Классики / Современная / Позитивизм / Витгенштейн / Философские исследования
.docВода – это одна конкретная вещь: она никогда не меняется (Фарадей М. “Химическая история свечи”).
Философия логики говорит о предложениях и словах именно в том самом смысле, в каком мы говорим о них в обыденной жизни – например, когда мы говорим “Здесь написано китайское предложение” или “Нет, это лишь внешне напоминает письменный знак – на самом деле это орнамент” и т.д.
Мы говорим о пространственном и временном феномене языка; а не о какой-то непространственной и невременной бессмыслице. [Замечание на полях. Можно интересоваться некокоторым феноменом с разных сторон.] Но мы говорим о нем так, как о шахматных фигурах – приводя правила игры с ними, но не описывая их физических свойств.
Вопрос “Что же такое, в сущности, слово?” подобен вопросу “Что же такое шахматная фигура?”.
109. Было бы правильно сказать, что наши наблюдения не могут быть научными наблюдениями. Вывод о том, что “вопреки нашему предубеждению можно думать то-то и то-то” – что бы он ни означал – не мог бы представлять для нас интерес. (Пневматическая трактовка мышления.) И мы не можем выдвигать никаких теорий. В наших рассуждениях не должно быть ничего гипотетического. Со всеми объяснениями нужно покончить, они должны уступить место описаниям. А это описание получает свой источник света, то есть свою цель, от философских проблем. Эти проблемы, конечно, не эмпирические: чтобы решить их, надо всмотреться в работу нашего языка, причем так, чтобы осознать ее – вопреки искушению неверно ее истолковать. Эти проблемы решаются не получением новой информации, а упорядочением того, что нам уже давно известно. Философия есть битва против околдования нашего разума средствами нашего языка.
110. “Язык (или мышление) есть нечто своеобразное, единственное в своем роде” – это оказывается суеверием (а не ошибкой!), вызванным, в свою очередь, грамматическими заблуждениями.
И вот наш пафос постоянно возвращается к этим заблуждениям, к этим проблемам.
111. Проблемы, возникающие в результате неправильного понимания наших языковых форм, характеризуются глубиной. Это глубокие тревоги; они коренятся в нас столь же глубоко, как и формы нашего языка, и их значение так же велико, как и важность нашего языка. – Спросим себя: почему мы чувствуем, что грамматическая шутка является глубокой? (А ведь это и есть философская глубина.)
112. Подобие, воспринимаемое в формах нашего языка, создает ложную видимость, беспокоющую нас. “Но ведь это не так!” – говорим мы. “Но ведь это должно быть так!].
113. “Ведь это должно быть так –”, – говорю я себе снова и снова. Мне кажется, стоит лишь мне взглянуть на этот факт совершенно четко, навести на него фокус, и я должен понять суть дела.
114. “Общая форма предложения такова: Дело обстоит так-то и так-то” (“Логико-философский трактат”, 4.5). – Это предложение из тех, которые мы твердим себе без конца. Мы думаем, что снова и снова идем вслед за природой, а идем лишь вслед за той формой, через которую мы ее наблюдаем.
115. Мы в плену у образа. А наружу мы не можем выйти, потому что он лежал в нашем языке, и казалось, что язык лишь непреклонно повторяет его нам.
116. Когда философы употребляют слова знание, бытие, предмет, я, предложение, имя и стремятся постичь сущность вещи, всегда следует задаться вопросом: действительно ли это слово хоть когда-либо употреблялось таким образом в том языке, откуда они происходят?
Мы же сводим слова от их метафизического употребления вновь к их первоначальному обыденному употреблению.
117. Мне говорят: “Так ты понимаешь это выражение? Так вот, я употребляю его в том самом значении, которое тебе знакомо”. – Как будто значение – это некая атмосфера, которую это слово имеет при себе и сохраняет во всех употреблениях.
Например, если кто-нибудь говорит, что предложение Это здесь (сопровождаемое указанием на некоторый предмет перед собой) для него осмысленно, он должен задаться вопросом, при каких особых обстоятельствах употребляется это предложение фактически. Именно в этих обстоятельствах предложение является осмысленным.
118. В чем же важность нашего исследования, если оно, по-видимому, лишь разрушает все интересное, то есть все крупное и важное? (Так сказать, все постройки; оставляя лишь каменные обломки и мусор.) Но мы разрушаем только воздушные замки и расчищаем почву языка, на которой они стояли.
119. Результат философии – это обнаружение тех или иных проявлений простой бессмыслицы и ссадин, которые мы получаем в процессе понимания, наталкиваясь на границы языка. Именно ссадины убеждают нас в важности сделанных открытий.
120. Когда я говорю о языке (слове, предложении и т.д.), то я должен говорить о повседневном языке. Может быть, этот язык слишком груб, слишком материален для того, что мы хотим сказать? Но как же построить другой язык? – И как странно, что мы могли бы вообще для чего-то использовать наш собственный язык!
То, что для объяснений, касающихся языка, я уже должен использовать полный язык (а не какой-нибудь предварительный или подготовительный язык), свидетельствует о том, что я могу высказать о языке лишь внешние, поверхностные соображения.
Да, но как могут эти рассуждения нас удовлетворить? – Так ведь твои вопросы были тоже сформулированы уже на этом языке; если было о чем спрашивать, то они должны были выражаться на этом языке!
И твои сомнения – ошибки.
Твои вопросы относятся к словам; так что я должен говорить о словах.
Говорят: дело не в слове, а в его значении; и думают при этом о значении как о предмете того же рода, что и слово, хотя и отличном от слова. Вот слово, а вот – значение. Деньги и корова, которую можно на них купить. (Но, с другой стороны: деньги и их использование.)
121. Можно было бы подумать: если философия говорит об употреблении слова философия, то должна иметься также философия второго порядка. Но это как раз не так; в действительности этот случай соответствует случаю с такой дисциплиной, как правописание; оно имеет дело, в частности, со словом правописание, но от этого не становится правописанием второго порядка.
122. Главная причина наших недоразумений состоит в том, что мы не пытаемся взглянуть на употребление наших слов. – Нашей грамматике недостает наглядности. – Наглядное представление содействует пониманию, которое состоит именно в том, что мы “видим связи”. Отсюда важность поиска и обнаружения промежуточных звеньев.
Понятие наглядного представления имеет для нас решающее значение. Оно обозначает нашу форму представления, тот способ, которым мы видим вещи. (Может быть, это “мировоззрение”?)
123. Любая философская проблема имеет форму: “Я не знаю выхода отсюда”.
124. Философия не может вмешиваться в фактическое употребление языка, она может в конечном счете только описывать его.
Ибо она все равно не может дать ему никакого обоснования.
Она оставляет все как есть.
Она оставляет также и математику как она есть, и никакое математическое открытие не может продвинуть ее дальше. Всякая “ведущая проблема математической логики” для нас такая же математическая проблема, как и другие.
125. Предметом философии не является разрешение противоречий посредством математических или логико-математических открытий, философия должна сделать обозримым то состояние математики, которое нас беспокоит. (И при этом мы не избегаем никаких трудностей.)
Фундаментальный факт состоит здесь в том, что мы устанавливаем для некоторой игры определенные правила, определенную технику, и тогда, когда мы следуем этим правилам, все происходит не так, как мы предполагали. И что мы таким образом как бы запутываемся в своих собственных правилах.
Это запутывание в собственных правилах и есть то, что мы понимаем, то есть то, что мы хотим обозреть.
Оно проливает свет на наше понятие подразумевания (Meinen). Ибо в таких случаях все происходит иначе, чем мы полагали (gemeint), предвидели (vorausgesehen). Например, если возникает возражение, то мы говорим именно это: “Я этого не имел в виду” (“So hab ich's nicht gemeint”).
Гражданское положение противоречия, или его положение в гражданском мире: это и есть та философская проблема.
126. Философия просто выставляет все перед нами, не объясняя ничего и не делая никаких выводов. – Так как все открыто нашему взгляду, то нечего объяснять. Ибо, скажем, то, что спрятано, нас не интересует.
“Философией” можно было бы называть также то, что возможно до всех новых изобретений и открытий.
127. Работа философа – сбор воспоминаний с определенной целью.
128. Если бы кто-нибудь пытался выдвинуть в философии тезисы, то дискуссии о них никогда бы не возникло, ибо все согласились бы с ним.
129. Аспекты вещей, наиболее важные для нас, спрятаны благодаря их простоте и повседневности. (Этого можно не замечать, – ибо это всегда перед глазами.) Человеку даже не приходят в голову настоящие основы его исследования. Кроме того случая, когда это однажды уже пришло ему в голову. – А это значит: нам не приходит в голову то, что, будучи однажды увиденным, является самым ошеломляющим и самым сильным.
130. Наши ясные и простые языковые игры – это не предварительные исследования с целью будущей регламентации языка, – (так сказать, первые приближения, не принимающие в расчет трение и сопротивление воздуха). Скорее языковые игры используются как объекты сравнения, которые своими сходствами и различиями должны проливать свет на отношения нашего языка.
131. Мы можем избегнуть неправильности или пустоты наших утверждений лишь в том случае, если мы приведем образец в качестве того, чем он является, – в качестве объекта сравнения; а не в качестве предубеждения, которому должна соответствовать действительность. (Догматизм, в который мы столь легко впадаем при занятиях философией.)
132. Нашему знанию об употреблении языка мы хотим придать некоторый порядок; порядок, имеющий определенную цель; один из многих возможных порядков; не единственный порядок (nicht die Ordnung). С этой целью мы снова и снова подчеркиваем различия, которые легко позволяют нам просмотреть наши языковые формы. Благодаря этому может создаться впечатление, будто мы видим нашу задачу в том, чтоб реформировать язык.
Такая реформа, пожалуй, возможна – для достижения определенных практических целей: например, чтобы улучшить терминологию, во избежание недоразумений в практическом употреблении. Но это не те случаи, с которыми мы должны иметь дело. Замешательства, охватывающие нас, возникают, так сказать, когда язык находится на холостом ходу, а не когда он работает. […]
* Из сборника: Новое в зарубежной лингвистике, стр. 70 – 129 Изд-во: “Прогресс” Москва 1985
1 “Я схватывал памятью, когда взрослые называли какую-нибудь вещь, и по этому слову оборачивались к ней; я видел это и запоминал: прозвучавшим словом называлась именно эта вещь. Что взрослые хотели ее назвать, это было видно по их жестам, по этому естественному языку всех народов, слагающемуся из выражения лица, подмигивания, разных телодвижений и звуков, выражающих состояния души, которая просит, получает, отбрасывает, избегает. Я постепенно стал соображать, знаками чего являются слова, стоящие в разных предложениях на своем месте и мною часто слышимые, принудил свои уста справляться с этими знаками и стал ими выражать свои желания” (Августин. Исповедь, 1.8.) (лат.).
2 Платон Теэтет, 101e – 202b. – В кн.: Платон. Сочинения в 3–х тт., т. 2. М., “Мысль”, 1970, с. 305 – 306. – Прим. перев.
3 “Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю” (лат.).
i Представим себе картину, изображающую боксера в определенном боевом положении. Эта картина может быть использована, чтобы сообщить кому-либо, как он должен стоять, как себя вести; или как он не должен себя вести; или как один конкретный человек стоял там-то и там-то; или и т.д. и т.д. Эту картину можно было бы назвать (на языке химии) радикалом предложения. Приблизительно так Фреге понимал “допущение” (“Annahme”).
ii Можно ли, объясняя слово красный, указывать на нечто, что не является красным? Это было бы похоже на то, как если бы нужно было бы объяснить иностранцу, не владеющему языком, слово скромный, и для этого объяснения показали бы на дерзкого человека и сказали бы: Он не является скромным, он нескромен. Тот факт, что такой способ объяснения многозначен, не есть аргумент против него. Любое объяснение может быть неправильно понято.
Но, пожалуй, можно было бы спросить: должны ли мы по-прежнему называть это “определением”? – Ведь оно, конечно, играет в исчислении иную роль, чем то, что мы обычно называем остенсивным определением слова красный; даже если бы оно имело те же практические последствия, то же самое воздействие на учащегося.
iii Что же это за процесс – подразумевать под выражением Это есть синее то высказывание о предмете, на который указывает определение слова синий? Во втором случае фактически имеется в виду “Это называется синий”. – То есть можно ли в одном случае понимать есть как “называется” и синий как “синий”, а в другом случае – есть действительно как “есть”?
Может также случиться, что кто-нибудь извлечет определение значения слова из того, что мыслилось как сообщение. [Замечание на полях: Здесь скрывается роковое суеверие.]
Могу ли я под словом бубубу подразумевать “Если не будет дождя, то я выйду погулять”? – Я могу подразумевать что-то под чем-то лишь на некотором языке. Это со всей ясностью показывает, что грамматика слова подразумевать непохожа на грамматику выражения представлять себе нечто и т.п.
iv Кто-нибудь говорит мне: “Научи детей играть в игру”. Я стал учить их играть в кости на деньги, а он говорит: “Нет, я имел в виду не такую игру”. Не должно ли было ему раньше прийти в голову, тогда, когда он давал свое распоряжение, что игру в кости надо исключить?