В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

меров таких оппозиций должны быть обозначены (хотя и без подкрепления их конкретными примерами: многие из них уже приводились, правда, обычно под несколько иным углом зрения, выше, другие легко выделяются читателем благодаря их частотности, варьированию одного и того же типа, наконец, благодаря помещению их в «сильные» позиции, которые определяют и организуют весь соответствующий контекст — от малых фрагментов до целого текста).

Среди подобных оппозиций — в данной связи — заслуживают быть отмеченными следующие (нужно помнить, что существен не только сам состав их, но и их последовательность, в которой эмпирия неслучайно «случайно попадает» в суть дела): большой — малый, мир — Я, макрочеловек — микрочеловек (Гулливер — лилипут), увеличивать — уменьшать (умалять), ширить/ся/ (расширять/ся/) — сужать/ся/ (стягивать/ся/), разращивать(ся) — сжимать(ся) (сокращать/ся/), просторный — тесный, широкий — узкий, расползтись — сползтись (сжаться), разрежать — уплотнять, отпустить (освободить) — притиснуть (затиснуть, /за/цепить), разомкнуть/ся/ (отомкнуть/ся/) — замкнуть/ся/ (сомкнуть/ся/), открыть(ся) — закрыть(ся), распутывать — запутывать (спутывать, путать), из (ех) — в (in), вовне — внутрь, выход — вход, выгиб — вгиб, «товэтовцы» (то -* в это) — «этовтовцы» (это -» в то) (ср. «Штемпель: Москва»: Письмо 10), возникнуть — изникнуть (уничтожиться) , есть — нет, быть — не быть, бытие — небытие, присутствие — изъятость, воплощенность — невоплощенность, наполнять (заполнять) — пустеть (опустошать/ся/), полный — пустой, непрерывный (сплошной) — прерывный (разорванный), длинный — короткий,, прямой — кривой (извилистый, ломаный), параллельный — перпендикулярный, прилив — отлив, живой — мертвый и т.п. (существенно доба-

вить, что, как правило, названия членов этих оппозицийсовпадают с реально используемыми у Кржижановского словами).

, Заслуживает особого внимания то обстоятельство, что почти все эти оппозиции так илииначе «разыгрывают» тему просторности и стесненности (узости) и/или свойств этих двух состояний. В отличие от традиции Кржижановский избегает описывать среднее между этими крайними

состояние, которое можно было бы считать нейтральным, нормой,свободнойот уклонений в ту илидругую сторону. Вовсяком случае избранным и отмеченным оказывается то одно, то другое из крайних,друг другу противопоставленных состояний, взятых — по крайней мере такова очевидная тенденция — в максимуме или в достаточно высокойстепени присутствия соответствующего качества. В этих крайних обстоятельствах — в замкнутой тесноте, тяготеющей к «нуль»-пространству, иразомкнутом пространстве, кажущемся бесконечным, — у человека нет меры пространства и, следовательно, нет и самого пространства, ноесть боль, которую причиняет это отсутствие пространства человеку: ему не только некуда идти, но и негде быть, он безместен и как бы выписан из пространства ибытия, а это противно тому, что было от века, ибо нормальное состояние, как сказано у Платона, «есть бытие, есть пространство и есть возникновение (dv те ка1 x(^P(XV Kat yeveaiv eTvai), и эти три [рода ] воз-

541

никли порознь еще до рождения неба» (Timaeus 52 d). Ита и другая «безместность» — человек, совпадающий с местом и превращающийся в место, или человек, теряющий себя в необозримом пространстве, — болезненно переживается героями произведений Кржижановского, о чем и говорилось уже не раз выше, и избавиться от этих болезненных ощущений и фобий можно или «разматыванием» себя в хождении (первыйслучай), или, наоборот, «сматыванием» себя в стремлении к более ограниченному, человекосообразному пространству (второй случай). И то и другое движение позволяет преодолеть болезненные ощущения и восстановить утраченные было смыслы — бытия, жизни, собственного Я и вдохнуть воздух свободы. Кржижановскийотчетливо сознавал связь смысла,мысли, мышления со свободой, и более того — их единство и тождество. «Человек, владеющий общим понятием, не нуждается для его построения в обществе. Его идеям излишни сочеловеческие подпорки. Не сваливайте в голову индивидуума сумбур проблематических суждений и пошлость суждений ассерторических: подлинное "я" берет себе аподиктизмы:оно не мыслит "если я семь" или "Я семь", — но "я не могу не быть"». И дальше: «"я мыслю, следовательно, мне принадлежат все мои следовательно". Я нехочу хранить своилогические излишкив сберегательной кассе, я хочу их иметь в своей голове. Я требую, чтобы мне возвратили все, национализированные у меня, шестьдесят четыре модуса силлогизма. До единого. [... ] так как без них не осуществитсяискусство, которое ведь всё из неосуществимых силлогизмов. Мало того, я не хочу, чтобы меня пугали в детстве трубочистом, а в зрелоумии ошибкой, которая придет и унесет меня в мешке. Я декларирую право ошибаться. Почему? Потому что достигнуть истины можно лишь доршибавшисьдо нее. Мышление, мыслящее идею свобода, только называет себя по имени», — писал Кржижановский.

Здесь намечается еще одно существенное для писателя противопоставление — свободы мысли и несвободы жизни, которые, может показаться, уравновешивают друг друга. Но это равновесие между ними хрупко, и оно в любой момент готово нарушиться.Выше говорилось, что слишком тесное и слишкомширокоепространство при отсутствиисоединяющей их середины всё более и более воспринимаютсяписателем как два варианта единого «минус»-пространства, равно гнетущие человека. Угнетенное больное сознание порождает такое же пространство и такое же время, которые — со своей стороны — начинают осаду человека, загоняют его в тупик безнадежности. И тогда не остается ничегоиного,как сделать «последний ход,— с а м и м собой».

У. «Автобиография трупа»

Этот рассказ, написанный, видимо, в 1925 г., должен былпоявиться именно в этом году в журнале «Россия»64, но появился лишь 60 с лишним лет спустя, в 1989году. Неудача с попыткойпубликациивоспринималась писателем, видимо, нелегко, и он позволил себе некоторое время преда-

542

ваться иллюзиям. Тем решительнее было последующее расставание сними, описанное им самим:«[...] Познакомили меня, почти случайно, с редактором "России" [в это время им был уже не И.Лежнев. — В. Т. ]: и после трех двухчасовых разговоров вижу: надо порвать. М<ожет>б<ыть>, это последняя литературная калитка. Но я захлопну и ее: потому что — или так, как хочу, или никак. Пусть я стареющий, немного даже смешнойдурак, но моя глупость такая моя, что я и стыжусь, и люблю ее, как мать своего ребенка-уродца. Нону ее кляду, всюэту "литературу"»65.

В ряде отношений «Автобиография трупа» одно из наиболее характерных произведений Кржижановского о «минус»-пространстве, о том, как омертвляется пространство жизни, и о том, как сама жизнь связана с пространством и зависит от него. Конечно, рассказ никак не может претендовать на исчерпание темы «минус»-пространства, но он с беспощадной точностью свидетельствует о том, к а к это пространство пожирает своих детей, не хуже чем его напарник и сосед по времени Сатурн, и ч т о делается с человеком, попавшим в это пространство и в это время, столь безжалостные к нему. Поэтому настоящую работу уместно завершить главкой, посвященной этому рассказу как своего рода s и т т а 'е всего этого предлежащего текста.

У журналиста Штамма, приехавшего из провинции в Москву и верящего «в свои локти» и умение «обменивать чернильныекапли на рубли», всё начинается с дефицита жилплощади: «в мертвые и живые, человечьи

и телефонные уши одно и то же слово: комната...» упорно, но тщетно повторяется им. Нов Москве «все, посамые крыши, — битком. Ночуют: в прихожих, на черных лестницах, скамьях бульваров, в асфальтных печах и мусорных ящиках». Только благодаря своей энергии Штамм обеспечивает себе ночлег на одну ночь — «на трех жестких стульях, сталкивающих его спинками на пол, — призрак мусорного ящика, гостеприимно откинувшего деревянную крышку, ясно предстал сознанию». С рассветом он уходит на поиски в полубезлюдные улицы заснеженной Москвы. Так сразу намечаются ключевые мотивы рассказа: живое и мертвое, пространство жизни и пространство проживания, теснота-обуженность, повторяемые далее не раз, и намекается одновременно на тот вид одиночества, который связан с разъединенностью с людьми, с пустотой. Штамму повезло: едва выйдя из дома, он встречает человека, дающего ему нужный адрес, и в огромном доме в одном из кривых переулочных зигзагов Штамм получает желанную комнату в 20 аршин на верхнем этаже (она показалась ему «несколько узкой и темной», нокогда зажгли свет, на стенах проступили веселые синие розаны, длинными вертикалями протянувшиеся по обоям, и когда он подошел к окну, откуда виделись «сотни и сотни крыш», к нему пришло успокоение). Два следующие дня Штаммсо своим портфелем бегает по делам по необъятной Москве и, возвращаяськ вечеру домой, чувствует увеличивающуюсятяжесть портфеля, шаги его укорачиваются, теряют четкость и замедляются: пространство густеет, сжимается, тяжелеет и как быпередает эти качества своему субъекту,который сразу же проваливается «в пустой, черный сон». Лишь на третий день (три н о ч и Штамма, проведенные им в этой комнате, описаны в

543

рассказе) удалось вернуться домой раньше. При открывании двери из щели вываливается пакет, а из егодовольно просторной бандерольнойпетли выпадает вчетверо сложенное бумажное тело рукописи (петля и тело, из нее выпавшее, как бы отсылают к тому, что недавно произошло и вскоре може т произойти в этой самой комнате, нопока Штамм не ведает нио том, ни о другом; кстати, его въезд в комнату начинается с ввинчивания железной п е т л и для замка). Рукопись называлась «Автобиография трупа» и обращалась именно к Штамму как жильцу-преемнику человека, неделю назад повесившегося в этой комнате. Неизвестный автор рукописи, уже знавший о неотменности своего последнего выбора («Пишу об этом в прошедшем времени: точно расчисленное будущее — мыслится как некая осуществленность, то есть почти как прошлое»), сообщал о том, чего Штамм не мог знать, но предлагал все-таки не отказываться от этого «покойного угла» («Живите: комната сухая, соседи тихие и покойные люди; за окном — простор»; грязные и потрепанные обои были предусмотрительно переклеены прежним жильцом, уверенным, что синие вертикальные розаны должны понравиться Штамму) и при этом просил лишь ободном — прочитать его рукопись («Мнене нужно, чтобы Вы,мой преемник и исповедник, были умны и тонки: нет — мне нужно от Вас лишь одночрезвычайно редкое качество: чтобы Вы были вполне жи-

вы»). Всёдальнейшее — сама автобиографическая исповедь, написанная

вт р и последние ночи жизни самоубийцы, вместившие в себяжестко-

точный и беспощадный анализ обстоятельств его жизни, приведших к финалу и объясняющихэтот финал.

Уже с самого начала у автора автобиографии (некоегоикса — Л, чье имя состояло из 9 букв) сложились странные отношения с пространством: свое бытие в пространстве он не ощущал как нечто органическое и естественное, о чем не думают, чего почти не замечают и что невызывает рефлексии. Начиналось с физиологии патологического оттенка: 8,5 диоптрий отнимали 55% солнца; стоило снять двояковогнутые окуляры и втолкнуть в футляр — «и пространство, будто и его бросили в темный и тесный футляр, вдруг укорачивается и мутнеет»; при стирании пыли со стекол — мысль: н е с о т р е т с я л и пр и э т о м и с а м о п р о с т р а н с т в о («было и нет»), как некая налипь. В решающий момент объяснения с любимой девушкой эти окулярысыграли свою злове- ще-комическую роль, и всё «личное» рухнуло сразу же и навсегда.Тогда и возник впервые перед X образ т р у п а , появилосьощущение(спускаясь по лестнице, при бегстве от любимой), как если бы он в темноте на-

ткнулся на труп. Возникли «скуки», их было много: «стоило закрыть глаза и насторожиться, — и было слышно,как тихо ступают они поскрипу-

чей половице», и вскоре появилсяновый образ самого себя — двояковогнутое существо, которому — «ни вовне, ни вовнутрь, ниизсебя, ни в себя: и то и это — равно запретны. Внедосяганий» и как развитие — «тем, мертвым, — маячила мысль: хорошо. Чуть закостенели — сверху крышка: поверх крышки — глина: поверх глины — дерн. И все» («Чем люди мертвы» — название одного из циклов Кржижановского). И тогда же приходит мысль о небытии как вакууме, боящемся природы, бегущем

544

от нее, как полном одиночестве, затерянности в огромном пространстве жизни. Эти настроения становятся навязчивыми и приводят к отказу от попыток выйти в свое вне, от опытов дружбы, любви, от поисков чужого «я». Замышляется и выход из положения — «сконструирование как бы

сплющенного мирка, вкотором всё было бы в здесь, — мирка, который можно было бы защелкнуть на ключ внутри своей комнаты». Переживание утесненности пространства парадоксально приводит к решению еще «теснее» укрыться в нем, бежать даже из той части его, которая, на 45%, открыта для X: «Пространство, — рассуждал я еще в годы самой ранней юности, — н е л е п о о г р о м н о и р а с п о л з л о с ь своими орбитами, звездами и разомкнутостыо парабол в беспредельность» (огромность не как результат соразмерного с нею дальновидения,

но как следствие невидения его границ из-за дефекта зрения). И все-та- ки временныйвыход находится — вместить всю эту огромность, границы которой невидимы и неведомы, в узкие пределы двух-трех книжных полок, в книжную страницубб, в буквы алфавита, цифры и другие письменные знаки и символы («Только они, эти молчаливые черные значки, и освобождали меня, пусть ненадолго, f... ] от власти назойливых, вялых и сонных скук»). Первый результат этого выбора — диссертация о букве «т»; до конца жизни X был благодарен «маленькому двурукому Т за все его хлопоты и помощь», оказанную им в черную полосу жизни:играя с X в прятки и поддаваясь ему, эта буква вызывала его улыбку и утешала его — «Ведь "я" это буква, — говорила она, — такая же, как и-я. Всего лишь. Стоит ли о ней печалиться. Была и нет».

Но самое поле, в котором совершалась эта игра, обладало в случае X некиим внутренним дефектом: утешение оказывалось преходящим, а путь к «минус»-пространству всё более отвесным и скользким, собирающим вокруг себя всё то, что до порылежало на закрытойглубине. Шутливый пример с «я» побудил X «шутя» заняться ф и л о л о г и е й «я»^7. Он сделал для себя два важных открытия: «у "я" изменчивый корень, но всегда короткая фонема» и сфера «я» составляет чуть ли не 25% текста [по подсчетам Штирнера] («Этак еще немного и весь текст зарастет сплошным "я". А если обыскать жизнь: много ли в ней е г о?»). «Филология "я"» ввела X в проблематику своего «я» и, что важнее, в многообразие других «я», в каждом из которых, как и у я-Х, может происходить «истечение души». Приходили и уходили галлюцинации: «тогда-то и начиналось то последнее одиночество, ведомое лишь немногим из живых, когда остаешься нетолько без других, нои без себ я». Открытие других «я», д р у г о г о моглобы вызватьк жизниспасительный диалог, нопространству больногосознанияX более подходящимоказался другойход: опустошение своего«я», доведение егодо уровнядругих «я», еще недавномыслившихся пустыми, т.е. вовсе несуществующими, мнимыми.Впрочем, и «другой» осмыслялся больным сознанием: он был онтологически дефектен. Когда-то X прочитал, что в северной полосе странына одну квадратную версту приходится0,6 человека, и начали склубляться образы: белое поле, верстовые квадраты, «у скрещения диагоналей оно: сутулое, скудное телом инизко склоненное над нищейобмерзлой землей — 0,6 чело-

века [... ]Непросто половина, неполучеловек. Нет, к "просто" тут припутывалась ещекакая-то мелкая, диссимметрирующая дробность. Е неполноту — какэто ни противоречиво — вкрадывалсякакой-то излишек; какое-то "сверх"». И прогнать этот цепкий образ-«примысл» было нельзя. Фобия пространства получала для себя новую пищу — ' « п р о с т р а н с т в о огромно , точка же не имеет никакойвеличины. Очевидно, мои координаты разомкнулись, и отыскать меня, психическую точку в беспредельности, оказалось невозможным». Я — мнимость. Но ведь есть и такие мнимые кривые, которые, пересекшись, дают реаль-

ную точку. Но и эта надежда тщетна: «"реальность" ее [такой точки. — В.Т. ] своеобразна: из фикций. Пожалуй, это-то и будет мой случай». Но если мнимо мое «я», то и н е м о е «я»обречено быть навеки чужим инепревратимым в «ты»: '«Люди-брызги не знают ни русла, ни течения. Для них — меж я и мы: я м ы. В ямы и свалились одно за другимпоколения социальных оторвышей. Остается зарыть. И забыть». Лишь позже X понял, что никакое «я», не получая питания из «мы», не может быть хотябы только собой и неизбежно гибнет. «Мысльмыслила или недальше "я", или неближе "космоса" [... ]Видение имело либо микроскопический, либо телескопический радиус». Всё, что было между этими крайностями, выпадало из мысли и из видения: пространство регенерации и спасения исчезало.

Было бы неверно думать, что болезнь развивалась только изнутри: она жадно набрасывалась на пищу извне. Два примера. В период жилищного кризиса и расцветающего бюрократизма и подозрительности чем чаще у д о с т о в е р я л и личность X, тем менее достоверной становилась она, тем подозрительней становился он к своей «действительности» и «тем острее чувствовал в себе и такого и эт аког о»:на пути к исчезновению личности никло ч у в с т в о себя: «я— и я — полу-я — еле-я — чуть-чуть-я: стаяло». Другой пример — война. Еще до нее X слишком много оперировал с символом «смерть», слишкоммногое вкла- • дывал в этот «биологический м и н у с» и слишком тесно связывал диссоциацию и смерть только со своим «я», чтобы новая действительность не подтолкнула его мысль к расширению масштабов. Первая версия была элементарной: я — з д е с ь, из тех, за кого умирают, а другие, которые умирают за я и за нас, — там, хотя трупы их возвращаются в здесь (сюда) и упрятываются тайно, ночью, чтобы не потревожить нас. Но перегородка между там и з д е с ь ненадежна, и совесть нудит преодолеть ее. «За нас? За меня? — спрашивает X у тяжелораненого, пригнувшись к носилкам. — А меня-то, может, и н е т. Так вот — нет». И это «нет» как бы объединяет и отчасти уравнивает обоих: начинается игра «меня против меня», в которой,однако,неизменно выигрывают черные. Следующая версия — «сильнее»: диалектика войны «заставила идти в смерть всех более или менее живых; и закрепляла права на жизнь за всеми более илименее мертвыми», и люди из з д е с ь уже нескрывали свою неприязнь к людям из там. Для X, прошедшего опыт «филологии "я"», это не могло пройти беспоследственно. А тут еще попалась на глаза книга, в которой говорилось, что в языке жителей Фидживооб-

546

угрожать Штамму галлюцинациями («психологическая дешевка») и, рассчитывая на закон ассоциации идей и образов, предупреждает: всё — от синих пятен на обоях до последней буквы автобиографии — уже вошло в мозг Штамма: «Я уже достаточно цепко впутан в Ваши [... ] "ассоциативные нити"; уже успел всочиться к Вам в "я". Теперь и у Вас есть

свой пр им ы с л». И завершает: «О, мнеиздавна мечталось, после всех неудачных опытов со своим "я", попробовать вселиться хотя бы в чужое. Если Высколько-нибудь живы, мнеэто у же уд а-л ось. До скорого».

Прочитав это, Штамм остался один на один с собою; «ему нужен был какой-нибудь живой звук», хотя бы дыхания. Он прижался ухом к соседской двери, но слышал лишь «свою кровь, тершуюся о жилы». Раздался звон с ближайшей колоколенки, но звал он не к жизни, как в «Фаусте», а провожал в противоположную от нее сторону. Как и ранее X, к тому же окну подошел и Штамм; за ним так же начинало светлеть, и он увидел •те же, что и X, «железные кузова запрокинувшихся крыш-кораблей и ряды черных оконных дыр под ними». Бездуновенность, мертвь и молчь почувствовал здесь 9 дней назад X и сказал себе: «Да, это мой час: в такой час я, вероятно, и — » (на полуслове текст прерывался). Безлюдие, мертвь и молчь ощутил теперь на этом же месте Штамм: «Его час», — прошептал он «и почувствовал, будто петлей стиснуло горло». И немного спустя: «Что ж [... ]другой комнаты, пожалуй, не сыскать. Придется остаться. Ивообще; мало ли что придется».

Своей автобиографией самоубийца «заразил» Штамма (в ней он, кстати, точно указал, где в комнате находится крюк), и в некоей далекой перспективе, об отдельных продолжениях которой автор, возможно, и не подозревал, X и Штамм сливаются почти до неразличимости. У обоих был один отец, передавший им некоторые из важных своих родовых черт и (не исключено) спасенный своими «сыновьями» от их последнего выбора. «Автобиографическое» в рассказе проступает не раз. Помимо очевидных параллелей ср. общие черты в биографии всех троих — X, Штамма и Кржижановского; слово «труп» Кржижановский применяли к себе; дважды укрытое за «9 буквами» имя — едва ли произвольная криптограмма, и, видимо, нельзя исключать, что за ней могло стоять имя автора. Многие черты собственной психоментальности переданыим X. Черты «пространственной» патологии также достались в наследство от автора герою «Автобиографии трупа» (как, впрочем, и персонажам некоторых других рассказов). То, что вышло наружу в 1946 г. и воплотило в жизнь образ «жесткого вакуума» (при переходе через широкуюпустую площадь Кржижановский почувствовал, что дышать ему трудно: это задыхание и привело его к потере сознания; с тех пор он старался не выходить из дому один),— а г о р а ф о б и я или ее отдаленные предвестия — в художественных текстах фиксируется гораздо раньше и неоднократно (ср. уже в «Четках», 1921: «Теперь я веду жизнь сидня. Незачем ходить в поля за просторами: просторы всюду — вкруг меня и во мне. Каждая пылинка значительна, как солнце» или: «В городе [... ] кажусь себе как-то значительнее и нужнее, а здесь, в поле, подставленном под небо, я, тщетно пытающийся исшагать простор, затерянный и кро-

548

хотный, кажусь себе осмеянным и обиженным» и др., в том числе и «разыгрывание» темы умаления человека /и «самоумаления» в тех же «Четках»/ и соответственно гигантизации пространства, подавляющего человека). Не только величина пространства, но и его открытость, делающая человека беззащитным и отовсюду угрожаемым, приводят его в смятение и гонят в тесноту, как и наоборот: угнетенность, порожденная теснотой, заставляет человека рваться на простор (обратно пропорциональное отношение между объемами пространства и движения). Есть основания говорить и о наличии клаустрофобического синдрома у ряда персонажей Кржижановского, как, вероятно, и у него самого (нельзя исключать и отдельных примет акрофобии, нередко,связанных с агорафобией, ср. «Странствующее "Странно"»: описание переживаний кота, оказавшегося на узком выступе высокого дома без всякой надежды на чью-либо спасительную помощь). Обе эти фобии имеют общий корень (нарушение чувства соразмерности человека и «его» пространства), но предполагают доминантную ориентацию на размежевание «соразмерного» и «несоразмерного» себе (как и кто и что) и тонкое чувство опасной грани. Опыт глубокой рефлексии и «инвентивность» сознания Кржижановского могли оживлять и приводить в движение оба варианта пространственной фобии, предполагающих потерю контроля над «своим» пространством и вход в чуждое себе пространство, вызывающее страх. зажатости-тесноты или бездны-пустоты69. Так или иначе, но особенности реакции индивидуальной психоментальной (и физиологической) структуры на «неуютное» пространство, проявившие себя в конце жизни писателя, были увидены и засвидетельствованы им еще в самом начале его творческого пути.

Таких предвидений-предсказаний было, кажется, больше, и они относились, не в последнюю очередь, к сфере психофизической цельности организма. Так, мотив исчезающих с бумаги букв («Бумага теряет терпение») как бы получил свое реальное воплощение в том поражении мозга, которое незадолго до смерти пережил Кржижановский:оно коснулось именно того участка мозга, который хранит алфавит. Другой пример. В свое время Кржижановский писал об опустошении жизни, когда остается одно — «под лопату». И в этом случае было страшное «пред-знание» об обстоятельствах смерти: «Когда я порывался в жизнь — меня встретили холодом, когда я умер — меня встретили мерзлой землей» (Кржижановскогохоронили в морозы под самый Новый год). И еще одно предсказание, казавшееся невероятным, но все-таки сбывшееся. «Когда умру, не мешайте крапиве разрастаться надо мной: пусть и она жалит», — писал Кржижановский. И действительно, могила его потеряна, хотя еще живы некоторые участники похорон. Подобным прорывам в будущее, к сожалению, всегда печальное, удивляться не приходится: они предусмотрены самой структурой пространства-времени писателя. Творя и «разыгрывая» его, он сам в нем жил, а оно проходило сквозь него, заражая его своими ядами.

549

Эти страницы предполагают некий более обширныйтекст, посвященный анализам индивидуальных образов пространства в русской литературе (Батеньков, Гоголь, Достоевский, Коневской, Андрей Белый, Мандельштам, Платонов, Поплавский и др.).

«Развернул план Москвы. Сейчас думаю покорпеть над этим круглым, как штемпель, пестрым, расползшимся крашеными леторослями пятном: нет, ему не уползти от меня.

Ятаки возьму его в железный обвод» («Штемпель: Москва», 1925).

ЧМистеру Пемброку, который, как было сказано'в 'посвященном' ему некрологе, «променял широкую арену политической борьбы на квадрат шахматной доски — ушёл от поступков к ходам», было не по себе, когда он склонился над шахматными фигурами в своей последней партии. «Делая первый ход, он глянул за прозрачный прямоугольник из стекла: иззяблый, из сплетения голых ветвей, сад. Было похоже, будто кто-то развернул и притиснул к матовым мерцаниям стекла план огромного фантастического города — паутину спутанных и пересекшихся уличек, улиц, переулков и тупичков. — Не игралось. Предчувствие чего-то давно уже ищущего быть найденным, неизбежной

иблизкой встречи с каким-то бродячим фантазмом, заблудившимся, быть может,

здесь, в этих черных по красному уличках н е с у щ е с т в у ю щ е г о города, вычер-

ченного игрою заоконных ветвей, тревожило мозг» («Проигранный игрок», 1921). «Метафизическая» фантомность «несуществующего города» вскоре соотнесется всознании

Кржижановского с «физической» фантомностью наступившей эпохи, с мнимостью и неподлинностью переживаемого «пустого» времени.

Ср.: «впрочем, "нам" тут не к месту, — я-то не москвич, а так, привозной человек» («Штемпель») или: «Понемногу то за тем, то з1а этим трущимся о мглу стеклом возникают сутулящиеся, зябкие контуры. Но это уже не м о е. [...]» («Швы»).

Ср. несколько позже: «Неделю тому назад менягнало косым дождем по ломаной линии переулков от Никитской до Тверской. Шел и думал: вот тут, в особняке за акациями, мыслил и умирал Станкевич, а вот тут, на перекрестке, пирожники продавали традиционные в то время "душки с нетом". — И вдруг я ясноощутил е го: налипшийна подошвы, огромный вспучившийсяпузырь, круглая пустота, нагло выпятившаяся под нами. Чуть шагнуть не туда, подумать не так — и ... Нет. Вздор. Я огляделся [...] В лужах, под рябью от дробных капель, шевелилась опрокинутая крышамивниз Москва [...] Я круто повернул домой. И там, с зажатыми глазами, с головой, упершейся в ладони, я еще раз возвратился в мою сказочную Страну не т о в» или — в развитие темы «Страны нетов»:

«Территория Страны нетов день ото дня расширяется: робкие звоныколоколен, изредка вмешивающиеся в лязги и гулы города, напоминаютнам о самом несуществующем в стране несуществований: я говорю оБоге. Проходя мимо церквей, я вижу иногда человека, который, оглянувшисьпо сторонам, робко приподымает картуз и позволяет руке дернуться отлба кплечам и груди: так здороваются с бедными род-

ственниками.

На Тверской, в № 29, где сейчас живет Долидзе, прежде жил Карамзин. Он выдумал "Бедную Лизу", а трамвай № 28 возит желающих к товарной станции Лизино, от которой в нескольких стах шагах и Лизин пруд: здесь она, — помните? — погибла.

Я сел на трамвай № 28 и вскоре стоял у черной, зловоннойлужи, круглым пятном вдавившейся в свои косые берега. Это и есть Лизин пруд. Пять-шесть деревянных домиков, повернувшись к пруду задом, пакостят прямо в него, заваливая его нечистотами, Я повернул круто спину и пошел: нет-нет, скорейндзад, в Страну нетов».

Несколько лет спустя Кржижановский вернется к этой теме параллелизма*и взаимозависимости мысли и физическогодвижения. «Сейчас ночь. Сон не идет ко мне. Приходится довольствоваться суррогатом сновидения:мыслью. — Между учебником логики и железнодорожным путеводителем, между мышлением и путешествием есть несомненное сходство. М ы ш л е н и е — это п е р е д в и ж е н и е образо в в голове. П у т е ш е с т в и е — п е р е д в и ж е н и е г о л о в ы м и м о с м е н я ю щ и х с я о б р а з о в . Переставив термины, можно сказать: с т р а н с т в о в а т ь — з н а ч и т м ы с л и т ь о б ъ е к т а м и ; д у м а т ь — с т р а н с т в о в а т ь в себе с а м о м . [...] Что я делаю сейчас? Прогоняю пространство через мозг. [...] Но как только окна пере-

550