Классики / Современная / Позитивизм / Витгенштейн / Философские исследования

Но тут могло бы возникнуть желание сказать: элементу нельзя приписывать бытие, так как если бы его не существовало, то его нельзя было бы даже назвать, а тем более что-то о нем высказать. – Но рассмотрим аналогичный случай! Есть одна вещь, о которой нельзя сказать, ни что она имеет длину 1 м, ни что она имеет длину не 1 м, и эта вещь – парижский эталон метра. – Однако этим мы, конечно, не приписали этому эталону никакого странного свойства, а лишь обозначили его своеобразную роль в измерительной игре с метровой меркой. – Аналогично, представим себе, что образцы окрасок сохраняются в Париже так же, как эталон метра. Тогда мы даем следующее определение: “Словом сепия называется окраска эталона сепии, сохраняемого в герметически закрытом помещении”. В этом случае не имеет смысла говорить об этом образце ни что он имеет эту окраску, ни что он не имеет таковой.

Мы можем выразить это так: этот образец – орудие языка, на котором мы делаем высказывания об окрасках. В этой игре он играет роль средства представления, а не представляемого предмета. – И именно это верно для элемента в языковой игре, когда мы, называя его, произносим слово “К”: тем самым мы дали этой вещи роль в нашей языковой игре; теперь она есть средство представления. А сказать “Если бы ее не было, то она бы не могла иметь имени” – значит сказать не более и не менее, чем то, что если бы этой вещи не было, то мы бы не могли использовать ее в нашей игре. – То, про что кажется, что это должно существовать, принадлежит языку. В нашей игре это образец; нечто, с чем производится сравнение. И возможно, констатировать это – значит констатировать важную вещь; но тем не менее это констатация, относящаяся к нашей языковой игре – к нашему способу представления.

51. Описывая игру (48), я сказал, что окраскам квадратов соответствуют слова “К”, “Ч” и т.д. Но в чем состоит это соответствие; в каком смысле можно сказать, что этим знакам соответствуют определенные цвета квадратов? Ведь толкование в (48) устанавливало лишь некоторую связь между этими знаками и определенными словами нашего языка (цветообозначениями). – Но предполагалось, что употреблению знаков в игре обучаются иначе, а именно, указывая на образцы. Хорошо; но что же имеется в виду, когда говорят, что при практическом применении языка знакам соответствуют определенные элементы? – Может быть, дело в том, что тот, кто описывает комплексы цветных квадратов, при этом всегда говорит “К” там, где красный квадрат; “Ч”, где черный квадрат, и т.д.? Но что, если он ошибается при описании и ошибочно говорит, что “К” там, где он видит черный квадрат, – где здесь критерий того, что это была ошибка? Или, может быть, то, что “К” обозначает красный квадрат, равносильно тому, что людям, употребляющим язык, всегда в душе представляется красный квадрат, когда они употребляют знак “К”?

Для большей ясности мы должны здесь, как и в бесчисленном множестве подобных случаев, держать перед глазами отдельные детали процессов; наблюдать с близкого расстояния то, что происходит.

52. Если я склонен полагать, что мышь возникает, самозарождаясь из серого тряпья и пыли, то было бы хорошо исследовать это тряпье именно в связи с тем, как могла в них спрятаться мышь, как она могла туда попасть и т.д. Но если я убежден, что из этих вещей не может возникнуть мышь, то это исследование, возможно, будет излишним.

Но сначала мы должны научиться понимать, что же именно в философии противостоит такому рассмотрению подробностей.

53. Итак, есть различные возможности для нашей языковой игры (48), различные случаи, в которых мы бы сказали, что знак в игре обозначает квадрат такой-то и такой-то окраски. Например, мы могли бы это сказать, если бы мы знали, что люди, употребляющие этот язык, научились употреблению знаков таким-то и таким-то образом. Или, если тот факт, что этому знаку соответствует этот элемент, был изложен письменно, например, в виде таблицы, и если эта таблица используется при обучении языку и в определенных спорных случаях привлекается для решения проблем.

Но можно также представить себе, что такая таблица есть орудие употребления языка. Тогда описание комплекса происходит так: тот, кто описывает комплекс, имеет при себе таблицу и отыскивает в ней каждый элемент комплекса и переходит от него (в таблице) к знаку (и тот, кому предъявляется описание, также может при помощи таблицы переводить слова в созерцание цветных квадратов). Можно было бы сказать, что здесь таблица перенимает ту роль, которую в других случаях играют память и ассоциация. (Обычно мы будем исполнять приказ Принеси мне красный цветок! не путем отыскивания красного цвета в таблице красок и нахождения цветка той окраски, которую мы нашли в таблице; но если речь идет о том, чтобы выбрать определенный оттенок красного или смешать его с чем-либо, тогда бывает, что мы прибегаем к услугам таблицы или образца.)

Если мы назовем такую таблицу записью правила языковой игры, то можно сказать, что тому, что мы называем правилом языковой игры, достаются весьма различные роли в этой игре.

54. Подумаем же о том, в каких случаях мы говорим, что в игру играют по какому-то определенному правилу.

Правило может быть полезным при обучении игре. Его сообщают учащемуся, и он выучивает его применение. – Или оно представляет собой орудие самой игры. – Или: правило не применяется ни при обучении, ни при игре; оно даже не записывается в перечне правил. Игре обучаются, наблюдая, как в нее играют другие. Но мы говорим, что в нее играют по таким-то и таким-то правилам, так как наблюдатель может вывести эти правила из практического использования языка – как закон природы, которому следует игровая деятельность. – Но как в этом случае наблюдатель отличает ошибку играющих от правильного игрового действия? – Для этого есть особые признаки в поведении говорящих. Подумай о характерном поведении того, кто исправляет речевую оговорку. Действие такого человека можно распознать, даже если мы не понимаем его языка.

55. “То, что обозначают имена языка, должно быть нерушимо; ведь можно описать состояние, в котором все разрушаемое разрушено. И в этом описании будут иметься слова; и то, что им соответствует, в этом случае не должно быть разрушено, ибо в противном случае слова не имели бы значений”. Я не должен пилить сук, на котором сижу.

Можно, конечно, сразу же возразить, что ведь само описание должно было бы выделиться из разрушения. – Но то, что соответствует словам описания и, таким образом, не должно быть разрушено, если данное описание верно, и есть то самое, что придает словам их значение, – без чего у слов нет значений. – Но ведь этот человек в некотором смысле и есть то, что соответствует его имени. Однако он разрушаем; а его имя не теряет своего значения, даже если носитель разрушается. – То, что соответствует имени и без чего у имени нет значения, – это, например, образец, используемый в языковой игре в сочетании с именем.

56. Но что, если ни один такой образец не принадлежит языку, и мы, положим, запоминаем окраску, обозначаемую словом? – “А если мы ее запоминаем, то она, таким образом, появляется перед нашим духовным взглядом, когда мы произносим слово. Таким образом, она должна быть сама по себе неразрушаемой, если предполагается, что у нас есть возможность в любой момент помнить о ней”. – Но что же мы рассматриваем как критерий того, что мы правильно вспоминаем о ней? – Если мы работаем с образцом, вместо того чтобы работать с нашей памятью, то при соответствующих обстоятельствах мы говорим, что образец изменил свою окраску, и судим об этом по памяти. Но не можем ли мы при некоторых обстоятельствах говорить о затемнении нашего памятного образа? Не находимся ли мы во власти памяти точно так же, как и во власти образца? (Ибо кому-нибудь захочется сказать: “Если бы мы не имели памяти, то мы были бы во власти образца”.) – Или, например, какой-нибудь химической реакции. Представь себе, что ты должен нарисовать определенный цвет “Ц”, и это краска, которую можно увидеть при соединении химических веществ X и Y друг с другом. – Предположи, что в один из дней этот цвет показался бы тебе светлее, чем в другие дни; не сказал ли бы ты при некоторых обстоятельствах: “Должно быть, я ошибаюсь, цвет, конечно, тот же, что и вчера”? Это показывает, что то, что говорит память, не всегда используется нами в качестве высшего и окончательного приговора.

57. “Нечто красное может быть разрушено, но красное не может быть разрушено, и потому значение слова красный независимо от существования какой-либо красной вещи”. – Конечно, бессмысленно говорить, что красный цвет (именно цвет, а не пигмент) разрывается или растаптывается. Но разве мы не говорим Красный цвет исчезает, тает…? Так не цепляйся за то, что мы можем вызвать его перед нашим духовным взглядом, даже если нет больше ничего красного! Это – все равно, как если бы тебе захотелось сказать, что всегда имеется некоторая химическая реакция, порождающая Красное пламя. – Но если ты уже не можешь вспомнить цвет? – Если мы забываем, какой цвет носит это имя, то имя теряет для нас свое значение; то есть мы больше не можем с его помощью играть в определенную языковую игру. И эту ситуацию можно сравнить с такой, при которой образец, служивший средством нашего языка, теряется.

58. “Я хочу называть именем только то, что не может стоять в сочетании X существует. – Так, нельзя сказать Красное существует, так как если бы красное не существовало, то о нем вообще нельзя было бы говорить”. – Точнее говоря: если X существует, означает только то, что “X” имеет значение, – то это не предложение, в котором речь идет об X, а предложение о нашем употреблении языка, конкретнее, об употреблении слова “X”.

Нам кажется, что, говоря, что слова красное существует не имеют смысла, мы говорим тем самым нечто о природе красного. Оно существует именно “в себе и для себя”. Та же самая мысль,– что это метафизическое высказывание о красном, – выражается также в том, что мы, например, говорим, что красное вневременно, и, быть может, еще сильнее она выражается в слове неразрушаемый.

Однако в действительности мы хотим понимать красное существует именно лишь как высказывание о том, что слово красный имеет значение. Или, может быть, точнее: красное не существует – как “красный не имеет значения”. Мы хотим лишь сказать, что данное выражение должно говорить это, если оно имеет смысл, а не что оно говорит это. Но что, однако, при попытке сказать это, оно противоречит само себе – именно потому, что красное есть “в себе и для себя”. Тогда как противоречие состоит приблизительно в том, что предложение выглядит так, как если бы оно говорило о цвете, тогда как оно должно говорить об употреблении слова красный. – В действительности, однако, мы весьма охотно говорим, что некоторый определенный цвет существует; и это означает: существует нечто, имеющее этот цвет. И первое выражение не менее точно, чем второе; особенно там, где “имеющее этот цвет” не является физическим предметом.

59. “Имена обозначают лишь то, что является элементом действительности. Что не может быть разрушено; что остается одинаковым при любых изменениях”. – Что это такое? – Пока мы произносили это предложение, нам ведь уже что-то мерещилось! Мы произносили уже некоторое вполне определенное представление. Определенный образ, который мы хотим употребить. Ибо опыт ведь не показывает нам эти элементы. Мы видим составные части чего-то сложного (например, кресла). Мы говорим, что спинка является частью кресла, но сама она опять же составлена из разных досок; тогда как ножка есть простая составная часть. Мы видим также целое, которое изменяется (разрушается), в то время как его составные части остаются неизменными. Это материалы, из которых мы изготовляем данный образ действительности.

60. Если я говорю: “Моя метла стоит в углу”, то является ли это высказыванием о рукоятке и щетке? Во всяком случае, ведь можно было бы заменить это высказывание некоторым высказыванием, сообщающим о положении рукоятки и о положении щетки. А ведь это высказывание есть лишь результат дальнейшего анализа формы первого высказывания. – Но почему я называю его результатом “дальнейшего анализа”? – Ведь если метла находится там, то это же означает, что там должны быть рукоятка и щетка, занимающие относительно друг друга определенное положение; и ранее это было как бы спрятано в смысле предложения, а в проанализированном предложении оно выражается. Тогда тот, кто говорит, что метла стоит в углу, на самом деле имеет в виду, что там находится рукоятка и там находится щетка и рукоятка вставлена в щетку? – Если бы мы спросили кого-нибудь, имеет ли он это в виду, он бы скорее всего сказал, что он не думал отдельно о рукоятке или отдельно о щетке. И это был бы правильный ответ, потому что он не хотел говорить ни о рукоятке отдельно, ни о щетке отдельно. Подумай, что мы сказали кому-то вместо Принеси мне метлу! – Принеси мне рукоятку и щетку, которая к ней прикреплена! – Разве ответ на это не такой: Тебе нужна метла? А почему ты так странно выражаешься? – Поймет ли он результат дальнейшего анализа предложения? – Это предложение, можно сказать, достигает того же самого, но более подробным (обстоятельным) образом. – Представь себе языковую игру, в которой кому-то даются приказы приносить, двигать и т.п. определенные вещи, состоящие из нескольких частей. И два способа игры в нее: при способе (а) составные вещи (метлы, стулья, столы и т.д.) получают имена, как в (15); при другом способе (б) имена даются лишь частям, а целое описывается с их помощью. – В каком же смысле приказ во второй игре представляет собой результат аналитического разложения формы приказа в первой игре? В том ли, что первый содержится во втором и извлекается с помощью анализа? – Да, метла разлагается, если разъединить щетку и рукоятку; но разве из этого следует, что приказ принести метлу тоже состоит из соответствующих частей?

61. “Но ты ведь не станешь отрицать, что приказ в (а) говорит то же самое, что и приказ в (б); а как же ты хочешь называть второй приказ, если не результатом анализа первого?” – Правда, я бы сказал также, что приказ в (а) имеет тот же смысл, что приказ в (б); или, как я выразил это ранее: они достигают одного и того же результата. А это значит, что если мне, к примеру, показывают приказ типа (а) и задают вопрос “Какому приказу типа (б) он равнозначен?” или даже “Каким приказам типа (б) он противоречит?”, то я отвечу на этот вопрос так-то и так-то. Но это еще не означает, что мы вообще пришли к согласию относительно употребления выражения иметь одинаковый смысл или достигать одного и того же. Ибо можно спросить, в каком случае мы говорим: “Это лишь две различные формы одной и той же игры”?

62. Представь, например, что тот, кому отдавались приказы в играх (а) и (б), прежде чем приносить требуемое, должен посмотреть в таблицу, устанавливающую соответствие между именами и картинками. Делает ли он одно и тоже, выполняя приказ типа (а) и выполняя соответствующий приказ типа (б)? – И да и нет. Ты можешь сказать: “Цель в обоих приказах одна и та же”. Я бы здесь сказал то же самое. – Но не всегда ясно, что нужно называть “целью” в составе приказа. (Точно так же об определенных вещах можно сказать: их назначение такое-то и такое-то. Существенно, что это лампа, что она служит для освещения – а то, что она украшает комнату, заполняет пустое пространство, и т.д., несущественно. Но существенное и несущественное не всегда четко отделены друг от друга.)

63. Однако утверждение, что предложение (Satz) в игре (б) есть результат аналитического разложения предложения из игры (а), легко вводит нас во искушение предположить, что форма (б) является более фундаментальной; что только она показывает, что подразумевалось в форме (а) и т.д. Например, мы думаем: тому, кто имеет в распоряжении лишь неразложенную форму, не хватает анализа; но кто знает аналитическую форму, тот одновременно имеет в распоряжении всё. – Но не могу ли я сказать, что в этом случае, так же как и в том, упускается из виду некоторая сторона проблемы?

64. Представим себе, что игра (48) изменилась так, что в ней имена обозначают не одноцветные квадраты, а прямоугольники, состоящие каждый из двух таких квадратов. Такой прямоугольник, полукрасный, полузеленый, называется “У”; прямоугольник полузеленый, полубелый называется “Ф” и т.д. Не могли ли бы мы представить себе людей, употребляющих для таких цветовых комбинаций имена, но не употребляющих их для отдельных окрасок? Подумай о случаях, в которых мы говорим: “Это сочетание красок (например, французский трехцветный флаг) имеет весьма характерную особенность”.

В какой мере знаки этой языковой игры нуждаются в аналитическом разложении? Да, то есть в какой мере эта игра может быть замещена игрой (48)? – Ведь это другая языковая игра, хотя и родственная игре (48).

65. Здесь мы сталкиваемся с серьезным вопросом, стоящим за всеми этими наблюдениями. – Ведь мне можно было бы возразить: “Ведь ты облегчаешь себе работу! Ты говоришь обо всех возможных языковых играх, но нигде не сказал, в чем же сущность языковой игры и соответственно языка. Что свойственно всем этим процессам и делает их языком или частями языка? Таким образом, ты снимаешь с себя ту самую часть исследования, которая в свое время заставила тебя самого поломать над ней голову, а именно ту часть исследования, которая затрагивает общую форму предложения и языка”.

И это верно. – Вместо раскрытия чего-то общего для всех явлений, которые мы называем языком, я говорю, что эти явления не имеют чего-то одного общего им всем и позволяющего нам употреблять одно и то же слово для их обозначения, но они родственны друг другу многими различными способами. И это родство (сходство) или эти сходства и позволяют нам называть все эти явления “языками”. Попытаюсь пояснить это.

66. Рассмотри, например, процессы, которые мы называем “играми”. Я имею в виду игры на доске, карточные игры, игры в мяч, спортивные игры и т.д. Что свойственно им всем? – Не говори: “Должно быть нечто общее, иначе бы они не назывались “играми”” – но посмотри, есть ли что-нибудь общее для них всех. – Ведь когда ты смотришь на них, ты видишь не что-то общее им всем, а подобия, сходства, причем целый ряд. Как уже было сказано: не думай, а смотри! – Погляди, например, на игры на доске с их многообразными сходствами. Затем перейди к карточным играм: здесь ты найдешь множество соответствий с первой группой, но много общих черт исчезнет, зато появятся другие. Если мы далее обратимся к играм в мяч, кое-что общее сохранится, но многое утратится. – Все ли они “развлекательны”? Сравни шахматы и “крестики-нолики”. Или: всегда ли есть победа и поражение или соперничество между игроками? Подумай о пасьянсах. В играх с мячом есть победа и поражение; но если ребенок бросает мяч в стену и ловит его, то этот признак исчезает. Посмотри, какую роль играют ловкость и удача. И сколь различны ловкость в шахматах и ловкость в теннисе. Теперь подумай о хороводах: здесь есть элемент развлечения, но как много других черт исчезло! И таким образом мы можем пройти через многие и многие группы игр. И увидеть, как сходства то появляются, то снова исчезают.

Результат этого рассмотрения звучит так: мы видим сложную сеть сходств, переплетающихся и пересекающихся. Сходств больших и малых.

67. Я не могу придумать никакого лучшего выражения для характеристики этого сходства, чем “фамильное сходство”; ибо именно так переплетаются и пересекаются различные линии сходства, существующие между членами одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т.д. и т.п. – И я буду говорить: “игры” образуют семью.

И точно так же образуют семью, например, виды чисел. Почему мы называем что-то “числом”? Пожалуй, потому, что оно имеет некоторое – прямое – родство с некоторыми явлениями, которые мы ранее называли числами; и благодаря этому можно сказать, что оно связано отношением непрямого родства с другими явлениями, которые мы тоже называем так. И мы расширяем наше понятие числа так же, как мы прядем нитку, скручивая волокно с волокном. А прочность нитки не в том, что какое-то одно волокно проходит по всей ее длине, а в том, что многие волокна переплетаются друг с другом.

Но если кто-то захотел бы сказать: “Значит, всем этим образам свойственно что-то общее, – а именно дизъюнкция всех этих общих свойств”, – то я бы ответил: тут ты просто играешь словами. Ведь точно так же можно было бы сказать: через всю нить проходит нечто – а именно непрерывное переплетение этих волокон.

68. “Хорошо; таким образом понятие числа для тебя толкуется как логическая сумма таких отдельных родственных друг другу понятий, как целое число, рациональное число, действительное число и т.д.; и таким же образом понятие игры определяется как логическая сумма соответствующих частных понятий”. – Этого не должно быть. Ведь я могу, таким образом, придать понятию числа жесткие границы, то есть употреблять слово число для выражения жестко ограниченного понятия, но я могу также употребить его таким образом, чтобы объем этого понятия не был замкнут какой-либо границей.

И ведь именно так мы употребляем слово игра. Как же ограничено понятие игры? Что еще является игрой, а что – уже не есть игра? Можешь ли ты указать границы? Нет. Ты можешь лишь провести их: ведь еще никаких границ не проведено. (Но это никогда раньше не смущало тебя, когда ты пользовался словом игра.)

“Но тогда употребление слова оказывается неуправляемым; “игра”, которую мы с ним играем, не подчиняется никаким правилам”. – Она ограничивается правилами не всегда; но ведь, например, не существует также никакого правила, определяющего, сколь высоко или с какой силой нужно бросать мяч при игре в теннис, однако теннис тоже игра и тоже имеет свои правила.

69. Как же объяснить кому-либо, что такое игра? Я думаю, что мы могли бы описать ему игры и добавить: “Это, а также подобное этому называется игрой”. А разве сами-то мы знаем хоть что-нибудь сверх того? Только ли другим людям мы не можем точно объяснить, что такое игра? – Но это не есть незнание. Мы не знаем границ, потому что их нет. Как уже было сказано, мы можем – для особых целей – провести некоторую границу. Делаем ли мы таким образом данное понятие пригодным к употреблению? Никоим образом! Разве что специально с этой целью. Не более, чем дала бы дефиниция “1 шаг =75 см” для уточнения меры длины 1 шаг. А если ты хочешь сказать “Но ведь раньше это не была точная мера длины”, то я отвечу: хорошо, значит, тогда она была неточной мерой длины. – Хотя ты должен еще дать мне дефиницию точности.

70. “Но если понятие игры не ограничено таким образом, то ты ведь, в сущности, не знаешь, что ты имеешь в виду под словом игра”. Если я предъявляю описание Вся земля была покрыта цветами, то скажешь ли ты, что я не знаю, о чем я говорю, пока не могу дать дефиницию цветка?

Описанием того, что я имею в виду, мог бы быть, например, рисунок и слова: Земля выглядела приблизительно так. Я, может быть, даже скажу: в точности так она и выглядела. – Значит, там были в точности эти листья и травы, так же расположенные? Нет, это не имелось в виду. И я бы не признал никакую картинку точной в э т о м смысле^iv.

71. Можно сказать, что понятие “игра” есть понятие с расплывчатыми краями. – “Но является ли вообще расплывчатое понятие понятием?” – Является ли нечеткая фотография вообще изображением человека? Да, но тогда всегда ли можно с выгодой заменить нечеткое изображение четким? Не являются ли нечеткие понятия часто именно тем, что нам нужно? Фреге сравнивает понятие с участком и говорит: участок с нечеткими границами вообще нельзя назвать участком. Это, по-видимому, значит, что с его помощью мы не можем ничего предпринять. – Но бессмысленно было бы сказать “Стой приблизительно здесь!”. Представь себе, что я стою вместе с другим человеком на площади и сказал это. При этом я не провожу никакой границы, а делаю, например, указательное движение рукой – как будто я показываю ему определенную точку. И именно так можно объяснить, что такое игра. Можно приводить примеры, желая, чтобы они были поняты в определенном смысле. – Но, выражаясь так, я не имею в виду, что он должен видеть в этих примерах то общее, что я по какой-то причине не могу выразить словами. Я имею в виду, что он должен теперь использовать эти примеры определенным образом. Здесь приведение примеров не есть непрямой способ объяснения за неимением лучшего. Ведь любое общее определение тоже может быть понято неправильно. Именно так мы играем в эту игру. (Я имею в виду языковую игру со словом игра.)

72. Видеть общее. Предположим, я показываю кому-то разные пестрые картинки и говорю: “Цвет, который ты видишь во всех этих картинках, называется охрой”. Перед нами определение, которое понимается путем взгляда на картинки и нахождения того общего, что свойственно им всем. После этого собеседник может посмотреть на это общее свойство, показать на него.

Сравни это с другим случаем: я показываю ему фигуры различной формы, окрашенные одним и тем же цветом, и говорю; “То, что они имеют общего между собой, называется охрой”.

И сравни еще такой случай: я показываю ему образцы разных оттенков синего и говорю: “Цвет, общий для них всех, я называю синим”.

73. Если кто-то объясняет мне цветообозначения, показывая на образец и говоря: “Этот цвет называется синим, этот зеленым…”, то этот случай с многих сторон сопоставим с тем случаем, когда он дает мне в руки таблицу, в которой под образцами окрасок стоят слова. – Хотя и это сравнение во многих отношениях обманчиво. – Теперь мы склонны расширить сравнение: понять определение – значит иметь в сознании понятие определяемого, а это – образец или картинка. Если мне показывают различные листья и говорят “Это называют листом”, то я получаю понятие формы листа, ее образ в сознании. – Но как же выглядит рисунок листа, не показывающий никакой определенной формы, но показывающий “то общее, что свойственно всем формам листьев”? Какой цветовой оттенок имеет “образец зеленого цвета в моем сознании” – образец того, что является общим для всех оттенков зеленого?

“Но может быть возможны такие “общие” образцы? Например, схема листа или образец чисто зеленого цвета?” – Конечно, возможны! Но то, что эта схема понимается как схема, а не как форма определенного листа и что плитка чисто зеленого цвета понимается не как образец чисто зеленого цвета, а как образец всего того, что является зеленоватым, – это опять же заключено лишь в способе использования этих образцов.

Спроси себя: какой облик должен иметь образец зеленого цвета? Должен ли он быть четырехугольным? или тогда он стал бы образцом зеленого четырехугольника? – Так, значит, он должен иметь “неправильные” очертания? А что тогда предотвратит нас от понимания его как образца “неправильной” формы, то есть от употребления его в этом качестве?

74. Сюда относится также мысль, что тот, кто рассматривает этот лист как образ “формы листа вообще”, видит его иначе, чем тот, кто рассматривает его, например, как образец этой определенной формы. Ведь теперь это может быть так – хотя это и не так, – ибо это свидетельствовало бы лишь о том, что тот, кто видит лист определенным образом, практически использует его так-то и так-то, или по таким-то и таким-то правилам. Конечно, можно видеть что-либо и так и иначе; и имеются также случаи, в которых тот, кто видит образец так, будет, как правило, использовать его одним способом, а тот, кто видит его иначе, – другим способом. Например, тот, кто видит схематический рисунок куба как плоской фигуры, состоящей из квадрата и двух ромбов, возможно, будет выполнять приказ “Принеси мне что-нибудь подобное!” иначе, чем тот, кто видит эту картину пространственно.