неизмеримому пространству, к этому бес­численному народонаселению, прочие ее силы, вещественные и невеще­ственные, богатство в естественных произведениях, коими мы можем на­делить Европу, не имея нужды ни в каком из её товаров: — мысль цепене­ет, по счастливому выражению Карамзина.

Взглянув на Россию в минуты ее покоя, рассмотрим теперь одно из ее действий, совершившееся пред нашими глазами. Вся Европа, приготов­лявшись в продолжение нескольких лет, собрав свои силы, в лице двадцати языков, вторглась чрез беззащитные границы в самую середину ее, под предводительством величайшего из полководцев древнего и нового мира, который в этом походе поставлял свою славу, видел конец многолетних трудов, исполнение любимейших желаний и что же? Через несколько ме­сяцев, по слову царскому не осталось ни одного иноплеменника на земле Русской, и грозный враг, покоритель царств и народов, судия всего света, влачит на пустынном острове унылые дни свои, и в часы гениальных от­кровений, смотря в будущее, предвещает Европе русское владычество.

Отразив победоносно такое нападение, освободив Европу от такого врага, низложив его с такой высоты, обладая такими средствами, не нуж­даясь ни в ком и нужная всем, может ли чего-нибудь опасаться Россия? Кто осмелится оспаривать ее первенство, кто помешает ей решать судьбу Европы и судьбу всего человечества, если только она сего пожелает?

Португалия ли, раздираемая в своем углу междоусобною войною между двумя родными братьями, или Испания, над коею тяжкой мглою носится еще дух Филиппа второго, — или Англия, государство богачей и нищих, изнемогающая под бременем своего неоплатного долга, и не мо­гущая почти прокормить своего народонаселения, — или Франция, кото­рую, после таких кровавых опытов, после революции и Наполеона, не могут успокоить все её великие таланты, Гизоты и Дюпени, Биньоны и Перье, со всеми их превосходными теориями и славными открытиями в науках, или Австрийская империя, которая, при всех усилиях своих Кауницев и Метгернихов, едва только может сохранять разнохарактерные свои владе­ние — _или Швеция и Дания, которые никак не могут выйти из пределов, назначенных им природой, или Германские владения — пятидесятые наши губернии? — Повторяю, кто помешает русскому царю решать судьбу Ев­ропы, судьбу всего человечества, при известных условиях? Кто возьмется опровергнуть это математическое заключение? Вот, какое будущее откры­вается при одном взгляде на Россию в одну минуты ее бытия!

Какое же прошедшее соответствовало этому блистательному, почти бесконечному будущему! Как сложился этот колос, стоящий на двух полу­шариях? Как сосредоточились, как сохраняются в одной руке все сии силы, коим ничто, кажется, противостоять не может?

Вот важность российской истории, которая с одного взгляда на Рос­сию представится всякому постороннему человеку, не русскому, не име­ющему никакого сведения о нашей истории, из одного только простого понятия, что всякое настоящее, всякое будущее, есть плод прошедшего. Вот самая простая и естественная причина, по которой европейцы осво­бодясь несколько от своих заблуждений и предрассудков, и привыкнув смотреть на нее с беспристрастием, обратят все свое внимание на исто­рию российскую, и устремятся изучать ее.

Но не имеет ли российская история, кроме этой временной своей, так сказать, важности, относительно к настоящей минуте, каких-либо других, особливых качеств, по коим она должна быть предметом деятельного изу­чения?

До сих пор мы забывали прошедшее; теперь наоборот опустим заве­су над будущим, и станем рассматривать одно прошедшее. Все европейс­кие государства, как бы в исполнение одного высшего закона, основаны одинаковым образом; все составились из победителей и побежденных, пришельцев и туземцев: испанцев покорили вестготы, галлов франки, се­верных итальянцев лонгобарды, средних остготы, южных норманны, брит­тов саксы, жителей древней Паннонии венгры, греков турки, пруссов и эстов немцы и проч. И к нам пришли варяги, но добровольно избранные, по крайней мере сначала, не как западные победители и завоеватели, — первое существенное отличие в зерне, семени русского государства, сравнительно с прочими европейскими. — Далее — все европейские го­сударства, был основаны на развалинах Западной Римской империи, оза­ряются из Рима светом Христианской религии; мы одни, по какому-то нечаянному случаю, получаем ее т Константинополя, как бы предназна­ченные сохранить и развить особливую сторону Веры, только что разде­лившейся тогда; и у нас, так как в Греции, духовенство подчиняется госуда­рям, между тем как на Западе оно вяжет и решит их. Другое существенное отличие, коего следствия также простираются по всей истории. Россия сделалась как будто преемницею Империи Константинопольской, между тем как Западная продолжалась в лице прочих европейских государств.

Первым чадом завоевания во всех европейских государствах был фе­одализм с происшедшим от него рыцарством. У нас, в стране, не сплошь заселенной, а по местам, разделенным степями и лесами, развилась удель­ная система, которая существенно отличается от феодальной, хотя и со­ставляет вид того же рода, и государство осталось во владении одного семейства, разделившегося на многие отрасли.

В Западной Европе произошло от феодализма майоратство. У нас при удельных князьях, имевших совершенно равную власть, или лучше, власть, основанную на одной силе, не было Мяйоратства даже в наследо­вание престола; ибо не сын следовал за отцом во владении, а старший в роде, хотя и с многими исключениями, даже до позднейшего времени, и наследство дробилось в бесконечность.

Все европейские великие происшествия, средства для развития, в ко­торых мы по Вере, языку или другим причинам не принимали или не могли принять участие, были заменены у нас другими, более или менее: например следствие крестовых походов в политическом отношении то есть ослабление феодализма и усиление монархической власти было произве­дено у нас монгольским игом, а реформацию в умственном отношении заменил нам, может быть Петр.

Все государства, все народы, древние и новые, получили первона­чальное образование от иностранцев: персы от мидян, египтяне от эфиоплян, эфиопляне от индийцев, греки от египтян, римляне от греков и проч.; а в русской истории каким удивительным, странным путем шло это обра­зование: припомним нашествия норманов, монголов, поляков и самих французов, эпохи нашего образования умственного и гражданского.

Словом сказать вся история наша до малейших общих подробностей представляет совершенно иное зрелище: у нас не было укрепленных зам­ков, наши города основаны другим образом, наши сословия произошли не так как все прочие европейские. Доступность прав, яблоко раздора между сословиями в древнем и новом мире существует у нас искони: простолюдину открыт путь к высшим государственным должностям и университетский диплом заменяет собой все привилегии и грамоты, чего нет в государствах наиболее славящихся своим просвещением, стоящих, якобы на высшей степени образования. Необыкновенное явление, кото­рому подобному напрасно будите вы искать во всей древней и новой истории, которое не удивляет нас потому только, что мы слишком к нему привыкли. Таких явлений преисполнена наша история. Кто сжигает у нас разрядные книги и уничтожает местничество, основанное также на заслу­гах? Не разъяренная чернь бастильская в минуту зверского неистовства, ни Гракх, ни Мирабо, ни Руссо, а чиновный боярин, спокойно, на площа­ди, перед лицом всех сословий, по повелению самодержавного государя Федора Алексеевича. - Кто доставляет нам средство учиться, понимать себя, чувствовать человеческое свое достоинство? Правительство. Петр Великий насильно дает нам мирские книги в руки, представляет пример собою, и тридцать лет держит над нами свою мощную десницу, опасаясь, чтобы мы не возвратились в прежний свой восточный заповедный круг.

“…” Наше дворянство, не феодального происхождения, а собравше­еся в более позднее время с разных сторон, как бы для того, чтобы попол­нить недостаточное число первых Варяжских пришельцев из Орды из Кры­ма, из Пруссии, из Италии, из Литвы не может иметь той гордости, какая течет в жилах испанских грандов, английских лордов, французских марки­зов и немецких баронов, называющих нас варварами. Оно почтеннее и благороднее всех дворянств европейских в настоящем значении этого сло­ва; иоо приобрело свои отличия службою отечеству.

Мы удивлялись России, в настоящую минуту ее бытия, без отноше­ния к истории: но менее удивительна, поучительна ее история, сколько отличная от истории всех прочих государств, представляющая столько яв­лении беспримерных, новых? Выразуметь все эти явления, объяснить их в последовательном порядке, подвести под них параллельные линии прочих Истории, сравнить их между собою, показать сходства и отличия, исследо­вать причины тех и других: какая задача может быть важнее для мысляще­го историка? Итак, история России, представительницы, в некотором смыс­ле славянских племен, есть важнейшая часть европейской истории и сле­довательно, истории вообще, которую без нее не могут хорошо понять ни Гизоты, ни Галламы, ни Лудены.

Перейдем к частным достоинствам. Ни одна история не заключает в себе столько чудесного, если можно так выразиться, сколько российская Воображая события, ее составляющие, сравнивая их неприметные начала с далекими, огромными следствиями, удивительную связь их между со­бою, невольно думаешь, что перст Божий ведет нас как будто дреле иудеев к какой-то высокой цели. Я имел случай указывать на некоторые черты сего чудесного прежде; припомним оные здесь вмести с некоторыми дру­гими. Олег недовольный, вероятно, новгородцами, без всякого намере­ния, переселяется в Киев, и это переселение предводителя почти кочевого племени имеет бесконечное влияние на всю будущую судьбу России, ко­торая без оного, войдя в сношение с близким Западом через Новгород должна б была неминуема подчиниться Папе и принять участие в судьбе католичества. Чувствуете ли вы, что сие, по-видимому случайное пересе­ление долженствовало быть неприменно, чтоб российская история полу­чила тот вид и характер, какой имеет?

Приняв Христианскую Веру при Владимире, Россия четыреста лет после этого не имеет почти никакого отношения с Грецией, кроме мона­шеских путешествий; но в пятнадцатом столетии, как нарочно, последняя отрасль Палеологов, Царевна Софья, вступила в брак с Иоанном Ш, истин­ным основателем нашего государства, и, принеся нам герб, устраивает первый наш Двор и дополняет первое греческое влияние на Россию.

Вспомните теперь пятнадцатое столетие, вспомните с какими вели­чайшими затруднениями утверждено было единодержавие в Европе; у нас не было почти никакого: все роды удельных князей вымерли или обме­лели к этому времени, и Москва должна была только что прибрать их наследство к своим рукам. Новгород, Рязань, Тверь, Вятка, страны Север- ские, Пермь, Малороссия, не области, а целые государства европейские, почти не были покорены нами. А только покорились, повинуясь силе како­го-то естественного тяготения.

Как освободилась Россия из-под ига монголов? Почти без ее ведома: Иоанн и Ахмет, устрашившись друг друга, разошлись в разные стороны, один в Москву, другой в Орду, а между тем 1480 год считается эпохою нашего освобождения. И действительно, Орда, разделенная на многие хан­ства, после не могла уже более устрашать Россию и все ее части, одна за другою, начиная с Казани, достались нам, не столько неволею, сколько волею.

Спасение России от поляков и шведов, когда в одной ее части уже печатались книги с именем Владислова Жигмонтовича в заглавие, а дру­гая готова была уже присягнуть Густаву Карловичу, избрание на престол фамилии Романовых в лице семнадцатилетнего юноши, укрывавшегося дотоле в глубине монастырской кельи, фамилии Романовых, которая дала России Алексея, Федора, Петра - прибавлю здесь и Елизавету, основатель­ницу Московского Университета - менее ли удивительны?

И какова была связь между смертью в Угличе семилетнего царевича Дмитрия, игравшего в тычку ножом, и реформацией Петра! А последняя не могла бы произойти так без первого происшествия. Не пресекись род Московских Князей: не было бы Романовых, не было бы Петра.

А судьба самого Петра, который младенцем еще прошел невредимо сквозь тысячи стрельцов и раскольников, мимо копий и мечей, мимо вла­столюбивой Софьи и сел на отеческий престол: которого после в летах мужества ни брали ни порох, ни яд, ни железо!

Присоедините сюда жизнь еще одного человека, который, кажется нарочно должен был бежать из Женевы чтобы овладеть воображением младенца, возбудить в нем любопытство и удивление к иностранцам, то есть бросить в его душу первое семя всех будущих преобразований. Я говорю о Лефорте.

Кому предназначено было судьбою постигнуть намерение Петра, довершить его начинания, приблизить Россию еще более к ее цели? Прин­цессе из герцогства Ангальт-Цельского которого имени перед этим не­слышно было в России.

События нашего времени менее ли чудесны? Наполеон нападает на Россию с силами всей Европы; какой счастливый случай, казалось бы, для Турции и Швеции отмстить нам за прежние раны и возвратить себе все завоевания Екатерины и Александра. Нет. Они именно в это время уступа­ют, утверждая за нами новы страны. И при каких правителях? При Беран- доте и Махмуте...

"..." Не правда ли, что все эти события были бы почтены невероятны­ми баснями, если бы не составляли истинной истории?

В истории языка, промышленности, внутреннего управления встреча­ются такие же чудеса: так, например бедный крестьянин, рыболов с берегов Ледовитого океана, который под двадцать семь лет начал учиться грамоте, преобразовал русское слово и дал своим соотечественникам новое силь­нейшее орудие в благородных прениях с европейскими народами.

Во сколько времени процветали наши фабрики! И проч. и проч.

Далее — частная история получает большую занимательность от ха­рактеров действующих лиц; наша представляет целый курс психологии в лицах: я не думаю, чтоб какое-либо государство могло выставить много таких людей сряду, каковы были у нас Иоанн Ш вместе с Софией и Еленой, Василием и Димитрием, Иоанн Грозный с Сильвестром и Адашевым, Кур­бским и Скуратовым, Борис Годунов со своим семейством, Самозванец, Шуйский, Скопин и Болотников, конец герои междуцарствия — Гермоген, Ляпунов, Шеин, Дионисий, Пааицын, Минин, Трубецкой, Пожарский, за коими следовали Филарет, Алексей, София; не говорю уже здесь о Петре Великом, который один составляе+ собою целый век, целую торию.

И в каких разнообразных отношения находились эти люди! Чрез какие ступени например перешла душа Годунова, который, женясь на дочери палача Иоаннова, из простого дворянина сделался приближенным вель­можею, правителем, царем, который имел радостное удовольствие видеть Россию, вознесенную его трудами и мыслями на верх могущества и сла­вы, и чрез минуту пасть жертвою мелкой личной злобы, и на смертном одре предчувствовать гибель дражайшего своего семейства, которое лю­бил он больше всего на свете. Простое повествование о судьбе его, о жиз­ни таинственного самозванца с его Мариною, о Шуйском, суть такие ро­маны, которых когда не могло б создать богатое воображение Вальтера Скотта. Скажем несколько слов о сих лицах в других отношениях. Союз Иоанна П1 с Литвой и Польшей, Крымом и Валахией, отношения к Турции и Золотой Орде, связи и договоры Годунова, представляют училище для негоциантов, в котором они найдут много опытов и любопытных сведе­ний для себя даже после истории современных европейских государей — Людовика XI, Фердинанда Католика и Карла

До сих пор мы не отдавали должной справедливости нашей старин­ной дипломатии, потому что по какому-то странному предубеждению не смели сравнивать наших дельцов с западными министрами; но, откинув блестящие имена, я не знаю, в чем и много ли уступят им наши Щелкало- вы, Власьевы и Годуновы. Наконец следует говорить о российской исто­рии в отношении к настоящему времени. Мы живем в такую эпоху, когда одна ясная мысль может иметь благодетельное влияние на судьбу целого рода человеческого, когда одно какое-либо историческое открытие может дать повод к государственным учреждениям, Какое славное поприще, ка­кие великолепные виды для науки! — С другой стороны, часто ли случает­ся нам слышать восклицания: за чем у нас нет того постановления или этого. Если б эти ораторы были знакомы с историей, и в особенности с историей российской, то уменьшили бы некоторые свои жалобы, и увиде­ли бы, что всякое постановление важно непременно иметь свое семя и свой корень, и что пересаживать чужие растения, как бы они не были пышны и блистательны, не всегда бывает возможно или полезно, по край­ней мере всегда требует глубокого размышления, великого благоразумия осторожности. Далее - они увидели бы ясно собственные наши годы, кото­рым напрасно искать подобных в других государствах, и исполнились бы благодарностью к Промыслу за свое удельное счастье. В этом отношении Российская История может сделаться хранительницею и блюстительни­цею общественного спокойствия, самою верною и надежною.

Вот, почему изучение российской истории полезно, важно, необхо­димо. Я старался обозреть некоторые ее особливые качества и предста­вить ее отношение к современному миру, к науке, к стоящим обстоятель­ствам. Я не упомянул только об одной важнейшей причине, которая более всех других должна возбудить с к сему занятию, и которую я предоставляю собственному сердцу каждого: российская история — это мы сами, наша плоть и кровь, зародыш наших собственных мыслей и чувств, которые, постепенно развиваясь от самого грубого начала, наконец получили в нас стоящую степень своей зрелости. Изучая историю мы изучаем самих себя, достигаем до своего самопознания, высшей точки народного и личного образования. Это книга бытия нашего. И когда мы можем с большими надеждами начать свои труды, как в наше время? Августейший монарх принимает отечественную торию под высокий покров Свой; просвещен­ное начальство, постигшее всю важность исторических занятий, доставля­ет все важные средства для их продолжения. Мы повторим здесь всегдаш­нее наше желание, чтобы скорее изданы были летописи и прочие источни­ки российской истории, чтоб плоды Археографической экспедиции Стро­ева были обнародованы во всеобщее сведение, и не остались тлеть в архи­вах, как то к несчастию училось с трудами других наших незабвенных ис­следователей. Тогда только российская история получит надежное основа­ние, тогда только обозначатся все материалы, из коих должен создаться великолепный ее храм.

Умбрашко К. Б. М.П. Погодин: Человек. История. Публицист. М 1999 С. 217-227.

А. С. Хомяков. "О старом и новом"

Говорят: в старые годы лучше было все в земле русской. Была гра­мотность в селах, порядок в городах, в судах правда, в жизни довольство. Земля русская шла вперед, развивала все силы свои, нравственные, ум­ственные и вещественные. Ее хранили и укрепляли два начала, чуждые остальному миру: власть правительства, дружного с народом, и свобода церкви, чистой и просвещенной.

Грамотность! Но на копии (которая находится у меня) с присяги рус­ских дворян первому из Романовых, вместо подписки князя Троекурова, двух дворян Ртищевых и многих других, мне известных, находится крест с отметкою: по неумению грамоте. Порядок! Но еще в памяти многих, мне известных стариков сохранились бесконечные рассказы о криках ясачных; а ясачных крик был то же, что на Западе .. .крик войны, и беспрестанно в первопрестольном граде этот крик сзывал приверженцев, родственников и клиентов дворянских, которые, при малейшей ссоре, высыпали на улицу, готовые на драку и на сражение до смерти или до синяков. Правда! Но князь Пожарский был отдан под суд за взятки; старые пословицы полны свидетельств против судей прежнего времени; указы Михаила Федорови­ча и Алексея Михайловича повторяют ту же песнь о взятках и о новых мерах для ограждения подсудимых от начальства; пытка была в употребле­нии всеобщем, и слабый никогда не мог побороть сильного. Довольство! При малейшем неурожае люди умирали с голода тысячами, бежали в Польшу, кабалили себя татарам, продавали всю жизнь свою и будущих потомков крымцам, или своим братьям русским, которые едва ли были лучше крымцев и татар. Власть дружная с народом! Не только в отдален­ных краях, но в Рязани, в Калуге и в самой Москве бунты народные и стрелецкие были происшествием довольно обыкновенным, и власть цар­ская частехонько сокрушалась о препоны, противопоставленные ей ка­кой-нибудь жалкою толпою стрельцов, или делала уступки какой-нибудь подлой дворянской крамоле. Несколько олигархов вертели делами и судь­бою России и растягивали или обрезывали права сословий для своих лич­ных выгод. Церковь просвещенная и свободная! Но назначение патриарха всегда зависело от власти светской, как скоро только власть светская хотела

вмешиваться в дело избрания; архиерей псковский, уличенный в душегуб­стве и в утоплении нескольких десятков псковитян, заключается в монас­тырь; а епископ смоленский метет двор патриарха и чистит его лошадей в наказание зато, что жил роскошно; Собор Стоглавый остается бессмерт­ным памятником невежества, грубости и язычества, а указы против раз­боя архиерейских слуг показывают нам нравственность духовенства в виде самом низком и отвратительном. Что же было в золотое старое время? Взгрустнется поневоле. Искать ли нам добра и счастия прежде Романо­вых? Тут встречают нас волчья голова Иоанна Грозного, нелепые смуты его молодости, безнравственное царствование Василия, ослепление внука Донского, потом иго монгольское, уделы, междуусобия, унижение, про­дажа России варварам и хаос грязи и крови. Ничего доброго, ничего бла­городного, ничего достойного уважения или подражания не было в Рос­сии. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности, угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной и, обращаясь к настоящему времени, радуется пышной картине, представляемой нашим отечеством.

Хорошо! Да что же нам делать с сельскими протоколами, отысканны­ми Языковым, с документами, открытыми Строевым? Это не подделка, не выдумка, это не догадка систематиков; это факты ясные, неоспоривае- мые. Была же грамотность и организация в селах: от нее остатки в сходках и мирских приговорах, которых не могли уничтожить ни власть помещика, ни власть казенных начальств. Что делать нам с явными свидетельствами об городском порядке, о распределении должностей между гражданами, о заведениях, которых цель была облегчать, сколько возможно, низшим доступ к высшим судилищам? Что делать с судом присяжных, который существовал бессомненно в северной и средней России, или с судом сло­весным, публичным, который и существовал везде и сохранился в назва­нии [совестного] суда, по форме прекрасного, но неполного учреждения? Что делать с песнями, в которых воспевается быт крестьянский? Этих пе­сен теперь не выдумали русские крестьяне. Что делать с отсутствием кре­постного права, если только можно назвать правом такое наглое наруше­ние всех прав? Что с равенством, почти совершенным, всех сословий, в котором люди могли переходить все степени службы государственной и достигать высших званий и почестей? Мы этому имеем множество дока­зательств, и даже самые злые враги древности русской должны ей отдать в сем отношении преимущество перед народами западными. Власть пред­ставляет нам явные доказательства своего существования в распростране­нии России, восторжествовавшей над столькими и столь сильными врага­ми, а дружба власти с народом запечатлена в старом обычае, сохранив­шемся при царе Алексее Михайловиче, собирать депутатов всех сословий для обсуждения важнейших вопросов государственных. Наконец, свобода чистой и просвещенной церкви является в целом ряде святителей, которых могучее слово более способствовало к созданию царства, чем ум и хит­рость государей, в уважении не только русских, но и иноземцев к началь­никам нашего духовенства, в богатстве библиотек патриаршеских и мит- рополических, в книгах духовных, в спорах богословских, в письмах Иоан­на, и особенно в отпоре, данном нашей церковью церкви римской.

После этого, что же думать нам о старой Руси? Два воззрения, совер­шенно противоположные, одинаково оправдываются и одинаково опро­вергаются фактами неоспоримыми, и никакая система, никакое искусст­венное воссоздание древности не соответствует памятникам и не объяс­няет в полноте их всестороннего смысла.

Нам непозволительно было бы оставить вопрос неразрешенным тог­да, когда настоящее так ясно представляется нам в виде переходного мо­мента и когда направление будущего почти вполне зависит от понятия нашего о прошедшем. Если ничего доброго и плодотворного не суще­ствовало в прежней ясизни России, то нам приходится все черпать из жиз­ни других народов, из собственных теорий, из примеров и трудов племен просвещеннейших и из стремлений современных. Мы можем приступить к делу смело, прививать чужие плоды к домашнему дичку, перепахивать землю, не таящую в себе никаких семян, и при неудачах успокоивать свою совесть мыслию, что, как ни делай, хуже прежнего не сделаешь. Если же, напротив, старина русская была сокровище неисчерпаемое всякой прав­ды и всякого добра, то труд наш переменит свой характер, а все также будет легок. Вот архивы, вот записки старых бумаг, сделок, судебных решений, летописей и пр. и пр. Только стоит внести факт критики под архивные своды и воскресить, на просторе царства, учреждения и законы, которых трупы истлевают в забытых шкафах и сундуках.

После краткого обзора обоих мнений едва ли можно пристать к тому или другому. Вопрос представляется в виде многосложном и решение затруднительным. Что лучше, старая или новая Россия? Много ли посту­пило чуждых стихий в ее теперешнюю организацию? Приличны ли ей эти стихии? Много ли утратила она своих коренных начал, и таковы ли были эти началы, чтобы нам о них сожалеть и стараться их воскресить?

Современную Россию мы видим: она нас и радует, и теснит; об ней мы можем говорить с гордостью иностранцам, а иногда совестимся гово­рить даже с своими; но старую Русь надобно угадать.

Сличение всех памятников, если не ошибаюсь, приведет нас к тому простому заключению, что прежде, как и теперь, было постоянное несог­ласие между законом и жизнию, между учреждениями писанными и жи­выми нравами народными. Тогда, как и теперь, закон был то лучше то хуже обычая, и редко исполняемый, то портился, то исправлялся в прило­жении. Примем это толкование, как истину, и все перемены быта русского ооъяснятся. Мы поймем, как легко могли измениться отношения види­мые, и в то же время будем знать, что изменения редко касались сущности отношения между людьми и учреждениями, между государством граж­данами и церковью...

Если сравнить состояние России в XIX веке с состоянием ее в XVTI-m мы придем, кажется, к следующему заключению. Государство стало креп­че и получило возможность сознания и постепенною улучшения без внут­ренней борьбы; несколько прекрасных начал, прежде утраченных и забы­тых, освящено законом и поставлено на твердом основании: такова отмена смертной казни, человеколюбие в праве уголовном и возможность низ­шим сословиям восходить до высших степеней государственных на усло­виях известных и правильных. Наконец, закон освятил несколько злоупот­реблении, введенных обычаем в жизнь народную, и через это видимо уко­ренил их. Я знаю, как важна для общества нравственная чистота закона- я знаю, что в ней таится вся сила государства, все начала будущей жизни но полагаю также, что иногда злоупотребление, освященное законом, вызы­вает исправление именно своею наглостию, между тем как тихая и скры­тая чума злого обычая делается почти неисцелимою. Так в наше время мерзость рабства законного, тяжелая для нас во всех смыслах, веществен­ном и нравственном, должна вскоре искорениться общими и прочными мерами, между тем как илотизм крестьян до Петра мог сделаться язвою вечною и по меньшей мере вел к состоянию пролетариев или безземель­ных английских работников.

Начал чуждых вижу я весьма мало: дворянство, введенное Петром 1ретьим, уже столько изменилось от действия духа народного, что оно не только не имеет характера аристократического, но даже чище, чем оно было до Петра Великого после усиления боярских родов и безусловного ооращения поместий в вотчины.

В жизни же и ходе просвещения: излишний космополитизм некото­рое протестантство мыслей и отчуждение от положительных начал веры и духовного усовершенствования христианского, сопряженные (в то же вре­мя) с отстранением безобразной формальности, с отстранением равноду­шия к человечеству, переходящего почти в ненависть, и какого-то усыпле­ния умственного и духовного, граничащего с еврейским самодовольстви­ем и языческой беспечностью.

Я уже говорил о многих прекрасных стихиях, которые нами утраче­ны; но я, кажется, также показал, что они уничтожены обрядами, прежде чем законы коснулись их. Они прежде были убиты народом, потом уже

схоронены государями...

Эти-то лучшие инстинкты души русской, образованной и облагоро­женной христианством, эти-то воспоминания древности неизвестной, но живущей в нас тайно, произвели все хорошее, чем мы можем гордиться: уничтожение смертной казни, освобождение Греции и церкви греческой в недрах самой Турции, открытие законных путей к возвышению лиц по лестнице государственных чинов, под условием заслуг или просто просве­щения, мирное направление политики, провозглашение закона Христа и правды, как единственных законов, на которых должны основаться жизнь народов и их взаимные сношения. Кое-что сделано; более, несравненно более, остается сделать такого, на что вызывает нас дух, живущий в воспо­минаниях, преданиях или символах, уцелевших от древности. Весь этот прекрасный мир замирал, почти замер в беспрестанных борьбах внутрен­них и внешних России. Без возобновления государства все погибало; госу­дарство ожило, утвердилось, наполнилось крепостью необычайною: те­перь все прежние начала могут, должны развиваться и разовьются соб­ственною своею неумирающею силою. — Нам стыдно бы было не пере­гнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и безнравственнее пред­ставляется им общество. Наша древность представляет нам пример и на­чала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою; но все это было подавлено, уничтожено отсутствием государственного начала, раздорами внутренними, игом внешних врагов. Западным людям приходится все прежнее отстранять, как дурное, и все хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, при­вести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее...

Мы видели, что первый период истории русской представляет феде­рацию областей независимых, охваченных одною цепию охранной стра­жи. Эгоизм городов нисколько не был изменен случайностью варяжского войска и варяжских военачальников, которых мы называем князьями не представляя себе ясного смысла в этом слове. Единство языка было бес­плодно, как и везде: этому нас учит древний мир Эллады. Единство веры не связывало людей, потому что она пришла к нам из земли, от которой вера сама отступилась, почувствовав невозможность ее пересоздать. Ког­да же гроза монгольская и властолюбие органически созданного княже­ства московского разрушили границы племен, когда Русь срослась в одно целое — жизнь частей исчезла; но люди, отступившись от своей мятежной и ограниченной деятельности в уделах и областях, не могли еще перенести к новосозданному целому теплого чувства любви, с которым они стреми­лись к знаменам родного города при криках: "за Новгород и святую Со­фию", или "за Владимир и Боголюбскую Богородицу". России еще никто не любил в самой России: ибо, понимая необходимость государства, ник­то не понимал его святости. Таким образом, даже в 1612 году, которым может несколько похвалиться наша история, желание иметь веру свобод­ную сильнее действовало, чем патриотизм, а подвиги ограничились побе­дою всей России над какою-то горстию поляков.

Между тем, когда все обычаи старины, все права и вольности городов и сословий были принесены в жертву для составления плотного тела госу­дарства; когда люди, охраненны вещественною властию, стали жить не друг с другом, а, так сказать, друг подле друга, язва безнравственности обще­ственной распространилась безмерно, и все худшие страсти человека раз­вились на просторе: корыстолюбие в судьях, которых имя сделалось прит­чею в народе, честолюбие в боярах, которые просились в аристократию властолюбие в духовенстве, которое стремилось поставить новый папский престол. Явился Петр и, по какому-то странному инстинкту души высо­кой, обняв одним взглядом все болезни отечества, постигнув все прекрас­ное и святое значение слова: государство, он ударил по России, как страш­ная, но благодетельная гроза. Удар по сословию судей-воров; удар по боя­рам, думающим о родах своих и забывающим родину; удар по монахам ищущим душеспасения в келиях и поборов по городам, а забывающим церковь, и человечество, и братство христианское. За кого из них заступит­ся история?

Много ошибок помрачают славу преобразователя России но ему остается честь пробуждения ее к силе и к сознанию силы. Средства, им употребленные, были грубые и вещественные; но не забудем, что силы духовные принадлежат народу и церкви, а не правительству; правитель­ству же предоставлено только пробуждать или убивать их деятельность каким-то насилием, более или менее суровым. Но грустно подумать, что тот, кто так живо и сильно понял смысл государства, кто поработил вполне ему свою личность, так же как и личность всех подданных, не вспомнил в то же время, что там только сила, где любовь, а любовь только там где личная свобода.

Быть может, я строго судил о старине; но виноват ли я, когда она сама себя осудила? Если ни прежние обычаи, ни церковь не создали никакого видимого образа, в котором воплотилась бы старая Россия, не должны ли мы признаться, что в них не доставало одной какой-нибудь или даже не­скольких стихий? Так и было. Общество, которое вне себя ищет сил для самохранения, уже находится в состоянии болезненном. Всякая федера­ция заключает в себе безмолвный протест против одного общего начала. Федерация случайная доказывает отчуждение людей друг от друта, равно­душие, в котором еще нет вражды, но еще нет и любви взаимной. Челове­чество воспитывается религиею, но оно воспитывается медленно. Много веков проходит прежде, чем вера проникнет в сознание общее, в жизнь людей,.. .в плоть и кровь. Грубость России, когда она приняла христиан­ство, не позволила ей проникнуть в сокровенную глубину этого святого учения, а ее наставники утратили уже чувство первоначальной красоты его. Оттого-то народ следовал за князьями, когда их междоусобицы губили землю русскую; а духовенство, стараясь удалить людей от преступлений частных, как будто бы и не ведало, что есть преступления общественные.

При всем том, перед Западом мы имеем выгоды неисчислимые. На нашей первоначальной истории не лежит пятно завоевания. Кровь и враж­да не служили основанием государству русскому, и деды не завещали вну­кам преданий ненависти и мщения. Церковь, ограничив круг своего дей­ствия, никогда не утрачивала чистоты своей жизни внутренней и не пропо- ведывала детям своим уроков неправосудия и насилия. Простота до-татар­ского устройства областного не чужда была истины человеческой, и закон справедливости и любви взаимной служил основанием этого быта, почти патриархального. Теперь, когда эпоха создания государственного кончи­лась, когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней вражды, настало для нас время понимать, что человек дости­гает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого при­надлежат всем и силы всех каждому. Таким образом, мы будем подвигать­ся вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории цер­кви и законов ее — светил путеводительных для будущего нашего развития и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были осно­ваны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности на­шего племени. Тогда, в просвещенных и стройных размерах, в оригиналь­ной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и хрис­тианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, и не колеблющаяся вечно между бытием и смертию.

Полное собрание сочинений Александра Степановича Хомякова. Т. З.М., 1914. С.11—29.

И. В. Киреевский. "В ответ А. С. Хомякову"

Статья г-на Хомякова возбудила во многих из нас желание написать ему возражение. Потому я хотел сначала уступить это удовольствие дру­гим и предложить вам статью об ином предмете. Но потом, когда я обду­мал, что понятие наше об отношении прошедшего состояния России к настоящему принадлежит не к таким вопросам, о которых мы можем иметь безнаказанно то или другое мнение, как о предметах литературы, о музы­ке или о иностранной политике, но составляет, так сказать, существенную часть нас самих, ибо входит в малейшее обстоятельство, в каждую минуту нашей жизни; когда я обдумал еще, что каждый из нас имеет об этом предмете отличное от других мнение, тогда я решился писать, думая, что моя статья не может помешать другому говорить о том же, потому что это дело для каждого важно, мнения всех различны, и единомыслие могло бы быть не бесполезно для всех.

Вопрос обыкновенно предлагается таким образом: прежняя Россия, в которой порядок вещей слагается из собственных ее элементов, была ли лучше или хуже теперешней России, где порядок вещей подчинен преоб­ладанию элемента западного? — Если прежняя Россия была лучше тепе­решней, говорят обыкновенно, то надобно желать возвратить старое, ис­ключительно русское, и уничтожить западное, искажающее русскую особенность; если же прежняя Россия была хуже, то надобно стараться вводить все западное и истреблять особенность русскую.

Силлогизм, мне кажется, не совсем верный. Если старое было лучше теперешнего, из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь. Что годилось в одно время, при одних обстоятельствах, может не годиться в другое, при других обстоятельствах. Если же старое было хуже, то из этого также не следует, чтобы его элементы не могли сами собой развиться во что-нибудь лучшее, если бы только развитие это не было остановлено на­сильственным введением элемента чужого. Молодой дуб, конечно, ниже однолетней с ним ракиты, которая видна издалека, рано дает тень, рано кажется деревом и годится на дрова. Но вы, конечно, не услужите дубу тем, что привьете к нему ракиту.

Таким образом и самый вопрос предложен неудовлетворительно. Вместо того, чтобы спрашивать: лучше ли была прежняя Россия? — полезнее, кажется, спросить: нужно ли для улучшения нашей жизни теперь возвращение к старому русскому, или нужно развитие элемента западно­го, ему противоположного? —

Рассмотрим, какую пользу мы можем извлечь из ршения этого воп­роса?

Положим, что вследствие беспристрастных изыскании мы убедимся, что для нас особенно полезно бы было исключительное преобладание одного из двух противоположных бытов; положим, притом, что мы нахо­димся в возможности иметь самое сильное влияние на судьбу России, — то и тогда мы не могли бы ог всех усилий наших ожидать исключительного преобладания одного из противоположных элементов, потому именно, что хотя и один избран в нашей теории, но другой вместе с ним существу­ет в действительности. Сколько бы мы ни были врагами западного просве­щения западных обычаев и т. под.; но можно ли без сумасшествия думать, что когда-нибудь, какою-нибудь силою истребится в России память всего того, что она получила от Европы в продолжение двухсот лет? Можем ли мы не знать того, что знаем, забыть все, что умеем? Еще менее можно

думать, что 1000-летие русское может совершенно уничтожиться от влия­ния нового европейского. Потому, сколько бы мы ни желали возвращения русского или введения западного быта, — но ни того, ни другого исключи­тельно ожидать не можем, а поневоле должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух враждующих на­чал.

Следовательно, и этот вид вопроса — который из двух элементов ис­ключительно полезен теперь?—также предложен неправильно. Не в том дело- который из двух? но в том: какое оба они должны получить направле­ние, чтобы действовать благодетельно? Чего от взаимного их действия дол­жны мы надеяться, или чего бояться?

Вот вопрос, как он существенно важен для каждого из нас: направле­ние туда или сюда, а не приобретение того или другого...

"..."Рассматривая общественное устройство прежней России, мы находим многие отличия от Запада, и, во-первых: образование общества в маленькие так называемые миры. Частная, личная самобытность, основа, западного развития, была у нас также мало известна, как и самовластие общественное. Человек принадлежал миру, мир ему. Поземельная соб­ственность, источник личных прав на Западе, была у нас принадлежнос­тью общества. Лицо участвовало во столько в праве владения, во сколько

входило в состав общества.

Но это общество не было самовластное, и не могло само себя устраи­вать, само изобретать для себя законы, потому что не было отделено от других ему подобных обществ, управлявшихся однообразным обычаем. Бесчисленное множество этих маленьких миров, составлявших Россию, было все покрыто сетью церквей, монастырей, жилищ уединенных отшельников, откуда постоянно распространялись повсюду одинакие понятия об отноше­ниях общественных и частных. Понятия эти мало-помалу должны были пе­реходить в общее убеждение, убеждение в обычай, который заменял закон, устроивая, по всему пространству земель подвластных нашей Церкви, одну мысль, один взгляд, одно стремление, один порядок жизни. Это повсемест­ное однообразие обычая было, вероятно, одною из причин его невероят­ной крепости, сохранившей его живые остатки даже до нашего времени, сквозь все противодействие разрушительных влияний, в продолжение 200 лет стремившихся ввести на место его новые начала.

Вследствие этих крепких, однообразных и повсеместных обычаев, всякое изменение в общественном устройстве, не согласное с строем це­лого, было невозможно. Семейные отношения каждого были определены прежде его рождения; в таком же предопределенном порядке подчиня­лась семья миру, мир более обширный — сходке, сходка — вече и т. д., покуда все частные круги смыкались в одном центре, в одной Православ­ной Церкви. Никакое частное разумение, никакое искусственное соглаше­ние не могло основать нового порядка, выдумать новые права и преиму­щества. Даже самое слово: право, было у нас неизвестно в западном его смысле, но означало только справедливость, правду. Потому никакая власть, никакому лицу, ни сословию, не могла ни даровать, ни уступить никакого права, ибо правда и справедливость не могут ни продаваться, ни браться, но существуют сами по себе, независимо от условных отношений. На Западе, напротив того, все отношения общественные основаны на усло­вии, или стремятся достигнуть этого искусственного основания. Вне усло­вия нет отношений правильных, но является произвол, который в прави­тельственном классе называют самовластием, в управляемом — свобо­дою. Но и в том, и в другом случае этот произвол доказывает не развитие внутренней жизни, а развитие внешней, формальной. Все силы, все инте­ресы, все права общественные существуют там отдельно, каждый сам по себе, и соединяются не по нормальному закону, а — или в случайном порядке, или в искусственном соглашении. В первом случае торжествует материальная сила, во втором — сумма индивидуальных разумений. Но материальная сила, материальный перевес, материальное большинство, сумма индивидуальных разумений, в сущности составляют одно начало, только в разных моментах своего развития. Потому общественный дого­вор не есть изобретение энциклопедистов, но действительный идеал, к кото­рому стремились без сознания," а теперь стремятся с сознанием все западные общества, под влиянием рационального элемента, перевесившего

элемент христианский.

В России мы не знаем хорошо границ княжеской власти прежде под­чинения удельных княжеств Московскому; но если сообразим, что сила неизменяемого обычая делала всякое самовластное законодательство не­возможным; что разбор и суд, который в некоторых случаях принадлежал князю, не мог совершаться несогласно с всеобъемлющими обычаями, ни толкование этих обычаев, по той же причине, не могло быть произволь­ное; что общий ход дел принадлежал мирам и приказам, судившим также по обычаю вековому и потому всем известному; наконец, что в крайних случаях князь, нарушавший правильность своих отношений к народу и Церкви, был изгоняем самим народом, — сообразивши все это, кажется очевидно, что собственно княжеская власть заключалась более в предво­дительстве дружин, чем во внутреннем управлении, более в вооружен­ном покровительстве, чем во владении областями...

"..."Россия не блестела ни художествами, ни учеными изобретения­ми, не имея времени развиться в этом отношении самобытно, и не прини­мая чужого развития, основанного наложном взгляде и потому враждеб­ного ее христианскому духу. Но зато в ней хранилось первое условие раз­вития правильного, требующего только времени и благоприятных обстоя­тельств; в ней собиралось и жило то устроительное начало знания, та фи­лософия христианства, которая одна может дать правильное основание наукам. Все святые отцы греческие, не исключая самых глубоких писате­лей, были переведены и читаны, и переписываемы, и изучаемы в тишине наших монастырей, этих святых зародышей несбывшихся университетов. Исаак Сирии, глубокомысленнейшее из всех философских писаний, до сих пор еще находится в списках 12 и 13 века. И эти монастыри были в живом, беспрестанном соприкосновении с народом. Какое просвещение в нашем подлом классе не в праве мы заключить из этого одного факта! Но это просвещение не блестящее, но глубокое; не роскошное, не материальное, имеющее целью удобства наружной жизни, но внутреннее, духовное; это устройство общественное, без самовластия и рабства, без благородных и подлых; эти обычаи вековые, без писанных кодексов, исходящие из Церкви и крепкие согласием нравов с учением веры; -эти святые монастыри, рас­садники христианского устройства, духовное сердце России, в которых хранились все условия будущего самобытного просвещения; эти отшель­ники, из роскошной жизни уходившие в леса, в недоступных ущельях изу­чавшие писания глубочайших мудрецов христианской Греции, и выходив­шие оттуда учить народ, их понимавший; эти образованные сельские при­говоры; эти городские веча; это раздолье русской жизни, которое сохра­нилось в песнях — куда все это делось? Как могло это уничтожиться, не принесши плода? Как могло оно уступить насилию чужого элемента? Как возможен был Петр, разрушитель русского и вводитель немецкого? Если же разрушение началось прежде Петра, то как могло Московское княже­ство, соединивши Россию, задавить ее? Отчего соединение различных ча­стей в одно целое произошло не другим образом? Отчего... должно было торжествовать иностранное, а не русское начало?

Один факт в нашей истории объясняет нам причину такого несчаст­ного переворота; этот факт есть Стоглавый Собор. Как скоро ересь яви­лась в Церкви, так раздор духа должен был отразиться и в жизни. Явились партии, более или менее уклоняющиеся от истины. Партия нововводи- тельная одолела партию старины, именно потому, что старина разорвана была разномыслием. Оттуда, при разрушении связи духовной, внутрен­ней, явилась необходимость связи вещественной, формальной, оттуда ме­стничество, опричнина, рабство и т. п. Оттуда искажение книг по заблуж­дению и невежеству, и исправление их по частному разумению и произ­вольной критике. Оттуда перед Петром правительство в разномыслии с большинством народа, отвергаемого под названием раскольников. Оттого Петр, как начальник партии в государстве, образует общество в обществе, и все что за тем следует.

Какой же результат всего сказанного? Желать ли нам возвратить про­шедшее России, и можно ли возвратить его? Если правда, что самая осо­бенность русского быта заключалась в его живом исхождении из чистого христианства и что форма этого быта упала вместе с ослаблением духа, то теперь эта мертвая форма не имела бы решительно никакой важности. Возвращать ее насильственно было бы смешно, когда бы не было вредно. Но истреблять оставшиеся формы может только тот, кто не верит, что ког­да-нибудь Россия возвратится к тому живительному духу, которым дышит ее Церковь.

Желать теперь остается нам только одного: чтобы какой-нибудь фран­цуз понял оригинальность учения христианского, как оно заключается в нашей Церкви, и написал об этом статью в журнале; чтобы немец, по­веривши ему, изучил нашу церковь поглубже и стал бы доказывать на лекциях, что в ней совсем неожиданно открывается именно то, чего те­перь требует просвещение Европы. Тогда, без сомнения, мы поверили бы французу и немцу, и сами узнали бы то, что имеем.

Полное собрание сочинений И. В. Киреевского. В 2т. М., 1911 Т 1 С 109-120.

К.С. Аксаков. "Об основных началах русской истории

Нравственный подвиг жизни предлежит не только каждому человеку, но и народам, и каждый человек и каждый народ решает его по своему, выбирая для совершения его тот или другой путь. И человеку и народу случается падать на нравственном пути, но самое падение это есть нрав­ственное же падение, совершается в нравственной сфере. Как бы ни ре­шался нравственный вопрос, как бы ни было возмутительно его решение, он неотразимо предстоит человеческому духу. Всякая умственная, всякая духовная деятельность, вся тесно соединена с нравственным вопросом.

История представляет нам сии многоразличные пути, сии многотруд­ные борьбы противоречащих стремлений, верований, убеждений нрав­ственных. Страшная игра материальных сил поражает с первого взгляда; но это один признак: внимательный взор увидит одну только сил]/, движу­щую всем, мысль, которая всюду присутствует, но которая медленно со­вершает ход свой; часто готовая перерядиться в новый образ, она сообща­ет еще могущество свое образу прежнему, хранит его, пока вполне не созреет и с полным правом не явится в новом сиянии, пересоздав все в новый образ. Избавиться от мысли люди не могут: они могут загромоз­дить ее материальными внешними силами, могут поставить на поприще насилия; но, обремененная недостойною себя громад,ою, она тем не ме­нее движет ее, и тогда страшно столкновение грубых масс, прильнувших к этой духовной силе: страшно разбиваются и разрушаются они друг об друга.

Нравственное дело должно и совершаться нравственным путем, оез помощи внешней, принудительной силы. Вполне достойный путь один для человека, путь свободного убеждения, путь мира, тот путь, который открыл нам божественный Спаситель и которым шли его апостолы. Этот путь внутренней правды смутно мог чувствоваться и языческими народа­ми. Не силою принуждения, но силою жизни самой истребляется все про­тиворечащее истине, дается мера и строй всему. Разлад, который может происходить здесь от несовершенства человеческого, налаживается опять жизнию же. Как бы ни падала община, ставшая на этот путь, но, веруя в силу жизни, она высока уже этою самою верою, — и всегда возможна для нее высокая гармония нравственных сил. Под влиянием веры в нравствен­ный подвиг, возведенный на степень исторической задачи целого обще­ства, образуется своеобразный быт, мирный и кроткий характер; и, конеч­но, если можем найти у кого-нибудь такой нравственный строй жизни (хотя бы и с набегающими диссонансами), то это у племен бытовых, по преимуществу, у племен славянских.

Но возможен ли такой быт на земле?

Существует другой путь, гораздо, невидимому, более удобный и про­стой: внутренний строй переносится вовне, и духовная свобода понимает­ся только как устройство, порядок (наряд); основы, начала жизни понима­ются как правила и предписания. Все формулируется. Это путь не внут­ренний, а внешней правды, не совести, а принудительного закона. Но та­кой путь имеет неисчислимые невыгоды. Прежде всего формула, какая бы то ни была, не может обнять жизни; потом, налагаясь извне и являясь принудительною, она утрачивает самую главную силу, силу внутреннего убеждения и свободного ее признания; потом далее, давая таким образом человеку возможность опираться на закон, вооруженный принудитель­ною силою, она усыпляет склонный к лени дух человеческий, легко и без труда успокаивая его исполнением наложенных формальных требований, и избавляя от необходимости внутренней нравственной деятельности и внутреннего нравственного возрождения. Это путь внешней правды, путь государства. Этим путем двинулось западное человечество.

Мы сказали, что славянские племена жили под условиями быта; об­щина, так устроенная, носит простое название земли, которое мы удер­жим: оно оправдается впоследствии. Но возможно ли было оставаться при этом?

Трудно. Первая, прежде всего и главная помеха — бранные, неуго­монные соседи, которые налетали на славянские земли и покоряли их, воз­мущая весь их быт. Славяне собирались, прогоняли их, — а нашествия снова им грозили. Нельзя же было народу стоять, не расходясь, с оружием в руках; он отказался бы таким образом от самого своего мирного земско­го начала. С другой стороны, и внутренние несовершенства, особенно у языческих народов, возмущали непрестанно мирный ход жизни.

В России история застает славян северных под властию варягов, юж­ных — под властию хозар. Северные славяне прогоняют варягов, и, может быть, вследствие ли их владычества, возникает вражда между ними и ссо­ры друг с другом.

Таковы были главные помехи, и земля, чтобы спасти себя, свою зем­скую жизнь, решается призвать на защиту государство. Но надо заметить, славяне не образуют из себя государство, они призывают его; они не из себя избирают князя, а ищут его за морем; таким образом они не смеши­вают земли с государством, прибегая к последнему как к необходимости для сохранения первой. Государство, политическое устройство — не сде­лалось целью их стремления, — ибо они отделяли себя или земскую жизнь от государства и для сохранения первой призвали последнее.

Ничья история не начинается так. Если спорили о времени существо­вания этого факта, то здесь сила в его смысле: позднейшие частные при­звания подтверждают тот же смысл.

Призвание было добровольное. Земля и государство не смешались, а раздельно стали в союз друг с другом. В призвании добровольном означи­лись уже отношения земли и государства — взаимная доверенность с обе­их сторон. Не брань, не вражда, как это было у других народов, вследствие завоевания, а мир, вследствие добровольного призвания.

Так начинается русская история. Две силы в ее основании, два двига­теля и условия во всей русской истории: земля и государство.

Случайности исторические, человеческие волнения, наконец, ход са­мих этих сил, нравственный путь, которым идет народ, видоизменяют судь­бы русской земли. В каком отношении были у нас земля и государство? Они существуют как отдельные, но дружественные союзные силы, созна­ваемые в их раздельности и взаимно признающие одна другую. "Земля и государство" встречается у нас везде. Таким образом, не обратившись в государство, призвавши его и став сами в стороне, славяне русские сохра­нили веру в жизнь...

Полное собрание сочинений Константина Сергеевича Аксакова. М., 1889. Т. I. Сочинения исторические.

К. С. Аксаков. "О том же"

Россия — земля совершенно самобытная, вовсе не похожая на евро­пейские государства и страны. Очень ошибутся те, которые вздумают при­лагать к ней европейские воззрения и на основании их судить о ней. Но так мало знает Россию наше просвещенное общество, что такого рода сужде­ния слышишь часто. Помилуйте, говорят многие, неужели вы думаете, что Россия идет каким-то своим путем? На это ответ простой: нельзя не думать того, что знаешь, что таково на самом деле.

Как занимателен и важен самобытный путь России до совращения ее (хотя отчасти) на путь западный и до подражания Западу! Как любопытны обстоятельства и последствия этого совращения, и, наконец, как занима­тельно и важно современное состояние России, вследствие предыдущего переворота, и современное ее отношение к Западу!

История нашей родной земли так самобытна, что разнится с самой первой своей минуты. Здесь-то, в самом начале, разделяются эти пути русский и западноевропейский до той минуты, когда странно и насиль­ственно встречаются они, когда Россия дает страшный крюк, кидает род­ную дорогу и примыкает к западной. На это начало прежде всего обратим свое внимание.

Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их. Власть явилась там неприязненною и вооруженною, и насиль­ственно утвердилась у покоренных народов. Один народ, или, лучше, одна дружина завоевывает народ, и образуется государство, в основе которого лежит вражда, не покидающая его во все течение истории. (Если там и была тишина, как явление, — в основе лежала вражда).

Русское государств, напротив, было основано не завоеванием, а доб­ровольным призванием власти. Поэтому не вражда, а мир и согласие есть его начало. Власть явилась у нас желанною, не враждебною, но защитною и утвердилась с согласия народного. На Западе власть явилась как грубая сила, одолела и утвердилась без воли и убеждения покоренного народа. В России народ сознал и понял необходимость государственной власти на земле, и власть явилась, как званый гость, по воле и убеждению народа.

Таким образом рабское чувство покоренного легло в основании западного государства; свободное чувство разумно и добровольно призвав­шего власть легло в основании государства русского. Раб бунтует против власти, им непонимаемой, без воли его на него наложенной и его непони­мающей. Человек свободный не бунтует против власти, им понятной и

добровольно призванной.

Итак, в основании государства западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства русского: добровольность, свобода и мир. Эти начала составляют важное и решительное различие между Русью и Запад­ной Европою, и определяют историю той и другой.

Пути совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могут сойтись между собою, и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях. Запад, из состояния рабства переходя в состояние бун­та, принимает бунт за свободу, хвалится ею и видит рабство в России. Россия же постоянно хранит у себя призванную ею самою власть, хранит ее добровольно, свободно, и поэтому в бунтовщике видит только раба с другой стороны, который так же унижается перед новым идолом бунта, как перед старым идолом власти; ибо бунтовать может только раб, а сво­бодный человек не бунтует.

Но пути эти стали еще различнее!, когда важнейший вопрос для чело­вечества присоединился к ним: вопрос веры. Благодать сошла на Русь. Православная вера была принята ею. Запад пошел по дороге католицизма. Страшно в таком деле говорить свое мнение; но если мы не ошибаемся, то скажем, что по заслугам дался и истинный, дачся и ложный путь веры —

первый Руси, второй Западу.

Ясно стало для русского народа, что истинная свобода только там,

иде же дух господень.

Обратимся собственно к судьбам России, оставим в стороне Запад.

Мы. к сожалению, встретимся с ним еще и у себя.

При таких началах согласия, которые легли в основу русского государ­ства, народ и власть должны были стать в совершенно особые отношения, не похожие на западные. При такой основе, как должен смотреть народ на власть? Так, как на власть, которая не покорила, но призвана им добро­вольно, которую потому он обязан хранить и чтить, ибо он сам пожелал ее: народ в таком случае есть первый страж власти. Как должна власть смотреть на народ? Как на народ, который не покорен ею, но который сам призвал ее, почувствовав ее необходимость, который, следовательно, не есть ее униженный раб, втайне мечтающий о бунте, но свободный под­данный, благодарный за ее труды и друг неизменный. С обоих же сторон, так как не было принуждения, а было свободное соглашение, должна быть полная доверенность.

Но нет никакого обеспечения, скажут нам; или народ, или власть мо­гут изменить друг другу. Гарантия нужна! — Гарантия не нужна! Гаран­тия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощию зла. Вся сила в идеале. Да и что значат условия и договоры, как скоро нет силы внутренней? Никакой договор не удержит людей, как скоро нет внутреннего на это желания. Вся сила в нравственном убеждении. Это сокровище есть в России, потому что она всегда в него верила и не прибегала к договорам.

Поняв с принятием христианской веры, что свобода только в духе, Россия постоянно стояла за свою душу, за свою веру. С другой стороны, зная, что совершенство на земле невозможно, она не искала земного со­вершенства, и поэтому, выбрав лучшую (т. е. меньшее из зол) из прави­тельственных форм, она держалась ее постоянно, не считая ее совершен­ною. Признавая свободно власть, она не восставала против нее и не уни­жалась перед нею.

Теперь обратимся к самой истории русской; проследим отношение власти к народу и народа к власти, и посмотрим: была ли с какой-нибудь стороны измена.

Народ призывает власть добровольно, призывает ее в лице князя-мо- нарха, как в лучшем ее выражении, и становится с нею в приязненные отношения. Это — союз народа с властию. Употребим здесь слова, кото­рые так часто, постоянно, и с такой ясной определенностью встречаются в наших исторических свидетельствах, — слова, которые выражают народ и власть, т. е.: земля и государство.

Земля, как выражает это слово, — неопределенное и мирное состоя­ние народа. Земля призвала себе государство на защиту^ ограждение: преж­де всего от врагов внешних, потом и от врагов внутренних. Отношение земли и государства легло в основание русской истории...

".. ."Во все времена русской истории народ русский не изменил пра­вительству, не изменил монархии. Если и были смуты, то они состояли в вопросе о личной законности государя: о Борисе, Лжедимитрии и Шуйс­ком. Но никогда не раздавался голос в народе: не надо нам монархии, не надо нам самодержавия, не надо царя. Напротив, в 1612 году, одолев вра­гов своих и будучи без государя, вновь громко и единогласно призвал на­род царя.

Любопытно, хотя вкратце, взглянуть на этот быт, на эти незыблемые, неизменные отношения между властию и народом, отношения свобод­ные, разумные, не рабские, и потому обеспеченные от всякой революции.

Государево и земское право — вот слова, которые слышались из уст народа, вот слова, которые слышались из уст государя; как часто встреча­ем их в древних, и от государя, и от народа идущих грамотах!

Эти слова указывают прямо на состав русской земли и обнимают его

весь.

Что было государево, что было земское дело, так союзно и приязнен­но между собою соединенные, что было правительство, что был народ?

Земля или народ пахал, промышлял и торговал; государство поддер­живал он деньгами и, в случае нужды, становился под знамена. Он состав­лял сам собою одно огромное целое, для которого необходимо было госу­дарство, чтобы можно было жить ему своею жизнью, и хранить безмятеж­но свою веру и беспрепятственно свой древний быт. Государь, первый защитник и хранитель земли, поддерживал общинное начало, и народ, под верховной властию государя управлялся сам собою. Сельские общины выбирали своих старост, целовальников и других чиновников. Иногда го­сударь призывал землю на совет и делал ее участницею дел политических.

Государство или государь, с неограниченною никаким условием вла­стию, блюл тихую жизнь земли. Вся администрация или управление было в его руках. Постоянное войско было собственно его заботой. Сношения политические ведал он один. Все, служившие ему орудием его прямой воли, были люди государевы. Они были воеводами или губернаторами, они сидели в судах городских и творили суд и правду; все люди, не пахав­шие, не промышлявшие, не торговавшие, не выборные от земли, состав­ляли, так сказать, дружину государеву и назывались людьми служилыми. Это были бояре, дворяне и проч. Число их было огромно. Сюда причисля­лись также все люди, служившие лично боярам, дворянам и вообще всем людям государевым, собственно так называемые холопи. Люди служилые, бояре, окольничие, стольники, дворяне и дети боярские (почти то же, что однодворцы), пользовались за службу свою поместьями и вотчинами. Не все бояре, в особенности же не все дворяне и дети боярские, потому что сии последние были очень многочисленны, состояли в действительной службе; но все они, все служилые люди без исключения, всегда могли быть потребованы на службу и не имели права отказываться: они составляли, так сказать, резерв служилых людей, были нечто в роде бессрочно-отпус­кных, и таким образом не даром пользовались своими поместьями.

Таким образом, в России не было ни одного человека, пользующего­ся даром своими выгодами (тем менее по праву). Когда созывалась вся Россия, и служилая и земская, на совет к государю, то такой совет называл­ся уже земским, и государь являлся тогда главою земли.

Аристократии не было и не могло быть, ибо боярство не было наследственно. Князья часто попадаются в жильцах; все зависело от службы. Сюда, правда, входило местничество; но само местничество на воспоми­наниях службы основывало права свои. Разделения на неподвижные со­словия не было. Живое начало проникало весь состав, и нигде, ни в каком сословии не застаивалось кругообращение сил государственных; можно было дослужиться до боярина; из людей земских можно было перейти в служилые. Аристократии западной не было вовсе. Не было вовсе и запад­ной демократии. Вся Россия была под двумя властями — земли и государ­ства, разделялась на два отдела— на людей земских и людей служилых.

Что же соединяло эти два отдела, что составляло неразрывную связь между ними? Мы говорили прежде о добровольном призвании землею власти: это относится собственно к правительству, к государю; но здесь мы говорим уже о проявлении этих начал, о двух классах; служилом и земском. Что соединяло эти два отдела России? Вера и жизнь; вот почему всякий чиновник, начиная от боярина, был свой человек народу; вот поче­му, переходя из земских людей в служилые, он не становился чуждым земле. Выше всех этих разделений было единство веры и единство жизни, быта, соединявшее Россию в одно целое. Верою и жизнию само государ­ство становилось земским...

Полное собрание сочинений Константина Сергеевича Аксакова. М., 1889. Т. I. Сочинения исторические. С. 11-23.

СОДЕРЖАНИЕ

"Примечания на "Историю древния и нынешния России

г. Леклерка", сочиненныйя генерал-майором Иваном Болтиным"……………………………………………………..2

Н. А. Полевой. Из рецензии на "Историю государства Российского" Н. М. Карамзина…………………………….8

Н. А. Полевой. Из "Истории русского народа". Книга 1.

Предисловие………………………………………………………………………………………………………………….16

Н. А. Полевой. Из "Истории русского народа". Т. I. Гл. I. Скандинавы. Начало русских государств………………23

Н. А. Полевой. Из "Истории руескоп>народа". Т. 11. Гл. Т. История Европы в IX и X столетиях………………………………………………………………………………………………………………………27

М.П. Погодин. Взгляд на русскую историю………………………………………………………………………………..28

А. С. Хомяков. "О старом и новом"…………………………………………………………………………………………..32

И. В. Киреевский. "В ответ А. С. Хомякову"………………………………………………………………………………...36

К.С. Аксаков. "Об основных началах русской истории……………………………………………………………………38

К. С. Аксаков. "О том же"……………………………………………………………………………………………………...39

43