§ 2. Западный страх

Насколько западная «культура страха» не­обычна для нас, видно даже сегодня. Сейчас, когда мы интенсивно познаем Запад, нам открывается кар­тина существования поистине несчастного. Прямо «Вий» Гоголя - такие демоны и привидения мучают душу западного обывателя [87]. Не случайно тема страха с таким успехом обыгрывается в искусстве. Спрос на «фильмы ужасов» на Западе феноменален, и фильмы А. Хичкока выражают глубинное качество культуры.

Есть у меня довольно близкий приятель из ФРГ, философ. Недавно он рассказал мне, как в 70-е годы был в Москве и обедал в доме секретаря их по­сольства. И за столом, желая сказать что-то сущест­венное, собеседники обменивались записками. Вслух не говорили - боялись подслушивающих устройств КГБ. Я не мог в это поверить и потратил целый час, добиваясь, чтобы мой друг точно воспроизвел ситуа­цию и объяснил причины этого страха в кругу обра­зованных, неглупых и немолодых людей. Это был болезненный разговор, мой друг страшно разволно­вался, вообще выглядел странно. Его мучило, что он не мог подыскать ответа на простой вопрос: чего вы боялись? Ведь если ты боишься, то должен иметь хоть какой-то образ опасности. Оказалось, что у той компании солидных дипломатов и философов такого образа просто не было, страх был внутри них и не имел очертаний. У нас произошел примерно такой диалог:

- Скажи, Ганс, вы боялись, что КГБ ворвется в дом и перестреляет собеседников прямо за столом?

- Брось, что за чушь.

- Боялись, что хозяина-дипломата выселят из страны как персону нон-грата?

- Нет, такого никто не думал.

- Боялись, что вас куда-то вызовут и поругают?

- Да нет, все не то. Никто ничего конкретного не предполагал.

Когда я перебрал все мыслимые виды ущерба, вплоть до самых невинных, к которому могло бы по­вести высказывание вслух застольных мыслей (даже при допущении, что КГБ только и делает, что все их записывает на пленку), в нашем разговоре наступила тягостная пауза, как будто мы затронули что-то важ­ное, чего понять не можем. Стало ясно, что в отноше­нии к СССР (КГБ - его символ) в культурном слое Запада возникла патология. И причины ее - не в СССР, они с его реальностью не связаны. Причины - в мышлении и подсознании этих западных интеллиген­тов.

Этой патологией Запад сумел заразить, как будто в ухо заразу влил, культурный слой СССР - ин­теллигенцию, которая единственная продолжает у нас сохранять западнические иллюзии.

Но вернемся к истокам. Можно сказать, что со­временный Запад возник, идя от волны к волне массо­вого религиозного (еще говорят экзистенциального - связанного с Бытием) страха, который охватывал од­новременно миллионы людей в Западной Европе. По­добные явления не отмечены в культуре Восточного христианства (например, в русских летописях).

Первое описанное в литературе явление массо­вого страха - охватившее население Западной Европы убеждение в скором приходе антихриста и наступле­нии Страшного суда на исходе первого тысячелетия. Впечатляет рассказ о том, как Папа Сильвестр и им­ператор Оттон III встретили новый 1000-й год в Риме в ожидании конца света. В полночь конец света не наступил, и всеобщий ужас сменился бурным ликова­нием. Но волна коллективного страха вновь захлест­нула Европу - все решили, что кара Господня состо­ится в 1033 г., через тысячу лет после распятия Хри­ста. Тема Страшного суда преобладала в мистических учениях XI-XII веков [88].

Религиозный ужас был настолько сильным и уже разрушительным, что западная Церковь была вы­нуждена пересмотреть догматы. Ее богословы после долгих дискуссий выработали компенсирующее страх представление о «третьем загробном мире» - чисти­лище. Его существование было официально утвер­ждено в 1254 г. Папой Иннокентием IV. Показа­тельно, что у Православной церкви не было никакой необходимости принимать это богословское нововве­дение.

Другим средством ослабить религиозный страх было установление количественной меры греха и ис­купления посредством ведения баланса между про­ступками и числом оплаченных месс, стоимостью подарков церкви и величиной пожертвований мона­стырям (уже затем был создан прейскурант индуль­генций). На этом пути, однако, католическая церковь заронила семя рационализма и Реформации.

Передышка была недолгой, и в XIV веке Ев­ропу охватила новая волна коллективного страха. Причин для него было много (страшная Столетняя война, массовое обеднение людей), но главная при­чина - эпидемия чумы 1348-1350 гг., от которой пол­ностью вымирали целые провинции. Тяжелые эпиде­мии следовали одна за другой вплоть до XVII века. И именно в связи с чумой выявилась особенность кол­лективного страха: со временем он не забывался, а чудовищно преображался. При первых признаках но­вой эпидемии образ предыдущей оживал в массовом сознании в фантастическом и преувеличенном виде.

В XV веке «западный страх» достигает своего апогея. Это видно уже по тому, что в изобразитель­ном искусстве центральное место занимают смерть и дьявол. Представление о них утрачивает связь с ре­альностью и становится особым продуктом ума и чувства, продуктом культуры. Историк и культуролог Й. Хейзинга в своем известном труде «Осень средне­вековья» пишет об этом продукте: «содрогание, рож­дающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы лип­кого, леденящего страха». В язык входят связанные со смертью слова, для которых даже нет адекватных аналогов в русском языке.

Таково, например, впервые появившееся в ли­тературном французском языке в 1376 г. важное слово «macabre» (многие исследователи пытались выяснить происхождение слова, есть целый ряд не­сводимых гипотез). Оно вошло во все европейские языки, и в словарях переводится на русский язык как погребальный, мрачный, жуткий и т.п. Но эти слова не передают действительного смысла слова macabre, он гораздо значительнее и страшнее. В искусстве За­пада создано бесчисленное множество картин, миниа­тюр и гравюр под названием «La danse macabre» - «Пляска смерти». Это - целый жанр (главное в нем то, что «пляшет» не Смерть и не мертвец, а «мертвое Я» - неразрывно связанный с живым человеком его мерт­вый двойник). Пляска смерти стала разыгрываться актерами. В историю вошло описание представления Пляски смерти в 1449 г. во дворце герцога Бургунд­ского [89].

Воздействие темы смерти и страданий на соз­нание людей в XV веке качественно изменилось бла­годаря книгопечатанию и гравюрам. Печатный станок сделал гравюру доступной буквально всем жителям Европы, и изображение Пляски смерти пришло прак­тически в каждый дом. Граверы же делали и копии картин знаменитых художников. Более всего копий делалось с картин Иеронима Босха (1460-1516) [90]. Эти картины - концентрированное и гениальное вы­ражение страха перед смертью и адскими муками. Говорят, что Босх создал художественную энцикло­педию зла всех видов и форм.

На этом фоне и произошла Реформация - раз­рыв «протестантов» с Римской католической церко­вью («вавилонской блудницей») [91]. В гуманитарном знании есть такая особая тема: «страх Лютера». Суть ее в том, что Лютер был гениальным выразителем массовых страхов своего времени. У него страх перед дьяволом доходил до шокового состояния, порождал видения и вел к прозрениям. Но Лютер «сублимиро­вал» свои страхи в такое эмоциональное и творческое усилие, что результатом его стали гениальные трак­таты и обращения.

Нам трудно понять духовную и интеллектуаль­ную конструкцию протестантства, слишком разнятся наши культурные основания, да и конструкция эта очень сложна, в ней много изощренной казуистики. То, что прямо касается нашей темы, упрощенно сво­дится к следующему.

Лютер собрал под свои знамена столь большую часть верующих Европы потому, что указал путь для преодоления метафизического, религиозного страха. Во-первых, он «узаконил» страх, назвал его не только оправданным, но и необходимым. Человек, душу ко­торого не терзает страх - добыча дьявола. Во-вторых, Лютер «индивидуализировал» страх, лишил его зара­зительной коллективной силы. Это произошло в ре­зультате отхода от идеи религиозного братства и кол­лективного спасения души. Отныне каждый должен был сам, индивидуально иметь дело с Богом, причем не столько со Спасителем, сколько с грозным Богом-отцом. И великим даром Христа была уже не благо­дать, не искупление греха, а истинная вера [92].

Через индивидуальную веру и лежит путь к преодолению страха у Лютера: «Страх излечивается внутренним слышанием Бога в себе». Эта вера стала личным, индивидуальным убежищем от страха. Но произошедшая при отказе от коллективного спасения в свою очередь беспредельно увеличила страх и мас­совое озлобление, которое надолго погрузило Запад в хаос. «Страх Лютера» породил такую охоту на ведьм, с которой ни в какое сравнение не идут преследова­ния католической Инквизиции (миф о которой - по­рождение XIX века как часть большой программы манипуляции сознанием). При сравнительно неболь­шом еще населении Европы, в ходе Реформации здесь было сожжено около миллиона «ведьм».

Но и сами «ведьмы» были переполнены злобой, в большинстве случаев, видимо, шла речь о женщинах с маниакальным синдромом (есть исследования по истории психических заболеваний той эпохи, опи­рающиеся на анализ протоколов допроса «ведьм»). Ницше пишет о том времени: «Еретики и ведьмы суть два сорта злых людей: что в них есть общего, так это то, что и сами они чувствуют себя злыми, но при этом их неодолимо тянет к тому, чтобы сорвать свою злобу на всем общепринятом (будь то люди или мнения). Реформация - своего рода удвоение средневекового духа ко времени, когда он утратил уже чистую со­весть, - порождала их в огромном количестве».

Реформация привела и к Тридцатилетней войне, в которой погибло 3/4 населения Чехии и 2/3 населения Германии. Это навсегда запечатлелось в исторической памяти западного человека. Главной темой гравюр Дюрера и Гольбейна снова становится смерть - уже как следствие страшных религиозных войн и массовых казней. Масштабы их не поддаются воображению.

Идея смерти и возрождения и по сей день со­ставляет одну из главных тем протестантских пропо­ведников, а в XIX в. она лежала в основе особого жанра проповедей в США - Revivals. Они превраща­лись в массовые  спектакли, на которые съезжались люди за сотню миль, в повозках с запасами пищи и постельным бельем на много дней. Осталось подроб­ное описание одного такого сборища в штате Кен­тукки в августе 1801 г. На него собралось 20 тыс. че­ловек. Проповедники доводили людей до такого ужаса, что они обращались в паническое бегство, а многие падали в обморок, и поляна походила на поле битвы, покрытое распростертыми телами. Поскольку успех проповеди определялся числом «упавших», то велся их точный учет. В один из дней число людей, потерявших сознание от ужаса, составило 3 тыс. че­ловек.

Итог становлению «страха Лютера» подвел датский философ С. Кьерке­гор в трилогии «Страх и трепет» (1843), «Понятие страха» (1844) и «Болезнь к смерти» (1849). Здесь страх предстает как основопо­лагающее условие возникновения индивидуума и об­ретения им свободы. Речь, разумеется, идет не о ре­альном страхе - «человек сам создает страх».

Кьеркегор пишет: «Страх - это возможность свободы, только такой страх абсолютно воспитывает силой веры, поскольку он пожирает все конечное и обнаруживает всю его обманчивость. Ни один Вели­кий инквизитор не имел под рукой столь ужасных пыток, какие имеет страх, и ни один шпион не умеет столь искусно нападать на подозреваемого как раз в то мгновение, когда тот слабее всего, не умеет столь прельстительно раскладывать ловушки, в которые тот должен попасться, как это умеет страх; и ни один проницательный судья не понимает, как нужно доп­рашивать обвиняемого - допрашивать его, как это де­лает страх, который никогда не отпускает обвиняе­мого - ни в развлечениях, ни в шуме повседневности, ни в труде, ни днем, ни ночью».

Сегодня мы обязаны читать такие вещи, как это ни трудно нам, вскормленным светлым Правосла­вием, Пушкиным и русскими сказками. Ведь открыто объявлена сверхзадача перестройки и реформы - сде­лать нас хотя бы второсортными протестантами, «вернуться в Запад». Надо же нам знать, какими нас бы хотели видеть новые вожди. Где же идеал? Делать жизнь с кого? Чем воспитал себя свободный индиви­дуум Запада?

И нам говорят - страхом: «Страх становится для него прислуживающим духом, который даже про­тив собственной воли вынужден вести его туда, куда он, охваченный страхом, хочет идти. Потому, когда страх возвещает о своем приходе, когда он хитроумно показывает, что нашел теперь некое совершенно но­вое средство ужасать, которое намного ужаснее всего, что применялось прежде, он не уклоняется и уж тем более не пытается удержать страх на расстоянии шу­мом и путаницей, - нет, он приветствует приход страха, приветствует его празднично, так же как Со­крат радостно принял чашу с ядом, он закрывается ото всех вместе со страхом, он говорит, как пациент перед операцией, когда этой болезненной операции пора начаться: «Ну что ж, теперь я готов». И страх входит в его душу и внимательно осматривает все, и устрашениями выманивает из него все конечное и мелкое, а затем ведет его туда, куда он хочет идти».

Религиозный страх Реформации был усилен социальным страхом от разрушения общины (церков­ной, крестьянской, ремесленной). Протестантизм был тесно связан с возникновением буржуазного общества и присущего ему индивидуализма. Н. Бердяев, этот философ свободы, писал в книге «Смысл истории» (1923 г.): «В средние века человек жил в корпорациях, в органическом целом, в котором не чувствовал себя изолированным атомом, а был органической частью целого, с которым он чувствовал связанной свою судьбу. Все это прекращается в последний период новой истории. Новый человек изолируется. Когда он превращается в оторванный атом, его охватывает чув­ство невыразимого ужаса, и он ищет возможности выхода путем соединения в коллективы». На другие исходы из страха индивида указывает Э. Фромм: «Че­ловек, освободившийся от пут средневековой общин­ной жизни, страшился новой свободы, превратившей его в изолированный атом. Он нашел прибежище в новом идолопоклонстве крови и почве, к самым оче­видным формам которого относятся национализм и расизм». В конечном счете, фашизм - результат пара­ноидального, невыносимого страха западного чело­века.

Следующую мощную струю страха добавила Научная революция, разрушившая упорядоченный Космос и сбросившая человека с вершины мирозда­ния. Первой реакцией на образ мира, данный Копер­ником, был страх. Даже великий мыслитель того вре­мени Паскаль признавался: «Вечное безмолвие этих бесконечных пространств страшит меня».

«Страх, создаваемый самим человеком», углу­било Просвещение. Казалось бы, весь пафос этого культурного движения, «преодолевающего» религию (недаром его назвали нео-язычеством), был направлен на освобождение человека от страха посредством воз­вышения разума, рационального мышления. Заместив Церковь наукой, Просвещение приняло на себя мис­сию построения светской морали, задающей буржуаз­ную добродетель. Для этого было воздвигнуто целое здание новой педагогики и новой системы воспитания (включая школу, о которой речь пойдет отдельно).

Культ рациональности в буржуазной культуре неожиданно породил в человеке его Другое - обост­рил иррациональное (изучавший культуру Китая анг­лийский историк Нидхэм назвал это шизофренией европейского мышления, очень специфическим, при­сущим лишь Западу явлением). Это иррациональное, «природное» в человеке трактовалось в буржуазной морали как нечто угрожающее и постыдное. Под воз­действием этой морали в индивидууме возник т. н. «внутренний страх» - страх перед его собственной «непобежденной природой».

Во всей программе Просвещения проблема страха перед природой - центральная. Сама наука явилась выражением воли к власти над Природой, а страх перед нею рассматривался как беспочвенное и даже нездоровое чувство. В донаучном, космическом мироощущении страх перед природой на деле был направлен на то «надприродное», что стоит за всеми явлениями и вещами, это был страх перед Богом. На­ходясь в центре Вселенной, человек за все отвечал перед Богом.

Просвещение дало совершенно новую картину мира, в которой все вещи и явления природы были представлены как следствия простых, познаваемых и математически выражаемых причин. Бог исчез из природы, а человек, освободившись от ответственно­сти за нее перед Богом, превратился в господина при­роды (Просвещение называют «теологией господства над природой»). Это устранило иррациональный страх перед природой (остался, конечно, разумный страх перед реальными естественными опасностями, но не об этом страхе речь).

Утрата страха перед внешней природой поро­дила исторически новую форму страха перед приро­дой внутренней (Просвещение - эпоха, которая «стра­дала от омрачения души»). Никакой социальный слой в истории так не жаловался на неблагополучие своего душевного состояния, как буржуазия эпохи Просве­щения. Буржуазное общество стало первым общест­вом, перенесшим принуждение во внутреннюю сферу - посредством создания внутреннего страха. Будучи оборотной стороной «буржуазной добродетели», этот страх стал одним из главных элементов консолидации гражданского общества. Выражением его стали чув­ство вины, угрызения совести, подавленная сексуаль­ность (перенесенная в мир подсознания, фантазий и извращений).

Возникла педагогика, требующая тотального господства разума и объявившая войну фантазиям и влечениям как силам, разрушающим рациональное мышление. Это породило в человеке страх перед соб­ственными влечениями как постыдными наруше­ниями общественной морали и добродетели. Чем больше «расколдовывался» мир, тем сильнее страх загонялся внутрь. Этому непредусмотренному эф­фекту от Просвещения посвящали свои труды многие философы XIX и ХХ веков. Уже наши современники Т. Адорно и М. Хоркхаймер считают, что именно сформулированное Просвещением требование то­тального господства разума привело к раздвоению и самоотчуждению человека - болезни современного западного общества [93].

В поисках избавления от страха и перед Богом, и перед моралью буржуазного общества, Ницше при­шел к нигилизму, к идее сверхчеловека, вставшего «по ту сторону добра и зла». В этих метаниях он за­шел в тупик. «Господствовать - и не быть больше ра­бом Божьим: осталось лишь это средство, чтобы об­лагородить людей», - на этом пути пришел он к убий­ству Бога. «Когда морализируют добрые, они вызы­вают отвращение; когда морализируют злые, они вы­зывают страх» - отсюда выросла белокурая бестия, отрицающая мораль.

Когда читаешь о случаях массовой паники в странах «рационального» За­пада уже в наше время, больших трудов стоит поверить фактам - настолько они непривычны. Имеется множество описаний кол­лективного страха, охватившего США во время пере­дачи радиопостановки по роману Г.Уэллса «Война миров».

Дело было в 1938 г. Радиопостановка «Втор­жение с Марса» передавалась как репортаж с места событий. Население восточных штатов, на которые вещало радио, в массе своей поверило, что речь идет о реальном событии, и испытало массовый приступ страха. Этот непреднамеренный случай искусственно созданной паники стал предметом многих исследова­ний и дал важное знание. Один из выводов гласил, что условием для такой странной и заразительной внушаемости массы американцев была общая неус­тойчивость эмоциональной сферы, вызванная дли­тельным экономическим кризисом (Великая депрес­сия) и тем возбуждением, которое породили Мюнхен­ские соглашения и ожидание войны.

Впоследствии, уже, по сути, в порядке экспе­римента, радиопостановка «Вторжение с Марса» была повторена в странах, переживающих социально-эко­номическую нестабильность или кризис - с тем же результатом, что и в США. В ноябре 1944 г. эта пере­дача вызвала массовую панику в Сантьяго де Чили. А в феврале 1949 г. в столице Эквадора Кито вызванная передачей паника закончилась человеческими жерт­вами, увечьями и сожжением здания радиостанции. Ю.А. Шерковин в книге «Психологические проблемы массовых информационных процессов» описывает серию других подобных случаев коллективного страха, создаваемого радиопередачами (по некоторым случаям потом сделали сценарии остросюжетных фильмов).

Для нас интересен вывод книги: вся история систем массовой коммуникации в СССР и социали­стических странах не имеет ни одного прецедента, хоть отдаленно напоминающего эти случаи. И дело не только в том, что политика радио не была манипуля­ционной - не было манипулируемым само массовое сознание. Паники не удалось бы создать, даже если бы радио этого захотело. Сфера чувств советского человека не была для этого подготовлена всеми исто­рическими культурными условиями.