Классики / Современная / Позитивизм / Витгенштейн / Философские исследования

Л.Витгенштейн

Философские исследования^*

1. “Cum ipsi (majores homines) appellabant rem allquam, et cum secundum earn vocem corpus ad aliquid movebant, videbam, et tenebam hoc ab eis vocari rem illam, quod sonabant, cum cam vellent ostendere. Hoc autern eos velle ex motu corporis aperiebatur: tanquam verbis naturalibus omnium gentium, quae fiunt vultu et nutu oculorum, ceterorumque membroum actu, et sonitu vocis indicante affectionem animi in petendis, habendis, rejiciendis, fugiendisve rebus. Ita verba in variis sententiis locis suis posita, et crebro audita, quarum rerum sign?, essent. paulatim colligebam, measque jam voluntates, edomito in eis signis ore, per haec enuntiabam” (Augustinus. Confessiones, I. 8)¹.

Эти слова, как мне кажется, дают нам определенную картину сущности человеческого языка. А именно следующую: слова языка обозначают предметы – предложения суть сочетания таких наименований. – В этой картине языка мы находим корни следующей идеи. Каждое слово имеет значение. Это значение подчинено слову. Оно есть предмет, замещаемый словом.

Августин не говорит, есть ли какая-либо разница между видами слов. Кто таким образом описывает обучение языку, тот, по-видимому, думает в первую очередь о существительных, таких, как стол, стул, хлеб, и об именах людей, и лишь во вторую очередь – об именах, обозначающих определенные виды деятельности и свойства; при этом предполагается, что остальные виды слов сами о себе позаботятся.

Теперь подумай о следующем употреблении языка. Я посылаю кого-нибудь за покупками. Я даю ему записку, на которой стоят знаки: пять красных яблок. Он относит записку к продавцу; тот открывает ящик, на котором стоит знак яблоки; затем он ищет в таблице слово красный и находит напротив него цветовой образец; наконец, он произносит ряд числительных – я предполагаю, что он знает их наизусть, – до слова пять и при каждом числительном он вынимает из ящика одно яблоко, имеющее цвет образца – Так или подобно этому оперируют словами. – Но как же он знает, где и как ему искать слово красный и что он должен делать со словом пять? – Ну хорошо, я допускаю, что он действует так, как я описал. Объяснения рано или поздно подходят к концу. – Но каково же значение слова пять? – Об этом здесь речь вообще не шла; речь шла лишь о том, как слово пять употребляется.

2. Это философское понимание значения коренится в примитивном представлении о том, как функционирует язык. Но можно также сказать, что это – представление о некотором языке, более примитивном, чем наш.

Представим себе язык, для которого верно описание, данное Августином. Этот язык должен служить делу установления понимания между строителем A и его помощником B. A использует при строительстве детали разной формы: имеются кубы, столбы, плиты и балки. B должен подавать A детали, причем в том порядке, в котором они нужны A. С этой целью они используют язык, состоящий из слов куб, столб, плита, балка. A выкрикивает их; B приносит ту строительную деталь, которую он выучился приносить на этот выкрик. – Пойми это как совершенно примитивный язык.

3. Мы могли бы сказать, что Августин описывает некоторую систему понимания; только этой системой является не все то, что мы зовем языком. И это же следует говорить во многих случаях, где встает вопрос: “Пригодно ли это представление или непригодно?” Ответ таков: “Да, пригодно; но только для этой узко очерченной области, а не для целого, на мысленный охват которого ты претендовал”.

Это похоже на то, как если бы кто-то разъяснял: “Игра состоит в том, что предметы по определенным правилам передвигаются по поверхности…”, а мы ему отвечаем: ты, кажется, думаешь о настольных играх; но это еще не все игры. Ты можешь сделать свое определение правильным, эксплицитно ограничив его этим классом игр.

4. Представь себе письменность, в которой буквы употребляются для обозначения звуков, но также и для обозначения ударения и пунктуации. (Письменность можно понимать как язык для описания звуковых образов.) Теперь представь себе, что кто-то понимает эту письменность так, как будто каждой букве соответствует только один звук и никаких других функций буквы не имеют. Именно к такому упрощенному пониманию письменности близко понимание языка Августином.

5. Рассмотрев пример из § 1, можно получить представление о том, в какой сильной степени общее понятие значения слова окружает функционирование языка туманом, который делает невозможным ясное видение языка. – Туман рассеется, если мы изучим явления языка в сфере примитивных способов его употребления, на материале которых можно ясно увидеть цель слов и их функционирование.

Такие примитивные формы языка использует ребенок, учась говорить. Обучение языку состоит не в объяснении, а в упражнениях.

6. Мы могли бы представить, что язык, описанный в § 2, и есть весь язык лиц A и B и даже – что это весь язык некоторого племени. Детей воспитывают, чтобы они занимались этими видами деятельности, употребляли при этом эти слова и именно так реагировали на слова других.

Важная часть упражнений будет состоять в том, что учитель указывает на предметы, обращает на них внимание ребенка и при этом произносит некоторое слово; например, слово плита произносится с одновременным указанием на предмет соответствующего вида. (Мне бы не хотелось называть это “указательным (остенсивным) объяснением”, или “дефиницией”, так как ребенок еще не может спросить о наименовании. Я буду называть это “указательным обучением словам”. – Я говорю, что это составляет важную часть упражнений, потому что так обстоит дело у людей, а не потому, что нельзя представить себе никакого иного пути.) Можно сказать, что это указательное обучение словам устанавливает ассоциативное отношение между словом и вещью. Но что это значит? Ну, это может значить разное; но скорее всего это понимают так, что когда ребенок слышит слово, то в его душе возникает образ вещи. Но если это происходит, является ли это целью слова? – Да, это может быть его целью. – Я могу представить себе такое употребление слов (звуковых цепочек). (Произнесение слова подобно нажатию клавиши на клавиатуре воображения.) Но в языке из § 2 пробуждение образов не является целью слов. (Правда, может оказаться, что это способствует достижению настоящей цели.)

Но если указательное обучение достигает такого результата, то могу ли я сказать, что этот результат есть понимание слова? Разве тот, кто по крику Плита! действует так-то и так-то, не понимает этого выкрика? – Вероятно, это могло быть достигнуто благодаря указательному обучению; но все-таки лишь при специальной тренировке. При другой тренировке то же самое указательное обучение привело бы к совершенно другому пониманию.

“Связывая стержень с рычагом, я исправляю тормоз”. – Да, если дан весь остальной механизм. Лишь вместе с ним он представляет собой тормозной рычаг; если же он освобожден от своей опоры, он представляет собой уже не рычаг, а все что угодно или ничто.

7. При практическом использовании языка (2) одна сторона выкрикивает слова, а другая действует в соответствии с этими словами; однако при обучении языку происходит следующий процесс: учащийся называет предметы. То есть он говорит слово, когда учитель указывает на строительную деталь. – Да, здесь найдется еще более простое упражнение: школьник повторяет слова, которые ему подсказывает учитель. Оба эти процесса сходны с языком.

Мы также могли бы представить, что весь процесс употребления слов в (2) есть одна из тех игр, посредством которых дети овладевают своим родным языком. Я буду называть эти игры “языковыми играми” и иногда говорить о примитивном языке как о языковой игре.

Процессы называния вещей и повторения подсказанных слов тоже можно было бы назвать языковыми играми. Подумай о многочисленных употреблениях слов в играх типа хоровода.

“Языковой игрой” я буду называть также целое, состоящее из языка и тех видов деятельности, с которыми он сплетен.

8. Рассмотрим расширение языка (2). Кроме четырех слов куб, столб, плита и балка, пусть оно содержит цепочку слов, которая употребляется так же, как продавец в (1) употребляет числительные (это может быть цепочка букв алфавита); далее, пусть имеются два слова, которые могут звучать как туда и это (так как это приблизительно указывает на их цель) и которые связаны в своем употреблении с указательным жестом; и, наконец, некоторое число цветовых образцов. Строитель A дает приказ типа г –плита – туда. При этом он показывает помощнику B цветовой образец и при слове туда указывает на некоторое место стройплощадки. Из запаса плит B берет по одной плите на каждую букву алфавита вплоть до г, в соответствии с цветовым образцом, и подносит ее к тому месту, которое обозначил A. – В других случаях A отдает приказ: это – туда. При слове это он указывает на строительную деталь. И так далее.

9. Когда ребенок изучает этот язык, он должен выучить наизусть последовательность числительных а, б, в,… И он должен выучить их употребление. – Будет ли в ходе этих занятий происходить также указательное обучение словам? – Ну, например, при этом указывают на плиты и считают: а, б, в плиты.– С указательным обучением словам куб, столб и т.д. более сходно указательное обучение числительным, которые служат не для счета, а для обозначения групп вещей, охватываемых взглядом. Именно таким образом дети учатся употреблению первых пяти-шести количественных числительных.

А слова это и туда также выучиваются указательно? – Представь себе, как можно было бы научиться их употреблять. Кто-то будет указывать на какой-то объект или место, – но ведь здесь это указание происходит не только при обучении употреблению слов, но также и при самом употреблении.

10. Итак, что обозначают слова этого языка? – Как может быть выявлено, что они обозначают, если не по типу их употребления? А ведь употребление мы уже описали. Выражение это слово обозначает это также должно быть частью этого описания. Иными словами, описание должно быть приведено к форме: “Слово… обозначает…”

Конечно, можно сократить описание употребления слова плита до утверждения, что это слово обозначает этот предмет. Так поступят в том случае, если, например, дело состоит лишь в том, чтобы устранить недоразумение, состоящее в том, что слово плита было соотнесено с тем видом строительных деталей, который мы в действительности называем куб; – но тип этой соотнесенности, то есть употребление этих слов в остальных случаях, уже известен.

Точно так же можно сказать, что знаки a, b и т.д. обозначают числа; например, когда это позволяет преодолеть ошибочное мнение, по которому, а, б, в играют в языке ту же роль, которую в действительности играют слова куб, плита, столб. И можно также сказать, что в обозначает это число, а не то; например, если с помощью этого разъясняется, что буквы следует употреблять в последовательности а, б, в, г, а не в последовательности а, б, г, в.

Но оттого, что мы уподобляем друг другу описания употреблений слов, эти употребления не становятся более сходными. Ибо, как мы видим, они отнюдь не однородны.

11. Представь себе ящик с инструментами: здесь есть молоток, плоскогубцы, пила, отвертка, линейка, банка с клеем и сам клей, гвозди и шурупы. – Сколь различны функции этих предметов, столь же различны и функции слов. (И в обоих случаях есть и сходства.).

Правда, нас запутывает внешнее сходство слов, когда они встречаются нам в произнесенном, написанном или напечатанном виде. Ибо их употребление стоит перед нами не столь отчетливо. Особенно, когда мы философствуем!

12. Мы как будто заглядываем в кабину локомотива: там множество рукояток, с виду более или менее сходных. (Это и понятно, так как все они предназначены для того, чтобы браться за них рукой.) Одна из них – пусковая ручка, которую можно сдвигать постепенно (она регулирует открывание клапана); другая – рукоятка выключателя, которая имеет лишь два рабочих положения, она либо включена, либо выключена; третья – рукоятка тормозного рычага, чем сильнее ее тянут, тем сильнее поезд тормозит; четвертая – рукоятка насоса; она действует лишь в то время, пока ее двигают взад-вперед.

13. Когда мы говорим: “каждое слово языка что-то означает”, то этим пока не сказано решительно ничего; разве что мы точно объяснили, какое именно различение мы хотим сделать. (Ведь могло бы случиться так, что мы хотели бы отличить слова языка (8) от слов “без значения”, вроде тех, которые придумывал в своих стихах Льюис Кэррол, или таких, как тир-лим-бом-бом в песнях.)

14. Представь себе, что кто-то сказал: “Все орудия служат для того, чтобы что-то изменять. Так, молоток изменяет положение гвоздя, пила – форму доски и т.д.”. – А что изменяет линейка, банка с клеем, гвозди? – “Наше знание о длине вещи, температуре клея, прочность ящика”. – Достигается ли что-нибудь этим уподоблением выражений?

15. Быть может, в самом прямом смысле слово обозначать употребляется тогда, когда знак стоит на предмете, который он обозначает. Будем считать, что инструменты, которые лицо A использует при строительстве, несут определенные знаки. Когда строитель A показывает своему помощнику такой знак, тот приносит инструмент, снабженный этим знаком.

Таким, или более или менее сходным образом, имя обозначает вещь и имя дается вещи. Часто бывает полезно в наших философских штудиях сказать себе: “Назвать что-то – это как бы прикрепить к некоторой вещи табличку с именем”.

16. А как обстоит дело с цветовыми образцами, которые строитель A показывает помощнику B, – принадлежат ли они языку? А это как вам будет угодно. К словесному языку они не принадлежат; однако если я скажу кому-нибудь: “Произнеси слово этот”, то, конечно, ты признаешь слово этот частью данного предложения. А ведь это слово играет роль, совершенно аналогичную той, которую играет цветовой образец в языковой игре (8); а именно это образец того, что должен сказать другой.

Будет наиболее естественным и вызовет меньше всего путаницы, если мы отнесем образцы к орудиям языка.

(Замечание о рефлексивном местоимении это предложение.)

17. Можно сказать: в языке (8) мы встречаемся с различными типами слов. Ведь функции слов плита и куб ближе друг к другу, чем функции слов плита и г. Однако как мы объединим слова по типам, будет зависеть от цели классификации – и от наших предрасположений.

Подумай о том, сколь различными способами можно классифицировать орудия по их типам. Или шахматные фигуры по типам фигур.

18. Пусть тебе не мешает, что языки (2) и (8) состоят из одних приказов. Если ты хочешь сказать, что по этой причине они неполны, то спроси себя, является ли полным наш язык; – был ли он полным, пока в него не вросли химическая символика и запись бесконечно малых величин; ведь это, так сказать, предместья нашего языка. (А сколько домов или улиц нужно городу для того, чтобы стать городом?) Наш язык напоминает старый город: множество закоулков, улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных времен; и все это окружено массой новых проспектов, прямых, правильных улиц и стандартных домов.

19. Нетрудно представить себе язык, состоящий из одних военных приказов и рапортов. – Или язык, состоящий лишь из вопросов и выражений подтверждения (Bejahung) и отрицания (Verneigung). И бесчисленное множество других языков. – Представить себе язык – значит представить некоторую форму жизни.

А как быть в таком случае: является ли призыв Плита! в примере (2) предложением или словом? – Если словом, то оно ведь имеет не то же значение, как слово нашего обычного языка, одинаковое с ним по звучанию, так как в § 2 это все-таки призыв. Если же предложением, то ведь это – отнюдь не то же самое, что эллиптическое предложение Плита! из нашего языка. – Что касается первого вопроса, то ты можешь назвать выражение Плита! и словом, и предложением; а может быть, здесь уместно говорить о “вырожденном предложении” (подобно тому, как говорят о вырожденной гиперболе), что в точности равно нашему “эллиптическому” предложению. – Но ведь оно есть лишь сокращенная форма предложения Принеси мне плиту!, а между тем этого предложения в примере (2) нет. – А почему бы мне, наоборот, не назвать предложение Принеси мне плиту! удлинением предложения Плита!? – Потому что тот, кто говорит Плита!, в действительности подразумевает Принеси мне плиту! – Но как это ты делаешь – как ты подразумеваешь это, когда говоришь Плита!? Говоришь ли ты мысленно сам себе неукороченное предложение? И почему для того, чтобы сказать, что подразумевает кто-то под своим призывом Плита!, я должен переводить это выражение в другое? А если они обозначают одно и то же, то почему бы мне не сказать: “Когда он говорит Плита!, то он подразумевает Плита!”? Иначе говоря: если ты можешь подразумевать Принеси мне плиту!, то почему ты не можешь подразумевать Плита!? – Но когда я кричу Плита!, я ведь хочу именно то, чтобы он принес мне плиту!, –Конечно, но состоит ли “желание этого” в том, что ты в какой-либо форме думаешь предложение иное, чем то, которое ты говоришь?

20. Но ведь если кто-то говорит Принеси мне плиту!, то теперь создается впечатление, будто он мог мыслить себе это выражение как одно длинное слово: а именно слово, соответствующее этому единственному слову Плита!. – Итак, под ним можно подразумевать то одно слово, то три? А что под ним подразумевают обычно? – Думаю, мы будем склонны сказать: мы мыслим предложение состоящим из трех слов, если употребляем его в противоположность другим предложениям, таким, как Дай (протяни) мне плиту. Принеси ему плиту. Принеси две плиты и т.д.; то есть в противоположность предложениям, содержащим слова нашего приказа в других сочетаниях. – Но в чем состоит употребление предложения в противоположность другим предложениям? Может быть, эти другие предложения при этом мерещатся? Причем все? И одновременно с произнесением предложения или до, или после? – Нет! Даже если мы испытываем некоторое искушение поверить этому объяснению, то все равно, достаточно лишь на мгновение задуматься о том, что происходит в действительности, чтобы увидеть, что здесь мы вступаем на ложный путь. Мы говорим, что мы употребляем приказ в противоположность другим предложениям, так как наш язык содержит возможность этих других предложений. Тот, кто не понимает нашего языка, скажем, иностранец, который не раз слышал, как кто-либо дает приказ Принеси мне плиту!, мог бы подумать, что вся эта звуковая цепочка есть единое слово, соответствующее, вероятно, слову его языка со значением “строительная деталь”. Если бы он тогда сам отдавал этот приказ, то он, возможно, произносил бы его иначе, и мы бы могли сказать: он так странно его произносит, как будто считает его единым словом. – Однако, когда он его произносит, то не происходит ли в нем самом точно так же нечто другое, – соответствующее тому, что он понимает это предложение как единое слово? – В нем может происходить именно это, а может – также и нечто другое. Так что же происходит в тебе, когда ты отдаешь такой приказ; сознаешь ли ты в то время, когда его произносишь, что он состоит из трех слов? Правда, ты владеешь этим языком, в котором есть также и те, другие предложения; но относится ли это владение к числу процессов, “происходящих” в то время, когда ты произносишь это предложение? – И я добавляю: иностранец, вероятно, будет по-другому произносить предложение, которое он понимает по-другому; но то, что мы называем ложным пониманием, не обязательно проявляется в чем-либо, что сопровождает произнесение приказа.

Предложение “эллиптично” не потому, что в нем пропускается нечто подразумеваемое нами, когда мы его произносим, а потому, что оно укорочено – по сравнению с определенным образцом нашей грамматики. – Правда, здесь можно было бы возразить: “Ты признаешь, что сокращенное и несокращенное предложение имеют один и тот же смысл. – Так какой же смысл они имеют? Нет ли словесного выражения для этого смысла? – Но не состоит ли одинаковый смысл этих предложений в их одинаковом употреблении?” – (По-русски вместо Камень есть красный говорят Камень красный; ощущают ли русские отсутствие связки в смысле предложения или они домысливают ее?)

21. Представь себе языковую игру, в которой участник B отвечает на вопрос участника A, рапортуя, сколько плит или кубов лежит в одной куче или каковы окраска и форма строительных деталей, лежащих там-то и там-то. – Например, такой рапорт мог бы звучать: пять плит. Так в чем же разница между рапортом, или утверждением Пять плит, и приказом Пять плит! – Пожалуй, в той роли, которую играет произнесение этих слов. Скорее всего и тон, каким произносятся эти слова, и выражение лица, и многое другое здесь будет разным. Но мы бы могли также представить себе, что тон одинаков, – потому что и приказы, и рапорты могут произноситься разнообразным тоном и с разнообразной мимикой – и что различие состоит только в употреблении. (Правда, мы могли бы для обозначения грамматической формы предложения и его интонации употреблять также слова утверждение и приказ; так же, как мы называем предложение Не правда ли, сегодня прекрасная погода? вопросом, хотя оно употребляется как утверждение.) Мы могли бы представить себе язык, в котором все высказывания имели бы форму и тон риторических вопросов; или каждый приказ имел бы форму вопроса: Не можешь ли ты это сделать? В этом случае, может быть, скажут: “То, что он говорит, имеет форму вопроса, но в действительности представляет собой приказ”, то есть имеет функцию приказа при практическом использовании языка. (Аналогично говорят Ты это сделаешь не в качестве прорицания, а в качестве приказа. Что делает его тем, а что – другим?)

22. Точка зрения Фреге, согласно которой в каждом утверждении содержится предположение, которое и есть то, что утверждается, основана, в сущности, на имеющейся в нашем языке возможности написать каждое утвердительное предложение в виде: “Утверждается, что имеет место то-то и то-то”. – Но что имеет место то-то и то-то отнюдь не является предложением на нашем языке – оно еще не составляет хода в языковой игре. А если вместо Утверждается, что… я напишу: Утверждается: имеет место то-то и то-то, то тогда слово Утверждается становится просто избыточным.

Прекрасно можно было бы также записывать каждое утверждение в форме вопроса, сопровождаемого ответом Да!, например: Идет дождь? Да! Доказывает ли это, что в каждом утверждении содержится вопрос?

Конечно, мы имеем право употреблять знак утверждения, противопоставляя его, например, знаку отрицания; или если мы хотим отличить утверждение от вымысла или гипотезы. Только ошибочно полагать, что утверждение состоит лишь из двух актов – обдумывания и собственно утверждения (приписывания истинностного значения или чего-то в этом роде), и что мы осуществляем эти акты в соответствии с сентенциальным знаком, примерно так, как мы поем по нотам. С пением по нотам, конечно, можно сравнить громкое или тихое чтение написанного предложения вслух, но отнюдь не понимание (осмысление) читаемого предложенияⁱ.

Показатель утвердительности у Фреге акцентирует начало предложения. Значит, он имеет функцию, сходную с функцией заключительной точки. Он отличает целый период от отдельного предложения, входящего в его состав. Когда я слышу, как кто-то говорит Идет дождь, но не знаю, что я услышал, начало или конец периода, то это предложение для меня не является средством понимания.

23. Но сколько же существует типов предложений? Может быть, это утверждение, вопрос и приказ? – Имеется бесчисленное множество таких типов, бесконечно разнообразных типов употребления всего того, что мы называем “знаками”, “словами”, “предложениями”. И это многообразие не является чем-то фиксированным, данным раз и навсегда; напротив, возникают новые типы языка, или, как мы могли бы сказать, новые языковые игры, в то время как другие языковые игры устаревают и забываются. (Приблизительную картину этого процесса дают нам изменения в математике.)

Выбранный термин “языковая игра” призван подчеркнуть, что говорение на языке представляет собой компонент некоторой деятельности, или некоторой формы жизни.

Уясни себе разнообразие языковых игр на этих и других примерах:

– приказывать и исполнять приказы;

– описывать внешний вид предмета или его размеры;

– изготовлять предмет в соответствии с описанием (рисунком);

– докладывать о ходе событий;

– строить предположения о ходе событий;

– выдвигать и доказывать гипотезу;

– представлять результаты опыта в виде таблиц и диаграмм;

– сочинять рассказ и читать его;

– притворяться;

– петь хороводные песни;

– отгадывать загадки;

– шутить, рассказывать анекдоты;

– решать арифметические задачи;

– переводить с одного языка на другой;

– просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молиться.

Интересно сравнить разнообразие языковых орудий и способов их употребления, многообразие типов слов и предложений с тем, что говорили логики о структуре языка. (В том числе и автор “Логико-философского трактата”.)

24. Тот, кто не видит многообразия языковых игр, вероятно, будет склонен задавать вопросы типа следующего: “Что такое вопрос?”. – Это констатация того, что я не знаю тех или иных вещей, или констатация того, что я желаю, чтобы другой сказал мне..? Или это описание моего душевного состояния неосведомленности? – А является ли таким описанием крик Помогите!?

Подумай, сколько разнородных вещей называются “описаниями”: описание положения тела через его координаты; описание выражения лица; описание осязательного ощущения; описание настроения.

Правда, вместо обычной формы вопроса можно употреблять форму констатации или описания; Я хочу знать,… ли… или Я сомневаюсь,… ли… – но таким путем нельзя сделать различные языковые игры близкими друг к другу.

Значимость таких преобразовательных возможностей, например, возможности преобразования утвердительных предложений в предложения, начинающиеся словами Я думаю или Я полагаю (то есть, так сказать, в описания моей внутренней жизни), яснее обнаружится в другом месте. (Солипсизм.)

25. Иногда говорят: животные не разговаривают потому, что у них отсутствуют умственные способности. И это означает: “Они не мыслят, и поэтому они не говорят”. Но они просто не говорят. Или, лучше сказать, они не употребляют язык – если не считать самых примитивных форм языка. – Приказывать, спрашивать, рассказывать, болтать – все это в той же мере принадлежит нашей естественной истории, как и ходить, есть, пить, играть.

26. Полагают, что обучение языку состоит в назывании предметов. А именно: людей, форм, окрасок, болевых ощущений, настроений, чисел и т.д. Как уже было сказано, называние – это нечто подобное приклеиванию этикеток к вещам. Это можно назвать подготовкой к употреблению слова. Но подготовкой для чего?

27. “Мы называем вещи и далее можем о них разговаривать. Ссылаться на них в разговоре”. – Как если бы акт называния обеспечивал сам собой то, что мы делаем дальше. Как если бы существовало лишь одно действие, называемое “разговаривать о вещах”. Тогда как на самом деле с помощью предложений мы совершаем самые разнообразные действия. Подумайте об одних только восклицаниях. С их совершенно разными функциями.