В.Н. Топоров - Миф. Ритуал. Символ. Образ

К описанию, точнее — «разыгрыванию» этого странного простран-

ства Кржижановский обращается не раз. Парадоксальная изменчивость его, «относительность», легко обнаруживаемая в силу того, .что автор

или его персонажи оказываются подвижными в пространствесозерцания («Anschauungsraum») и, следовательно, способными узреть пространство с разных точек в системе координат, собственно, и составляют то, что автор обозначает как странно, странное, странность39. Пространственное соединяется с этим атрибутом или, точнее, «странное» с пространственным как его атрибутом уже в заглавии рассказа «Странствующее "Странно"» (1924). Не заботясь о читателе, оказывающемсяпоначалу в некотором недоумении по поводу этого «странного» заглавия, автор сразу же подвергает его жесткому и очень энергичному прессингу, стараясь внедрить в него языковой образ-идею странствующего «странно» или странного странствия-пространства. Сразу после «тавтологизи-

рующего» заглавия эпиграф из «Гамлета» — Это «странно» — Как странника прими в свое жилище40. И после этого сразу же — in medias

res:« — Нациферблате шесть. Вашпоезд в девять? — Вдевятьтридцать.

— Что ж, п о с т р а н с т в у й т е . Этотак просто: упаковать вещи ипе-

ремещаться в п р о с т р а н с т в е . Вотесли бы П р о с т р а н с т в о , упаковав звезды и земли, захотело путешествовать, то вряд ли бы из этого

что-нибудь вышло [... ] Мой собеседник [... ] подошел [... ] к подоконнику, и глаза его [... ] с состраданием41 оглядели п р о с т р а н с т в о , которому некуда было с т р а н с т в о в а т ь . — С т р а н н о , —пробормотал я. — Вот именно. Все железнодорожные путеводители и приводят в конце концов сюда: в странно. Мало: с т р а н с т в и я превратят вас самого, ваше "я", в некое " С т р а н н о " ; от смены с т р а н вы будете страннеть-, хотите вы этого или не хотите; ваши глаза, покатившись по свету, не захотят вернуться назад в старые удобные глазницы; стоит послушаться вокзальных свистков, и гармония сфер навсегда замолчит для вас; стоит растревожить кожу на подошвахног, и она, раззудевшись, превратит вас в существо, которое никогда не возвращается». Собираясь уезжать и опасаясь, что он видит учителя в последнийраз, ученик признается, что ему «мало простых железнодорожных указателей», что его собственный опыт «беден и тускл», и он просит помочь ему маршрутами или хотя бывоспоминаниями: «поверьте, то с т ран но, в которое превратят меня с т р а н с т в и я , как вы сказали, сохранитвсе вашислова, не сдвинув в них ни единой буквы». Учитель, «старый маг», который в юности «откликался на зова пространства, хотел дойти до куда всех дорог, наступить подошвой на все тайны [... ]», сейчас говорит своему ученику то, что может его разочаровать: «самое длительное и самое трудное мое путешествие передвинуло меня в пространстве всего лишь на семьдесят футов. Виноват, семьдесят один с половиной. [... ] И мне кажется, что можноменять странына страны,не прибегая даже к этим, на пальцах отсчитанным футам: последние четыре года [... ] я, как вы знаете, не многим подвижнее трупа. Моя оконная рама не сдвинулась никуда ни на дюйм. Но та страна, людей и дела которойя, не без любопытства, наблюдаю, уже не та страна; и мне не нужнобыло [... ] хлопо~

521

тать о билетах и визах для того, чтобы превратиться в чужестранцаи переехать из Санкт-Петербурга в Ленинград». И учитель рассказывает ученику об этом путешествии длиной в семьдесят футов.

Главное он объясняет сразу. «Но суть в следующем: самое имя Magus от потерявшего букву слова magnus, большой42. Мы люди, почувствовавшие всю т е с н о т у жилпланетных площадей, захотевшие здесь, в малом мире, мира большего. Нов большее — лишь один путь: через меньшее; в возвеличенье — сквозь умаление. Гулливер, начавший странствия с Лилипутии, принужден был закончить их в стране Великанов. Правила нашего магического стажа, — поскольку они хотят сделать нас большими среди меньших, великанами среди лилипутов, естественно, стягивают линии наших учебных маршрутов, вводя нас в магизм, то есть в возвеличение, лишь путем трудной и длительной техники умаления. — Рельсы, дожидающиеся вас, мне всегда напоминали длиннящий в бесконечность свои параллели знак равенств а. [...] Но есть и другой знак. Вот: ». Старый маг вспомнил своего учителя, начертавшего некогда ему этот же знак и перенесшего свой указательный палец, прижатый к бумаге влево от знака, на правую его сторону. «— Вам пора: отсюда — туда». Посути дела, это был урок того терпения (терпеть как страдать и страдать как терпеть), без которого знакомство с пространством неизбежно поверхностно, ибо «раньше чем позволить шагу из аршинного стать семимильным, надо научить его м и к р о м и к р о н - нос т и». Собственно, весь рассказ и посвящен тому, как воспринимается пространство субъектом «умалившегося, микромикронного»сознания, каковы парадоксы «относительности» пространства sub specie «умаления» того, кто пребывает в этом пространстве и судит о нем. Об этом своем опыте старый маг и рассказывает в перволичной форме своему ученику, влекомому пока в иную — «макромакронную» — сторону.

Их трех пузырьков с жидкостями — желтой, синей и красной — наставник первым показал ученику пузырек с красной жидкостью: «эта тинктура обладает поразительной силой стяжения. Содержимого стекляшки хватило б на то, чтобы тело слона стянуть в комок меньше мушьего тела43. И если б это драгоценное вещество добыть в таком количестве, чтобы обрызгать им всю землю, нашу планету легко можно было бы сунуть в одну из тех сеток, в которых дети носят свои крашеные мячи». Но начал наставник с другого пузырька (с желтой жидкостью), на наклейке которого «чернели еле различимые бисеринки букв». «Послушайтесь этих букв, — сказал он, — и вы сами станете в рост им.Сегодня же, до заката, тинктура должна сделать свое дело. Счастливого пути». Можно было, конечно, догадываться, что эта тинктура имеет какое-то отношение к эффекту «микромикронности», но чувство неопределенности и тревоги сохранялось, и потому мысль и чувство невольно обращались к этому, пока еще своему, родному и привычному пространству, переживаемому, может быть, в последний раз44. На мгновение, когда рука нащупала в кармане холодный дутыш пузырька, возник соблазн — «Стоило швырнуть его [пузырек. — В.Т.] на камень, наступить подошвой — и... но я этого не сделал. Нет: именно в этот момент нетерпение

522

заслонило страх45, и я быстро зашагал к себе, мимо шумов и бликов, будто выдергиваясь из пространства, и единственное, что я видел тогда, с почти галлюцинаторной ясностью, это бледный и длинный палец учителя, который, переступив по ту сторону ломаной черты, за знак неравенства, звал меня: туда».

Наконец обладатель пузырька дома. Солнце на излете. На часах — шесть тридцать. Лупа позволяет раскрыть смысл крошечных черных значков поверх пузырька. Осторожныйповорот пробки. Колющий прогорклый запах жидкости. Отступать некуда. Через мгновение пузырек пуст и запрятан в заранеенамеченное место. «Тело мое, уже вту секунду, когда я запихивал стекло в обойнующель, стало вдруг с т я г и в а т ь с я и п л ю щ и т ь с я , как прорванныйвоздушныйпузырь: стены бросились прочь от меня, рыжие половицы под ногами, нелепо разрастаясь ,

вдруг неестественно ш и р я с ь желто-красными разводами, пополз, забирая рост, пестрой кляксой ввер х и вверх. Мучительное ощущение заставило меня на минуту зажать веки: когда я раскрыл их, то увидел себя стоящим у входа в довольно широкийстеклянный туннель с неправильно изогнутымикруглымипрозрачнымистенами. Прошло несколько времени, пока я понял: это пузырек, очевидно, оброненный моимнечаянным движениемв то последнее мгновение,когда я, сейчаслишьжалкоев пылиночный рост существо, мог еще егообронить».

Описываемая здесь ситуация по существу, определяемому соотношением человека и пространства, в которое он оказался вписаннымв результате некоей метаморфозы, т а ж е, что и в «Квадратурине» (см.выше) — с той, однако, разницей, что здесь трансформируется человек

(умаление), а в «Квадратурине» — пространство (увеличение), хотя в обоих случаях, независимо от объекта трансформациипо величине,пространство как бы заполняет человека: он теряет ориентацию в нем, захлебывается им и готов как бы утонуть в нем или, по меньшеймере, отдаться на волю неизвестности. Последнее случилось и с героем «Странствующего "Странно"». Едва совершилась с ним трансформация «ума-

ления», радость наполнила его сердце: он вспомнил,что достаточно найти на пузырьке врезанный в стекло магический знак и дотронуться до

него, чтобы вернуться в прежнее тело и, значит, в прежнее пространство. Теперь спасительный возврат зависел от нахождения этого магического знака. К счастью, он нашелся легко. Это был математический знак неравенства. «Упав острым науглием книзу, знак расправлял свои врезавшиеся в стекло линии, как птица расправляет крылья, занесенные для полета. "Свобода", — прошептал я, протягивая руку к знаку. "С т р а х", — услыхал я в себе полусекундой позже. Я не повторил этого слова, но оно з в у ч а л о г р о м ч е , чем то, п е р в о е . Да, мое назад было близко, на расстоянии протянутой руки, но я, отвернувшись от него, медленно ступая по гулкому стеклу, направилсяв безвестное вперед». Свободе, сулящей спасение, запрограммированное условием, которое составляло смысл магического знака, субъект транс-

523

формации предпочитает выбор с т р а х а , потому что — в отличие от свободы — страх был его с о б с т в е н н ы м в ы б о р о м и, следовательно, осуществлением п о д л и н н о й свободы, а не свободы «по условию». И, собственно, выбирался не страх, а неизвестность, которой страх лишь сопутствовал. Идаже не неизвестность, а установка на мак-

с и м у м , на «пана» из пословичного пан или пропал, на вопрос-вызов (challenge) о высших смыслах, а не на ответ (response), как бы ставящий точку в пространстве свободы. «И прежде, и теперь я всегда предпочитал и предпочитаю загадку разгадке, заданное данному, дальний конец алфавита с иксом и зетой — элементарным абецедам и абевегам; и в данном случае я не изменил своему обыкновению», — говорит бесконечно «умалившийся» человек, бросающий вызов бесконечно возросшему пространству, беспредельному полю, где страх неотделим от свободы, а свобода от пространства, «с воя» свобода ( svoboda: *svojb) от «своего» пространства, что, в конечном счете, позволяет говорить о заданности Я высшим типам пространства, голосом-личностью которого это Я и высту- пает4б> Подлинная свобода, как и «сильное» пространство и сопостави-

мое ему «сильное» Я, всегда в становлении, в развертывании и устремлено в будущее. Осуществляя себя, она продолжает оставаться открытой для имеющих быть осуществлений и, значит, пребывает как чистая по-

тенция, как движение вперед, не знающее предела.

Для «умалившегося» человека, выбравшего добровольно этот путь, начались томительные дни, полные мучительного труда-страдания и приводившие его на грань отчаяния, пока однаждыне произошла знаменательная встреча: он оказался в некоей комнате, на столе, где были разбросаны игральные карты. Лавируя среди них, он вдруг услышал чей-то голос: «— Кто вы, пришелец, вшагнувший в меня? [... ] — Умаленный человек [...] — Нет умаления горче моего, — проговорили бумажные губы, — и как бы ни была печальна история,принесенная вами, история, которую вы унесете отсюда, будет еще печальнее. Приблизьтесь и слушайте». Так начался рассказ короля червей, тоже претерпевшего трансформацию «умаления». «Теперь моему царству [... ] и вот в этой картонной коробке для карт — просторно. И царство, и власть мои давно-источены червями: наш маститый род стал глупой мастью, и я, который некогда со своими министрами игрывал в людей, я, превращенный в обыкновеннейшую карту, должен позволять им, людям, играть в нас, в карты. О, странник, можешь ли ты понять мир, в котором м и л и п р е в р а т и л и с ь в м и л л и м е т р ы , в дворцах и хижинах которого полы и потолки срослись в одну сплошнуюплоскость?» Как это произошло, объяснил сам король червей: «Колеса, седла, носилки, лектики, спины камер-лакеев сделали для нас ноги излишними, а придворные козни и тайные заговоры создавали положение, когда иметь всего лишь одну голову оказывалось недостаточным. [... ] Результатом приспособления нашей династии, говоря в терминахдарвинизма, к среде — является хотя бы то, что у меня, как видите, две головы плюс нуль ног». Но дело было даже не столько в этом, скольков том перевернутом соотношении «большого» и «малого», которое было сутью природы каро-

524

ля: «Мое б о л ь ш о е сердце любило м а л е н ь к у ю женщину; мое м а- л е н ь к о е сердце любило в е л и к и й народ. И обоим им, большомуи малому, было тесно под моей королевской мантией. Они бились друг о друга, мешая друг другу биться». Тогда-то двусердый король и решил покончить со своим двусердием, хотя не знал, с каким сердцем надо расстаться. Но народ был далеко, а любимая женщина рядом, и она отстояла то большое сердце, которое любило ее. Ноисход операции был неожиданным и трагическим: король уже никогда больше не смог оторваться от плоскости операционной доски и подняться кверху, потому что «самое кверху оказалось ампутированным вместе с сердцем». В итоге «острая плоскостность перешла в хроническую», вивисектор, производивший операцию, бежал, и опыты «отрехмеривания» короля были прекращены. Дух времени был таков, что короли, привыкшие к забавной «игре в люди», сами стали предметом игры для людей.

Однако уроки этой истории о двух сердцах не были усвоены, и отношения «умаленного» человека с любимой женщиной неопровержимо свидетельствовали об этом. Наставник был недоволен и повелел своему ученику прибегнуть к пузырьку с синей тинктурой, предупредив, что сила стяжения в ней значительно больше, а путь испытанийтруднее и жестче. Но не оставалось ничего иного, как довериться будущему — тем более, что любовь становилась тревожнее и печальнее. На этот раз сплющивание было столь велико, что возникла возможность проникнуть в некоторые тайны времени, его длительности, его содержания. Более того, в результате тех странных странствий, которые стали доступны ученику теперь, открылось главное и стала понятной история о двух картонных сердцах: «я думал, что путаные медитации мои обАристотелевских большом и малом человеке распутали теперь для меня все свои узлы: теперь я, м и к р о ч е л о в е к , познал м а к р о ч е л о в е к а до конца». Красной тинктуры третьего пузырька не понадобилось. Ученик добраЛся до стеклянного знака, и «он снова превратил меня в м е н я», как описывает это ученик. Разговор с вошедшей в комнату женщиной был краток: «— Вы? Но ведь дверь была закрыта: как вы вошли? — Очень просто: меня еще вчера бросил к вам в ящик для писем почтальон. — Как странно: вы так изменились. — Как обыкновенно: вы т а к изменили. [... ] Я ждала. Я бы ждала и дольше. Но... — Ваше Но дожидается вас за стеной. Впрочем, и ему вы наступите когда-нибудь на сердце. Прощайте. [... ] — Погодите. Прошу вас: ведь вы же должны понять...

как человек... [... ] — А вы уверены в том, что я человек? Может быть, я только так... странствующее Странно».

Изменение соотношения масштабов человека и «человеческого» пространства таким образом, что человек начинает теряться в нем, вовсе не обязательно требует активностичеловека в измененииегоразмеров (двуполюсная ситуация, предполагающая варианты «Гулливера» и «лилипута», соответственно — знак тесноты и знак избыточного простора, и хорошо знакомая Кржижановскому по личному опыту, в котором он оказывался то в одной роли, то в другой). Достаточно, чтобы активную роль взяло на себя пространство, точнее — чтобы человек в пространствевосп-

525

ринимал его как активное. Выше уже говорилось о рассказе «Квадратурин», герой которого Сутулин становится жертвой расползания про-

странства. Офтальмоскопический опыт в «Четках» (1921) — также отчасти о распространяющемсяпространстве («Незачем ходить в поля за просторами: просторывсюду — вкругменя и во мне. Каждая пылинка значительна, как солнце»). Остро разыгран этот же мотив в другом рассказе 1921 года — «Проигранный игрок». Когда знаменитый шахматист мистер Пемброк делал свой последний ход, он предвидел все варианты дальнейшего развития партии, кроме одного,казавшегося невероятным. «Мистер Пемброк не предусмотрел, что в ту самую долю секунды, как рука его, ставя пешку подудар, будет отдергиваться от деревяшки, душа его, душа мистера Пемброка, оброненная мозгом, неслышноскользнет вниз по переставляющей деревяшку руке [... ] Яркийсвет брызнул изматовой люстры, свеяв сумерки. — Ну вот. Давно бытак... — счувством некоторогооблегчения подумал мистер Пемброк, не замечая ещепроисшедшего, и поднял веки: по глазам его ударило каким-то совершенно новым и непонятным миром. Привычныйзал с привычными стенами, углами, выступами — всё исчезло, будто смытое неизвестно как ичем сполязрения. Правда, кругом, сколько глазу видно, те же знакомые светлые и черные квадраты паркета, ностранно: линии паркетных полов уродливо раздлиннились, поверхности, неестественно разросшись, упирались в ставшийвдруг квадратным горизонт. Стол стаял. Люстра взмыла в зенит. А стены...куда девались стены? Пешка Пемброк [... ]недоумевала. Не явью, а снящимисяобразами глядели на нее обступившие со всех сторон мерцающие белыми и черными выступами, изгибами и рельефами, чудовищные обелископодобные сооружения, неизвестно кем, к чему и как расставленныепо г и г а н т с к о м у черно-белому паркету потерявшего свои стены зала. [... ] и вдруг мистер Пемброк понял, [... ] Затем, столь же мгновеннонаступила иреакция: чувство растущего одеревенения, странной легкости и малости». Икогда всё уже кончалось, в последнейточке сознанияещебилось — «"Если это действительно произошло, — оценивалосвоеположение существо, не умевшее сейчас себя назвать, — то я под ударомбелого коня с f3. Положение ясно. И если f3 действительно занято конем, то..." —исущество, ещетак недавно бывшее Пемброком [... ],теперь, еле смея поднять глаза за черту крохотной, три на три сантиметра, плоской клеточки, глянуло, минуяd3, еЗ, наискось,влево, на белое f3: там, в желтом осиянии солнц, мнившихся ранее глазу лишь лампионами люстры, зияя пустотой,глазниц, стоял бледный конь. [... ] Теперь только пешкеигроку стала ощутима вся глубина его пойденности. То, что было раньше Пемброком, хорошо знало беспощадную логику шахматной доски. — К f3: "Я". Пусть. Ценою пешки — партия. Итронуто —пойдено. Поздно. — Но то в Пемброке, что успело уже одеревенеть, спешиться и знало лишь крохотный, три на три сантиметра, смысл одной своей клетки, протестовало всеми ударами внезапно закопошившегося под резной лакированною грудью деревянного сердца: не смейте трогать меня, прочь от моего d4! Хочу, чтобы я, а немной! Прекратить игру!»

526

В последние мгновения жизни Пемброка произошло столь же мгновенное исчезновение пространства и времени. Собственно, медлительно разворачивающееся слово исчезновение здесь некстати. Скорее это был взрыв пространства и времени, их самих уничтоживших, но последним знаком их, мгновенным их остатком стало главное — с м ы с л этого взрывающегося последнего hie et mine: f3 — угроза! Эта финальная катастрофа поставила точку, подведя итог всей жизни шахматиста — ее смыслу. Но сходная катастрофа бесконечно разбегающегося и как бы самого себя уничтожающего пространства может случиться и в том случае, если смыслы покинут то, чем наполнено пространство, и у этого наполнения и самого пространства возникнет сомнение в своем собственном существовании — «суть ли ониили не суть». И если это произойдет, вещи не могут не покинуть свое, отныне злое для них, пространство, а пространство не может не стать в этом случае пустым, то есть потенциально безгранично расширенным, ибо разбегание вещей из пространства — не что иное,как разбегание самого пространства. Об этом — рассказ Кржижановского «Катастрофа». Он — о едва не состоявшейся вселенской катастрофе, виновникомкоторой чуть не стал великий философ.

«Многое множество ненужных и несродных друг другу вещей: камни — гвозди — гробы — души — мысли — столы — книги свалены кемто и зачем-то в одно место: мир. Всякой вещи отпущено немножкопространства и чуть-чуть времени: столько-то дюймов в стольких-то мигах [... ] знаю точно — мысль Мудреца только и делала, что переходила из вещи в вещь, выискивая и вынимая из них их смыслы. Всесмыслы, друг другу ненужные и несродные, она стаскивала в одно место: мозг Мудреца. — Мысль с вещами, большими ли, малыми ли, поступала так: разжав их плотно-примкнутые друг к другу цоверхности и грани, мысль старалась проникнуть в глубь, и еще в глубь, до того interieur'a вещи, в котором и хранится, в единственном экземпляре, с мыс л ее щи, ее суть. После этого грани и поверхности ставились, обыкновенно, на место: будто ничего и не случилось. — Естественно, что всякой вещи, как бы мала и тленна она ни была, несказаннодорог и нужнее нужного нужен ее собственный неповторяемый смысл: лучами — шипами — лезвиями граней, самыми малостью и тленностью своими выскальзывают вещи из познания, защищают свои крошечные "я" от чужих "Я". — Будьте всегда сострадательны к познаваемому, вундеркинды.Уважайте не^ прикосновенность чужого смысла. Прежде чемпостигнутькакойнибудь феномен, подумайте, приятно ли было бы вам, если б, вынув из вас вашу суть, отдали бы ее в другой, враждебныйи чуждый вам мозг. Не трогайте, дети, феноменов: пусть живут, пусть себе являются, как являлись издревле нашим дедам и прадедам».

К сожалению для феноменов, мысль Мудреца была слишком последовательна в своем движении и не знала сострадания: сам Мудрец в этом не был виноват, да и мысль его в этом не была виновата — простоона бы-

ла одержима одной высокой страстью познания и не умела оглядыватьсй на окружающее (да и не задумывалась над этим), ставить себя на его ме-

сто, как если бы это окружающее имело своей целью б ы т ь

527

п о з н а н н ы м Мудрецом, а не просто быть таким, каково оно есть. Мысль Мудреца начинала свое мысленное дело издалека — с дальних небесных тел, и до поры «всё пространственно-близкое от головы философа, всё "само по себе понятное" было вне круга опасности», и предметы, «крепко оправленные в пространство», пока не испытывали чувства тревоги. Хуже стало, когда по вещам пошел слух, что мысль Мудреца возвращается на землю, сюда, следуя маршруту: «звездное небо над нами — моральный закон ъ нас».

«События шли так: медленно отряхая звездную пыль со своих черных перьев, трехкрылый Силлогизм, с м ы к а я и с т я г и в а я спираль тяжкого лёта, близился к этим вещам. И когда те звездные пылинки коснулись этой серой пыли тупикови переулков, зыбь тревоги и трепеты жути

всколебали все земные вещи, С орбитами было покончено. Наступала очередь улиц — проселочных дорог — тропинок». Воттогда-то и разразилась катастрофа. Вещи, в точности незнавшие, сутьлиони, или не с у т ь , не стали дожидаться слова Разума, и «пространство и время почти на всем их земном плацдарме переполнились паникой». Началось повальное бегство из мира. Бежали вещи, утварь, мебель, здания, бежали люди и животные. Пустеющее пространство раздвигалось, и чем шире, тем больше вторгался хаос в открывающуюсяему пустоту от феноменови от их смыслов, потому что когда уходит сущее, является не-сущее, когда рушится космос,возникаетхаос, когда отказывает смысл, бессмыслие заступает на его место. Паника вызывает путаницу в понятиях, в их иерархии, более того, даже в основаниях самоидентификации человека. «Второпях некоторые рассеянные люди перепутали даже свои "я" f... ]Иные умы, зайдя в поисках укрытия за свои разумы,обнажилиразумы,ткнув ими прямо в факты. Бесстрастный Разум, неизменяя себени на миг, обошелся с фактами как с идеалами, а идеалы стали мыслить как факты. Было мгновенье, когда Бог идуша попали в

пальцы, стали осязаемы и зримы, а стакан с недопитымкофе [... ] представился недосягаемым Идеалом. Дискурсия и созерцание поменялись

местами. Виных умах куда-то, точнов щель, провалиласьбесконечность, в других затерялась категория причинности». Закачались эклиптики, звезды сорвалисьсосвоих орбит и заскользили по безорбитыо, «целые человечества с их религиямии философиями» исчезали в пустоте, «икогда

всё отблистало, когда всё, до последнего обеспокоенного атома отшумело и утишилось,остались: старый Мудрец; п р о с т р а н с т в о , чистое от

вещей; ч и с т о е (о т с о б ы т и й ) в р е м я; да несколькостарых [... ] книг [... ]Мудрецу оставалось: описатьчистое пространствои чистое время, ставшие жутко-пустыми, точно кто опрокинул их и тщательно выскоблил и вытряхнул из них все вещи и события. Он описал». В кругах эмиграции царило уныние. «Мируне быть», — говорилиодни;другие пытались отыскать хоть какое-нибудь основание для надежды: «время, не будучи вещью, вещно в вещах не участвует», — объяснял блестящий же-

невский хронометр идею, позже подхваченную и развитую Шопенгауэром. Весь этот разброд продолжался до 4 часов пополудни 12 февраля 1804 года, когда «Мудрецане стало»47.

528

Парадоксальное опустошающееся вплоть до абсолютной пустоты пространство стало после этой смерти возвращаться к усредненному «физическому» и «бытовому», но эти чуть не оказавшиесядля пространства гибельными опыты не прошли бесследно: спустя век «относительность» пространства не только была почувствована и прочувствована, пережита в личном опыте и описана в литературе, но и стала основанием и одновременно содержанием одной великой научной теории, в которой

в мир «относительного» пространство вовлеклось в нерасторжимойсвязке с временем.

IV. О времени в его связи с пространством

Говоря выше об «относительности» пространства Кржижановского, уже приходилось подчеркивать, что оноотносительно как для самого себя, так идля субъекта своего восприятия. Сейчас можно добавить: оноотносительно и для времени. Подробнее обэтом будет сказано особо и в другом месте, нокое-какие особенности времени относительно пространства и относительно самого себя заслуживают быть отмеченными. Прежде всего нужно отметить, что тема времени возникала у писателя, как правило, тогда, когдаон в своих рефлексиях осути пространства спускался до того г л у б и н н о г о слоя, где пространство бытовогоповседневного опыта почти незаметно оборачивалось пространством парадоксов «относительности». Ивот именно «там и тогда» — и тоже незаметно, почти естественно — начинало мерцать нечто как бы с о п р и р од н'ое пространству или органически его продолжающее, что по внимательном рассмотрении оказывалось временем, являющимсярефлектирующемусознанию «перпендикулярно» или под определенным углом к нему, во всяком случае не вполне так, как ожидалось бы, зная «козырные»особенности этого сознания, то есть в его, времени, «физических» и — сильнее того — « м а т е р и а л ь н о - ф и з и ч е с к и х » данностях и в ярких и конкретных образах художественной и н т у и ц и и , споспешествующей усилиям научного поиска и философской рефлексии.

Можно напомнить о встрече ученика из «Странствующего "Странно"», выпившего тинктуру из синего пузырька и сплющившегося«в су-

щество многоменьше Злыдня» (именноэтот масштаб сплющивания-сжа- тия-умаления — в отличие от менее сильной деформации при принятии

жидкости из желтого пузырька — позволил ученику достичь той глубины пространственности, где можно было встретиться с временем, вовсяком случае с егопространственной транскрипцией). Поначалу онвовсе не думал о времени, но свою пространственную деформацию умаления хотел использовать в своих практических целях. План был прост: было замечено, что женщина, к которой его влекло и одиночество которой он хотел изучить и понять, редко расстается с металлическим, тихо тикающим существом и «часто ищет своих условленных минут и сроков у остриев ше-

велящихся стрелок дискообразного существа». Поэтому и было решено поселиться на скользкой поверхности циферблата и сквозь прозрачный

529

купол вести наблюдение за происходящим. Проникнуть под стекло было нетрудно, но, оказавшись там, «умаленный» ученик вступил в совершенно новый для него мир неожиданной топографии и ее образов. «Металлический пульс, резонируя о стеклянную навись высоко вверх уходящего свода, с оглушительным звоном бился о мои уши. Сначала огромный белый диск, по которому я шел, направляясь к центру, сразу же мне поче- му-то напомнивший дно круглого лунного кратера, — долгое время казался мне необитаемым. Но вскоре мной овладело то ощущение, какое испытывает путник, проходящий во время горного подъема сквозьдвижущиеся, смутно видимые и почти не осязаемые облака. Лишь после довольно длительного опыта и я стал различать те с т р а н н ы е , совершеннопрозрачные, струящиеся существа, которые п р о д е р г и в а л и с ь м и - м о и с к в о з ь м е н я , как вода сквозь фильтр. Новскоре я всеже научился улавливать глазом извивы их тел идаже заметил: все они, идлинные,и короткие, кончались острым, чуть закорюченным, стеклисто-прозрач- ным жалом. Только пристальное изучение циферблатной фауныпривело меня к заключению, что существа, копошившиеся под часовым стек-

лышком, были бациллами времен и».

«Умаленный» человек вскоре убедился, что эти бациллы времени умножались в своем числе при каждом дергающемся движении часовой, минутной и даже секундной стрелки, «Юркие и крохотные Секунды жили, облепив секундную стрелку, как воробьи ветвь орешника. На длинной черной насести минутной стрелы сидели, поджав под себя свои жала, Минуты, а на медлительной часовой стреле, обвив свои длинные, членистые, как у солитера, тела вокруг ее черных стальных арабесков, сонно качались Часы. От стрел, больших и малых, отряхиваемые их толчками, бациллы времени расползались кто куда: легко п р о н и к а я сквозь тончайшие поры, они вселялись в окружающих циферблат людей, животных и даже некоторые неодушевленные предметы [... ] Пробравшись в человека, бациллы времени пускали в дело свои жала: и жертва, в которую они ввели токсин длительностей, неизбежно з а б о л е - в а л а В р е м е н е м . Те из живых, на которых опадали роиСекунд,невидимо искусывающие их, как оводы, кружащие над потной лошадью,

— жили раздерганной, рваной на секунды жизнью, суетливо и загнанно». Конечно, и до этих своих блужданий по циферблатной стране у «умаленного» человека были свои представления о времени. Пожалуй, главным из них было убеждение, что понятияпорядка и времени неотделимы друг от друга, но «живой опыт опрокинулэту фикцию, придуманную метафизиками и часовщиками. На самом деле сумбура тут было больше, чем порядка!», но ограничиться указанием на сумбур значило бы в этом случае коснуться лишь самого поверхностного слояявления. Внимательному взгляду давалось и иное — болеедифференцированное и уводящее вглубь: «почти каждая, скажем, Секунда, вонзив в мозг человеку жало на глубину, равную себе самой, тотчас же выдергивалась из укушенного и возвращалась назад под циферблатное стекло доживать свой век в полной праздности и покое. Но случалось иногда, что бациллы времени, выполнив свое назначение, не уступали места новым роям,

530