Ридер КВ часть 2 / ПОЛИТСОЦИОЛОГИЯ / Arrighi

э п и л о г

конкуренция» вряд ли вообще когда-либо существовала, и уж, во всяком случае, она не могла служить образцом эффективности в содействии долгосрочному экономическому росту. Напротив, система делового предприятия, состоящего из крупных и сильных единиц контроля, обладала всеми возможными преимуществами перед «совершенной конкуренцией», не имея ее недостатков.

С одной стороны, конкуренция, которая действительно оказывала большое влияние на долгосрочный рост, то есть конкуренция, которая была вызвана появлением «новых товаров, новых технологий, новых источников сырья, новых типов организации», была сильнее при наличии крупных хозяйственных единиц, чем при их отсутствии. С другой стороны, ограничительные практики, к которым мог обращаться крупный бизнес и к которым он действительно обращался намного чаще и легче, чем мелкий, по сути, были необходимыми средствами создания «пространства… для долгосрочного планирования» и защиты бизнеса от «временной дезорганизации рынка». Поэтому «ограничения торговли… в конце концов… могут привести не только к более устойчивому, но и более быстрому росту производства по сравнению с совершенно неконтролируемым движением вперед, которое обязательно сопровождается катастрофами» (Шумпетер 1995: 148–149, 135).

Иными словами, для Шумпетера «конкурентные» и «ограничительные» практики были не взаимоисключающими чертами структур, противоположных рыночным, а обратной стороной одного и того же процесса созидательного разрушения, который в его схеме вещей был неотъемлемой составляющей капитализма.

Этот тезис не более парадоксален, чем, например, такой: автомобиль ездит быстрее, потому что у него есть тормоза… [Концерны], которые направлены на изготовление нового товара или внедрение новой технологии… либо на частичную или полную реорганизацию существующей отрасли… — агрессоры по природе, в их руках находятся эффективные орудия конкурентной борьбы. Лишь в редчайших случаях их вторжение не увеличивает количества и не повышает качества производимой продукции. Здесь сказывается как сам новый метод производства, даже если он никогда не используется на полную мощность, так и давление, которое он оказывает на уже действующие в отрасли фирмы. Но наступательное и оборонительное орудие агрессора включает не только цену и количество выпускаемого продукта, но и другие стратегические виды вооружений, воздействие которых сказывается за долгий срок, но в каждый дискретный момент времени сводится, как представляется на первый взгляд, лишь к ограничению производства и удерживанию высоких цен (Шумпетер 1995: 132).

411

долгий двадцатый век

Идея Шумпетера о потенциале роста, присущем капитализму большого бизнеса, не означала утверждения о том, что этот потенциал обязательно будет реализован. «Вполне может оказаться,— писал он,— что 30-е годы окажутся последним вздохом капитализма». С его точки зрения, Вторая мировая война, во время которой он писал свою работу, существенно увеличила вероятность того, что эта возможность действительно осуществится в переходе к социализму или что человечество, как он выразился, прежде чем «задохнется (или познает счастье) в темнице (или раю) социализма, вполне может сгореть в пожаре (или лучах славы) империалистических войн». Шумпетер хотел всего лишь доказать, что «нет никаких чисто экономических причин, по которым капитализм не смог бы взять новый успешный старт» (Шумпетер 1995: 223–224).

Независимо от того, соглашаемся мы или нет с деталями или даже основной идеей рассуждений Шумпетера, нет никаких сомнений в том, что капитализм большого бизнеса, при всех своих ограничительных практиках, за последние пятьдесят лет был таким же успешным, как

илюбой другой ранее существовавший капитализм. Но вопреки ожиданиям Шумпетера капитализм большого бизнеса получил возможность раскрыть весь свой потенциал роста именно благодаря лучам славы и пожару Второй мировой войны. Большой бизнес воспользовался этой возможностью, но сама возможность была создана (американским) большим правительством, которое выросло во время войны

истало еще больше, отвечая на вызов, брошенный ему коммунистической революцией в Евразии.

Писавший в то же время, что и Шумпетер, Карл Поланьи сосредоточил внимание в большей степени на правительстве, а не на бизнесе

ивыдвинул тезис, прекрасно дополнивший тезис Шумпетера. Если мишенью Шумпетера было предполагаемое превосходство мифической конкурентной эпохи капитализма, то мишенью Поланьи была идея XIX века о саморегулировании рынка. Эта идея, утверждал он, была «на-

стоящей утопией».

Подобный институт не мог бы просуществовать сколько-нибудь долго, не разрушив при этом человеческую и природную субстанцию общества; он бы физически уничтожил человека, а среду его обитания превратил в пустыню. Общество, что вполне естественно, принимало меры самозащиты, но любые подобного рода меры причиняли ущерб принципу саморегулируемости, вносили дезорганизацию в хозяйственную жизнь, подвергая таким образом опасности общество, но уже с другой стороны. Именно это противоречие заставило рыночную систему развиваться в одном, жестко определенном направлении и в конце концов разрушило ту социальную орга-

412

э п и л о г

низацию, для которой данная система служила фундаментом (Поланьи 2002: 13–14).

Комментируя социальные катастрофы, которыми сопровождалась окончательная ликвидация в 1930-х годах мирового порядка XIX века, Поланьи утверждал, что:

единственной альтернативой для этого опасного положения было установление международного порядка, который мог бы опереться на организованную силу, стоящую выше принципа национальных суверенитетов. Но такой шаг, разумеется, был в ту эпоху совершенно немыслим: ни одна европейская страна, не говоря уже о Соединенных Штатах, не пожелала бы подчиниться подобному порядку (Поланьи 2002: 34).

Когда Поланьи писал эти строки, администрация Рузвельта уже вовсю занималась формированием межгосударственных организаций, которые предвосхищали такой порядок. Как оказалось, ни Бреттон-Вудс, ни организации ООН, созданные в середине 1940-х годов, не в состоянии были выполнять функции мирового правительства, как надеялся Рузвельт. Тем не менее необычайное мировое могущество Соединенных Штатов в конце Второй мировой войны позволило американскому правительству самому прекрасно выполнять такие функции на протяжении почти двух десятилетий. В течение этого периода идея саморегулирующегося рынка была отвергнута в принципе и на практике американским правительством, властные стратегии которого вместо этого стали базироваться на совершенно иных основаниях. Одним из таких оснований было представление о том, что мировые рынки можно было восстановить и расширить только благодаря осознанным действиям правительств и крупных деловых организаций. Кроме того, американские действия основывались на четком сознании того, что такое восстановление и расширение мировых рынков, а также национальная безопасность и процветание Соединенных Штатов требовали серьезного перераспределения ликвидных активов от американской экономики в пользу остального мира. Это перераспределение первоначально, с точки зрения Рузвельта, должно было представлять собой распространение на весь мир его «нового курса». Но эта идея оказалась преждевременной. Тем не менее такое перераспределение произошло при Трумэне и последующих администрациях благодаря изобретению и умелому использованию «холодной войны» в качестве весьма действенного средства, позволяющего получить одобрение конгресса на выполнение функций мирового правительства в денежно-кредитной и военной сферах.

413

долгий двадцатый век

Впечатляющий рост торговли и производства, который капиталистическая экономика переживала в 1950–1970 годах, когда трумэновский порядок «холодной войны» оставался незыблемым, служит подтверждением тезиса Шумпетера о том, что потенциал для роста капитализма большого бизнеса был необычайно велик. Но это также служит контрфактическим подтверждением тезиса Поланьи о том, что мировые рынки могут приносить положительные, а не отрицательные результаты только в том случае, если ими управляют, и что само существование мировых рынков на протяжении сколько-нибудь продолжительного отрезка времени требует некоторого мирового правления. В свете этого внезапное возрождение в 1980-х годах веры XIX века в саморегулирующийся рынок и — одновременно — повторное открытие достоинств мелкого бизнеса теоретиками «гибкой специализации» и «неформализации» может показаться удивительным. Но эта тенденция не так странна или анахронична, как кажется на первый взгляд. По сути, она соответствует давней тенденции, впервые описанной Анри Пиренном, чередования фаз «экономической свободы» и «экономического регулирования» (см. главу 4).

Вполне возможно, что возрождение вытесненной ранее веры в свободный рынок и индивидуализм, типичное для 1980-х годов, означает очередное продолжительное движение маятника Пиренна к «экономической свободе». Сам успех регулируемых рынков в содействии экономической экспансии в 1950–1960-х годах дезорганизовал условия «экономического регулирования» и одновременно создал условия для расширенного воспроизводства «неформального» капитализма, типичного для XVI–XIX веков. Как и все предыдущие движения маятника, организационный толчок в одном направлении вызвал организационный толчок в обратном направлении.

Как отмечала Ларисса Ломниц относительно национальных экономик, «чем больше социальная система подвергается бюрократической формализации, регулированию, планированию, но при этом оказывается неспособной удовлетворять социальные потребности, тем больше она тяготеет к созданию неформальных механизмов, которым удается ускользнуть от контроля системы». Эти неформальные механизмы «произрастают в пустотах формальной системы, процветают на ее неэффективности и ведут к ее закреплению, компенсируя недостатки и создавая фракции и группы интересов внутри системы». Формальные экономики создают свою собственную неформальность прежде всего потому, что, по словам Ричарда Адама, «чем больше мы организовываем общество, тем более невосприимчивым становится оно к нашим способностям его организовывать» (Lomnitz 1988: 43, 54).

414

э п и л о г

То, что верно для национальных экономик, a fortiori верно и для ми- ров-экономик, которые по определению включают множество политических юрисдикций и потому с трудом поддаются бюрократической организации, регулированию и планированию. И все же такие попытки сыграли важную роль в формировании и экспансии капиталистического мира-экономики в качестве противоположности тенденции к «неформализации». Успешное развитие формально организованного и регулируемого венецианского капитализма вызывало в качестве противоположной тенденции формирование неформально организованного и регулируемого генуэзского капитализма диаспор. Полное развитие генуэзского капитализма, в свою очередь, вызвало голландское возрождение формально организованного и регулируемого капитализма посредством формирования сильных акционерных декретных компаний. А после достижения этими компаниями своих пределов роста неформальный капитализм вновь взял верх в британском фритредерском империализме, который, в свою очередь, был вытеснен формальным капитализмом американского большого правительства и бизнеса.

Каждое движение маятника порождалось дисфункциями организационной основы — формальной или неформальной,— которая преобладала в начале этого движения. «Регулирующая» основа американского режима сложилась в ответ на дисфункции «дерегулирующей» основы британского режима. И потому сегодняшняя «дерегулирующая» основа может отражать новое движение капиталистического мира-экономики к «экономической свободе», как неявно было предсказано Пиренном восемьдесят лет тому назад.

Но также возможно, что это новое движение к «экономической свободе» будет прервано противоположными тенденциями, вызванными самими ее масштабом, интенсивностью и скоростью. Как показало наше исследование, каждое движение маятника Пиренна не возвращало организационные структуры капиталистического мира-экономики к исходной точке движения. Скорее структуры, которые появлялись в результате чередующихся движений маятника, были крупнее и сложнее более ранних. Во всех них черты структур, которые они замещали, сочетались с чертами структур, которые они возрождали. Более того, скорость каждого движения, оцениваемая по временному промежутку, который требовался каждому режиму для формирования, установления доминирования и достижения своих пределов, неуклонно возрастала вместе с масштабом и возможностями ведущих сил системных процессов накопления капитала.

Взаключительной части главы 3 мы проследили эту закономерность

втенденции капиталистического накопления капитала к преодолению

415

долгий двадцатый век

своих имманентных организационных пределов средствами, которые, по выражению Маркса, «снова ставят перед ним эти пределы, притом в гораздо большем масштабе». Исторически кризисы перенакопления, которыми был отмечен переход от одной организационной структуры

кдругой, также создавали условия для появления гораздо более сильных правительственных и деловых организаций, способных к разрешению кризисов через воссоздание капиталистического мира-экономики на более широкой основе. Но, как было отмечено во Введении, этот процесс неизбежно ограничен во времени. Рано или поздно он должен достичь стадии, на которой кризис не сможет привести к появлению силы, достаточно сильной для воссоздания системы на более широкой основе. Или, если это произойдет, сила, которая появится из кризиса, может быть настолько сильной, чтобы довести до конца межгосударственную конкуренцию за мобильный капитал, которая, по словам Вебера, с XV века «создавала в высшей степени благоприятные условия для развития современного капитализма».

Иимеются определенные признаки того, что мы, возможно, пришли

ктакой стадии. Отчасти нынешнее возрождение саморегулирующегося мирового рынка само по себе является серьезным вердиктом. Целые общества, страны и даже континенты, как в случае с Африкой южнее Сахары, объявлены «избыточными», ненужными для меняющейся экономики накопления капитала в мировом масштабе. В сочетании с крахом мирового могущества и территориальной империи Советского Союза исключение этих «избыточных» обществ и местностей из мировой системы снабжения вызвало множество проявлений вражды, зачастую сопряженных с насилием, по поводу того, «кто кого избыточней», или — еще проще — по поводу присвоения ресурсов, ставших редкими вследствие этого исключения. Вообще говоря, эта вражда описывалась не как выражение самозащиты общества от разрушения сложившихся образов жизни под влиянием усиливающейся мировой конкуренции, каковой она по большому счету и была. Скорее она описывалась как выражение атавистической ненависти или борьбы за власть между местными «головорезами», которые на самом деле в лучшем случае играли второстепенную роль. И пока подобные описания преобладают, существует вероятность того, что насилие в миросистеме в целом еще больше выйдет из-под контроля, чем сейчас, создав тем самым неразрешимые проблемы правопорядка для накопления капитала в мировом масштабе, как заметил Самир Амин в своей «Империи хаоса» (Amin 1992).

Невозможность сдерживания насилия в современном мире тесно связана с серьезным ослаблением современной системы территориальных государств как основного локуса мировой власти. Как было по-

416

э п и л о г

казано в главе 1, предоставление прав самоопределения народам Азии

иАфрики сопровождалось наложением беспрецедентных ограничений на действительные права суверенитета национальных государств и формированием не менее беспрецедентных ожиданий насчет внутренних

ивнешних обязательств, связанных с суверенитетом. В сочетании с интернализацией мировых процессов производства и обмена в организационных областях транснациональных корпораций и появлением надгосударственных мировых финансовых рынков эти беспрецедентные ограничения и ожидания привели к ослаблению влияния национальных государств. Вопросы, прежде находившиеся в ведении национальных государств, стали решаться на более высоком или более низком уровне.

Впоследние годы наиболее значительное влияние на перемещение полномочий национального государства на более высокий уровень оказало стремление противодействовать растущему системному хаосу при помощи процесса формирования мирового правительства. Совершенно незапланированным образом и под давлением обстоятельств бездействующие надгосударственные организации, созданные администрацией Рузвельта в конце Второй мировой войны, внезапно стали пытаться выполнять наиболее важные функции мирового правления, которыми Соединенные Штаты не могли ни пренебречь, ни выполнять их в одностороннем порядке. Уже при второй администрации Рейгана — и вопреки ее первоначальным намерениям — МВФ начал действовать как мировое министерство финансов. При администрации Буша эта роль усилилась

и— что еще более важно — Совет Безопасности ООН начал действовать как мировое министерство внутренних дел. И при правлении обеих администраций регулярные встречи «большой семерки» сделали этот орган все больше похожим на комитет по решению общих вопросов мировой буржуазии.

Вместе с оживлением этих надгосударственных организаций мирового правления администрация Буша заговорила о необходимости создания нового мирового порядка, который должен был прийти на смену переставшему работать послевоенному американскому порядку. Но сломать мировой порядок проще, чем построить. Непоколебимая вера администрации Буша в саморегулирование рынков и последовательное пренебрежение экономикой самих Соединенных Штатов, несмотря на непрекращающееся ухудшение ситуации в ней, стали причиной его поражения на президентских выборах 1992 года. Но проблемы, которые заставили искать формы межгосударственного мирового правления, никуда не исчезли. Вероятно, они и дальше будут определять действия американского правительства в этом направлении независимо от политической ориентации нынешней и будущих администраций.

417

долгий двадцатый век

Другой вопрос — приведет ли это к достижению поставленных целей. Сама степень и серьезность нынешнего кризиса перенакопления и высокая скорость, с которой он разворачивается, легко могут вызвать ситуацию, когда задача создания минимально действенных структур мирового правления выйдет за рамки ограниченных возможностей Соединенных Штатов и их союзников. Такой исход тем более вероятен с учетом того, что кризис сопровождался фундаментальным пространственным смещением эпицентра системных процессов накопления капитала. Подобные смещения происходили во всех кризисах и финансовых экспансиях, которыми сопровождался переход от одного системного цикла накопления к другому. По утверждению Пиренна, каждый переход к новой стадии капиталистического развития был связан со сменой руководства в процессах мирового накопления капитала. И, как заметил Бродель, каждая смена караула у командных высот капиталистического мира-экономики отражала «победу» «нового» региона над «старым». Пока неясно, наблюдаем ли мы смену караула у командных высот капиталистического мира экономики и начало новой стадии капиталистического развития. Но замена «старого» региона (Северная Америка) «новым» (Восточная Азия) в качестве наиболее динамичного центра процессов накопления капитала в мировом масштабе стала уже реальностью.

В первом приближении степень восточноазиатского рывка в процессах накопления капитала можно оценить, исходя из тенденций, отображенных на рис. 21. На рис. 21 показаны наиболее заметные случаи «наверстывания» со Второй мировой войны уровня дохода на душу населения «органического центра» капиталистического мира-экономики. Согласно определению, приведенному в другом месте, органический центр состоит из всех государств, которые в течение последних пятидесяти лет последовательно занимали высшие позиции в глобальной иерархии добавленной стоимости и благодаря этому устанавливали (в одиночку или сообща) стандарты богатства, которые все их правительства стремились поддерживать, а все остальные — достичь. Вообще говоря, членами органического центра на протяжении американского цикла были Северная Америка, Западная Европа и Австралия (Arrighi 1990a; Arrighi 1991: 41–42).

«Наверстывание» Японии было наиболее устойчивым и впечатляющим. Конечно, японское развитие в 1940–1950-х годах необычайно походило на немецкое и итальянское: все они в той или иной степени наверстывали в 1950-х потерянное в 1940-х. Тем не менее, начиная с 1960-х годов, японское наверстывание происходило намного быстрее, чем у бывших союзников по Оси. К 1970-м годам Япония по ВВП на душу на-

418

5Тайвань

Источник: Woytinsky and Woytinsky (1953); World Bank (various years);

Economic Planning Council (1977, 1982, 1988).

Рис. 21. Рост Восточной Азии в сравнительной перспективе (ВВП на душу населения, «органический центр» = 100)

селения догнала Италию, к 1985 году — Германию, а вскоре после этого и органический центр в целом.

На рис. 21 показано также, что до 1970-х годов, то есть до сигнального кризиса американского режима накопления, никакого регионального (восточноазиатского) «экономического чуда» на самом деле не было. В 1960-х годах Южная Корея была одним из слабых государств с низкими доходами (Cumings 1993: 24). И хотя во второй половине 1960-х годов ВВП на душу населения в Южной Корее стал быстро расти, это не позволяло возместить потери (по отношению к органическому центру) предыдущих пяти лет. Положение в двух городах-государствах — Гонконге и Сингапуре — было лучше, но не намного по сравнению с крупными государствами со средними доходами за пределами Восточной Азии, вроде Испании. Среди будущих «четырех тигров», или «банды четырех», в 1960-х годах Тайвань добился наибольших успехов, хотя и остался в пределах страты с низкими доходами в мире-экономике. В общем и целом,

419

долгий двадцатый век

в1960-х годах только японские показатели отвечали мировым стандартам. Как в модели «летящих гусей» Канаме Акамацу (Kojima 1977: 150– 151), началу японского рывка предшествовал и способствовал региональный рывок. И в 1970-х, и прежде всего в 1980-х годах с кризисом усилий, направленных на достижение быстрого экономического роста во всем остальном мире, «исключительность» Восточной Азии начала проявляться во всей своей полноте (Arrighi 1991; Arrighi, Ikeda and Irwan 1993).

Как подчеркнул Брюс Камингс (Cumings 1987: 46), экономическое чудо Японии, Южной Кореи и Тайваня можно понять только с учетом «фундаментального единства и цельности региональных усилий

вэтом столетии». Обращая внимание на промышленный рост, Камингс считает длительный промышленный рост Японии, начавшийся после 1955 года, лишь немногим более успешным по сравнению с ростом 1930-х годов, который способствовал массовой индустриализации японских колоний.

Япония — одна из немногих имперских держав, разместившая современную тяжелую промышленность в своих колониях: сталелитейные, химические, гидроэлектрические предприятия в Корее и Маньчжурии, а также автомобильное производство в последней… К 1941 году число промышленных рабочих на Тайване, включая горную промышленность, составляло 181 000 человек. На протяжении 1930-х годов производство ежегодно росло в среднем на 8 %.

Еще более впечатляющим было промышленное развитие Кореи… К 1940 году 213 000 корейцев работали в промышленности, не считая шахтеров и сотни тысяч корейцев, которые мигрировали на фабрики или в шахты в самой Японии и в Маньчжурии. Рост чистой стоимости горной промышленности и производства в 1929–1941 годах составил 266 %. К 1945 году Корея имела промышленную инфраструктуру, которая, несмотря на серьезный перекос в сторону интересов метрополии, была наиболее развитой в «третьем мире» (Cumings 1987: 55–56).

Как мы утверждали на протяжении всего этого исследования, темпы промышленного роста или производства в узком смысле этого слова — крайне ненадежный показатель успеха или провала государств в борьбе за конкурентное преимущество в капиталистическом мире-экономике. От эдуардовской Англии до бисмарковской Германии или сталинской России, независимо от скорости, промышленный рост сам по себе не слишком способствовал продвижению вперед в иерархии добавленной стоимости капиталистического мира-экономики. Исторически в отсутствие других, более важных, составляющих быстрая индустриализация

420