Гирц_Интерпретация культур

точек зрения, который - поскольку его порождает поток социальных перемен — только сам поток социальных перемен и может упорядочить.

Иллюстрацией того, как зарождается такой беспорядок и какие усилия предпринимаются для его преодоления, спрессованные до размеров исторического анекдота эпизоды из истории Индонезии и Марокко могут послужить точно так же, как и эпизоды из истории любого другого нового государства. Причина, по которой я выбираю именно эти примеры, заключается в том, что мне довелось узнать о них из первых рук, а когда речь идет о взаимовлиянии институциональных перемен и культурной перестройки, возможность заменить взгляд изнутри на взгляд со стороны весьма ограничена. Опыт этих государств, как и всякий социальный опыт, уникален. Но эти государства в целом не так уж отличаются ни одно от другого, ни от других новых государств, чтобы нельзя было не обнаружить в самой их особенности некоторые видовые черты тех проблем, с которыми сталкиваются общества, пытающиеся то, что им нравиться, называть своей «индивидуальностью», поставить в один ряд с тем, что им нравится называть своей «судьбой».

В Индонезии эссенциалистский элемент является, и долгое время являлся, в высшей степени неоднородным. В какой-то степени таково положение вещей практически во всех новых государствах, которые представляют собой скорее скопище конкурирующих традиций, случайно собранных в наскоро сбитые политические структуры, чем органично возникшие цивилизации. Но в Индонезии, на которую оказали влияние и Индия, и Китай, и Океания, и Европа, и Ближний Восток, культурное разнообразие на протяжении веков было и особенно большим, и особенно сложным. Окраина всего классического, культура Индонезии сама по себе была беззастенчиво эклектичной.

279

Вплоть до 30-х годов нашего столетия отдельные индонезийские традиции - индийская, китайская, исламская, христианская и полинезийская — составляли своего рода смесь, благодаря чему различным, даже противоположным, стилям жизни и взглядам на мир удавалось сосуществовать если и не совсем без напряженности или даже не без насилия, то, по крайней мере, на условиях приемлемого для всех соглашения по принципу «каждому свое». Этот modus vivendi начал давать серьезные сбои уже с середины XIX в., но его разрушение по-настоящему стало происходить только с подъемом национализма после 1912 г., а активный распад, который еще не завершился, начался только в революционный и постреволюционный периоды. Все дело в том, что именно с этих пор ранее параллельно существовавшие традиции, разграниченные в территориальном и классовом отношениях, стали выступать соперниками в борьбе за право определять саму сущность Новой Индонезии. То, что было когда-то, употребляя термин, который я использовал где-то в другом месте, разновидностью «культурного баланса власти», превратилось в идеологическую войну, отличающуюся особой непримиримостью.

Таким образом - что кажется парадоксом (хотя в действительности это было почти повсеместным явлением в новых государствах), - движение к национальному единству обострило напряженность между различными группами в обществе, вырывая сложившиеся культурные формы из их специфического контекста, превращая их во всеобщий критерий лояльности и придавая им политическое звучание. По мере того как националистическое движение развивалось, оно разделялось на направления. Во время революции эти направления стали партиями, каждая из которых выдвигала в качестве единственно верной основы индонезийского единства свое видение эклектической традиции. Марксисты в поисках сущности национального наследия обращались главным образом к народной пестроте крестьянской жизни; люди со специальным образованием, чиновники и управленцы, входящие в la classe dirigeante, - к индийскому эстетизму яванской аристократии, а более состоятельные торговцы и землевладельцы - к исламу. Сельский популизм, культурная элитарность, религиозный пуританизм - какие-то различия в идеологических взглядах могут быть, наверное, сглажены, но только не эти.

Эти различия были не только не сглажены, но еще более подчеркнуты тем, что каждое направление националистического движения стремилось привить своему ответвлению традиции свой собственный модернистский призыв. Для крестьянства и близких к нему групп таким зовом модернизма стал

280

коммунизм, и коммунистическая партия Индонезии, претендующая на выявление самобытной радикальной традиции, которую она видела в коллективизме, социальной уравнительности и антиклерикализме сельской жизни, стала главной выразительницей как крестьянского эссенциализма, особенно яванского, так и революционного эпохализма того типа, который сводится к известной формуле «подъема масс». Для различных групп служащих зов модернизма означал индустриальное общество, в том виде, в каком оно сложилось (или представлялось, что сложилось) в Европе и США, и этот призыв модернизма предполагал брак по расчету между восточной духовностью и западной напористостью, между «мудростью» и «техникой»; все это должно было как-то сохранить бережно лелеемые духовные ценности Востока, преобразуя в то же время материальную основу общества,

которая эти ценности и порождала. А для благочестивых мусульман было вполне достаточно религиозной реформы, прославления усилий обновить исламскую цивилизацию таким образом, чтобы вновь восстановить утерянное ею справедливое лидерство в моральном, материальном и интеллектуальном прогрессе человечества. Однако в действительности ничего из перечисленного - ни крестьянской революции, ни встречи Востока и Запада, ни культурного возрождения ислама — не произошло. Произошла же массовая резня 1965 г., в которой погибло, по приблизительным подсчетам, от 250 до 750 тыс. человек. Кровавая баня, в которую с тягостной медлительностью погрузился режим Сукарно, стала результатом обширного комплекса причин, и было бы абсурдно сводить все к идеологическому взрыву. И все же, какова бы ни была роль экономических, политических, психологических или, как в данном случае, каких-то случайных факторов в провоцировании (и, что еще труднее объяснить, в развитии) таких событий, переворот 1965 г. означал конец весьма четко выраженной фазы в развитии индонезийского национализма. Под сомнение были поставлены не только лозунги единства («один народ, один язык, одна нация», «из многого - единое», «общая гармония» и т. п.), которые теперь все сразу оказались не внушающими доверия, но была полностью опровергнута и теория, согласно которой природный эклектизм индонезийской культуры легко уступил бы место всеобщему модернизму, опирающемуся на тот или иной элемент этого эклектизма. Этому самобытному эклектизму, столь многообразному в прошлом, суждено, по-видимому, оставаться таковым и в настоящем.

В Марокко главным препятствием к определению целостного национального «Я» была не культурная гетерогенность, 281

которая, по сравнению с Индонезией, была не столь уж велика, а чрезвычайно сильный, по сравнению с той же Индонезией, социальный партикуляризм. Марокко традиционно представляло собой огромное, плохо организованное пространство, на котором быстро создавались и столь же быстро распадались политические объединения любого уровня - от высших до низших, на любой основе — от мистической до профессиональной и любого масштаба — от гигантских до микроскопических. Длительность существования такого общественного устройства зависела скорее не от долговечности лежащих в его основе договоренностей или входящих в него социальных групп, ибо и самые стойкие из них были недолговечными, а от постоянства тех процессов, благодаря которым, непрестанно воспроизводя эти договоренности и воссоздавая эти социальные группы, это социальное устройство образовывалось и преобразовывалось вновь и вновь.

Если у этого рыхлого общества и была сердцевина, то этой сердцевиной являлась Алевитская монархия. Но даже в лучшие времена монархия была всего лишь самой крупной фигурой на поле, где существовало множество других фигур. Вросшая в патриархальную бюрократию самого классического толка, представляющую собой случайное собрание придворных, вождей племен, грамотеев-писцов и судей, она постоянно боролась за то, чтобы поставить под свой контроль конкурирующие между собой центры власти, каковых насчитывалось буквально сотни, причем каждый из них зиждился на немного отличном от соседского основании. Хотя в годы, прошедшие со времени возникновения династии в XVII в. и до ее отстранения от власти в 1912 г., монархия всегда в целом справлялась с этой задачей, полностью она никогда не была решена. Не вполне анархия и не вполне государство, Марокко, с его эндемическим партикуляризмом, было тем не менее достаточно жизнеспособным, чтобы продолжать существовать.

Первоначально смысл колониального управления, которое только формально продолжалось около сорока лет, состоял в том, чтобы лишить монархию ее содержания и превратить ее в нечто вроде мавританской tableau vivanf, но намерение - это одно, а действительность - это другое, и окончательным итогом европейского правления стала попытка сделать королевскую власть осью марокканской политической системы даже в еще большей степени, чем это было до 1912 г. Хотя первые попытки добиться независимости были предприняты трудно создававшейся и, как оказалось, неустойчивой коалицией интеллектуалов-западников и мусульманских реформато-ров- неотрадиционалистов, все же именно арест, изгнание и

282

триумфальное восстановление в правах Мухаммеда V в 1953— 1955 гг. обеспечили окончательный успех движению за независимость, что сделало трон средоточием растущего, но все еще неустойчивого чувства марокканского национального единства. Страна вновь получила свой центр единения - возрожденный, обеспеченный идеологически и лучше организованный. Но вместе с этим, как вскоре оказалось, она вновь получила усовершенствованный подобным же образом партикуляризм.

Этот факт продемонстрировала почти вся послереволюционная истории Марокко: решающая борьба, какие бы формы она ни приобретала, все еще выражается в попытке короля и его окружения поддержать монархию как жизнеспособный институт в таком обществе, в котором все, начиная с ландшафта и системы родства и кончая религией и национальным характером, благоприятствует

культуры, доминировавшей в американских общественных науках, культура отождествлялась с научаемым поведением. Эта концепция едва ли может быть названа «неверной» - отдельно взятые концепции не бывают ни «верными», ни «неверными», и для решения многих, достаточно шаблонных задач она была и остается пригодной. Но теперь практически каждому, чьи интересы выходят за рамки описа-тельности, ясно, что весьма трудно провести серьезный теоретический анализ, опираясь на такое расплывчатое, эмпирическое представление. Тот день, когда социальные явления получили новое объяснение и стали трактоваться как культурные образцы, которые передаются при этом от поколения к поколению, — совсем недалекое прошлое. И Парсонс, настаивающий своим низким, ровным голосом на том, что интерпретировать поведение группы людей как выражение их культуры и одновременно определять культуру этих людей как сумму тех способов, с помощью которых они научились так себя вести, не слишком информативно, способствовал приходу этого дня больше, чем любая другая фигура в современных общественных науках.

Вместо этой расплывчатой идеи Парсонс, следуя не только за Вебером, но и за тем направлением мысли, которое тянется по крайней мере от Вико, выработал понимание культуры как системы символов, посредством которой человек придает значимость своему собственному опыту. Системы символов, созданные человеком, разделяемые другими людьми, являющиеся результатом договоренности, упорядочен-

285

ные, которым действительно можно научить, обеспечивают людей значимой системой координат, в рамках которой происходит их ориентация по отношению друг к другу, к внешнему миру и к самим себе. Одновременно и порождение, и определяющий фактор социального взаимодействия, системы символов по отношению к процессу общественной жизни являются тем же, чем является компьютерная программа по отношению к операциям компьютера, генная спираль — по отношению к развитию организма, чертеж — по отношению к сооружению моста, партитура — по отношению к исполнению симфонии, или, если выбирать более скромную аналогию, рецептура торта - по отношению к процессу его выпечки. Система символов, таким образом, является тем источником информации, который — в определенной, поддающейся измерению степени — придает форму, направление, отличительные черты и смысл повседневному потоку деятельности.

Однако эти аналогии, которые предполагают наличие изначального шаблона, оказывающего формирующее влияние на внешние по отношению к нему процессы, довольно ловко обходят главную теоретическую проблему, возникающую при таком более утонченном подходе, - а именно как концептуализировать диалектику отношений между кристаллизацией таких направляющих «смысловых шаблонов» и реальным течением общественной жизни.

В известном смысле компьютерная программа является результатом предшествующего развития вычислительных технологий, отдельная генная спираль — результатом филогенетической истории, чертеж моста — результатом более ранних экспериментов в мостостроении, партитура — результатом эволюции музыкального исполнения, и рецептура торта - результатом целого ряда удачных и неудачных попыток испечь торт. Но тот простой факт, что в этих случаях информационные и процессуальные элементы материально отделимы — можно, во всяком случае в принципе, выписать программу, выделить спираль, начертить чертеж, опубликовать партитуру, записать рецепт торта — делает их менее полезными в качестве моделей взаимодействия культурных шаблонов и социальных явлений, по отношению к которым — оставляя в стороне чуть более интеллектуальные области вроде музыки и выпечки тортов — весь вопрос как раз и заключается в том, каким образом, хотя бы мысленно, должно быть произведено такое разделение. Научная пригодность концепции культуры Парсонса почти всецело зависит от того, насколько может быть сконструирована такая модель, — от того, насколько обстоятельно может быть раскрыто соотношение между развитием системы символов

и

286

динамикЪй социального процесса, без чего представление о технологиях, ритуалах, мифах и терминологиях родства как об искусственно созданных источниках информации, выступающих в качестве направляющих для упорядочивания поведения человека, остается не более чем метафорой. С этой проблемой Парсонс сталкивался постоянно, начиная со своих самых ранних работ по культуре, когда он, вслед за Уайтхедом, рассматривал культуру как набор «внешних объектов», психологически включенных в структуру личности и таким образом, путем расширения, институционализированных в социальные системы, и вплоть до самых недавних работ, когда для характеристики культуры он использует заимствованную из кибернетики терминологию, относящуюся к управлению механизмами. Но нигде эта проблема не оказывается столь значимой, как в подходах к изучению идеологии, ибо из всех других областей культуры идеология - единственная, в которой взаимосвязь между символическими структурами и коллективным поведением одновременно и наиболее заметна, и наименее понятна.

Для Парсонса идеология не что иное, как особая разновидность системы символов: «Разделяемая членами коллектива система представлений... которая направлена на ценностную

интеграцию коллектива путем интерпретации эмпирической природы коллектива и той ситуации, в

которой он находится, тех процессов, с помощью которых этот коллектив достигает данного состояния, целей, на которые члены такого сообщества коллективно ориентируются, их отношения к будущему ходу событий»8.

Процитированного достаточно, чтобы показать, что формулировка Парсонса объединяет те способы самоинтерпретации, которые совершенно не сочетаются друг с другом, и, истолковывая в благоприятном свете присущее идеологической активности моральное напряжение, мешает увидеть внутренние источники ее громадного социологического динамизма. В частности, две выделенные мною позиции — «интерпретация эмпирической природы коллектива» и «[интерпретация] той ситуации, в которой [этот коллектив] находится» — не являются, как я уже, надеюсь, продемонстрировал, настолько же согласованными — в качестве практических мероприятий по социальному самоопределению — насколько это, казалось бы, подразумевает соединяющее их простое «и». Когда речь идет о национализме новых государств, эти позиции находятся, на самом деле, в очень глубоком, а кое-где и в непримиримом противоречии. Если выводить определение нации, исходя из представления о глобально-исторической ситуации, в которую эту

287

нацию, как считается, необходимо включить («эпохализм»), то возникает одна картина моральнополитического универсума; если диагносцировать ситуацию, с которой сталкивается нация, исходя из представления о большей важности того, что внутренне присуще этой нации («эссенциализм»), то возникает совершенно другая картина; при сочетании (что встречается чаще всего) обоих подходов появляется достаточно запутанная картина смешанных случаев. Это одна из тех причин, по которым национализм является не просто побочным продуктом, но самим содержанием общественных перемен в столь многих новых государствах: это не отражение, не причина, не выражение или движущая сила этих перемен, а сама их суть.

Рассматривать какую-либо страну как производное процессов, с помощью которых она достигает данного состояния, или рассматривать ее как основу для «будущего хода событий» — уже означает понимать ее совершенно по-разному. Но более того, это означает, что для того, чтобы понять страну, нужно обращать внимание на совершенно различные вещи: на старшее поколение, традиционно почитаемые фигуры, легенды и обычаи — в одном случае, на светских интеллектуалов, новое поколение, «текущие события» и средства массовой информации — в другом. По сути дела, напряженность между эссен-циализмом и эпохализмом в национализме нового государства не является напряженностью между интеллектуальными пристрастиями — это напряженность между социальными институтами, нагруженными противоречивыми культурными смыслами. Увеличение тиражей газет, возрастание религиозной активности, упадок родовой сплоченности, расширение сети университетов, подтверждение наследственных привилегий, процветание фольклорных обществ — так же, как и противоположные им явления, — все это само по себе элементы процесса, которым определяются характер и содержание национализма в качестве «источника информации» для коллективного поведения. Искусственно созданные «системы представлений», распространяемые профессиональными идеологами, — это попытки поднять отдельные стороны этого процесса до уровня осознанного явления, что дает возможность управлять им.

Однако национализм исчерпывается националистической идеологией не более чем ментальность исчерпывается сознанием: единственное, что — выборочно и неполно - делает националистическая идеология, так это отчетливо формулирует национализм. Образы, метафоры и риторические фигуры, из которых выстраиваются националистические идеологии, являются, по существу, инструментами, культурными инструментами, созданными для того, чтобы ясно выразить ту или иную

288

сторону широкого процесса изменения коллективной самоидентификации, чтобы придать эссенциалистской гордости или эпохалистским надеждам определенные символические формы, с помощью которых то, что более чем смутно ощущалось, могло быть описано, развито, прославлено и использовано. Сформулировать идеологическую доктрину — означает превратить (или постараться превратить — здесь больше провалов, чем успехов) всеобщее настроение в практическую силу. Стычка политических группировок в Индонезии и изменение основ монархии в Марокко (первое — пример пока что явного провала, второе — пока что сомнительного успеха) являются иллюстрацией таких попыток воплотить неосязаемые перемены в мировоззрении в отчетливые формы культуры. Это, безусловно, и иллюстрации, и даже более наглядные, борьбы за власть, должности, привилегии, благосостояние, известность и все другие так называемые «истинные» награды в жизни. Именно поэтому, на самом деле, столь велика способность подобных событий приковывать к себе внимание и изменять представления людей о том, кто они такие и каким образом им следовало бы действовать.

«Смысловые шаблоны», которые придают определенную форму социальным переменам, возникают в самом процессе этих перемен, и, принимая вид соответствующей идеологии или растворяясь в общественном мнении, сами, в свою очередь, направляют этот процесс, хотя и в неизбежно ограниченной степени. Переход от культурной разнородности к идеологическим битвам и массовому насилию в Индонезии, так же как попытка самодержавной власти в Марокко стать доминирующей силой в условиях социального партикуляризма, сочетая республиканские ценности с реалиями автократии, являются, без сомнения, самыми что ни на есть суровыми реальностями политического, экономического и социально-стратификационного характера: пролилась вполне реальная людская кровь, построены вполне реальные подземные тюрьмы, хотя, по правде сказать, и боль — не менее реальная — была облегчена. Но все это, без сомнения, является также свидетельством амбициозных усилий этих стран придать новое осмысление идее «национального», в рамках которой и эти, и грядущие, возможно, еще более суровые реальности, могут быть сопоставлены, отлиты в определенную форму и поняты.

И это справедливо по отношению ко всем новым государствам. По мере того как героическое воодушевление политической революции, направленной против колониального господства, отодвигается в становящееся источником вдохновения прошлое и заменяется более приземленными, но

289

приводящими к ничуть не меньшим потрясениям движениями лишенного этого вдохновения настоящего, мирские аналоги знаменитых веберовских «проблем смысла» становятся все более и более отчаянными. Утверждение, что «событием является не то, что само по себе произошло, а то, что обладает смыслом и происходит именно благодаря этому смыслу»7*, справедливо не только для религии, но и для политики, и в особенности для политики новых государств. Вопросы «Ради чего все это?», «Какая от этого польза?» и «Зачем идти дальше?» в условиях массовой нищеты, коррупции государственного аппарата или племенного насилия возникают точно так же, как и на фоне изнурительной болезни, разбитых надежд или безвременной смерти. Ответы на эти вопросы не лучше тех, что дает религия отдельному человеку, но какими бы они ни были, все они исходят из представлений о наследии, которое стоит сохранять, или о перспективе, к которой стоит стремиться. И хотя эти представления не обязательно носят националистическую окраску, почти все они - включая марксистские — таковыми являются9.

Так же как и религия, национализм в современном мире пользуется дурной репутацией и так же как и религия, он более или менее достоин ее. Религиозный фанатизм и националистическая ненависть, отдельно и в сочетании, вероятно, принесли человечеству больше бедствий, чем какие-либо иные две силы в истории и, несомненно, причинят еще больший урон. С другой стороны, так же, как и религия, национализм выступал движущей силой некоторых наиболее созидательных перемен в истории и, несомненно, еще сыграет ту же роль в будущем. Представляется поэтому более продуктивным не тратить время на осуждение национализма, что сродни сетованиям на плохую погоду, а стремиться к тому, чтобы понять, почему он принимает именно такие формы, а не иные, и как можно предотвратить расхождение хотя бы между тем, как он формирует общество в тех странах, в которых возникает, и тем, как внедряет в этих странах основы современной цивилизации. Эпоха идеологии в новых государствах не только не закончена, но лишь начинается, ибо первоначальные сдвиги в самосознании общества, порожденные драматическими событиями последних сорока лет, только теперь выливаются в четкую доктрину. Чтобы подготовить себя к пониманию этой эпохи и научиться иметь с ней дело, чтобы, наконец, просто пережить ее, трудно обойтись без теории культуры Парсонса: соответствующим образом переработанная, она является одним из самых мощных интеллектуальных инструментов, которыми мы располагаем на сегодняшний день.

290

Примечания

1Термин «новые государства» — расплывчатый изначально, с течением времени, по мере взросления этих государств, становится еще более неопределенным. Хотя в центре моего внимания находятся государства, которые получили независимость после окончания Второй мировой войны, я — тогда, когда это отвечает моим требованиям и выглядит обоснованным, — не колеблясь отношу этот термин и к тем государствам (например, на Ближнем Востоке), формальная независимость которых была признана раньше, или к таким, как Эфиопия, Иран или Таиланд, которые никогда, в строгом смысле этого слова, и не были колониями.

2Для знакомства с острой, хотя и анекдотической дискуссией о том, каким образом современные социальные условия третьего мира мешают как «своим», так и иностранным наблюдателям признать изменения, см.: Hirschman A.

Underdevelopment, Obstacles to the Perception of Change, and Leaderschip // Daedalus. 1968. V. 97. P. 925—937. Мои собственные комментарии по поводу склонности западных ученых и интеллектуалов третьего мира недооценивать теперешний уровень перемен в новых государствах (и превратно понимать направление их развития) см. в «Мифологии Мюрдаля» (Encounter. 1969. June. P. 26—34).

3Общий обзор см.в: Language Problems of Developing Nations. Fishman G.A. et al., eds.New York, 1968.

4По поводу первого положения (подвергающегося критике) см.: Harries L. Swahili in Modern East Africa // Language Problems of Developing Nations. Fishman G.A. et al., eds. P. 426. По поводу второго (принятого в ходе острой дискуссии в духе развиваемой нами концепции) см.: Gallagher С. North African Problems and Prospects: Language and Identity // Language Problems of Developing Nations. Fishman G.A. et al., eds. P. 140. Конечно, я не считаю, что чисто техническая сторона дела не имеет никакого отношения к языковым проблемам новых государств, просто я убежден, что корни этих проблем намного глубже и что расширение словаря, стандартизация словоупотребления, улучшение систем письменности и рационализация обучения языку, полезные сами по себе, не разрешают главного затруднения.

5Основным исключением, поскольку речь идет о третьем мире, является Латинская Америка, но там, подтверждая правило, языковые проблемы намного менее значимы, чем в собственно новых государствах, и обычно сводятся к вопросам образования и положения национальных меньшинств. (См., например: Bums D.H. Bilingual Education in the Andes of Peru // Language Problems of Developing Nations. Fishman G.A. et al., eds. P. 403—413). Отдельный и интересный вопрос, насколько испанский язык (а тем более португальский) повлиял на интеллектуальную провинциализацию Латинской Америки. Дело в том, что испанский язык, будучи абсолютно достаточным средством передачи современной мысли и воспринимаемый в таком качестве, в действительности эту роль не выполняет и в той же мере является маргинальным языком. Так что реально языковая проблема в Латинской Америке существовала, но она была не вполне осознана.

291

6Hantington S.P. The Political Modernization of Traditional Monarchies // Daedalus. 1966. V. 95, P. 763—768; см. также его работу: Political Order in Changing Societies. New Haven, 1968. С основной идеей Хантингтона, на которую, на мой взгляд, слишком сильно повлияла аналогия с борьбой короля, и аристократии в Европе раннего Нового времени, я тем не менее не во всем согласен. В отношении Марокко, во всяком случае, образ популистской монархии, неавторитетной для среднего класса и обращающейся, в интересах прогрессивных преобразований, прямо к массам, минуя представителей «местной знати, корпоративной автономии и феодальной власти», весьма превратно, как мне кажется, отражает истинное положение дел. Более реалистичные взгляды на политический процесс в Марокко после обретения независимости излагаются в работе Дж. Уотербьюри (WaterbutyJ. The Commander of the Faithful. London, 1970).

7Shils E. Political Development in the New States // Comparative Studies in Society and History. 1960. V. 2. P. 265-292; 379-

8Parsons T. The Social System. Glencoe (111.), 1951. P. 349. Курсив мой.

9Вопрос о соотношении марксизма и национализма является дискуссионным, и для его прояснения, хотя бы в общих чертах, потребовался бы отдельный очерк. Здесь, поскольку речь идет о новых государствах, достаточно сказать, что марксистские движения, коммунистические или некоммунистические, почти повсюду носили чрезвычайно выраженный националистический характер, как в целях, так и в средствах выражения, и пока очень мало признаков того, что эти движения становятся менее националистическими. Практически то же самое можно было бы сказать и о религиознополитических движениях — мусульманских, буддистских, индуистских или каким-либо еще: они также обнаруживают явную тенденцию быть в реальности настолько же локализованными, насколько «мировыми» они являются в принципе.

Комментарии

'* правящий класс (франц.).

2' Имеются в виду различия в антропологических характеристиках (цвет кожи, строение черепа, форма и цвет волос и глаз, форма носа и т. д.), которые присущи различным народам, не обязательно относящимся к различным расам в том понимании слова, которое принято в отечественной науке, т. е. этнобиологические различия. См. гл. 10. 3* Местный язык, местный говор, наречие (франц.). 4* Смешанный язык, состоящий из элементов различных языков (ит.). 5* Молодежь (араб., индонез., франц.). 6* живой картины (франц.). 7* Высказывание М. Вебера. См. гл. 5.

Глава 10

Интеграционная революция: изначальные чувства и гражданская политика в новых государствах

1

В 1948 г., меньше чем через год после завоевания Индией независимости, Пандит Неру оказался в положении, обычно невыгодном для политика, находившегося ранее в оппозиции и пришедшего, наконец, к власти: ему вменялось в обязанность осуществить на практике политику, которая ему никогда не нравилась, хотя он долгое время и поддерживал ее. Вместе с Пателем и Ситарамайей он был назначен в Комитет по созданию провинций по языковому принципу.

Индийский национальный конгресс поддерживал языковой принцип определения границ штатов почти с самого начала своего существования, доказывая, как это ни парадоксально, что отстаивание британцами «произвольных», т. е. созданных не на языковой основе, административных единиц было частью политики «разделяй и властвуй». В 1920 г. Конгресс провел реорганизацию своих региональных отделений в соответствии с языковым принципом с целью укрепления своей поддержки в массах. Несмотря на то что отголоски расчленения Индии1* все еще, вероятно, звучали в его ушах, Неру был глубоко потрясен опытом своей работы в Комитете и с искренностью, которая делала его фигуру по-настоящему уникальной среди лидеров новых государств, признавался:

«[Эта работа] в некотором смысле открыла нам глаза. Перед нами были результаты шестидесятилетней деятельности Индийского национального конгресса, оказавшегося лицом к лицу с многовековым прошлым Индии, пронизанным чреватыми смертельными конфликтами узкогрупповыми интереса293

ми, мелочной завистью и предрассудками невежества. Мы просто ужаснулись, увидев, как тонок был лед, по которому мы шли. Перед нами представали самые достойные люди страны и уверенно и настойчиво утверждали, что язык в этой стране олицетворяет и символизирует культуру, народ, историю,' индивидуальность и, наконец, составную часть нации (sub-nation)»1.

Ужаснулись члены Комитета или нет, но в конце концов Неру, Патель и Ситарамайя были вынуждены одобрить притязания Андхры как штата, где говорят на телугу, и тонкий лед треснул. За десять лет Индия была почти полностью реорганизована в соответствии с языковым принципом, и множество обозревателей, как индийских, так и зарубежных, публично вопрошали, переживет ли политическое единство страны эту крупномасштабную уступку «узкогрупповым интересам, мелочной зависти и предрассудкам невежества»2.

Проблема, которая заставила Неру так широко раскрыть глаза от удивления, существует в данном случае в обличьи языкового вопроса, но та же самая проблема, в том или ином обличьи, является, безусловно, буквально пандемической для новых государств, на что указывают бесчисленные ссылки на «дуальные», «плюралистские» или «сложные» общества, на «мозаичные» или «составные» социальные структуры, на «государства», не являющиеся «нациями», и «нации», не являющиеся «государствами», на «трайбализм», «местничество» и «коммунализм», так же как и ссылки на паннациональные движения различного толка.

Когда мы говорим о коммунализме в Индии, то имеем в виду религиозные различия, когда говорим о том же самом в Малайе, то речь идет главным образом о различиях расовых2*, а в Конго — о племенных. Но такая систематизация отнюдь не случайна: явления, объединяемые в одну группу, обладают некоторым сходством. Основой внутренних распрей в Индонезии был регионализм, в Марокко — различия в обычаях. Тамильское меньшинство на Цейлоне отделяют от сингалезского большинства религия, язык, раса, район проживания и социальный уклад; шиитское меньшинство в Ираке отделяет от преобладающего суннитского большинства, по сути дела, только различие между сектами внутри ислама. Паннациональные движения в Африке базируются на расовой основе, в Курдистане - на племенной, а в Лаосе, государстве Шанов и Таиланде — на сходстве языков. Но все эти явления образуют к тому же единое - в некотором смысле — целое. Они образуют поддающуюся определению область исследования.

294

Точнее говоря, могли бы образовать, будь мы в состоянии определить ее. Сводящая все на нет концептуальная двусмысленность, присущая терминам «нация», «национальность» и «национализм», пространно обсуждалась и подвергалась основательной критике почти в каждом исследовании, посвященном взаимоотношениям между общинной и политической лояльностью3. Но поскольку основным лекарством стал теоретический эклектизм, который в своем стремлении отдать должное многогранной природе обсуждаемых проблем ведет к смешению политического, психологического, культурного и демографического факторов, реальное снятие этой двусмысленности продвинулось не слишком далеко. Так, недавний симпозиум по Ближнему Востоку огульно отнес к «национализму» и усилия Лиги арабских государств ликвидировать существующие государственные границы, и стремление суданского правительства объединить довольно произвольно и случайно вычлененное суверенное государство, и попытки азербайджанцев Ирана отделиться от Ирана и присоединиться к Советской Республике Азербайджан4. Оперируя подобной «всеядной» концепцией, Дж. Коулмен считает, что нигерий-ць! (или некоторые из них) демонстрируют одновременно пять различных видов национализма - «африканский», «нигерийский», «региональный», «групповой» и «культурный»5. А Р. Эмерсон определяет нацию как «конечную общность - самую большую общину, которая в наиболее кризисных ситуациях эффективно управляет лояльностью людей, отвергая как требования меньших общностей внутри нации, так и претензии тех, кто способен охватить "нацию" еще большим сообществом...», что просто переносит оттенок двусмысленности с термина «нация» на термин «лояльность», а решение вопроса о том, являются ли нациями Индия, Индонезия или Нигерия, оставляет приговору некоего будущего, точно не определенного исторического кризиса6.

Однако некоторые из этих концептуальных туманностей рассеиваются, если признать, что народами в новых государствах движут одновременно два мощных тесно взаимосвязанных, хотя и отличных друг от друга, а на деле часто противоположных мотива - стремление получить признание в качестве самостоятельных, ответственных субъектов, чьи желания, поступки, надежды и мнения «имеют значение», и стремление построить эффективное и успешно развивающееся современное государство. Цель первого стремления — обратить на себя внимание: это поиск своей индивидуальности и требование того, чтобы эта индивидуальность была публично признана как значимая, это притязания

общества

295

на то, чтобы быть субъектом, «что-то собой представляющим в этом мире»7. Цель второго стремления

— практическая: это требование прогресса, повышения уровня жизни, более эффективного политического устройства, большей социальной справедливости, и, кроме того, это требование «участвовать в большем объеме в мировой политике» или «пользоваться влиянием в мире»8. Эти два мотива в свою очередь теснейшим образом взаимосвязаны, поскольку гражданство в подлинно современном государстве все больше и больше становится самым широкодоступным утверждением личной значимости и поскольку то, что Мадзини называл потребностью существовать и иметь имя, в очень большой степени подогревается унизительным чувством исключенное™ из списка значительных центров власти в мировом сообществе. Но эти мотивы — совсем не одно и то же. Они происходят из разных источников и являются ответом на действие разных сил. Между ними, на самом деле, существует напряженность, которая является одной из главных движущих сил национального развития новых государств и в то же самое время — одной из самых больших помех для этого развития.

Вновых государствах эта напряженность принимает особо тяжелую и хроническую форму, как вследствие того, что самосознание народов этих государств по-прежнему в очень значительной степени связано с приземленными реалиями кровных и этнических связей, языка, места жительства, религии или традиции, так и вследствие постоянного в этом столетии роста значения суверенного государства как эффективного инструмента для реализации коллективных целей. Полиэтническое, обычно многоязычное и иногда многорасовое население новых государств склонно считать, что непосредственная, конкретная и наполненная доставшимися им от предков смыслами классификация, заложенная в таком «естественном» разнообразии, является важнейшей составляющей их индивидуальности. Подчинить эти специфические и привычные идентификации неопределенным обязательствам по отношению к всеохватывающему и достаточно чуждому гражданскому устройству означает рисковать потерять свое самобытное лицо либо в результате растворения в культурно неразличимой массе, либо, что даже еще хуже, в результате преобладания одной из соперничающих этнических, расовых или языковых общностей, которая может придать этому устройству характер своей собственной индивидуальности. И в то же самое время едва ли не большинство непросвещенных членов таких обществ, а также их лидеры (первые — очень смутно, вторые — в полной мере), отдают себе отчет в том, что

296

возможности для социальных преобразований и прогресса в материальной сфере, к которым они так сильно стремятся и достичь которые они полны такой решимости, все больше и больше зависят от включенности в достаточно крупное, независимое, мощное, хорошо организованное государство. Настойчивое стремление быть признанным в качестве заметной и значимой фигуры и желание быть современным и динамичным имеют, таким образом, тенденцию расходиться, и главным стержнем политического процесса в новых государствах является героическое усилие по их сближению.

II

Если более точно сформулировать сущность обсуждаемой здесь проблемы, то речь идет о том, что

рассматриваемые как общества, новые государства чрезвычайно подвержены проявлениям серьезного недовольства, основанного на изначальных привязанностях9. Под изначальными привязанностями понимается то, что проистекает из «данностей» социального бытия (или, если быть более точным, поскольку сюда неизбежно вовлекается культура, из того, что считается «данностями») — соседские и родственные связи, главным образом, но кроме того — данность, которая проистекает из того, что человек рождается в определенной религиозной общине, говорит на определенном языке или даже на диалекте этого языка и следует определенным общественным обычаям. Представляется, что эти совпадения по крови, языку, обычаю и т. п. сами по себе (отдельно взятые и по своей природе) обладают несказанной, а иногда и непреодолимой принудительной силой. Человек привязан к своему сородичу, соседу, единоверцу самим фактом такой привязанности; не только в результате каких-то личных чувств, практической необходимости, общего интереса или принятого на себя обязательства, но в значительной мере благодаря какому-то необъяснимому абсолютному смыслу, приписываемому самой этой связи. Общая сила таких изначальных уз и преобладание тех или иных их видов в качестве наиболее важных варьируются от индивида к индивиду, от общества к обществу, от одного исторического периода к другому. Но у любого, в сущности, человека, в любом обществе, почти во все времена некоторые привязанности возникают, по-видимому, скорее из чувства естественной - кто-то назвал бы ее духовной — близости, чем из социального взаимодействия.

Всовременных обществах перенос таких связей на уровень политической верховной власти — хотя это, конечно, проис297

ходило и продолжает происходить — вызывает все большее и большее осуждение как явление