Ортега. Положение науки и исторический разум

Положение науки и исторический разум

I. Предварительные замечания

Несколько недель назад руководители Испанской ассамблеи содействия научному прогрессу обратились ко мне с просьбой: на одном из общих заседаний предложить вниманию собравшихся достаточно общую тему, которая не сводилась бы к какой-либо одной частной научной дисциплине, а представляла интерес для всех членов Ассамблеи. По независящим от меня причинам я был лишен возможности осуществить этот замысел, что не по­ мешало мне в течение нескольких дней подыскивать тему, которая подошла бы для этой цели и для общества обратив­ шихся ко мне ученых мужей.

По правде говоря, найти подобные темы совсем не трудно. Точнее, каждый вопрос, каким бы сокровенным и сугубо специ­ альным он ни казался, одной своей гранью, или стороной, обра­ щен ко Вселенной. Реальный мир и мир мысленный — это два плотных, непрерывных космоса, в которых нет ничего обособ­ ленного и разорванного: из любой их точки мы можем плавно, без скачков переходить ко всем остальным и созерцать их сово­ купность. Именно эта идея непрерывности Вселенной находится в преддверии современной науки. Из нее исходит Декарт, уста­ навливая новую форму энания. Вот что он утверждает в куль­ минационных строках своего «Рассуждения о методе», которое станет программой всего современного мышления: «Длинные цепи доводов, совершенно простых и доступных, коими имеют обыкновение пользоваться геометры в своих труднейших доказа­ тельствах, натолкнули меня на мысль, что все доступное чело­ веческому познанию одинаково вытекает одно из другого. Осте­ регаясь, таким образом, принимать эа истинное то, что таковым пе является, и всегда соблюдая должный порядок в выводах, можно убедиться, что нет ничего ни столь далекого, чего нельзя было бы достичь, ни столь сокровенного, чего нельзя было бы открыть»1.

Эти слова, подобно предрассветному крику петуха, предвеща­ ли зарю рационализма, начало целой эпохи, названной новым временем, временем, создавшим и разработавшим науку, разви­ тию которой содействует Ассамблея, где я намеревался высту­ пать, и занятиям которой посвятили жизнь ее члены, мои буду-

т

щие слушатели, тем новым временем, при агонии или лебединой лоспе которого мы, как полагают многие, присутствуем.

По меньшей мере не вызывает сомнения, что между нашим

икартезианским состоянием духа нет ни малейшего различия. Какое ликование, какой решительный вызов Вселенной, ка­

кая молодая самонадеянность звучат в великолепных словах Де­ карта! Читатель уже заметил: для этого человека не существует неразрешимых проблем, если не считать божественных тайн, которые он вежливо оставляет в стороне. Он уверяет нас, что но Вселенной нет секретов, нет не имеющих ответа загадок, поред которыми безоружное человечество должно в страхе от­ ступить. Окружающий человека мир, существование внутри кото­ рого и составляет нашу жизнь, приобретает прозрачность, ста­ новится явным в самом тайном. В конечном счете человек узнает истину обо всем, овладеет ею. Для этого достаточно не робеть поред мнимой сложностью проблем, не позволять страстям зату­ манивать разум. Если человек, вооружившись выдержкой и са­ мообладанием, воспользуется своим мыслительным аппаратом, особенно если он воспользуется им правильно -г- к этому «пра­ вильному руководству разумом» и сводится то, что Декарт назы­ вает «методом»,— он обнаружит, что его мыслительные способ­ ности превращаются в «raison», разум, и что, обладая этим «raison», человек обретает почти магическую власть все прояс­ нить, превращать самое непроницаемое в прозрачное, проникая )> пего с помощью анализа и таким образом его проявляя. Поэто-; му человек во всеоружии разума спокойно может погрузиться и кромешную бездну Вселенной, подобно коромандельскому ныряльщику2, который устремляется в пучину океана, чтобы аатем всплыть на поверхность с бесценной жемчужиной в зубах.

В последние годы XVI и в первые XVII в., т. е. в то время, когда размышлял Декарт, западный человек верил, что мир обладает рациональной структурой, иными словами, что органи­ зация реальности совпадает с организацией человеческого ума, разумеется, с самой «чистой» его формой: с «чистым», или мате^ матическим, «разумом». Чистота состоит в том, что в математи­ ческих рассуждениях мыслитель отвлекается от мира, не забо­ тясь о том, каковы вещи за пределами его мысли, напротив, он занят исключительно нормами своего мышления, строит иде­ альный мир по своему усмотрению. Те, кто считал наблюдение и эксперимент самыми характерными чертами новой науки, со­ вершали непоправимую ошибку. Не сведения извне, не глаза и уши были той твердой почвой, на которую уверенно опирались Декарт и Галилей — каковы бы пи были их взаимные разно­ гласия,— а математические символы, возникающие в собствен­ ном сознании человека, чрезмерно замкнувшемся в себе.

Таким образом, математический разум является чудесным ключом, который дарует человеку в сущности неограниченную власть над окружающим миром. Это убеждение оказалось на редкость удачным. Ведь только представьте себе, что было бы,

если б в ту пору европейцы не овладели этим верованием. В XV в. жители Европы потеряли веру в Бога, в откровение — либо потому, что они ее полностью утратили, «либо потому, что в них погибла живая вера». Теологи не случайно проводят чет­ кое различие между живой и мертвой верой; оно поможет нам разобраться во многом, что происходит сейчас. В общем и целом я бы сформулировал это различие так: наша вера жива, когда этой веры хватает нам, чтобы жить, и наша вера безжизненна, мертва, когда, несмотря на то, что мы продолжаем ее придер­ живаться, не отказались от нее и совершенно искренне можем заявить о верности ей, она уже не способна воздействовать на нашу жизнь. Мы влачим эту бессильную веру за собой. Она еще числится среди наших духовных богатств, однако пылится без дела у нас на чердаке. Мы уже не руководствуемся в жизни тем, во что верим, и наши жизненные цели и ориентиры уже не являются спонтанным плодом нашей веры. Это подтвержда­ ется тем, что мы ежечасно забываем о еще сохранившейся у нас вере, тогда как живая вера предполагает постоянное и самое действенное присутствие своего предмета. (Отсюда совершенно естественный феномен того, что мистики называют «присутствием Бога». Так и живая любовь отличается от мертвой, но все еще тлеющей любви благодаря постоянному ощущению присутствия возлюбленного. Нам незачем отправляться на поиски предмета нашей любви, напротив, нам трудно не иметь его перед нашим внутренним взором.) Вскоре мы познакомимся с этим различием на примере современного европейца.

В средние века он пережил революцию. Не будь ее, он со своими скромными силами никогда бы не отважился бросить вызов тому таинственному окружению, которым был для него мир, невзгодам и тяготам своего существования. Но у него была живая вера в то, что всемогущее и всеведущее существо мило­ стиво открыло ему все самое главное в жизни. Мы можем про­ следить превратности этой веры, из поколения в поколение при­ сутствуя при все большем ее упадке. Это печальная история. Живая вера постепенно истощается, бледнеет, слабеет и наконец

ется в веру усталую, бессильную, а то и вовсе бывает вырвана из человеческой души. Человек того времени начинает чувство­ вать, что для выяснения его отношений с миром ему не хватает откровения; и вновь человек, лишенный ориентиров и посред­ ника, понимает, что ваблудился в дикой чаще Вселенной. По­ этому XV и XVI вв.— это века огромной тревоги, невыносимого смятения, кризиса — как сказали бы мы сегодня. Спасением для западного человека становится новая вера, новое верование: вера

вразум, в «nuove scienze»*. Поверженный человек возрождается*

*Новую науку (ит.).

194

Возрождение — это тревожное рождение новой надежды, осно­ ванной на физико-математическом разуме, новом посреднике между человеком и миром.

Здесь читатель, возможно, спросит: «К чему клонит автор?» К рассказу о том, как мне пришлось подыскивать тему, которая не сводилась бы к какой-либо одной научной дисциплине, а пред­ ставляла интерес для всех членов Ассамблеи содействия науч­ ному прогрессу; тогда я отважился заметить, что выбирать, соб­ ственно, незачем: любой действительно настойчивый вопрос вы­ ражает озабоченность универсального характера; достаточно топ­ нуть ногой в любом месте, чтобы установить связь с центром Вселенной. Не надо далеко ходить за примером, достаточно про­ сто остановиться на названии общества, где я собирался высту­ пать, чтобы найти искомую тему: Ассамблея содействия науч­ ному прогрессу. Что это значит? На первый взгляд простейшую вещь: что некоторые люди собираются для обмена наблюдения­ ми и открытиями, сделанными каждым из них в своей научной области, в надежде, что подобное общение будет способствовать новым успехам науки.

Нет ничего проще. Однако вглядевшись в это название по­

мы сегодня являемся, драму, возможно ужасную, чреватую огромными историческими последствиями. Кто бы мог это сда­ вать, исходя лишь из прямого, поверхностного смысла безобидч ных слов: Ассамблея содействия научному прогрессу?

Сегодняшний ученый спокойно живет в соответствии с обы­ чаями своего цеха. Это спокойствие уже давно приводит меня в отчаяние — как хорошо известно читателям «Насьон», на стра­ ницах которой я неоднократно бил тревогу. Так вот, я хотел использовать эту возможность, чтобы обратиться к собранию- ¡ученых и пробудить их от опасного сомнамбулизма. Эту же цель преследовали и предшествующие размышления.

II. Эпоха прогресса и эпоха опасности

Последняя треть XIX и первые годы XX в. были особой эпохой, когда во всех европейских странах появлялись ассамблеи содей­ ствия научному прогрессу. Испанская Ассамблея оказалась одной из последних. Она была создана 25 лет назад. Я был совсем юным, когда доктора Симарро, Мерсит и некоторые дру­ гие поставили ее на ноги. Волею судеб я принимал, хотя и кос­ венное, участие в ее создании, был лично знаком с ее учреди­ телями. Они, как и полагалось, полностью разделяли убеждения своей эпохи, желая лишь одного: создать в Испании такую же организацию, как и во многих других странах. Так вот, если бы Iя высказал учредителям подобного общества мои тогдашние [подозрения, если бы я им сказал: «Как знать, не наступит ли •—

и довольно скоро — время, когда Ассамблея содействия научно­ му прогрессу неминуемо превратится в Ассамблею защиты науки,— или, что одно и то же,— не наступит ли еще при нашей жизни время, когда проблемой будет не ускорение научного прогресса, а просто-напросто обеспечение существования и со­ хранения науки!» Скажи тогда я это доктору Симарро, образцо­ вому представителю господствующего мнения той эпохи, какой была бы его реакция? Очень скоро как в лекциях, так и в пе­ чати мне пришлось высказать зародившиеся у меня ранее подо­ зрения; поэтому я знаю, что в лучшем и наиболее благоприят­ ном случае ответ доктора Симарро сводился бы к тому, что он меня не понимает. Однако не прошло и двадцати лет, как слу­ чилось следующее: некоторые известнейшие физики, возможно самые гениальные представители этой науки, цвет нового време­ ни — Эйнштейн, Вейль, Шредипгер3,— вынуждены были поки­ нуть родину, и часть из них, подобно прибитым к скале море­ плавателям, обосновались в небольшом североамериканском университете (Принстоне). Прибавьте к этому уже несколько лет поступающие отовсюду печальные известия об утрате инте­ реса к научным занятиям, о снижении качества средней науч­ ной продукции. К тому же государства начинают использовать средства, выделявшиеся на развитие исследований, на другие нужды.

Все это представлялось невозможным людям, которые в 1910 г., т. е. совсем недавно, организовали испанскую Ассамблею содействия научному прогрессу. Мысли о том, что науке может грозить историческая опасность, что западный человек разоча­ руется в науке и почувствует к ней если не враждебность, то равнодушие, не могли появиться на горизонте прошлого поко­ ления. То было последнее поколение из тех, кто всецело при­ надлежал к великому историческому циклу поколений, у исто­ ков которого стояли Бэкон, Галилей и Декарт. Они жили живой верой в науку. Чтобы считать свое существование осмысленным, им достаточно было знать, что человек способен заниматься

Для этих людей идея науки была основой, на которой строились и упорядочивались все человеческие проблемы, поэтому мораль­ ные и политические вопросы для них легко решались обраще­ нием к простому требованию, предписывающему обществу и государству такую организацию, при которой ничто не может воспрепятствовать прогрессу наук. f

Когда мы называем настроение, безраздельно царившее в ду­ шах тех людей, религией науки, мы не случайно выбираем это

196

наиболее распространенных позитивных религий человечества, буддизм, исходит из отрицания Бога, являясь религией атеисти­ ческой. С полным основанием можно утверждать только то, что религия без Бога есть ложная, ошибочная религия. Не стану, углубляться в этот вопрос, ибо высказанная мною мысль не за­ трагивает, а уж тем более не опровергает ни одного религиоз­ ного убеждения. Она имеет другую цель и другое направление. И заключается просто в следующем: когда нам говорят, что нет религии без Бога, то на поставленный нами вопрос о главней­ шем, отличительном свойстве существа, называемого Богом, нам теми или иными словами в зависимости от убеждения отвечают приблизительно так: «Бог есть дополнение к человеку, а рели­ гия — именно тот образ жизни, который связывает нас с нашим дополнением, позволяя нам в нем пребывать. Без этого допол­ нения человек не может жить; он чувствует, что его существо­ вание жестоко и безнадежно искалечено, лишено смысла и це-, ли». Превосходно, продолжаем мы, но тогда справедливым будет и обратное, а именно: все то, во что человек верит как в свое дополнение — если он верит искренне, без внутреннего притвор­ ства,— все то, что помогает человеку ощутить свою жизнь частью целого, не думать, что она непоправимо искалечена, открывает, путь религии. Возможно, то, чем довольствуются одни, пока­ жется абсурдным другим, но если им и в самом деле этого достаточно, если они способны поддерживать этим свое суще-! ствование, пребывать в этом, чувствуя под ногами твердую поч-!

XIX века», которую он понимает как развитие принципа сво-, боды, он говорит не просто об идее, а о религии свободы. В са­ мом дел<з, человек того времени не только думал о свободе, но и жил ею.

Вот почему я ранее заявлял, что организаторы этих ассамб­ лей принадлежали к последнему поколению европейцев, испове­ довавших религию науки. На это читатели немедленно выдвинут, два возражения. Одни, например, скажут: совершенно очевидно,) что есть еще немало людей, а среди них — немало участников' подобных ассамблей, которые не отреклись от религии науки,, хотя и принадлежат к следующему поколению. Другие, в свою очередь, выдвинут противоположное возражение, заявив, что каю в поколении основателей этого общества, так и в предыдущих, поколениях многие, в том числе и многие выдающиеся, ученыепе исповедовали религию науки, хотя и ценили последнюю необычайно высоко, храня верность древнейшей религии, вере в Бога.

Факты, выдвинутые против моего утверждения, бесспорны,> однако они скользят по поверхности, не задевая сути вопроса, скорее даже помогают лучше в нем разобраться.

19%

пятидесяти лет. А наряду с этим мы узнаем о некоторых более общих вещах, которые важно иметь в виду тем, к кому сегодня , обращен лик жизни.

III.Частные мнения людей,

противоречащие вере их времени,

не подлинны

Неточно было бы описывать состояние духа тех, кто основал эту Ассамблею содействия научному прогрессу наряду с другими подобными ассамблеями в Европе, просто отметив, что эти люди индивидуально, лично верили в то, что следует способствовать прогрессу науки, ибо наука есть высшая ценность человеческой жизни, способная сообщить ей конечный смысл и оправдать ее. Нет, между подобным утверждением и истинным состоянием их духа есть незаметное различие и это-то незаметное различие вскоре окажется коренным. В самом деле, прежде чем эти люди индивидуально, лично поверили в науку, эта вера независимо от них уже присутствовала в общественном сознании Европы, включая и Испанию. Стало быть, их вера вовсе не была их частной верой, готовой противостоять общественному мнению. Почти за полтора века эта вера глубоко укоренилась в обще­ ственном сознании. Ее разделяли не те или иные индивиды, а все европейское сообщество, к которому при некоторых отли­ чиях и особенностях принадлежала и Испания.

Итак, вера в науку прежде всего была не просто личным мнением, а мнением коллективным, а коллективное, или обще­ ственное, мнение, как и лежащие перед нами камни, есть неза­ висимая, находящаяся вне нас реальность, с которой мы долж­ ны считаться, хотим мы того или нет. Наше личное мнёнио может противоречить общественному, однако последнее не ста­ новится от этого хоть сколько-нибудь менее реальным. Особой, определяющей чертой общественного мнения является его неза­ висимость от того, разделяет его или не разделяет каждый че­ ловек в отдельности. С точки зрения каждой индивидуальной жизни общественное верование представляется чем-то вроде фи­ зического предмета. Словом, ощутимая реальность коллективного мнения состоит не в том, что я или ты его разделяем, напро­ тив, это оно само независимо от нашей воли навязывает нам свою реальность, вынуждая с собой считаться. Это свойство общественной веры я называю ее силой.

О законе говорится, что он имеет Силу, когда его действие не зависит от моего признания, т. е. он действует, не сообра­ зуясь с моим одобрением. Точно так же и коллективное убеж­ дение, чтобы существовать, тяготеть надо мной и даже подав­ лять меня, не нуждается в том, чтобы я, определенный индивид, его придерживался. Если сейчас мы с вами, стремясь к большей

198

ясности, условимся называть содержание коллективного убеж­ дения «социальной догмой», мы будем готовы продолжать наши размышления.

Положение человека, чье личное мнение совпадает с соци­ альной догмой, с действующей верой, несомненно, отличается от положения человека, не разделяющего общественное верова­ ние. Тот, кто согласен с коллективной верой, взмывает на ее благосклонной волне. Его жизнь проходит не в борьбе, а в сколь­ жении по поверхности. Он наслаждается жизнью, чувствует уве­ ренность, ему нет нужды опасаться, постоянно быть настороже. В этой оптимальной ситуации общественное окружение мягко обхватывает человека, как колыбель — ребенка. Заметим, что действующие общественные верования выполняют роль послед­ них инстанций, к которым недолго думая можно прибегнуть в случае любой угрозы, любого спора. Жизнь под защитой инстан­ ций не знает забот и опасностей. Безопасность, securitas — это не что иное, как избавление от curas, от невзгод.

Надеюсь, теперь мы ответили на оба возможных возражения, выдвинутых мною от лица читателей. Когда я сказал, что поко­ ление основателей этой Ассамблеи было последним из тех, кто иачиная приблизительно с 1750 г. жил верой в науку, я имел в виду не то, что более или менее многочисленные группы лю­ дей лично придерживались этой веры, а то, что тогда эта вера носилась в воздухе, была общественной догмой, действующей инстанцией, живым историческим принципом. Неважно, что не­ которые или многие из их современников не разделяли этой веры, ибо они неизбежно сталкивались с ней, вынуждены были принимать ее во внимание, как землю у нас под ногами или воздух, которым мы дышим.

Более того, имей я хоть малейшую возможность серьезно исследовать то, что я назвал действующей социальной догмой, я бы взял на себя смелость показать, что возможные частные расхождения с общественным верованием большей частью иллю­ зорны, т. е. чаще всего частные мнения, противоречащие вере своего времени, неподлинны. Тот, кто убежден, что его мнеиие расходится с общепринятым, сам того не замечая, оказывается во власти действующего верования и на самом деле живет уже этим верованием, а не расхождением с ним.

Не имея возможности рассмотреть этот вопрос так, как он того заслуживает, приведу лишь один пример. После 1789 г. действующей социальной догмой в европейской политике был так называемый национальный суверенитет, сменивший прежнюю догму личного суверенитета, основанную на традиции и приви­ легии; короче, либеральная демократия, или новый режим, про­ тивостояла монархизму, или старому режиму. Итак, в 1815 г. во Франции происходит реставрация старого режима. Означает ли это, что действующая социальная догма изменилась, т. е. французское общество вернулось к живой вере в традиционный монархизм? Так кажется на первый взгляд. Однако истина за­

199

ключалась не просто в обратном, т. е. под видом монархии и старого режима по-прежнему действовала вера в новый режим, в демократию, но дошло до того, что открытые противники по­ следней, ярые роялисты поневоле стали демократами и либера­ лами. Следовательно, их монархизм был только личным мнением, но и в качестве такового — мнением субъективно неискренним или, как я предпочел бы сказать, пеподлинным. Этим объясня­ ется неоднократно имевший место любопытный и почти комич­ ный факт, что в знаменитой палате introuvable подавляющее большинство ярых роялистов, пытаясь вопреки здравому смыслу склонить правительство и короля к ужесточению преследования либералов, страстно провозглашало суверенность прав палаты как защитницы национальной свободы, а представители либе­ ральной оппозиции, напротив, были вынуждены защищать пре­ рогативу королевской власти. Те исступленные «ультра», сами того не подозревая, сделались либералами, действующий обще­ ственный принцип, помимо их воли, уже проник в их плоть и кровь.

Иметь действительно собственное, расходящееся с общепри­ нятым мнение, не так легко, как может показаться на первый взгляд. Для ясности замечу в скобках, что на этом основании меня не следует считать поклонником коллективных верований. Совсем напротив, и именно поэтому мне так важно растолко­ вать моим современникам, какой могучей, суровой и грубой реальностью являются социальные догмы; это важнейшая тема истории, ибо история есть прежде всего история коллективного, погрузившись в которое живет человек, так или иначе терпя­ щий кораблекрушение.

Если, вооружившись этими инструментальными понятиями, мы сопоставим ситуацию, в которой находилось общество в дни открытия подобных ассамблей, с сегодняшней, то замеченные нами изменения и неожиданные мутации должны пробудить в пас чувство спасительного страха. Прошло не более двадцати лет, т. е. только часть человеческой жизни, которая сама по себе коротка, а ситуация изменилась настолько, что если тогда в лю­ бой части Европы возможно было апеллировать к вере в науку и к правам науки как к высшей человеческой ценности — при­ чем эта инстанция действовала безотказно, и реакция обще­ ственного организма была мгновенной, решительной и четкой,— то уже сегодня есть страны, не так давно считавшиеся оплотом науки,' где подобная апелляция вызовет только улыбку, и вряд ли сейчас, когда мы это говорим, общественный организм в ка­ кой-либо стране содрогается от подобных призывов.

IV. Почему вера в разум прщнла в упадок

Наука в опасности, я пе преувеличиваю — ибо не говорю, что европейское сообщество совершенно утратило веру в науку,— но Э наши дни эта вера превратилась из живой в мертвую. Этого

200

достаточно, чтобы наука оказалась в опасности и ученый не мог продолжать жить так же, как жил до сих пор: сомнамбули­ чески погрузившись в свои эанятия, веря, что общественное окружение, как и прежде, его поддерживает, ему покровитель­ ствует, перед ним преклоняется. Я понимаю, что ученому очень трудно изменить особенности характера, ведь все согласятся, что род его занятий требует полной погруженности в его совер­ шенно особый труд. Наука немыслима без специализации, бла­ годаря которой сотни людей живут погрузившись в себя, как бы не замечая действительности. Отсюда широко распространен­ ное мнение об ученом как о человеке рассеянном, неискушен­ ном и с житейской точки зрения несколько бестолковом. Л современная ситуация требует, чтобы этот человек, не теряя сосредоточенности, сумел преодолеть свою замкнутость и повер­ нуться лицом к окружающему миру. Повторяю, мне хорошо из­ вестно, как сложно совместить оба требования. Однако призна­ ние сложности задачи не облегчает ее решения. Необходимость же решения очевидна, и, как свидетельствует история, оно впол­ не возможно; сегодняшним ученым следовало бы напомнить, что основатели науки, создатели научных дисциплин, изобрета­ тели веры в науку были деятельными, ничуть не бестолковыми и открытыми всем ветрам людьми, которые в социальном плане вели себя не как сомнамбулы, а как неутомимые искусные бой­ цы. Со всеми полагающимися оговорками и уточнениями я пря­ мо заявляю, что человеку науки пора покончить со своей отре­ шенностью и вновь стать бойцом, разумеется, только в качестве ученого, ибо я вовсе не призываю к воинственности в других сферах жизни, в которых, оставаясь человеком, может действо­ вать ученый. Итак, речь идет не о политической, а об общест­ венной воинственности. За последние полвека общество как та­ ковое подверглось исключительному влиянию иррациональных людей. Наука отрешилась от коллективности, почти перестав быть «духовной силой». То есть она ведет себя совершенно иначе, чем во времена Бэкона, Декарта и всех последующих поколений.

Доказательством ошибочного поведения не только ученого, но и самой науки может служить сам вопрос, обсуждаемый на этих страницах. Сегодня наука обладает поразительно точным знанием о множестве вещей, происходящих на самых отдален­ ных звездах и чужих галактиках. Наука по праву этим гор­ дится, и поэтому, хотя и с меньшим правом, распускает на академических собраниях свой павлиний хвост. Но тем време­ нем оказалось, что эта самая наука перестала быть живой об-* щественной верой, став почти презираемой обществом. На­ деюсь, она утратила свое значение не потому, что ее деятель­ ность проходит на Земле, а не на Сириусе. Итак, что же сегод­ ня может с присущей ей точностью сказать наука, разум об этом неотвратимом событии, так глубоко ее затрагивающем? Да почти ничего. Об этом науке не известно ничего определенного.

201