Глава IX

ДРЕВНИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Цивилизации Старого Света, возникшие в эпоху энеолита

Цивилизации доколумбовой Америки

Цивилизации бронзового века

Цивилизации раннежелезного века

Кочевники и их роль в межцивилизационном взаимодействии

Квазицивилизации номадов

Цивилизации, возникшие в эпоху энеолита

На стадии финального неолита — энеолита становление и развитие ран­неклассовых обществ происходило в ряде регионов Старого и Нового Света. Можно говорить о нескольких относительно самостоятельных центрах истори­ческого развития, достигших раннеклассовых отношений на энеолитическом уровне материально-технической базы. В Старом Свете — это Нижняя Месо­потамия и связанный с ней Элам, Египет и Хараппская цивилизация. На протя­жении III тыс. до н. э. в зонах их влияния (Северная Месопотамия, Ханаан, Анатолия, Иранское плато, Южная Туркмения) также наблюдался интенсив­ный процесс становления раннеклассовых социальных организмов, завершив­шийся в эпоху ранней бронзы.

В Новом Свете (не считая Океании, чьи общества, даже такие относитель­но высокостратифицированные, как на Гавайских островах или на острове Тонга, едва ли можно относить к уровню цивилизации) выделяются четыре очага становления цивилизации: 1) Центральная Мексика; 2) побережье Мек­сиканского залива и Юкатан; 3) побережье Перу и 4) район Перуанско-Боли­вийских Анд.

Возникновение цивилизаций Нижней Месопотамии, Египта и Элама отно­сят к рубежу IV—III тыс. до н. э. Ускорение темпов социально-экономического развития в этих областях (в сравнении с соседними районами Ближнего Восто­ка) в решающей степени определялось созданием крупных ирригационных систем. Лучше всего данный процесс изучен на материалах Двуречья.

В Нижней Месопотамии в результате оформления государственно-храмо­вого хозяйственного комплекса в каждом из номовых социальных организмов к началу III тыс. до н. э. складывается два экономических сектора: корпоратив­ный (государственно-храмовый), в рамках которого зависимые работники, не имеющие средств производства, эксплуатируются органами власти и управле­ния; и государственно-общинный, куда входят владеющие средствами производ-Древние цивилизации 281

ства общинники, выплачивающие государству ренту-налог и привлекавшиеся к участию в общественных работах, в том числе и на нужды храма и дворца.

Общим в обоих случаях является корпоративная эксплуатация власть имущи­ми, распоряжающимися материальными и трудовыми ресурсами коллектива по праву власти-собственности непосредственных производителей Однако в первом — трудящиеся не имеют средств производства, собственного домохозяйства, не являются членами общин и потому находятся в полном экономическом подчине­нии у аппарата государственно-храмовых служащих. Во втором — непосредствен­ные производители как члены общин владеют средствами производства, что обес­печивает им самим и членам их семей соответствующий социально-правовой ста­тус В конечном итоге, земля, основное средство производства докапиталистичес­ких формаций, принадлежит верховному собственнику — государству, организу­ющему коллективные работы и редистрибуцию материальных благ.

В ходе создания единого централизованного государства при насильствен­ном объединении ряда номов (чьи ирригационные системы уже частично были связаны между собой) ликвидирующий местную аристократию и опирающий­ся на представителей разрастающегося государственного аппарата правитель сосредоточивает в своих руках дворцово-храмовые хозяйственные комплексы и, на правах завоевателя, фактически распоряжается земельными и трудовыми ресурсами государственно-общинного сектора покоренных городов-государств. Это приводит к тому, что в эпоху Саргонидов (XXIII в. до н. э.), особенно при третьей династии Ура (XXI в. до н э.), государственно-храмовый сектор в Ниж­ней Месопотамии, в Шумере и Аккаде, полностью подчиняет, если не поглощает, государственно-общинный.

С утверждением централизованной государственно-дворцово-храмовой си­стемы организации хозяйства в рамках всей объединенной единой ирригаци­онной системой Нижней Месопотамии возможности роста производительнос­ти труда за счет усовершенствования организации производства практически исчерпались. Более того, несмотря на временный экономический эффект, дан­ная система вскоре вступает в полосу кризиса.

Общество, в рамках которого масса лишенных средств производства и прав на производимый или прибавочный продукт тружеников, подавленных адми­нистративно-бюрократической регламентацией всех сторон их жизнедеятель­ности, лишенных возможности проявления личной иницидтивы и не заинтере­сованных в результатах своего труда, при всей своей внешней стабильности оказывается нежизнеспособным Первые же военно-политические трудности (вторжение кутиев в годы правления последних Саргонидов, движение аморе-ев и наступление эламитов в конце периода третьей династии Ура) демонстри­руют полную несостоятельность общественной системы, низводящей личность на всех уровнях социальной иерархии до состояния бесправного исполнителя нисходящих свыше указаний.

В прежнем виде, характерном для нижнемесопотамского общества III тыс. до н э., принцип тотальной государственно-редистрибутивной организации всей общественной и экономической жизни более не возрождался. Однако в усло­виях ирригационного земледелия государственная организация коллективных работ всегда оставалась первостепенной необходимостью. Поэтому и после крушения державы третьей династии Ура государственная власть не теряет своих ключевых позиций в жизни общества.282____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

В начале II тыс. до н. э. на территории Нижней Месопотамии происходит переход от старой системы обработки земли трудовыми отрядами к наделению землей групп людей, ведущих самостоятельное хозяйство в рамках земельного фонда под контролем представителей государственно-дворцовой и храмовой администрации. Постепенно это приводит к появлению новых, "вторичных" сель­скохозяйственных общин, непосредственно подчиненных государству, что про­являлось в выплате ренты-налога и исполнении ряда трудовых повинностей.

Такое состояние можно охарактеризовать как систему государственного кре­постничества. Некоторая хозяйственная автономия проявляется и среди город­ских ремесленников, не теряющих, впрочем, связей с дворцовыми и храмовыми хозяйствами. Объясняется это с экономической точки зрения тем, что в условиях Двуречья едва ли не все виды сырья, кроме глины, доставлялись извне. Прежде всего, сказанное относится к металлам. Обеспечить общественные потребности в привозных материалах во II тыс. до н. э. могло лишь государство, опирающееся на систему редиатрибуции. Оно же являлось и основным заказчиком продукции го­родских ремесленнике^. Экономическая деятельность государственной власти во времена созданного Хаммурапи Старовавилонского царства, как и многими ве­ками позднее, обеспечивала саму возможность сельскохозяйственного и ремес­ленного производства, что, в конечном итоге, определяло его господствующую роль в социально-политической и идеологической жизни общества.

Со II тыс. до н. э. социально-экономическое развитие месопотамских царств, Вавилонии и Ассирии определяется уже ростом производительности труда за счет, хотя и крайне медленного, усовершенствования орудий труда (что имело значение, главным образом, в сфере ремесленного производства, но отчасти затронуло и земледелие).

В I тыс. до н. э. в самоуправляющихся городах Нижней Месопотамии (Вави­лон, Сиппар, Ниппур, Урук и др.) заметное развитие получают товарно-рыноч­ные отношения и, соответственно, появляются эксплуататорские отношения в рамках отдельных частных домохозяйств. Это обуславливает использование раб­ской и наемной рабочей силы (при многочисленных промежуточных между ними формах кабальной эксплуатации) в экономической сфере наиболее развитых центров. В подобной ситуации редистрибутивная система на протяжении II— I тыс. до н. э. все больше теряет самодовлеющее значение и постепенно, особен­но по мере развития частной караванной и речной торговли на большие рассто­яния, перерождается в систему изымания ренты-налога у массы непосредствен­ных производителей, на уровне которых циркуляция материальных благ и услуг осуществляется по принципу товарно-рыночных отношений. Вместе с тем, госу­дарство сохраняет значение верховного собственника земельного фонда. Часть земельного фонда за службу передается определенным представителям господ­ствующего сословия, получающим в полное или частичное распоряжение и со­ответствующие доходы. Земельные пожалования могли затем сдаваться в арен­ду. В результате мы сталкиваемся с огромным разнообразием форм эксплуата­ции, характерных для самых различных обществ Азии и Северной Африки в периоды поздней древности и всего средневековья. Их соотношение и специфи­ка в разное время и на разных территориях были неодинаковы.

Как убедительно показал Г.А. Меликишвили, приблизительно с I тыс. до н. э. вплоть до начала экспансии европейского капитализма экономический строй народов Передней Азии не претерпел принципиальных изменений. К анало-Древние цивилизации___________________________________________________283

гичному выводу о характере традиционных восточных обществ на китайском материале параллельно пришли Л.С. Васильев и В.П. Илюшечкин. В итоге, вы­деляются три этапа развития древнейшего эксплуататорского общества на тер­ритории Месопотамии:

1. Эпоха существования отдельных номовых городов-государств, включав­ших государственно-общинный и государственно-храмовый секторы;

2. Период бюрократически-централизованных монархий, в рамках которых создается всеобъемлющая, поглощающая общинный сектор, государственно-дворцовая система производства и редистрибуции материальных благ, филиа­лами которой являются храмовые хозяйства;

3. Время постепенного перехода к новой системе организации производства, осуществляющегося иод непосредственным контролем сохраняющего право вла­сти-собственности на землю государственного аппарата силами мелких частных производителей, как правило, объединенных в сельские общины или ремеслен­но-торговые корпорации.

Первый из выделенных этапов охватывает первые две трети III тыс. до н. э., второй — последнюю треть этого же тысячелетия, третий — II тыс. до н. э. и первые века I тыс. до н. э. Их можно рассматривать как три этапа развития раннеклассового общества на территории Месопотамии — роста, полной реали­зации и разложения, являющегося оборотной стороной утверждения определен­ного общественного строя, который В.П. Илюшечкин называл сословно-классо-вым. Экономический строй такого общества можно определить и как государ­ственно-частновладельческий в отличие от государственно-редистрибутивного, характерного для раннеклассовой ступени развития. В этом случае можно гово­рить о выделении двух (раннеклассовой и сословно-классовой) стадий развития той, характерной для Востока социально-экономической системы, которую Л.С. Ва­сильев называет "государственным способом производства".

Сходные с нижнемесопотамскими, хотя и не вполне реализовавшиеся, тен­денции развития выявляются и при рассмотрении социально-экономической истории Древнего Египта. Социально-экономическую систему государства фа­раонов, опираясь главным образом на работы И.А. Стучевского, можно охарактеризовать следующим образом.

Вся земля являлась государственной собственностью, а ее верховным рас­порядителем был царь (фараон), причем храмовое землевладение было только формой государственного. Земля предоставлялась в распоряжение двум кате­гориям лиц: государственным земледельцам, составлявшим основную массу населения страны и производившим подавляющую массу общественного приба­вочного продукта, и условным владельцам земельных участков, пожалованных в награду за службу. Государственные земледельцы были зависимыми работ­никами государственных хозяйств. Они производили сельскохозяйственную продукцию, прежде всего — зерно, которое сперва поступало на государствен­ные тока, а затем подлежало распределению. Крестьяне имели и свои приуса­дебные участки, сады и огороды, очевидно, облагавшиеся налогами. Все это разительно напоминает советский колхозняй строй.

Близкими по своему положению к государственным земледельцам являлись и работники государственных мастерских, получавших за свой труд натураль­ное довольствие. Условные же владельцы земельных участков, выплачивая госу­дарству небольшой налог, вели хозяйство либо силами своей семьи, либо с284

Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

помощью приписанных к их виллам государственных земледельцев. Отметим, что само существование подобного рода частновладельческих хозяйств было возможно лишь при условии осуществления ирригационных работ массой го­сударственных земледельцев.

Источники не позволяют проследить, каким образом возникла подобного рода система экономики. Однако представляя в общих чертах этапы и закономерности развития аналогичного по системе ведения ирригационного хозяйства раннеклас­сового общества Нижней Месопотамии, гипотетически можно охарактеризовать ступени развития древнего эксплуататорского общества долины Нила. Очевидно, подобно социальным организмам Нижней Месопотамии, формировавшиеся древ­неегипетские номовые города-государства додинастического периода включали не только государственно-храмовый (дворцовый), но и государственно-общинный секторы. Как и в Двуречье, по мере развития дворцово-храмовых хозяйств, осу­ществлявших организационно-редистрибутивные функции в масштабах каждого простого социального организма, все большее число рядовых общинников оказы­вались в зависимости'от представителей органов общественной власти.

Новый этап в государственно-бюрократическом закрепощении наступил после объединения всей страны под властью фараона-победителя, который на правах завоевателя по собственному усмотрению распоряжался материальны­ми и трудовыми ресурсами централизованного государства. В целом, сказан­ное относится к эпохе Древнего царства, охватывающей большую часть III тыс. до н. э., когда, как и в последующие века, государство организовывало расши­рение ирригационной сети, обеспечивающее рост зернового производства в масштабах всей страны.

Располагая огромным прибавочным продуктом и неограниченной властью, фараоны III—IV династий приступают к возведению гигантских пирамид. Пра­вители более поздних эпох, сталкиваясь с внешнеполитическими проблемами, уже не могли позволить себе столь обширные непроизводительные расходы. Созданная социально-экономическая и политическая система, несмотря на пе­риодические кризисы и деструкцию, почти без изменений просуществовала вплоть до I тыс. до н. э., когда она начинает трансформироваться под воздей­ствием античной цивилизации.

Итак, как и в Южном Двуречье, в Египте в ходе создания централизованного государства дворцово-храмовый сектор поглотил общинный, а общинники были превращены в государственных земледельцев. Подобно Нижней Месопотамии абсолютное господство государственно-дворцового сектора (да еще при столь гигантских непроизводительных расходах, как возведение пирамид) неизбеж­но вело к глобальному социально-экономическому кризису. В основе последне­го, в первую очередь, лежало противоречие между исчерпавшим свои возмож­ности способом увеличения производства прибавочного продукта и все более возрастающими престижными потребностями фараонов при общем окостене­нии бюрократической системы управления. В результате, даже без внешнего толчка, в последней четверти III тыс. до н. э. Древнее царство погибает и стра­на распадается на ряд враждующих городов-государств.

Новое объединение Египта правителями Фиванского нома в конце III тыс. до н. э., ознаменовавшее переход страны к эпохе Среднего царства (первая четверть II тыс. до н. э.), в конечном итоге было продиктовано насущными экономическими потребностями: необходимостью восстановления единой ир-Древние цивилизации 285

ригационной системы в общегосударственном масштабе Этим же (как и борь­бой с гиксосами) определялась консолидация страны в середине II тыс. до н. э.

По сравнению с обществом Двуречья, при переходе к бронзовому веку и на протяжении всего этого периода, социально-экономические отношения в до­лине Нила претерпели менее существенные изменения. Вместе с тем некото­рые сдвиги в развитии производственной автономии наблюдались и здесь Прежде всего, это проявилось в появлении сословия служилых землевладель­цев, развитии арендаторства, расширении внутренней торговли и т. п.

В Египте в еще большей степени, чем в Месопотамии, прочность централь­ной государственной власти являлась важнейшим условием сельскохозяйствен­ного и ремесленного производства. Возможности роста производительности труда за счет усовершенствования организации производства были исчерпаны в III тыс до н э. Вместе с тем экономическому подъему на основе усовершен­ствования орудий труда препятствовало не только медленное техническое раз­витие, но и бюрократическая регламентация всех сторон социально-экономи­ческой жизни общества. Эти факторы в совокупности и определили застой в развитии древнеегипетского общества.

Как видим, в истории древнего Египта могут быть выделены те же три этапа развития, что и для древнемесопотамского общества: развитие раннек­лассовых отношений, связанное с предполагаемым поглощением государственно-дворцовым сектором государственно-общинного; их расцвет при создании централизованного бюрократического государства; постепенный кризис, протекавший в Египте значительно медленее, чем в вавилонском обществе.

Сделанные выводы, объясняющие динамику развития раннеклассовых от­ношений в энеолитических цивилизациях долин великих рек, позволяют выс­казать и некоторые предположения относительно характера социально-эконо­мических отношений в обществе Хараппской цивилизации Правомерность такого подхода определяется тем, что на основании археологических данных общество долины Инда эпохи позднего энеолита —ранней бронзы рассматри­вают как типологически сходное с современными ему Шумером (с которым поддерживалась оживленная морская торговля) и Египтом.

Очевидно, на западе Индостана, по мере освоения вначале притоков, а затем и самого Инда, к середине III тыс. до н. э. с сооружением ирригацион­ных систем должны были сложиться многочисленные раннеклассовые соци­альные организмы номового типа Возможно, что к концу данного тысячеле­тия они были объединены в два крупных государственных образования, на севере в Пенджабе с центром в Хараппе и в нижнем течении реки со столи­цей в Мохенджо-Даро, образовавших впоследствии единую державу.

Объединение ирригационных систем (что логично предположить при та­ком развитии) обеспечивало рост продуктивности сельскохозяйственного про­изводства. Возглавившие такое общество правители, верховные владельцы всех материальных и трудовых ресурсов, за счет редистрибуции материальных благ в масштабах всей страны сосредоточивали в своих руках едва ли не весь обще-ственый прибавочный продукт подобно шумеро-аккадским царям и египетс­ким фараонам. Сказанное подтверждается раскопками гигантских зернохра­нилищ в городах долины Инда.

При таком развитии государственно-дворцовый сектор должен был подчи­нить и поглотить сельские общины, члены которых становились работниками286____________________Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

государственных (храмовых? дворцовых?) хозяйств. Мощные цитадели, поме­щения складов, строгая городская планировка и однотипные дома, широкомас­штабная внешняя торговля (морская —до Месопотамии, сухопутная — до Юж­ной Туркмении) и прочие данные позволяют с уверенностью предположить, что социально-экономическая жизнь Хараппской цивилизации была не менее бюрократической, чем в Шумере и Египте.

Сказанное подтверждает правомерность предположения о том, что гибель первого на территории Индостана раннеклассового общества (как и в Египте Древнего царства, и в Месопотамии III династии Ура), в первую очередь, опре­делялась не внешними экологическими или военно-политическими факторами (которые, безусловно, могли сыграть определенную роль), а была объективно предопределена закономерным кризисом раннеклассовой социально-экономи­ческой системы, основанной на централизованном управлении производством и перераспределением материальных благ.

Судя по археологическим данным, кризис данной общественной системы прослеживается на протяжении нескольких столетий первой половины II тыс. до н. э. Поэтому, на наш взгляд, в истории Хараппской цивилизации выделяют­ся те же три этапа развития раннеклассовых отношений, что и в Нижнемесо-потамском и Египетском обществах. В отличие от последних, возродиться ей уже не удалось: время ее падения совпало с приходом в Пенджаб индо-арий-ских племен, общественный строй которых и лег в основу повторного станов­ления раннеклассовых структур на территории Индии.

Предпринятая выше попытка определения общих закономерностей обще­ственно-экономического развития древнейших ирригационных цивилизаций не должна, разумеется, заслонять принципиальные отличия их уникальных культур. Достаточно сопоставить оптимистический взгляд на посмертное су­ществование в древнеегипетской религии Осириса и пронизанное глубочай­шим пессимизмом отношение к этому вопросу в Месопотамии, выраженное в эпосе о Гильгамеше. Сходство хозяйственных оснований стадиально близких цивилизаций вовсе не определяет такого же подобия их религиозных пред­ставлений и эстетического восприятия мира, поэтики или канонов изобрази­тельного искусства. Этот аспект жизни древних цивилизаций Старого и Ново­го Света обстоятельно освещен в недавно вышедшей в Киеве книге И. В. Вай-нтруб "Священные лики цивилизаций".

Цивилизации доколумбовой Америки и их место в мировой системе

Проблема становления первых цивилизаций Нового Света еще далека ог своего окончательного решения. Не исключено, что мореходные народы За-падносредиземноморско-Атлантического региона, освоившие в IV—III тыс. до н. э. побережья Европы и Африки в треугольнике между о. Мальта, Канарски­ми островами и Северным морем (до Британии и Скандинавии) и повсюду оставлявшие свои мегалитические сооружения с солярной символикой, где-то не позднее первой половины II тыс. до н. э., случайно и спорадически, вступа­ют в соприкосновение с обитателями Антильских островов и восточного побе­режья Мезоамерики. К этому времени в Мексике уже были сформированы основы производящего, базирующегося, в первую очередь, на высокоурожай-Древние цивилизации___________________________________________________287

ном маисе хозяйства. Не исключено, что пришельцы из-за Атлантики, интен­сивно контактировавшие в то время с цивилизациями Восточного Средиземно­морья, сыграли роль своеобразного катализатора в деле генезиса основ мест­ной цивилизации. Однако и без импульса с их стороны все основные предпо­сылки для возникновения в Мезоамерике раннеклассового общества во II— 1тыс. до н. э. уже были в наличии.

Для понимания становления раннеклассовых обществ доколумбовой Аме­рики важнейшим моментом является тот факт, что во всех социальных орга­низмах Нового Света получение прибавочного продукта обеспечивалось глав­ным образом за счет успехов в организации производства и редистрибуции материальных благ, причем в горных районах особую роль играла производ­ственная специализация в пределах определенных поясных природно-клима­тических зон при последующем перераспределении получаемых в каждой из них излишков. Это, естественно, предполагало появление раннегосударствен-ных социальных организмов древневосточного (номового) типа со всеми ха­рактерными для них особенностями. Постараемся несколько конкретизиро­вать это общее представление, учитывая специфические условия тропических лесов Юкатана и Гватемалы, озерного ландшафта расположенной на засушли­вом Мексиканском плато долины Мехико, пустынного побережья Перу и вы­сокогорной поясности Перуанско-Боливийских Анд.

Как и на Ближнем Востоке, в протонеолитическое и неолитическое время в Америке первичные центры земледелия появляются при водоемах в гористых областях с относительно ограниченными запасами пищевых ресурсов, тогда как на морских побережьях и в поймах больших рек (как Амазонка или Мисси­сипи) еще долго ведущее место занимает рыболовство и прочие промыслы. В этом отношении весьма рано наметилось расхождение в развитии долин Цен­тральной Мексики и ближайших к ней побережий Тихого океана и Мексикан­ского залива, а также озер и высокогорий Андского плато и богатого морскими ресурсами побережья Перу.

Там, где возможности эксплуатации природных ресурсов были ограничен­ными, кризис присваивающей экономики вынуждал к освоению земледелия, основы которого постепенно воспринимались и соседними оседлыми рыболов-ческо-промысловыми обществами богатых пищевыми запасами побережий. При этом во многих случаях дальнейшее развитие здесь пррходило быстрее, чем в первичных очагах становления земледелия. Как в IV тыс. до н. э. Египет и Шумер, оставляя далеко позади Палестину, Сирию, Верхнюю Месопотамию и Загрос, выхолят на создание древнейших цивилизаций, активно влияющих на исторические судьбы их отстающих соседей, так и на побережьях Мексики и Перу возникают первые цивилизации Нового Света — ольмеков и мочика (со­ответственно, в конце II тыс. до н. э. и на рубеже эр).

Посмотрим на становление и развитие цивилизационной системы доколум­бовой Мезоамерики. Зона тропических лесов и болот вдоль восточного побере­жья Центральной Америки, где с I тыс. до н. э. развивается формировавшаяся еще в предыдущем тысячелетии цивилизация ольмеков, а затем наследовавшие многие ее традиции города-государства майя, могла использоваться специализи­ровавшимися на выращивании кукурузы земледельцами лишь после трудоемких работ по расчистке и мелиорации участков джунглей. Естественно, что такие работы, тем более при отсутствии металлических орудий труда, могли прово-

288 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

диться лишь силами сплоченных коллективов на сравнительно небольших пло­щадях. Однако благодаря выведению высокоурожайных сортов кукурузы, стро­жайшему соблюдению графиков календарных работ и развитию комплексного земледелия прибавочный продукт производился в объеме, необходимом для по­явления городов-государств. Такая система организации не требовала (в отли­чие, скажем, от Египта или Шумера) производственной интеграции между от­дельными городами-государствами, и если, как предполагают, большая часть Юкатана дважды объединялась в рамках одного раннегосударственного образо­вания (в X—XII вв. под властью обосновавшихся в Чичен-Ице завоевателей толь-теков и с XIII в. до середины XV в. — под эгидой правителей Майяпана), то объясняется это сугубо военно-политическими факторами.

Цивилизация древних майя в период своего высшего подъема занимала полуостров Юкатан и осуществляла колонизацию близких ему в экологичес­ком отношении районов Гватемалы. К началу конкисты большая часть ее древ­них центров уже пришла в упадок или даже вовсе была покинута. Активной роли в организации межцивилизационного взаимодействия в пределах даже одной Мезоамерики майя не играли.

Условия, определявшие производственную самостоятельность отдельных городов-государств, даже при ярко выраженной политической гегемонии од­ного из них, существовали до испанского завоевания и в Центральной Мекси­ке. Развитие сложной агротехнической системы, возможное лишь при органи­зации коллективных работ, обеспечивало высокий уровень производства сель­скохозяйственного прибавочного продукта.

При таком условии общины-калыгулли, непосредственно подчиненные (как в обществе майя) государственным чиновникам, наделяли участками земли своих полноправных членов, обрабатывавших их — по крайней мере во времена гос­подства ацтеков — силами собственных семей. Такие общинники не только выплачивали ренту-налог, выполняли разнообразные повинности, включая во­инскую и строительную, но и совместно, как, например, и в Древнем Китае, обрабатывали определенные участки, доход от которых шел на содержание правителя, храмов и должностных лиц. Уже существовали и личные хозяйства знатных ацтекских родов, обслуживавшиеся напоминавшими по своему стату­су крепостных майеками.

По сравнению с зоной тропических лесов для цивилизации плоскогорий Центральной Мексики были более характерны значительные военно-полити­ческие объединения номовых социальных организмов. В их рамках господ­ствующий центр налаживал данническую эксплуатацию вассально зависимых городов-государств, практически не вмешиваясь в их внутреннюю социально-экономическую жизнь. Устойчивость таких объединений определялась воен­ным могуществом города-гегемона, ослабление которого неизменно приводило к распаду сложного социально-политического организма.

В момент появления отрядов Кортеса вся Мексика от залива Кампаче до тихоокеанского побережья была подчинена союзом трех городов-государств во главе с ацтекским Теночтитланом. Подвластные ему социальные организмы выплачивали дань и поставляли, в случае необходимости, военные отряды, од­нако в производственном отношении были совершенно самостоятельны.

Очевидно, аналогичная система, основанная на хозяйственно-редистрибу-тивной эксплуатации в масштабах всего сложного раннеполитического объе-Древние цивилизации

289

динения, существовала и за 500 лет до возвышения ацтеков — в период господ­ства тольтекской Тулы, а также в первой половине I тыс. н. э., когда в долине Мехико вырос крупнейший городской центр доколумбовой Америки — Теоти-хуакан, чьи пирамиды превосходили по трудовым затратам и занимаемым пло­щадям наибольшие аналогичные сооружения Древнего Египта.

Сходную картину наблюдаем и в цивилизационной зоне доколумбовой Южной Америки. На засушливом перуанском побережье с последних веков до н. э. до VII в. развивалась цивилизация Мочика, а с XII в. здесь возвышается впитавшая многие ее традиции империя Чимор (культура Чиму), завоеванная в 1476 г. инками. Рост сельскохозяйственного производства в данном регионе был возможен только благодаря созданию разветвленной сети оросительных систем по берегам многочисленных небольших, сбегавших со склонов Анд к океану рек. Это, естественно, предполагало развитие коллективных работ и редистрибуцию материальных благ, что в конечном итоге обеспечивало появ­ление на базе каждой отдельно орошаемой долины самостоятельных номовых социальных организмов, расположенных на небольших, легко преодолимых расстояниях друг от друга.

По мнению исследователей, на определенном этапе правители долины р. Мо­че подчинили соседние социальные организмы. Однако трудно сказать, до ка­кой степени созданное ими раннее государство было бюрократически центра­лизованным. При наличии автономных ирригационных систем в отдельных речных долинах политическое объединение не было продиктовано производ­ственными потребностями (в отличие, скажем, от Древнего Египта или Шуме­ра) и не могло привести к качественному скачку в увеличении производства прибавочного продукта.

Более централизованной и бюрократической выглядит приморская, осно­вывавшаяся, в сущности, на той же, но несколько модернизированной благода­ря знакомству с металлургией бронзы, производственной базе империя Чимор с ее столицей Чан-Чан. Однако была ли какая-то преемственность социально-политических институтов цивилизаций Мочика и Чиму, сказать сложно, и если да — то в какой форме и степени.

Аналогичные, хотя и возникшие на несколько иной хозяйственной осно­ве, раннеклассовые социальные организмы сложились и на высокогорье Пе­руанско-Боливийских Анд: во второй половине I тые. вокруг оз. Титикака с центром в Тиауанако, а после его крушения, и в речных долинах Централь­ных Анд. Как отмечалось, особо важную роль здесь играла организация цен­трализованного товарообмена (в системе которого все большую роль занима­ли благородные и цветные металлы) между общинами, занимавшими различ­ные экологические ниши в условиях высокогорной поясности. Земледелие в данных условиях было неотделимо от сооружения террас по склонам гор с подведением к ним водных потоков, что требовало организации коллективно­го труда. В первой трети II тыс. в Перуанско-Боливийских Андах разгорается ожесточенная борьба между несколькими государственными образованиями, в ходе которой, за 100 лет до появления здесь отряда Писарро, инкам удалось утвердить безраздельное господство над всем регионом.

В империи инков государственный экономический сектор полностью по­глотил ранее автономные общины и их ассоциации в пределах прежних номовых городов-государств. Однако это было продиктовано не экономи-290 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

ческими потребностями, а сугубо соображениями укрепления политическо­го единства военно-бюрократической империи. Стремясь к полному подчи­нению завоеванных народов, инки уничтожали местную аристократию, а рядовое население переселяли на чужие земли, заселяя опустошенные та­ким образом территории другими подневольными людьми. Вся земля, все материальные и трудовые ресурсы в пределах огромной державы, охваты­вавшей территории современных Эквадора, Перу, Боливии и Северного Чили до Сантьяго с близлежащими горными районами Аргентины, находились в полной власти-собственности обожествленного "великого инки". Новые ис­кусственные поселения-колонии создавались как полностью подчиненные государственному аппарату производственные структуры, члены которых совместно обрабатывали землю, трудились в рудниках и выполняли прочие многочисленные повинности.

Такая система напоминает Шумер эпохи апогея его государственно-бюрок­ратической системы при III династии Ура. Однако если при ирригационном земледелии в долинах великих рек полосы сухих субтропиков создание единой общегосударственной системы экономического управления до известной сте­пени еще способствовало увеличению продуктивности производства, то в Южной Америке это не имело никакого экономического смысла. Сказочные богатства правителей инков определялись не производственными успехами, а сосредоточением в их руках практически всего производимого подневольным населением многомиллионной державы прибавочного продукта при нищете и бесправии всего трудового населения.

Таким образом, ко времени конкисты одни общества Центральной Америки, в первую очередь майя, не преодолели и первого этапа раннеклассовых отноше­ний и представляли собою типичные номовые города-государства. Другие, как, скажем, ацтеки, создали обширные, но структурно рыхлые военизированные сложные раннеклассовые города-государства, в пределах которых некий центр господствовал над вассально-данническим образом зависимыми номами.

В отличие от военизированных государств Старого Света эпохи бронзы (Хеттское царство, государство Митанни и пр.) отсутствие эффективных транс­портных средств (дань доставлялась на спинах людей подчас за сотни километ­ров) препятствовало развитию экономической и любой другой интеграции в пределах Мезоамерики. Между ее основными цивилизационными очагами — на восточном побережье и в долине Мехико — не существовало пригодной для судоходства водной артерии. Поэтому контакты между майя, с одной стороны, и тольтеками, ацтеками и пр. — с другой, не были тесными и широкомасштаб­ными, хотя их связи (в частности, периодические перемещения этнических групп на Мексиканском плато и с него в приморские низины) и определяли общие черты религиозно-мифологического сознания (к примеру — культ Ке-цалькоатля-Кукулькана), обычаев, ритуалов, материальной культуры, астроно­мических и математических знаний и пр.

Все же мы можем говорить об относительно целостной Мезоамериканской цивилизации как таковой, выделяя в ней отдельные самостоятельные субциви­лизации, прежде всего Прибрежно-Юкатанскую (ольмеки, сменившие их майя) и Центральномексиканскую (создатели Теотихуакана, тольтеки, ацтеки). В каж­дой из двух последних можно усмотреть отдельные фазы, связанные с культур­но-политической доминантой названных народов.Древние цивилизации

291

Гораздо в большей степени цивилизационной интеграции или, точнее, уни­фикации, достигла цивилизационная зона Южной Америки. В ее рамках долгое время также существовали два субцивилизационные, не очень сильно между собою связанные блока — прибрежный, от Эквадора до Чили, представленный культурами Мочика и сменяющей ее Чиму, Наска и пр., и горный, Андский, от цивилизации Чавин и, позднее, Тиауанако на берегах озера Титикака до возвы­шения впервые объединивших все плато инков.

Инки, как отмечалось, с завоеванием царства Чимор, утвердили господство своей сверхбюрократической деспотической державы над всей рассматриваемой цивилизационной зоной, связав ее удобными дорогами. Две важнейшие трассы проходили через всю территорию империи с севера на юг параллельно друг другу: одна — по нагорью, а другая — вдоль берега. При этом вдоль всего тихоокеанско­го побережья Южной Америки вплоть до района Панамского перешейка совер­шались регулярные плавания устойчивых и грузоподъемных бальсовых судов.

Возникает естественный вопрос о существовании контактов между циви­лизациями Центральной и Южной Америки. Наличие опосредованных связей между Мексикой и Перу задолго до появления там первых государств не вызы­вает сомнений. Об этом свидетельствуют не только феномены культуры (солн­цепоклонничество, идея пирамиды, близость стилистических приемов в изоб­разительном искусстве и пр.), которые, при желании, можно было бы объяс­нять и их самостоятельным возникновением на одной стадии развития, но и распространение с севера на юг основной земледельческой культуры доколум-бовой Америки — маиса, доместицированного в Мексике в VIII—VI тыс. до н э и появившегося в Перу с IV—III тыс. до н. э. Наличие непосредственных контактов между цивилизационным центром Мексиканского плато и всеми прочими областями Мезоамерики вплоть до Панамского перешейка на юге сомнений не вызывает. В свою очередь, со стороны Тихого океана Мезоамери­ки достигали перуанские транспортные суда, которые в то же время соверша­ли регулярные плавания в открытом океане до Галапагосских островов.

Таким образом, опосредованные контакты между цивилизациями Централь­ной и Южной Америки, бесспорно, имели место. Однако вроде бы нет убеди­тельных данных о наличии прямых связей между ними, в частности — между ацтеками и инками накануне конкисты. Они если и знали о существовании друг друга, то явно не проявляли интереса к прямому диалогу. Впрочем, воз­можность непосредственных сношений между двумя основными цивилизаци-онными центрами доколумбовой Америки если и не в ацтекско-инкское, то в более ранние времена вполне вероятна.

Особым вопросом является проблема трансокеанических контактов Амери­ки и Старого Света в доколумбовое время, неоднократно рассматривавшаяся, в частности, такими учеными, как Т. Хейердал и В.И. Гуляев. В бассейне Атланти­ки инициатива должна была исходить с восточной стороны. Викинги, как извес­тно, около 1000 г. достигли побережья Канады Как отмечалось выше, создатели западносредиземноморско-приатлантических мегалитических культур, а также, не исключено, и приморские рыбаки Западной Африки могли это сделать и значительно ранее — пользуясь течением, которое принесло к Антильским ост­ровам и каравеллы X. Колумба, и папирусное судно Т. Хейердала.

Картина же возможных контактов в акватории Тихого океана выглядит значительно сложнее. С одной стороны, в северной его части течения идут292 Первые цивилизацией. Цивилизационные системы второй генерации

вдоль азиатского побережья мимо Алеутских островов к северо-западному по­бережью Северной Америки, поворачивая затем вдоль Калифорнии к Мекси­ке. Периодическое попадание отдельных мореходов или даже целых их групп таким маршрутом из приазиатской части Тихого океана в Новый Свет сомне­ний почти не вызывает. Однако назвать случайные попадания судов из Микро­незии (где населению до цивилизации было еще весьма далеко) в район залива Королевы Шарлотты и о. Ванкувер к вполне первобытным рыбакам и охотни­кам "межцивилизационными связями" было бы некорректно.

Иное дело — установление связей с Мезоамерикой китайских флотоводцев. Китайские экспедиции XV в., охватившие западную часть Тихого и северную половину Индийского океанов, не были исторической случайностью. Семикрат­ные походы в далекие западные моря, осуществленные великим флотоводцем Чжен Хэ, увенчались успехом потому, что к этому времени китайские морепла­ватели накопили огромный опыт. Теоретически почти все типы морских китай­ских судов могли пересечь с запада на восток Тихий океан в его северной части и достигнуть берегев Америки. Благоприятствовали этим плаваниям и господ­ствующие там ветра и течения. И следы таких спорадических контактов в куль­турах доколумбовой Америки уже археологически выявлены.

Причины такой спорадичности китайских посещений, не переросших в регулярные транстихоокеанские связи, Ю.В. Кнорозов объясняет следующим образом. Китайцы, ведя оживленную морскую торговлю, по-видимому, уже в первые века н. э. посылали разведывательные экспедиции на север. Некоторые из них добирались до берегов Северной Америки и возвращались обратно. Однако тяжелые условия плавания и отсутствие перспектив для торговли при­вели к прекращению таких экспедиций. Китайцы и японцы стали развивать морскую торговлю в южном направлении. При этом отдельные уносимые бу­рями китайские и японские суда, как пишет исследователь, продолжали изред­ка попадать на североамериканское побережье, чем и объясняется факт нали­чия у тамошних индейцев различных японских и китайских изделий (монеты, статуэтки, даже оружие и пр.). Очень похоже, что те из обитателей Дальнего Востока, которым выпало добраться до Америки, в большинстве случаев обрат­но в Азию уже не возвращались, в том числе и потому, что господствующие в северной части Тихого океана течения и ветра препятствовали этому.

Таким образом, неоднократно отмечавшиеся исследователями отдельные культурные параллели между Восточной Азией и цивилизациями доколумбо­вой Америки могут быть результатом спорадического попадания выходцев из Дальнего Востока в Новый Свет. Однако регулярных контактов между цивили­зациями по обе стороны Тихого океана, по всей видимости, не существовало.

Не менее сложной является и проблема трансокеанического культурного диалога в южной части Тихого океана. В настоящее время специалисты почти не сомневаются в реальности предполагавшихся Т.Р. Хироа спорадических пла­ваний полинезийцев к берегам Перу и Эквадора. Однако, несмотря на выход отдельных высокостратифицированных вождеств Полинезии на уровень фор­мирования раннеклассовых отношений (прежде всего, на Гаваях, о-вах Тонга, Самоа и Таити), говорить об Океании как о самостоятельной цивилизации все же не приходится (максимум — ее можно считать протоцивилизацией или, выражаясь словами А.Дж. Тойнби, несостоявшейся цивилизацией). С другой стороны, значительная часть исследователей признает правоту гипотезы Т. Хей-Древние цивилизации____________________________________________________293

ердала относительно плаваний индейцев перуанского побережья в Океанию. Особое внимание в этой связи заслуживают инкские предания о плаваниях в открытый океан к далеким островам, послужившие опорой для испанцев, от­крывших Полинезию и Меланезию.

Таким образом, есть достаточно оснований говорить о том, что не только два цивилизационных центра доколумбовой Америки поддерживали между собой хотя бы косвенные отношения, но и что в целом до открытия Нового Света испанцами между его населением и обитателями Старого Света хотя бы спора­дически устанавливались контакты. Инициатива преимущественно исходила со стороны Старого Света — как в Атлантическом, так и в Тихом океанах. Однако, судя по всему, со стороны перуанского побережья, по крайней мере в инкское время, также была открыта дорога в неведомые заморские края — к островам Полинезии.

Цивилизации бронзового века

Эпоха бронзы знаменовалась началом внедрения металлических, изготов­ленных ремесленниками орудий труда во все основные сферы производства. С этого времени рост производительности труда начинает определяться усовер­шенствованием орудий труда. Но стоит отметить, что в бронзовом веке орудия труда из медных сплавов в большинстве тех регионов, где они уже были изве­стны, вовсе не преобладали в сельскохозяйственном производстве и не опреде­ляли продуктивность последнего. Его эффективность, как и в энеолитическое время, по-прежнему зависела в основном от возможностей организационных усовершенствований в соответствии с конкретными природными условиями отдельных регионов. Вместе с тем появление бронзового оружия и новых, ха­рактерных для этого времени военно-транспортных средств (легкие колесни­цы, быстроходные килевые морские корабли), при широком применении тяг­ловой силы лошадей, обусловило развитие даннических форм эксплуатации.

В бронзовом веке раннегосударственные образования охватывали обшир­ную Восточносредиземноморско-Переднеазиатскую зону с прилегающими ре­гионами, включая некоторые области Иранского плато, Нубию и Южную Ара­вию. Возможно, дальнейшие исследования позволят сделать вывод о становле­нии в это время раннегосударственных социальных организмов в отдельных областях Западного Средиземноморья, Центральной Азии (кроме уже извест­ных Южнотуркменской цивилизации Алтын-Депе и несколько более поздней цивилизации Джаркутана на юге Узбекистана) и Закавказья. Сложившиеся в этом огромном регионе в конце III—II тыс. до н. э. раннеклассовые общества так или иначе были связаны с древнейшими энеолитическими цивилизациями долин великих рек, являясь их отдаленной (Минойский Крит и Киклады, Ал­тын-Депе и Джаркутан, Сабейские царства Йемена), ближней (города-государ­ства Ханаана, Финикии, Сирии и Анатолии) или внутренней (Нубия, частично Северная Месопотамия) периферией.

Несколько иная картина наблюдается в Восточной Азии, где в этот период формируются и развиваются многочисленные предклассовые общества, среди которых с середины II тыс. до н. э. в качестве цивилизационного центра выде­ляется Шан-Иньское раннеполитическое объединение в бассейне Хуанхэ. С этого момента Северный Китай по темпам развития явно опережает более южные рисоводческие общества, чей выход на уровень цивилизации связан294 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

уже с эпохой освоения черной металлургии. Сказанное позволяет рассматри­вать северокитайское общество бронзового века как самостоятельный очаг цивилизационного развития. В его становлении, как показал Л.С. Васильев, существеннейшую роль сыграл импульс со стороны скотоводческих индоевро­пейских племен зоны евразийских степей, владевших конной боевой колесни­цей и имевших развитое бронзолитейное производство.

Становление раннегосударственных социальных организмов в Восточном Средиземноморье и предгорьях Передней Азии в ряде моментов было сход­ным с аналогичным процессом в долинах великих рек засушливого пояса. Они появляются в виде номовых городов-государств, социальная знать которых, обладающая правом власти-собственности на все материальные и трудовые ресурсы коллектива, осуществляет организацию производства и перераспреде­ления материальных благ.

Во внутренних областях Малой Азии, в Северной Сирии и предгорьях Загро-са, создание систем искусственного орошения не имело столь решающего зна­чения в подъеме продуктивности сельскохозяйственного производства, как в долинах Нила, Тигра и Евфрата. В Эгеиде и на финикийском побережье потреб­ность в нем вообще не ощущалась. Более важную роль имело создание четкой системы специализации и редистрибуции в рамках складывавшихся раннегосу­дарственных организмов. Но и здесь возможность увеличения производительно­сти труда за счет усовершенствования его организации достаточно быстро ис­черпывалась. Выход на новый уровень развития производительных сил мог быть осуществлен при внедрении металлических орудий и обеспечении экономичес­кой автономии отдельных домохозяйств, главы которых могли бы самостоятель­но распоряжаться частью произведенного ими прибавочного продукта.

Однако в эпоху бронзового века производство металлических орудий тру­да, вооружения и транспортных средств было невозможно вне дворцово-госу-дарственного сектора экономики. Только государство, распоряжавшееся бла­годаря своему праву власти-собственности и редистрибуции общественным прибавочным продуктом, было способно наладить доставку или (при наличии соответствующих месторождений на собственной территории) добычу необхо­димого для цветной металлургии сырья. Как отмечалось, высокая себестои­мость бронзовых изделий препятствовала их широкому внедрению в сельско­хозяйственное производство, продуктивность которого, соответственно, не возрастала. К тому же господство редистрибутивного принципа циркуляции прибавочного продукта не стимулировало появления личной заинтересованно­сти работников в повышении производительности труда.

Поэтому при ограниченности внутренних возможностей экономического роста военные лидеры стремились обогатиться за счет соседей. При прочих равных условиях в борьбе побеждал тот, кто располагал более совершенным вооружением и транспортными средствами, что, в конечном итоге, определя­лось развитостью металлургической базы.

Невозможность интенсификации производства при неодинаковой техничес­кой оснащенности и привела к возникновению в Передней Азии милитаризиро­ванных государств бронзового века. Более сильные раннеполитические центры подчиняют соседей и возглавляют крупные государственные образования. В их рамках господствовала даннически-редистрибутивная эксплуатация зависимых городов-государств со стороны господствующего ядра, тогда как в каждом изДревние цивилизации

295

подобного рода автономных компонентов сложного социального организма осу­ществлялась хозяйственно-редистрибутивная эксплуатация непосредственных производителей представителями местных органов власти и управления.

Типичным примером военнизированного государства как сложного ранне­классового социального организма бронзового века является Хеттское царство. Во главе его стоял царь, под властью которого находились правители некогда самостоятельных городов-государств, сохраняющих внутреннюю автономию. Члены аристократических семей были связаны с царем клятвой личной вернос­ти и за свои заслуги получали во владение отдельные общины. Большая часть земельного фонда была занята общинами, непосредственно подчиненными цар­ской администрации. Наряду с явно преобладавшим государственно-общинным секгором существовал и государственно-дворцовый, а также связанный с ним храмовый. Дворцовое хозяйство как редистрибутивный центр областного или общегосударственного значения обеспечивало снабжение данного общества необходимым сырьем и ремесленными изделиями. На дворцовых и храмовых землях селили пленников, получавших наделы и фактически подвергавшихся крепостнической эксплуатации.

Г.А. Меликишвили убедительно показал, что позднехеттское общество, наря­ду с чертами, характерными для так называемого "восточного феодализма" (ве­дущее положение государственной собственности на землю, крепостническая эксплуатация со стороны государства ведущих мелкое натуральное хозяйство общинников), имело и некоторые признаки "западного феодализма" (высокий удельный вес военного сословия в составе господствующего класса, наличие вассальных отношений, существование крупной земельной аристократии). К близким выводам пришел и Дж. Г. Маккуин, по мнению которого на территории Малой Азии элементы феодального строя были заложены еще в хеттское время.

Складывающиеся позднее на территории Западной Азии государства, в частности Индийское царство и Ахеменидский Иран, в основных своих чер­тах сходны с описываемой моделью. Появлению военных государств на тер­ритории Иранского плато (уже в эпоху раннежелезного века) способствовало то обстоятельство, что мидийцы и персы, располагая военным превосходством, в то же время представляли собой слабодифференцированные общества и могли составить эксплуататорское ядро создаваемого ими сложного социаль­ного организма. И в дальнейшем инициаторами образования подобного рода военных империй на Ближнем и Среднем Востоке выступали аналогичные слабодифференцированные общества арабов, монголов, турок и других наро­дов, выходящих на уровень классовых отношений.

Переход к железному веку значительно снизил роль государственно-двор­цового сектора в экономической жизни ближневосточно-переднеазиатских обществ, с одной стороны, и способствовал некоторому росту производитель­ности труда — с другой. Однако в большинстве областей Западной Азии, уда­ленных от средиземноморского побережья, из-за потребности в искусствен­ном орошении и в силу целого ряда причин не могла возникнуть система эконо­мически самостоятельных домохозяйств. Каждая новая группа завоевателей, а с начала II тыс. и рабов-военнослужащих, мамелюков, захватывая власть, прежде всего нуждалась в регулярном поступлении в казну налогов и спокойствии подданных. Для таких целей прекрасно подходила налаженная со времен Ахе-менидов административно-бюрократическая система.I

296 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

По мере развития частной торговли и работающего на запросы рынка ремес­ла уже к середине I тыс. до н. э. редистрибутивная система перерождается в обычный налоговый аппарат, обеспечивающий, при сохранении верховной го­сударственной собственности на землю, эксплуатацию непосредственных про­изводителей власть имущими. Кроме того, периодически получает достаточно широкое распространение практика земельных пожалований государственным служащим, арендаторство, признание завоевателями прав на владение отдель­ными областями за представителями старых, попавших в вассальную зависи­мость династий и т. д. Все это в полной мере соответствует восточному типу сословно-классового общества, в основе которого, как отмечалось, лежит госу­дарственно-частновладельческая система экономики, а ведущей формой эксплу­атации является изымание ренты-налога у непосредственных производителей со стороны государства или лица, которому государство полностью или частично уступило соответствующие права. В последнем случае мы сталкиваемся с тем феноменом, который традиционно называется феодализмом.

Из всего сказанного можно сделать вывод, что и в истории раннеклассовых обществ Передней Азии (при всем их социокультурном разнообразии), возни­кающих в эпоху бронзового века, выделяются три этапа.

Первый связан с процессом становления городов-государств, типологически во многом сходных с теми, которые характерны для энеолитических цивилизаций.

На втором этапе, по мере усиления некоторых из них за счет успехов в металлургии и освоении новых боевых и транспортных средств, возникают раннеклассовые военные государства как сложные социальные организмы, в ь основе которых лежит даннически-редистрибутивная эксплуатация центром р вассально зависимых областей.

На третьем этапе, по мере перехода к использованию железных орудий труда, развитию частной торговли, перерождению редистрибутивной системы в налоговый аппарат, при помощи которого сословие власть имущих изымает fc ренту-налог у непосредственных мелких производителей, раннеклассовое об- • щество перерождается в сословие-классовое.

Подобным образом, но на иных социокультурных основаниях происходило | становление и первоначальное развитие эксплуататорского общества в Север- г ном Китае, представленного ранней цивилизацией Шан-Инь. К середине II тыс. до н. э. по берегам Хуанхэ и ее притоков формируются первые предклассовые социальные организмы номового типа, становление которых связано не только с собственно хозяйственно-редистрибутивными потребностями, но и (подобно другим случаям) с ростом народонаселения, борьбой за ресурсы, обострением военно-политической ситуации. Широкое развитие получают крупномасштаб­ные коллективные работы, вызванные не столько потребностью в орошении, сколько борьбой с разливами рек. Бронза была известна, однако из нее изго­товляли оружие, ритуальную утварь, некоторые детали колесниц и ремеслен­ные инструменты, тогда как сельскохозяйственный инвентарь по-прежнему выделывался из камня, дерева и кости.

Вместе с тем рост производства за счет организационных усовершенство­ваний был весьма ограничен, а при суровом климате со снежными зимами требовалось намного больше трудовых затрат для обеспечения существования каждой семьи, чем на Ближнем Востоке или в Мезоамерике. Поэтому в каж­дом отдельном социальном организме объем прибавочного продукта был

IДревние цивилизации__________________________________________________ 297

относительно невелик. Раннеклассовые отношения могли формироваться лишь по мере создания сложного социального организма. Такое ранне-политическое объединение возникло на севере Китая к XIII в. до н. э.

Как и в других раннеклассовых обществах, в долине Хуанхэ эпохи бронзо­вого века прослеживается дуализм государственно-дворцового и государствен­но-общинного секторов. Дворцовые земли, в отличие от Шумера, но так же, как и в Мезоамерике, обрабатывались не лишенными средств производства подневольными работниками, а рядовыми общинниками, отбывавшими на по­лях правителя-вана своего рода "барщину". Продукция с коллективно обраба­тываемых полей шла на содержание двора, государственного аппарата и всех слоев, оторванных от земледельческого труда, в том числе и работавших на удовлетворение дворцовых запросов ремесленников.

Объем сосредоточивавшихся в редистрибутивном центре средств, поступав­ших не только с "полей вана", но и включавших рентные поступления от общин, дани от зависимых периферийных обществ и т. п., определял военное могу­щество государства, основанного на относительной многочисленности, техни­ческой оснащенности и боевой выучке регулярных войск, костяк которых (как и в западноазиатских государствах бронзового века) составляли колесницы. Ору­жие, боевое снаряжение и колесницы, как и в Хеттском и аналогичных ему ближневосточных царствах, производились в государственных мастерских.

Рост военного могущества Шан-Иньского цивилизационного центра вел к усилению его давления на ближнюю периферию. В результате там начинают складываться крупные социальные организмы, постепенно осваивающие брон-золитейное производство и тактику боя на колесницах. Иньцы теряют монопо­лию на бронзовое оружие и колесницы, а возможности внутреннего социаль­но-экономического развития, как и во всех остальных раннеклассовых обще­ствах бронзового века, вскоре исчерпываются. В конечном итоге, периферий­ные правители перенимают военную инициативу и в 1027 г. до н. э. чжоусский князь, вассал иньского царя, побеждает своего сюзерена. Наступает эпоха Чжоу.

Подчинив наиболее развитые районы Китая по течению Хуанхэ, чжоусцы, ощущая себя меньшинством среди подчиненного населения, консолидируются в сплоченную, иерархически организованную военно-политическую структуру, на вершине которой находился правитель-ван. Ваны выделяют в управление своим родственникам и доверенным лицам более-менее автономные в хозяйственном отношении области, как правило, утверждают в этих правах их детей и факти­чески санкционируют появление династий местных, удельных правителей. В числе последних оказываются и представители подчинявшихся ранее иньцам, но доб­ровольно признавших власть победителей аристократических родов. Постепен­но княжеские династии на местах все более укрепляются. Особенно это прояви­лось после событий 771 г. до н. э., когда чжоусский ван под ударами варварских племен оставил свой разоренный домен и переселился в центральную область страны. Его потомки, сохраняя номинальный авторитет верховных правителей, уже не имели реальной власти в масштабах всей страны.

Подобного рода политическое развитие было неразрывно связано с укрепле­нием социальной иерархии, неотделимой от иерархии владельческих прав на землю. Как отмечают Л.С. Васильев, В.М. Крюков и другие ученые, в таких усло­виях принадлежность человека к определенной социальной группе проявлялась в совокупности материальных благ, которыми он мог пользоваться, тогда как298 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

структура таких социальных групп была непосредственно связана с системой землевладения и землепользования. Вся земля Поднебесной номинально счита­лась принадлежащей вану, который жаловал наследственные владения высшему слою аристократии, а те, в свою очередь, наделяли землей представителей нижеследующего ранга и т. д. Поэтому обрабатываемая крестьянами земля ре­ально не являлась чьей-либо частной собственностью, но права на доходы от нее имели представители различных иерархически соподчиненных социальных сло­ев — от княжеских династий и самого вана до рядовых общинников.

Подобное положение в какой-либо средневековой стране обычно называ­ют не иначе как феодальным. Поэтому трудно не согласиться с Л.С. Василье­вым, приводящим детальную систему доказательств феодального характера удельной системы чжоусского времени и отмечающим, что никогда в истории Китая феодальная структура не заявляла о себе столь громко и явственно, как это было в VIII—VI вв. до н. э. Какие же причины обусловили столь необычное на первый взгляд развитие Китая первой половины I тыс. до н. э.?

Как отмечалось^ на стадии Шан-Иньской цивилизации развитие произво­дительных сил обеспечивалось, в первую очередь, за счет усовершенствова­ния организации и перераспределения материальных благ, причем бронза из-за дороговизны в сельскохозяйственной сфере практически не применялась. С первой половины I тыс. до н. э. в Китае все шире использовались металли­ческие орудия труда. Усиливается производственная самостоятельность от­дельных домохозяйств в рамках общин. Если ранее для экономического обес­печения существования раннеклассовой надстройки требовалась централизо­ванная редистрибуция материальных благ в масштабах огромного региона — бассейна Хуанхэ и ее притоков, то на следующем этапе, по мере развития металлургии, в каждом удельном княжестве можно было произвести доста­точное количество прибавочного сельскохозяйственного продукта, средств производства и предметов вооружения.

В ходе разгорающейся междоусобной борьбы из 35 относительно крупных княжеств VIII в. до н. э. к середине III в. до н. э. складываются восемь довольно больших царств. Соответственно, господствовавшая в первой половине I тыс. до н. э. система землевладения, связанная с иерархией социальных групп и вла­дельческих прав, трансформируется в сторону укрепления государственного су­веренитета над всей подвластной ему территорией при возрастающей экономи­ческой самостоятельности отдельных домохозяйств. Основной формой эксплуа­тации является изымание ренты-налога у непосредственных производителей при последующем его перераспределении между представителями государственной власти, в соответствии с занимаемым рангом (исключая ту часть прибавочного продукта, которая расходуется на удовлетворение общественных нужд).

Новый этап в социально-экономическом развитии древнекитайского обще­ства был связан с широким распространением в середине I тыс. до н. э. орудий из железа, с преодолением натурального хозяйства, составлявшего экономи­ческую основу политической системы "чжоусского феодализма". Отменяются наследственные привилегии и владельческие права титулованной аристокра­тии. Весь земельный фонд переходит под контроль государства. На уровне самих производителей узаконивается право отчуждения земельных участков, что, естественно, приводит к появлению прослойки относительно крупных зем­левладельцев, с одной стороны, и арендаторов — с другой.Древние цивилизации___________________________________________________299

Однако в массе своей население Китая, вплоть до начала XX в., состояло из мелких крестьянских семей, не порывающих связи с общиной и ведущих хо­зяйство (как правило, слабо связанное с городским рынком) собственными силами. Как видим, в истории Китая раннеклассовое общество возникает прак­тически сразу в виде "военного государства". При отсутствии ведущей роли орошаемого земледелия во многих районах увеличение производительности труда за счет усовершенствования орудий труда при усиливавшемся разложе­нии общегосударственной редистрибутивной системы обеспечило развитие системы вассально-иерархических отношений, связанной с полным господством натурального хозяйства.

Следующий этап, характеризующийся развитием товарно-рыночных, част­нособственнических отношений и территориально-административной системы управления, знаменовался появлением централизованных государственных об­разований. В итоге на территории Китая второй половины I тыс. до н. э. сложи­лась социально-экономическая система, аналогичная той, которая приблизитель­но в то же самое время утверждалась в Передней Азии (как в областях возник­новения древнейших ирригационных цивилизаций энеолитического времени, так и в тех регионах, где становление раннеклассовых отношений завершилось в эпоху бронзового века). В обоих случаях она просуществовала без принципи­альных изменений до столкновения с европейским капитализмом.

Третьим значительным регионом становления и развития раннеклассовых социальных организмов эпохи бронзы является Эгеида, где известна Крито-Микенская цивилизаця II тыс. до н. э. В начале следующего тысячелетия на ее руинах складывается и расцветает уникальная Античная цивилизация. Причины и пути специфического развития древнегреческого общества ар­хаического периода будут рассмотены ниже, а сейчас остановимся только на характеристике раннеклассовых социальных организмов Крито-Микенс-кой цивилизации как типичных военно-политических объединений эпохи бронзы, типологически сходных с Хеттским, Митаннийским, Шан-Иньским или Раннечжоусским царствами.

Сопоставляя археологические материалы с данными античной традиции о "царстве Миноса", можно предположить, что на Крите, очевидно в связи с обо­стрением положения на юге Греции, к началу II тыс. до н. э. складывается союз трех городов-государств номового типа — Малий, Фе*ста и Кносса под главен­ством последнего. Владея боевыми кораблями нового типа, критяне устанавли­вают безраздельное господство на море, подчиняя население островов Эгейско­го моря и даже отдельных областей материковой Греции, собирая дань с более слабых в военном отношении соседей. Такая система даннической эксплуатации в рамках сложного социального организма при развитии хозяйственно-редист-рибутивных дворцовых систем на местах соответствует модели военного госу­дарства анатолийского или шан-иньского образца. Отличие состоит лишь в том, что основой боевого могущества малоазийских и переднеазиатских держав или северокитайского государства бронзового века были колесницы, а минойское господство над прибрежными областями Эгеиды определялось силой флота (так называемая критская талассократия). Впрочем, колесницы были известны и кри­тянам — на острове найдены мастерские, где они изготовлялись.

Под мощным стимулирующим воздействием Крита и на той же социально-экономической основе дворцовой редистрибутивной экономики при некото-300 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

рой автономии общин во второй четверти II тыс. до н. э. складываются и ран­неклассовые социальные организмы материковой Греции. Возможно, как о том можно судить по мифам, в их возникновении немалую роль сыграли выходцы из Малой Азии. Угроза со стороны критян была настолько серьезной, что ос­новные ахейские центры — Микены, Тиринф, Аргос, Пилос, Орхомен и др. — возводились на некотором расстоянии от моря. Это способствовало политичес­кой консолидации и централизации (в рамках небольших социальных организ­мов) хозяйственной жизни, одним из важнейших звеньев которой становится производство военного снаряжения.

Итак, если минойская система складывалась в ходе почти не затронутого внешними воздействиями внутреннего развития, то сложение дворцово-ре-дистрибутивных центров ахейских городов-государств, как и всей иерархи­ческой политической структуры Микенской Греции, явно стимулировалось внешними обстоятельствами. Поэтому можно принять высказанное Г.А. Ко-шеленко предположение, что если на Крите сложилась теократическая фор­ма монархии (подобно древнейшим номам Египта, Шумера и Мезоамерики, от которых по организации социально-экономической жизни минойское об­щество едва ли существенно отличалось), то для материковой Греции была характерна монархия со значительной ролью военной аристократии, близ­кая к хеттскому образцу.

Но при всех различиях общим в характере социальных организмов Миной-ского Крита и Ахейской Греции было то, что в их системе основную роль в организации экономической жизни играли дворцовые хозяйства. В них было сосредоточено как изготовление предметов роскоши, так и (что особенно важ­но) изготовление металлических орудий труда и оружия. Через посредство дворцового хозяйства происходило и распределение орудий труда.

При этом, как показала Г.Ф. Полякова, в Ахейской Греции развитие земель­ных отношений шло по пути становления и укрепления не частновладельчес­ких хозяйств индивидов в ущерб прав общины, но по пути становления и ук­репления прав государства (дворца) на землю, причем дворец, судя по доку­ментам Пилосского архива, выступает верховным владельцем земли всех кате­горий. Аналогичным образом ремесло и внешняя торговля всецело находились в руках государства. Дворцовая администрация контролировала все сферы жизнедеятельности крито-микенского общества, ведала организацией рабочей силы, выдачей продовольствия и материалов, организацией военного дела, на­блюдением за землей поселений, организацией податной системы, учетом за­планированных и реальных поступлений. Те же функции государственно-двор­цовая система в эпоху бронзового века выполняла и в других городах-государ­ствах Восточного Средиземноморья: в Трое, Угарите и др.

Как видим, восточносредиземноморские города-государства эпохи бронзы, в хозяйстве которых ирригация не играла существенного значения или даже вовсе отсутствовала, на определенном этапе достигли расцвета раннеклассо­вых отношений, связанного с утверждением административного и редистрибу-тивного господства дворцово-государственного сектора над государственно-об­щинным. Это повсеместно приводило к глобальному социально-экономическо­му кризису раннеклассовых отношений при последующем переходе к сослов-но-классовой (по терминологии В.П. Илюшечкина) системе, характерной для эпохи осевого времени и последующих столетий.Древние цивилизации___________________________________________________301

Цивилизации раннежелезного века

В раннежелезном веке основным способом увеличения производства при­бавочного продукта становится усовершенствование орудий труда. Степень развитости ремесел, особенно производство средств производства, в каждом конкретном социальном организме в решающей степени детерминировала воз­можность его дальнейшего экономического развития. Как и в бронзовом веке, даже в большей степени, ремесленное производство определяет военно-поли­тическое могущество отдельных социальных организмов. Выполняет оно, как и в энеолитических обществах, функцию трансформации сконцентрированного в руках знати прибавочного продукта в престижно значимые ценности.

Несмотря на изначальную концентрацию металлургического, сперва брон-золитейного, а затем и железоделательного, производства под непосредствен­ным контролем представителей высших органов общественной власти и управ­ления, широкая распространенность месторождений железных руд при все возрастающем спросе на соответствующие изделия и расширении круга лиц, знакомых с технологией железоделательного производства, в перспективе пред­полагали появление собственных специалистов, металлургов и кузнецов, не только при центрах политической власти, но и в отдельных общинах. В рамках общин такие мастера не могли не быть в системе контролируемых местными старейшинами редистрибутивных связей. Они работали на заказ общины и получали от нее через соответствующие органы власти все необходимое для существования их и их семей. Такая ситуация достаточно точно определяется термином "общинное ремесло". В условиях производственной необходимости сохранения общины как единого экономического целого, члены которого сов­местно осуществляют определенные виды работ, такие коллективы могут со­храняться тысячелетиями, переживая смены династий и распады империй.

В тех же случаях, где при возможности существования экономически само­стоятельных домохозяйств происходит быстрое развитие товарно-рыночных отношений, ремесло неизбежно выходит из под контроля органов общинной власти и управления, ориентируясь на заказы отдельных лиц, а затем и на рыночный спрос. Оборотной стороной такого развития является усиление хо­зяйственной независимости мелких сельских производителей, также ориенти­рующихся на запросы развивающегося внутреннего рынка. То есть создаются условия для развития частной собственности. '

Однако в ряде областей, даже при достаточном количестве атмосферных осадков, система земледелия предполагала организацию коллективного труда, не терявшего своего значения и с появлением железных орудий. В некоторых регионах только с появлением высококачественных и относительно недорогих железных орудий труда можно было обеспечить скачок в производстве сель­скохозяйственной продукции за счет организации крупномасштабных коллек­тивных работ. Такая возможность наиболее ярко реализовалась в рисоводчес­ких областях Южной, Юго-Восточной и Восточной Азии.

Рисоводство предполагает длительное удержание воды на полях, что требу­ет организации коллективных работ по строительству соответствующих гидро­технических сооружений. Во влажном тропическом поясе расчистка под поле участков болотистых джунглей в поймах рек в сколько-нибудь широком масш­табе не могла осуществляться без железных орудий. Кроме того, во многих302 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

гористых областях Индии, Индокитая, Южного Китая и Индонезии основу хозяйства составляло террасное земледелие, невозможное без организации широкомасштабных коллективных работ. Эффективность последних также зависела решающим образом от качества орудий труда.

В настоящее время можно говорить о том, что в древности южная часть современного Китая, Индокитай и северо-восток Индии в некотором смысле представляли собою единый исторический регион, оказавший заметное влия­ние на развитие островных народов Азии — от Цейлона до Японии, включая Индонезию и Филиппины. В раннежелезном веке здесь сложилась своеобраз­ная зона архаических цивилизаций Юго-Восточной Азии.

На стадии позднего мезолита — неолита обитатели предгорий Центрально­го Индокитая начинают разводить бобовые растения и бахчевые культуры, а со времени развитого неолита, где-то около VI тыс. до н. э., осваивают рисовод­ство. На протяжении эпохи энеолита — бронзы наиболее быстрыми темпами развивались общины и племена, овладевшие ирригационным земледелием в бассейнах больших рек (Янцзы, Сицзяна, Меконга и др.). Однако бронзовые орудия не могли вытеснить каменные и обеспечить необходимый для выхода на рубеж классовых отношений рост производительности труда. Перелом про­изошел в раннежелезном веке.

Первые государственные образования аустроазиатских народов возникают в пределах внешней периферии Чжоусского Китая в долине Янцзы и к югу от нее в первой половине I тыс. до н. э. Наиболее значительными из них были сложившиеся в VIII в. до н. э. царство Чу, погибшее в ходе создания централи­зованной империи Цинь в конце III в. до н. э., и У, просуществовавшее с VI по IV вв. до н. э. Они полностью вписались в политическую систему Древнего Китая эпохи "борющихся царств" и наряду с другими сильнейшими государ­ствами не только претендовали на гегемонию в масштабах всего региона, но иногда и добивались ее.

Во второй половине I тыс. до н. э. южнее бассейна Янцзы существовали многочисленные вье'ігкие раннегосударственные образования (Чанша, Диен, Елан, Тэйау, Намвьет, Манвьет и др), вслед за которыми, в последние века до нашей эры — первые нашей эры, и на территории Индокитая возникает целая серия раннеклассовых государств, базировавшихся на орошаемом рисоводстве (Аулак, Тьямпа, Фунапь, Аилао и др.). Параллельно при активном участии ин­дийских торговцев и колонистов по берегам Малаккского пролива появляются небольшие города-государства, чья экономика также базируется на рисовод­стве, однако довольно заметную роль играет внешняя торговля.

За исключением прибрежных городов-государств, раннеклассовые царства данного региона в целом представляли собой достаточно рыхлые военно-полити­ческие объединения — сложные социальные организмы, в рамках которых гос­подствующий центр даннически-редистрибутивным образом эксплуатировал подвластные ему автономные области-княжества. В рамках таких областей, при условии необходимости организации ирригационных и других общественных работ, обеспечения ремесленного производства, редистрибуции, внешних эко­номических связей и т. д., местные династии контролировали все сферы соци­ально-экономической жизни и концентрировали в своих руках (подобно раннеклассовым обществам эпохи энеолита-бронзы) едва ли не весь об­щественный прибавочный продукт, часть которого в виде дани поступала в центрДревние цивилизации___________________________________________________303

Естественно, что подобного рода раннеполитические системы время от времени распадались. Однако отдельные области, тем более общины, члены которых были связаны единым производственным процессом, сохраняли свою целостность.

Можно сказать, что во влажных рисоводческих районах тропической Азии качественный скачок в сельскохозяйственном производстве, подготовленный тех­нологическими и организационными достижениями бронзового века, был обус­ловлен созданием новой системы организации общественного производства, продуктивные возможности которой могли раскрыться лишь при овладении железными орудиями труда. Необходимость в коллективных работах препят­ствовала развитию частнособственнических отношений, обеспечивала устойчи­вость общинной организации и ведущую роль государственно-бюрократическо­го аппарата во всех сферах общественной жизни. Как и в раннеклассовых об­ществах предшествующих эпох, все это было органически связано с властью-собственностью верховного и региональных правителей над материальными и трудовыми ресурсами, редистрибуцией материальных благ и полной зависимос­тью общин (общинно-государственного сектора) от дворцового сектора.

По мере роста производительных сил, развития городов, ремесел, внешней, а затем и внутренней торговли, ориентации местных правителей на индийские и китайские образцы и ряда других факторов подобная раннеклассовая систе­ма постепенно трансформировалась в типичную для всей средневековой Азии сословно-классовую организацию, связанную с некоторым развитием (прежде всего, в городах) частного предпринимательства в ремесленно-торговой сфере и арендаторства при ведущей роли рентной эксплуатации общинников со сто­роны государственно-бюрократического аппарата.

Небезынтересно отметить, что в долинах великих рек Индокитая в сред­ние века при создании централизованной ирригационной системы в рамках крупных военно-политических объединений проявлялись те же тенденции поглощения дворцовым сектором общин, что и в энеолитических цивилиза­циях Ближнего Востока. Классическим примером тому является кхмерская империя Ангкор IX—XIV вв. в нижнем течении Меконга. Л.А. Седов справед­ливо отметил принципиальное сходство социально-экономического и госу­дарственного строя шумеро-аккадской Месопотамии и Камбоджи (Кампучии) Ангкорского времени. В обоих случаях обнаруживается сходная роль госу­дарства и государственной собственности, аналогичное место храма и храмо­вой собственности, место общин и рабства, игравшего крайне незначитель­ную роль в обоих случаях.

Гибель Ангкорской империи, как и крушение державы III династии Ура, объясняется сходными обстоятельствами: неразрешимым противоречием меж­ду исчерпавшим свои возможности путем увеличения производительности труда за счет усовершенствования организации производства и возрастающими пре­стижно-культовыми потребностями высших слоев при полной незаинтересо­ванности трудящихся масс в результатах своего труда. Распад древнекхмерс-кой империи обеспечил возможность развития обычных для Азии того време­ни сословно-классовых отношений и государственно-частновладельческой си­стемы экономики в юго-восточной части Индокитая.

Сходная система отношений утвердилась и в других частях данного региона. В Юго-Восточной Азии не сложилось ничего подобного европейской иерархичес­кой системе, основанной на частнофеодальной земельной собственности и неза-304

Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

висимом от государственной власти богатстве. Средневековые государства этого региона остались по преимуществу бюрократическими. Статус человека опреде­лялся там прежде всего и главным образом его местом в служебной иерархии.

Таким образом, в эпоху раннежелезного века, при необходимости органи­зации коллективных хозяйственных работ локального или даже регионального масштаба, раннеклассовые социальные организмы проходят через фазу кризи­са гипертрофированной государственно-дворцовой экономики и выходят на уровень сословие-классовых обществ восточно-бюрократического образца. В рамках последних государственный аппарат сохраняет за собой выполнение важнейших организационно-хозяйственных функций. Земля остается в вер­ховной государственной собственности, а общины, сохраняясь как целостные производственные коллективы, подвергаются рентно-налоговой эксплуатации со стороны административно-управленческого аппарата.

Можно выделить две основные формы развитых раннеклассовых обществ рассматриваемого региона. Одна из них, представленная Ангкорской импери­ей, очень близка основанным на широкомасштабной ирригации монархиям Египта и Шумера. Вторая, наиболее ярко воплотившаяся в огромной империи Шриваджей, господствовавшей над островами Индонезии и Малайским побе­режьем в последней трети I тыс. н. э., подобна типичному военному государ­ству, основанному на морском могуществе политического центра, подчинив­шего многочисленные аграрно-торговые города-государства Малаккского про­лива и сопредельных с ним побережий Индокитая и Зондских островов.

Аналогичным образом могут рассматриваться и раннеклассовые общества других рисоводческих областей Южной и Восточной Азии (от Индии до Япо­нии), что, естественно, не должно затушевывать и их своеобразные черты. В данном случае нас интересуют наиболее общие закономерности социально-экономического развития, определяющиеся в рамках единого способа производ­ства одинаковой системой организации труда при идентичном уровне разви­тия материально-технический базы общества. В этом плане развитие народов Индокитая и прилегающих к нему областей Южного Китая, большей части Индостана (восточнее долины Инда), Цейлона, Индонезии, Филиппин и Япо­нии на стадии раннеклассовых и сословно-классовых отношений до появления там европейцев демонстрирует известное единство, дополняющееся общим для всех этих регионов индуистско-буддийским фоном духовной культуры.

В отличие от Юго-Восточной Азии, история Индии начала I тыс. до н. э. дает яркий пример самостоятельного становления раннеклассовых социальных орга­низмов в условиях раннежелезного века. Как отмечалось выше, появление же­лезных орудий труда обеспечило возможность широкого хозяйственного освое­ния долины Ганга, которая и стала ведущим центром Индийской цивилизации.

Освоение этой лесной области, ставшей затем центром развития класси­ческой индийской цивилизации, могло производиться лишь силами достаточно крупных коллективов — общин, сплоченность которых определялась не только хозяйственными нуждами, но и, очевидно, враждебностью автохтонного насе­ления — создателей так называемой культуры медных кладов. Кроме того, по мере заселения влажных тропических районов, где в отличие от Пенджаба (первоначальной области расселения индо-ариев на территории Индостана) отсутствовали обширные пастбища, неизменно увеличивалась роль земледе­лия, а среди возделываемых культур основной становился рис.Древние цивилизации

305

Понятно, что в таких условиях социально-экономическое развитие форми­ровавшихся на базе племен и межплеменных объединений раннеклассовых социальных организмов определялось увеличением производства прибавочно­го продукта в ходе совместной реализации обоих способов роста производи­тельности труда: не только внедрением качественно новых орудий, но и бла­годаря усовершенствованию организации производства в рамках отдельных общин, а в перспективе — и более крупных социальных образований.

По мере подчинения продвигавшимися на юго-восток индо-ариями местных этнических групп (дравидов и мунда), также знакомых с земледелием и ското­водством, складывалась и система даннической эксплуатации. Естественно, что при ставках военных предводителей, князей-радж, превращавшихся в центры концентрации, перераспределения и потребления прибавочного продукта, со­средоточивались воины, ремесленники, разного рода государственные служа­щие и прочие категории лиц, неизбежно появляющиеся во всяком раннеклассо­вом городском поселении. Аналогичные процессы должны были, хотя и в мень­ших масштабах, происходить и в столицах вассальных племенных княжений.

К середине I тыс. до н. э. в долине Ганга и примыкающих к ней областях существовало 16 достаточно крупных царств и несколько племенных федера­ций типа аристократических республик, полностью соответствующих модели сложного раннеклассового социального организма. В условиях ирригационно­го рисоводства логично предполагать развитие дворцово-государственного сек­тора при сохранении прочных, экономически самостоятельных общин. Основ­ная линия эксплуатации проходила между организованной в государственный аппарат военной знатью кшатриев, при огромном влиянии на общественную жизнь жрецов-брахманов, и замкнутыми общинами различного по степени зависимости статуса. В основе такой эксплуатации лежали право власти-соб­ственности и редистрибутивно-данническая система изымания ренты-налога.

Социально-экономическое развитие Древней Индии из-за не­многочисленности источников по данному вопросу освещено довольно слабо, хотя ее политическая история в самых общих чертах известна. Это позволяет, на основании понимания общих тенденций развития раннеклассовых обществ, попытаться представить внутреннюю динамику перехода от раннеклассовой системы отношений к сословие-классовой, связанной, судя по всему, как и в других областях орошаемого земледелия пойм великих'рек, с созданием гро­моздкой бюрократической империи. Решающая роль в объединении Индии принадлежала царству Магадха, расположенному в нижнем течении Ганга, на рисоводческой территории, подверженной и в наши дни катастрофическим наводнениям. Аналогичные условия существовали и в соседних, подчиненных ею на протяжении V—VI вв. до н. э. государствах (Анга, Каши, Кошала и др.), также расположенных по берегам Ганга и его притоков.

В рамках рассматриваемого региона жизненные условия требовали государ­ственной организации крупных гидротехнических сооружений, не только обеспе­чивающих высокие урожаи риса, но и защищающих жителей от наводнений. Естественно, что по мере создания правителями Магадхи централизованной им­перии экономическое значение государственно-бюрократического аппарата каче­ственно возрастало. И здесь, по мере развития раннеклассовых отношений в со-словно-классовые, общество должно было, очевидно, пройти через утверждение и последующий кризис бюрократической структуры, существование которой опре-306

Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

делилось не только военным преобладанием центра в эпохи правления Нанда и Маурьев, но и необходимостью в государственном обеспечении поддержания на должном уровне системы агротехнических сооружений в бассейне Ганга.

Примечательно, что даже в Японии, где, как известно, крупные речные системы отсутствуют, а сельскохозяйственная кооперация из-за соответствую­щих природно-климатических условий не выходила, как правило, за рамки от­дельной общины, социально-экономическое развитие также прошло через фазу раннеклассового централизованного бюрократического государства, базировав­шегося на рентно-налоговой эксплуатации общинников государственным ап­паратом. В этом процессе существеннейшую роль сыграла сознательная ори­ентация правящих кругов Японии VII—VIII вв. на образец китайского обще­ственного устройства эпохи династии Тан. Аналогичные тенденции развития прослеживаются и в других раннеклассовых государствах Восточной Азии, в частности в Корее, Тибете и Вьетнаме того времени.

Особый вариант становления и развития раннеклассовых отношений в усло­виях раннежелезного века наблюдается в первичных цивилизационных ареа­лах Тропической Африки. Здесь земледелие, как правило, не было основано на искусственном орошении, ремесло носило общинный характер, нужды произ­водства не позволяли распасться общинным структурам, а старейшины руково­дили общественными работами и перераспределением попадавших в обществен­ные фонды материальных благ. Как пишет Ю.М. Кобищанов, традиционная аф­риканская община подавляла семейную ячейку во всех сферах жизни. В рамках отдельного домохозяйства, как правило, уже имелись некоторые излишки про­изводства, однако они были слишком мизерны, чтобы обеспечить появление сколько-нибудь значимого социально-имущественного неравенства. Перспективы же роста производительности сельскохозяйственного труда с внедрением же­лезных орудий были фактически исчерпаны. Вместе с тем концентрация приба­вочного продукта многих общин в неком племенном или межплеменном центре могла привести к появлению заметной общественной стратификации в рамках связанного политической властью и даннически-редистрибутивными отношени­ями сложного социального организма. По этому пути и шло становление раннек­лассовых общественных отношений у народов Африки к югу от Сахары. |

Начало раннежелезного века в некоторых областях полосы Судана в на­стоящее время относят к середине I тыс. до н. э., хотя становление индустрии железа на обширных просторах континента было длительным процессом, за­вершившимся во внутренних районах Восточной Африки тысячелетие спус­тя, а на юге — и того позднее. Прослеживается неразрывная связь между распространением железа и ускорением становления производящего хозяй­ства в отстававших по темпам общественного развития частях континента. С эпохи раннего средневековья черная металлургия и земледельческо-ското-водческий тип хозяйства, с преобладанием в различных местах земледелия или скотоводства, были распространены на большей территории Африки, за исключением южной, заселенной бушменами и готтентотами части. В зави­симости от конкретных условий (среди которых важнейшими можно считать уровень развития производительных сил, численность населения, развитость и эффективность органов власти, качество вооружения и т. д.) отдельные племена усиливались и, подчиняя своей власти более слабых соседей, при­нуждали их к выплате дани.Древние цивилизации___________________________________________________307

Производимый покоренными племенами прибавочный продукт концентри­ровался в руках военного предводителя раннегосударственного образования и перераспределялся среди приближенных и дружинников. За счет таких по­ступлений правитель содержал и работающих на нужды двора и войска ремес­ленников, как правило, пленников, захваченных в ходе успешных походов. Широко практиковался и увод в плен массы рядовых общинников, поселяв­шихся затем на территории победителей и, при наделении их землей, эксплуа­тировавшихся представителями местной военной знати путем выплаты нату­ральных податей и выполнения прочих повинностей в пользу правителя, его родственников и представителей знатных родов.

В случае налаженных торговых связей с развитыми цивилизациями (как это было, скажем, в западносуданских государствах раннего средневековья) значи­тельная часть концентрировавшегося в руках власть имущих прибавочного про­дукта обменивалась на престижные импортные товары. Многие государства Тро­пической Африки (Судан, восточные области) возникали после подчинения коче­выми скотоводами земледельческих общин.

Как видим, для наиболее развитых обществ Тропической Африки к момен­ту включения их в сферу воздействия капиталистической цивилизации Европы характерны раннеклассовые отношения несколько отличного от рассматривав­шегося ранее, главным образом на азиатском материале, типа. В их системе государственная организация общественных работ не играла существенной роли, государственно-дворцовый сектор не получил значительного развития, а вер­ховная государственная власть-собственность на землю, материальные и тру­довые ресурсы общества реализовывалась почти исключительно через формы даннически-редистрибутивной эксплуатации при невмешательстве органов надобщинной власти в процесс сельскохозяйственного производства.

В данном случае, в отличие от всех рассматривавшихся ранее обществ, рост производительности земледельческого труда (за исключением региона Афри­канского рога, находившегося в сфере воздействия ирригационной цивилиза­ции Йемена) на стадии формирования раннеклассовых социальных организ­мов не был связан с существенными изменениями в системе организации про­изводства, но в основном определялся внедрением железных орудий труда.

При такой системе раннеклассовые отношения существовали только в том случае, если сохранялась целостность сложного социального организма, под­держивавшаяся главным образом за счет военного превосходства центра над зависимыми компонентами. Поражение лидера вело к распаду политической системы на экономически самообеспечивающиеся части, вплоть до отдельных племен и общин, в рамках которых прибавочного продукта явно не хватало для поддержания раннеклассового уровня общественных отношений. Зыбкая грань между предклассовыми структурами финальной первобытности и раннеклас­совым уровнем нарушалась в сторону первых.

В отличие от восточносредиземноморских обществ бронзового века или ирригационных обществ Азии при экономической автаркии африканских об­щин железного века не существовало серьезных производственных стимулов для быстрой регенерации распавшихся раннеполитических образований. Но­вое объединение возникало в результате очередного подчинения неким уси­лившимся социальным организмом соседних обществ, в результате чего приба­вочный продукт вновь начинал концентрироваться в одном центре. Определяв-308

Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

шаяся производственной необходимостью экономическая целостность общин также сохранялась, что становилось существеннейшим препятствием для раз­вития частнособственнических отношений. Прочность общины при отсутствии благоприятных условий для сколько-нибудь значительного развития товарно-рыночных отношений и определила достаточно низкие темпы социально-эко­номического роста традиционных африканских обществ.

Становление раннеклассовых обществ раннежелезного века умеренной полосы Европы (кельтских, иллирийских, фракийских, лесостепных скифских, синдо-меотских и др.) в наиболее существенных моментах должно было быть сходным с только что рассмотренным на африканском материале.

В обоих случаях, при безусловном сохранении на первых порах целостнос­ти общинной организации, во-первых, рост производительности сельскохозяйст­венного производства на предклассовой стадии обеспечивался за счет внедре­ния железных орудий труда без организации массовых, руководимых надоб-щинными органами власти хозяйственных работ; во-вторых, концентрация прибавочного продукта должна была осуществляться даннически-редистрибу-тивным способом; в-третьих, его трансформация в престижно значимые цен­ности обеспечивалась не только, а возможно, и не столько за счет развития собственных художественных ремесел, сколько в ходе широкомасштабной тор­говли с соседними цивилизациями.

Решающим условием для качественного увеличения производства приба­вочного продукта в умеренной полосе Европы, как и в Тропической Африке, стало широкое внедрение в земледелие железных орудий труда. Начало ис­пользования металлических изделий в производственной сфере относится к эпохе бронзы, особенно ко второй половие II тыс. до н. э., когда и в централь-ноевропейских обществах, судя по данным погребального обряда, складывает­ся заметная социально-имущественная стратификация. Все же в ту пору ос­новной сферой применения бронзовых изделий была военно-политическая борьба между племенами за лучшие территории и право даннической эксплу­атации друг друга по мере появления прибавочного продукта.

На стадии позднебронзового века в богатой рудами Центральной Европе по мере развития цветной металлургии расширялась и сфера применения орудий из медных сплавов. К шильям и топорам разных форм добавились бронзовый серп и ножи с литой рукоятью. Внедрение металлических орудий в сферу про­изводства пищевых продуктов способствовало повышению ее эффективности, а распространение бронзового вооружения и новых транспортных средств — к увеличению роли войны в общественной жизни. В силу ряда причин, в том числе и неравномерности залегания руд на разных территориях, различные племена имели заведомо неравноценные возможности в организации метал­лургического производства. Те, кому удавалось наладить его на своей террито­рии, получали решающее военно-политическое и даже экономическое превос­ходство над соседями, имели больше шансов стать ядрами формирующихся сложных социальных организмов, приобрести статус раннеполитических и редистрибутивных центров межплеменного значения.

Качественно новый этап в социально-экономическом развитии обществ средней полосы Европы начался с эпохи раннего железного века, со второй четверти I тыс. до н. э., когда железное вооружение и орудия труда вытесняют дорогостоящие бронзовые и все еще до этого широко распространенные ка-Древние цивилизации___________________________________________________309

менные и костяные. Это способствовало возрастанию удельного веса земледе­лия в системе экономики. Перешедшие к производству железа племена первы­ми получали значительное боевое превосходство над соседями, что, естествен­но, провоцировало их на грабительские и захватнические войны.

В Центральной и Западной Европе второй — третьей четвертей I тыс. до н. э. эти процессы были непосредственно связаны с экспансией кельтов и со­зданием ими, иногда совместно с другими этническими группами (иберами, иллирийцами, гето-даками и др.), непрочных предклассовых и раннеклассовых социальных организмов от Испании до Нижнего Подунавья. Относительно их правомерно говорить о существовании обширной зоны периферийной по от­ношению к Античному миру Кельтской раннецивилизационной системы.

О раннеклассовом характере наиболее развитых кельтских объединений на территории Испании, Галлии и всего Подунавья свидетельствуют не только развитость ремесел, четкая социальная стратификация, резкая грань между бытовой культурой знати и рядового населения, многочисленные хорошо ук­репленные центры (оппиды), но и чеканка с III в. до н. э. собственной золотой и серебряной монеты. Кельты в ходе экспансии и утверждения на завоеванных землях, распространяя реально осуществляемое их вождями право власти-соб­ственности на покоренные территории и коренное население, занимают луч­шие наделы, оставляя худшие принуждаемым к выплате ренты-налога и несе­нию трудовых повинностей местным жителям. Естественно, что отчуждаемый у мелких хозяйств натуральный прибавочный продукт концентрируется в ру­ках военной аристократии. Особое значение это имело в областях южной Гал­лии, имевших непосредственный выход на античный средиземноморский ры­нок, постоянно требовавший сельскохозяйственных продуктов.

Греческая Массалия (современный Марсель) выполняла те же функции посредника между внешнепериферийными кельтами и Античной цивилизаци­ей, что и Ольвия по отношению к Скифии или Кирена относительно Ливии. Достаточно высокая продуктивность сельского хозяйства, концентрация его излишков в руках аристократии и последующая трансформация натурального прибавочного продукта в престижные ценности (прежде всего, благодаря тор­говле с греками и этрусками) обеспечивала выход кельтского общества на уро­вень раннеклассовых отношений.

Необходимо подчеркнуть, что в отличие от всех раесматривавшихся ранее областей исторического развития на территории Западной и Центральной Евро­пы, начиная с эпохи раннего железного века, существовали оптимальные усло­вия для развития частных, вполне самостоятельных в производственном отно­шении хозяйственных комплексов — от небольшой крестьянской усадьбы до виллы крупного землевладельца. При достаточно равномерном увлажнении по­чвы атмосферными осадками земледелие не нуждалось в организации коллек­тивных работ, что создавало главную предпосылку перехода участков в индиви­дуальное владение, а в перспективе — ив частную собственность. Практически в каждой области богатые и разнообразные природные условия позволяли про­изводить практически все необходимое для жизни: пищевые продукты, ремес­ленные товары, прежде всего железные орудия труда и предметы вооружения.

При определенных социально-исторических условиях (какие, скажем, сло­жились в позднеримской Галлии) экономически самообеспечивающимся стано­вилось латифундиальное хозяйство, в рамках которого, по мере ослабления310____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

центральной власти, развивалась и своя социально-управленческая структура, автономная по отношению к внешнему миру. В эпоху раннего средневековья такая возможность обеспечивает расцвет классического феодализма француз­ского образца. Однако экономические возможности такого типа обществен­ного развития Западной Европы, и прежде всего Галлии, были заложены уже в кельтском обществе накануне римского завоевания.

Ко времени похода Цезаря, судя по его "Запискам о Галльской войне", которую он вел в 58—51 гг. до н. э., и современным археологическим исследо­ваниям, социальные организмы кельтов (называемые римским полководцем, как и италийские города-государства, — цивитас) представляли собой незави­симые, самодовлеющие и самообеспечивающиеся социальные организмы. Они имели укрепленные мощными каменными стенами центры (оппиды), выпол­нявшие раннегородские функции. Их защищенная площадь доходила до 100 и более гектаров (Алезия, центр мандубиев — 97 га, Бибракте, столица эдуев — 135 га и т. д.). В мирное время они были населены ремесленниками и имели собственные монетные дворы, но в случае войны превращались в убежища для всего окрестного населения. Наряду с подобного рода раннегородскими цент­рами галльских социальных организмов существовали и более многочислен­ные оппиды меньших размеров, имевшие, в первую очередь, стратегическое, иногда только оборонительное значение.

Основная масса населения состояла из образовывавших общины-паги кре-.стьянских домохозяйств. В рамках отдельного социального организма число таких общин доходило до нескольких сотен. Например, в области гельветов их было около 400. Вне общинных поселений находились порою достаточно укрепленные усадьбы военной аристократии, владельцы которых в окружении рабов-слуг и многочисленных зависимых лиц (называемых Цезарем клиента­ми) силами эксплуатируемых крестьян вели собственное крупное хозяйство, представлявшее фактический прообраз будущего феодального имения.

Подобного рода знать (называемая римским полководцем всадниками) и образовывала высшую, правящую прослойку. Главы наиболее влиятельных родов составляли своего рода "сенат" и занимали краткосрочные выборные магист­ратуры. Институт наследственной княжеской власти к тому времени, по край­ней мере на территории современной Франции, уже потерял реальное значе­ние. Крестьяне и ремесленники, владея домохозяйствами, находились в опре­деленной зависимости от аристократов, выплачивая натуральную ренту-налог и отбывая трудовые повинности. Усиливающаяся их личная зависимость от знатных и богатых землевладельцев при возможности ведения самостоятель­ного хозяйства силами отдельной семьи способствовала разложению общины как производственного организма.

Это, при изначальном увеличении производительности труда за счет усо­вершенствования орудий труда, отсутствии потребности в массовых хозяйствен­ных работах и развитии прав собственности на возделываемые участки, созда­вало в дальнейшем все условия для утверждения эксплуататорских отношений на основе частной собственности на средства производства при непосредствен­ной эксплуатации человека человеком.

Если Галлия представляла собою сеть аристократических республик, то Фракия дает пример развития в сходных исторических и природных условиях сложного раннеклассового социального организма с монархической формойДревние цивилизации 311

правления. Исключая разгромленный карфагенянами около 500 г. до н. э. Тар-тес, о становлении и развитии которого практически нет никакой информации, а также Македонию и Эпир, полностью вошедших в систему эллинской циви­лизации к IV в. до н. э., Фракия времен Одрисского царства (V—первая поло­вина IV в. до н. э.), наряду с современной ей Скифией и усилившейся несколь­кими веками позднее Дакией, была одним из наиболее могущественных ран­неклассовых государств Европы на периферии Античного мира. Представляет­ся возможным говорить о Фракийской раннецивилизационной системе, включая в нее и Дакию, а возможно, с определенными оговорками, и Иллирию.

Достаточно быстрому социально-экономическому развитию фракийцев во второй четверти I тыс. до н. э. способствовали не только внедрение железных орудий труда и наличие месторождений цветных и благородных руд, но и тес­ные контакты с многочисленными греческими колониями на побережье Эгей­ского, Мраморного и Черного морей. Постоянный спрос внешнего рынка на сельскохозяйственные продукты и сырье, особенно металлы, дополнительно, наряду с обычными на данной стадии развития внутренними факторами, сти­мулировал стремление военных лидеров к концентрации в своих руках как можно большего объема прибавочного продукта. При достаточно быстром ис­черпании возможностей роста производительности труда после перехода к ис­пользованию железных орудий и невозможности его интенсификации метода­ми организации коллективных работ единственным путем приобретения бо­гатств было подчинение соседних племен с целью последующей их данничес-ки-редистрибутивной эксплуатации. По сравнению с Галлией, экономика кото­рой в середине I тыс. до н. э. была еще слабо связана с греческим рынком, в развитии фракийского общества этот стимул сыграл заметную роль. Извест­ным образом сказалось и кратковременное включение Фракии в состав держа­вы Ахеменидов в конце VI в. до н. э.

В результате воздействия этих и ряда других факторов на востоке Балканс­кого полуострова к середине V в. до н. э. заметно усиливается военно-политичес­кое объединение одриссов, чьим царям вскоре удается подчинить многочислен­ные племенные княжества до Дуная и границ укреплявшейся в те же годы Маке­донии. В правление Севта I (424—410 гг. до н. э.) здесь уже сложилось достаточ­но централизованное государство во главе с монархом. Одрисский царь высту­пает верховным собственником земли. Для его нужд возделывались определен­ные земельные участки и разрабатывались рудники. Он же осуществлял раздачу земель в условное держание представителям аристократии и служилой знати. При этом фракийский царь оставался верховным собственником и тех деревень, которые были переданы в чье-нибудь владение. Передача права сбора дани час­тному лицу не лишала царя статуса верховного собственника земли. Основной формой эксплуатаци было отчуждение непосредственно государством ренты-налога у крестьян, а также привлечение их к несению трудовых повинностей, в частности для работы в рудниках. Параллельно значительные поступления шли и от вассально-зависимых от одрисского царя князей подчиненных и данничес­ким образом эксплуатируемых обществ.

Как видим, Фракия эпохи Одрисского царства представляла собой обыч­ный сложный раннеклассовый социальный организм древнеевропейского типа. Как и в Галлии, при отсутствии потребности в коллективных работах, государ­ственно-дворцовый сектор в сельском хозяйстве не играл существенного зна-312

Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

чения, а практика раздачи земель с прикрепленным к ним населением в услов­ное держание свидетельствует о потенциальной возможности перерастания подобного рода общественной системы в обычный для средневековой Европы феодализм. Эти тенденции более явственно стали проявляться после включе­ния западной части Балканского полуострова в состав Македонского царства и особенно Римской империи, получая дальнейшее равитие в позднеримское и ранневизантийское время. Однако и после гибели Одрисского царства основ­ная масса населения состояла из лично свободных общинников, выплачиваю­щих ренту-налог представителям государственной власти.

В итоге можно сказать, что ранние цивилизации, возникающие в условиях раннежелезного века, благодаря широкому внедрению в земледелие металли­ческих орудий труда и соответствующему повышению производительности труда, в условиях сложения более или менее крупных сложных военно-полити­ческих социальных организмов с преобладанием даннически-редистрибутив-ной эксплуатации имеют различные перспективы социально-экономического развития. Те из них, чья хозяйственная деятельность не допускает возможнос­ти выделения индивидуального домохозяйства в качестве самостоятельной про­изводственной ячейки, что связано с сохранением общинного землевладения при, как правило, ирригационном характере земледелия, со временем при­обретают характер сословно-классовых обществ государственно-бюрократи­ческого типа. Такой путь развития в целом можно определить как восточный. Тот же путь развития, который допускает по мере развития производительных сил ведение хозяйства силами отдельных семей с постепенным развитием час­тной собственности на земельные участки, можно назвать западным, или евро­пейским. Его полная реализация происходит уже в средневековой Европе.

Конечно, грань между этими вариантами развития зыбка и условна. Если классической реализацией первого служит Египет, а второго — Галлия-Фран­ция, то, скажем, Япония, относимая нами в целом к восточному пути, достаточ­но близко стоит и к европейской модели. Однако после освоения производства железных орудий труда во всех случаях так или иначе создались предпосылки для развития системы мелкотоварного производства в качестве основы хозяй­ственной жизни общества. Эта возможность вполне раскрылась уже в поли­сной Греции архаического периода.

Кочевники и их роль в межцивилизационном взаимодействии. Квазицивилизации номадов

Завершив общий обзор становления структур ведущих цивилизаций Старого и Нового Света, остановлюсь на проблеме выхода на уровень цивилизации коче­вых обществ, в частности тех, которые создали сильные и обширные государства — "кочевые империи", детально рассмотренные Н.Н. Крадиным. Важно подчерк­нуть существеннейшую роль, которую кочевники играли в процессе межцивили-зационного взаимодействия, способствуя контактам и взаимному знакомству на-ходившхся на разных берегах пустынно-степных океанов цивилизаций.

Не останавливаясь на обществах, связанных с отгонным высокогорным ско­товодством, приполярным оленеводством и пр., не сыгравших особо заметной роли в историческом процессе, отмечу, что в Древности и Средневековье мы можем выделить четыре региона компактного преобладания кочевого скотовод-Древние цивилизации 313

ства, в той или иной степени выступавших в качестве арены межцивилизацион-ных связей или, по крайней мере, транслировавших цивилизационные импуль­сы на иные, более отдаленные от центров опережающего развития территории. Среди них, во-первых, аридная южная половина Среднего Востока в пределах Южного, Центрального и Восточного Ирана, южной части Афганистана и За­падного Пакистана (Белуджистана); во-вторых, Аравия; в-третьих, Северная Африка в пределах Сахары и Сахеля (т. е. без Египта и Магриба); и, наконец, в-четвертых, обширная зона Евразийских степей на всем их протяжении от Ниж­него Дуная и Карпат до Средней Хуанхэ и Хингана с ее субрегионами.

Наименьшую роль в межцивилизационном взаимодействии играли ското­воды аридной зоны южной части Среднего Востока. В III тыс. до н. э. через эту территорию проходили караванные пути, связывавшие Шумеро-Аккадскую цивилизацию с Хараппской долиной р. Инд, вдоль которых формировались такие раннецивилизационные центры, как Тепе-Яхья, Шахри-Сохте, Мундигак и пр. Однако говорить о наличии в то время собственно кочевнических ското­водческих обществ еще не приходится, а сами эти раннегородские центры затухают в течение первой трети II тыс. до н. э., что в значительной степени было связано с аридизацией климата. К концу этого тысячелетия затухает и жизнь Джаркутана в Сурхандарьинской долине (юг Узбекистана), существо­вавшего в окружении пастушеских племен.

С распространением в этом регионе арийских, индо-иранских в языковом отношении этносов происходит постепенный переход к кочевничеству, при том что местные номады оказываются в маргинальном положении между ци­вилизациями Ирана, Средней Азии и Индии. Однако основным направлением перекочевок здесь является движение с долин в горы и обратно, что, есте­ственно, не способствовало выполнению роли межцивилизационных посред­ников. К тому же с завоеванием арабами территорий Ирана, республик Сред­ней Азии, Афганистана и Пакистана кочевники южной части Среднего Восто­ка оказываются со всех сторон окруженными населением, исповедывающим ислам, и постепенно интегрируются в общую систему Мусульманского мира.

Более сложным оказалось положение древних кочевников Аравии. Уже с III тыс. до н. э. пастушеские племена западносемитской ветви, занимавшие внут­ренние пространства Аравийского полуострова с полупустынно-степными обла­стями Сирии, оказались в силовом поле Египетской и Щумеро-Аккадской циви­лизаций, некоторым образом способствуя контактам между ними. Со второй половины II тыс. до н.э. в пределах Йемена существовала своя особая, Сабейская, цивилизация, связанная с Ханааном, Сирией и Месопотамией трансаравийскими торговыми маршрутами. Вдоль них, в оазисах, постепенно складываются прото- и раннегородские центры, среди которых в мировой истории наибольшую роль сыграли Тейма, Петра, Тадмор (Пальмира), Мекка и Ятриб (Медина).

В века римско-византийского противостояния Ирану, при преимущественно проиранской позиции Химьяритского Йемена, вплоть до крушения его государ­ственности под ударами эфиопов царства Аксум, бедуины Аравии втягиваются в орбиту влияния того или другого (к кому какие племена находились ближе) ци-вилизационного центра, способствуя торговым и прочим связям между ними, особенно в периоды войн на территории Сирии. Однако с объединением Ара­вии и победой ислама как в ней, так и на всех окрестных территориях, местное население становимся неотъемлимым компонентом Мусульманского мира.314____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Своеобразная ситуация сложилась и в кочевническом регионе Северной

Африки. Уже со II тыс. до н. э. ее пастушеское ливийско-берберское население оказывается в зоне не только египетского, но и эгейского воздействия, в ре­зультате чего к XIII в. до н. э. в Центральной Сахаре складывается этнос гара-мантов (отдаленные предки современных туарегов), в формировании которого участвовали ливо-берберы, эгейцы и негроиды суданской зоны. К середине I тыс. до н. э. у них образуется своеобразная ранняя цивилизация (точнее было бы сказать — квазицивилизация) с постоянными поселениями при сохранении ведущей роли кочевого скотоводства.

Гараманты проложили караванные маршруты от Средиземноморского по­бережья Африки вглубь континента до Чадского и Нигерского Судана, актив­но использовавшихся другими кочевыми народами Сахары в последующие века. В результате таких контактов с уже завоеванными арабами областями Север­ной Африки в последней четверти I тыс. на Нигере складывается раннегосу-дарственное образование Гана, разгромленное и на время завоеванное во вто­рой половине XI в. Альморавидами Марокко. С этого времени ислам начинает утверждаться по всему Западному и Центральному Судану, и кочевники Саха­ры и Сахеля принимают его. В результате они интегрируются в структуру Мусульманского мира, не имея связей с иными цивилизациями вплоть до появ­ления на их земле французов в XIX в.

По сравнению с тремя названными ареалами номадизма пространства Евра­зийских степей представляют собой уникальную зону в нескольких отношени­ях. Во-первых, мы видим тут большое число этносов различного культурно-язы­кового происхождения. Во-вторых, здесь неоднократно образовывались обшир­ные "кочевые империи", возглавлявшиеся в тот или иной период разными этно­сами. В-третьих, в этом поясе мы наблюдаем интенсивное взаимодействие раз­личных народов Великой Степи не только между собой, но и с несколькими, параллельно развивающимися и влияющими на них цивилизациями.

На исторической роли кочевых сообществ Евразийских степей следует ос­тановиться несколько подробнее в силу того, что они сыграли существенную роль в процессе межцивилизационных взаимоотношений. Занимая централь­ные области Евразии, номады в равной мере вступали в прямые контакты с цивилизационными центрами от Китая до Центральной Европы.

Перемещаясь с большой скоростью по равнинам континента, кочевники быстро распространяли по его просторам отдельные изобретения, преимуще­ственно военного плана (компактный фигурный лук и стрелы скифского типа, скифский конский уздечный набор, седло, сабля, стремена и пр.), а также конт­ролировали и обслуживали трансконтинентальные торговые пути, проходившие степями от Причерноморья за Урал и от Китая за Алтай уже в середине I тыс. до н. э. Более того, создавшиеся кочевниками огромные, но, как правило, недолго­вечные, макрополитические объединения часто простирались от рубежей одной до рубежей другой цивилизации, периодически охватывая и ведущие центры последних (как то было в результате гуннских или монгольских завоеваний).

Становление кочевничества в зоне Евразийских степей, как о том уже шла речь, относится ко второй половине II тыс. до н. э. и связывается с Приалтай-ским регионом. Однако уже в первой трети I тыс. до н. э. кочевнические обще­ства доминировали на широких пространствах от Северного Причерноморья (киммерийцы) до Хуанхэ (ди). Благодаря частым войнам, сезонным перекочев-Древние цивилизации___________________________________________________315

никам в меридиональном направлении и массовым миграциям из областей Центральной Азии к западу, югу и востоку, в этой номадической среде (в эпоху раннежелезного века еще преимущественно индоевропейской в этноязыковом отношении и европеоидной по своим антропологическим характеристикам) происходили интенсивные контакты, дополнявшиеся взаимодействием (как военного, так и торгового плана) с соседними цивилизациями.

В середине I тыс. до н. э. кочевники Евразийских степей, от Карпат до Хингана, образовывали обширную скифо-сибирскую культурно-историческую макрообщность, характерными признаками которой, кроме общих черт, свя­занных с кочевническим хозяйственно-культурным типом данной экологичес­кой зоны, были элементы так называемой "скифской триады": специфическая система конской узды, особый набор вооружения и так называемый "звери­ный стиль" в декоративно-прикладном искусстве. С этого же времени, по мере усиления связей с соседними цивилизациями, кочевники западного ареала Ве­ликой Степи (юг Восточной Европы с Предкавказьем) сперва затрагиваются воздействием цивилизаций Передней Азии (Урарту, Ассирии, Мидии), а затем попадают под преимущественное влияние Античного мира, осуществлявшееся через греческие колонии Северного Причерноморья (Боспорское царство с Танаисом, Херсонес, Ольвия, Тира и пр.).

Расцвет Великой Скифии в V—IV вв. до н. э. был прямо связан с созданием в пределах Степной с Крымом и Лесостепной Украины — от Нижнего Дуная до Нижнего Дона — макрополитической системы, во главе которой стояли ираноязычные скифы-кочевники, данническим образом эксплуатировавшие праславянское земледельческое лесостепное население и реализовывавшие отчужденную таким образом натуральную продукцию в ближайших греческих колониях. Уже в это время функционировали торговые пути, которые вели от причерноморских портов во внутренние районы Азии, куда доходили также иранские и китайские влияния. В сарматское время, как о том свидетельствуют археологические материалы рубежа эр, обмен товарами в пределах всей зоны Евразийской степи до ее южных и восточных рубежей заметно интенсифици­руется, что было связано как с торговлей, так и с переселениями в западном направлении отдельных этнических групп.

Приблизительно в рамках казахстанско-среднеазиатских степей, между Кас­пием и Уралом на западе и Алтаем с Тянь-Шанем на вострке, выделяется цент­ральный ареал Великой Степи. В античное время здесь доминировали ближай­шие родственники скифов и сарматов — саки и массагеты. Они находились в орбите преимущественного влияния со стороны иранско-среднеазиатского, пре­имущественно зороастрийского, цивилизационного региона (Бактрия, Согд, Хо­резм, оказавшиеся затем под властью державы Ахеменидов), в том числе и на его эллинистическом этапе (Греко-Бактрийское и Парфянское царства). При этом, особенно с установлением на Среднем Востоке гегемонии Кушанского царства, создатели которого ранее находились в зоне влияния Китая, но, завоевав северо­западные области Индостана, восприняли и элементы индийской цивилизации, кочевники среднеазиатско-казахстанских степей получали опосредованные им­пульсы также со стороны Позднеантичного мира, Индии и Китая.

Кочевники восточного ареала Евразийских степей, от Памира, Тянь-Шаня и Алтая до Средней Хуанхэ и Хингана, находились преимущественно в зоне Китайского влияния. Сперва среди них явно преобладали номады индоевро-316____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

пейско-европеоидной принадлежности (ди), однако с IV в. до н. э. ведущая роль переходит к хунну или сюнну (протогуннам). С ними связывается начало преобладания монголоидных в антропологическом отношении, тюркско-мон-гольских (алтайской языковой семьи) в этническом плане кочевнических объе­динений в пределах Евразийских степей.

Не вызывает сомнения раннеклассовый характер политических образова­ний кочевников Евразийских степей середины I тыс. до н. э.— начала I тыс. н. э. Однако проблематичным остается вопрос о том, можно ли говорить об их особой "цивилизации", поскольку это понятие семантически однозначно свя­зано с наличием городских центров, которых у кочевников как таковых нет и не может быть по определению. Вместе с тем ясно, что при создании крупных раннегосударственных образований типа кочевых империй необходимым ста­новится формирование ставок-столиц со всеми раннегородскими признаками, хазарский Итиль, монгольский Каракорум и пр. Поэтому представляется кор­ректной постановка вопроса о существовании Евразийско-Степной если и не цивилизации, как предлагает ее характеризовать А.И. Мартынов, то, по край­ней мере, кваз и цивилизации.

При таком уточнении вполне можно согласиться с А.И. Мартыновым в том, что степной мир Евразии середины и второй половины I тыс. до н. э. составля­ли ранние государства скифов и сюнну, а также подобных названным народам по уровню развития саков и массагетов, этносов Алтая, носителей тагарской культуры и пр. Эти государства не образовывали, однако, сплошной зоны, а возникали как отдельные, связанные друг с другом и ведущими цивилизацион-ными центрами социально-политические организмы, имевшие общие культур­ные особенности: религиозно-мифологические представления, основанные на культе солнца, символика "звериного стиля" и пр.

Дальнейшее развитие кочевнического мира Евразийских степей проходило под знаком попыток создания огромных, сперва в пределах Великой Степи, а затем и общеевразийского масштаба, макрогосударственных образований. Ве­дущую роль в этом играли тюркско-монгольские этносы, расширявшиеся (или перемещавшиеся) в западном направлении. Это определяло то обстоятельство, что в результате их экспансии восточноазиатские элементы через зону Вели­кой Степи переносились на запад в гораздо большей мере, чем европейско-западноазиатские тем же степным коридором на восток.

В общих чертах можно выделять три этапа на пути создания почти-что общеевразийской квазицивилизационной системы усилиями кочевников: гун­нский, тюркский (эпоха Тюркского каганата во главе с тюркютским домом Ашина) и монгольский (время Чингисхана и Чингизидов).

Гунны, строго говоря, еще не ставили перед собой задачу утверждения гос­подства над всей Евразией, и ни в один из периодов своей истории какое-либо из созданных ими политических объединений не распространило свою власть на всю Великую Степь. Сперва их государство занимало пространства Монго­лии и прилегающих степных областей, однако после решающих поражений, нанесенных им китайскими войсками и усунями, в середине I в. сюнну раскалы­ваются на южных, признавших верховенство империи Хань, и северных, отсту­пивших на запад, к предгорьям Алтая и Тянь-Шаня. Здесь спустя столетие они были разбиты утвердившими свою власть в пределах Монголии сяньбийцами и отошли в области Восточного Казахстана, постепенно распространив свою властьДревние цивилизации 317

до Приаралья и Сырдарьи. Утверждаясь в пределах современного Казахстана, они, точнее их уже сильно смешавшиеся с представителями иных этносов по­томки, возглавили местные ираноязычные и тюркоязычные народы и в первой половине — середине IV в. развернули дальнейшую экспансию в южном и за­падном направлениях.

Одна часть гуннов распространяет свою власть на области Среднеазиатско­го Междуречья, а к середине V в. и на всю Среднюю Азию с Афганистаном и Северным Индостаном, поглощая территории рухнувшего Кушанского царства. Тут они, по разным источниками, известны как гунны-кидариты, гунны-хиони-ты и гунны-эфталиты, и если в какое-то время и имели общее политическое управление, то к середине VI в. явно его уже утратили.

Другая часть гуннов, одержав победы над аланами и готами, к концу IV в. распространила свою власть на Северное Причерноморье, а в середине следу­ющего столетия угрожала обеим Римским империям (Западной и Восточной), приводя свои войска в центральные области Галлии и Италии. Однако со смер­тью Аттилы (453 г.) распавшиеся на враждующие группировки гунны отходят из Центральной Европы в Приазовье, уступая свое ведущее место в среде ко­чевников Восточноевропейских степей к середине VI в. аварам и булгарам.

В те же столетия, с начала IV в., ранее признавшие власть династии Хань южные сюнну совместно с другими кочевниками опустошают и постепенно занимают Северный Китай. Однако уже во второй половине этого столетия ведущее положение среди господствовавших в долине Хуанхэ номадов заняла сянбийская группа тоба, тогда как сюнну вскоре растворились в общей массе местного и пришлого населения.

Новой силой, утвердившей свое господство на просторах Великой Степи, были тюрки, точнее — тюркоязычный народ тюркюты во главе с ханским родом Ашина. Разгромив уйгуров и жужан, ранее властвовавших над тюркюта-ми, вождь последних Бумын в 551 г. провозгласил себя каганом. Блестящие победы следующих лет к 555 г. расширили их владения на всю Центральную Азию от Маньчжурии, где они покорили киданей, до Приаралья, где к 558 г. были разбиты вары, огоры и другие этносы, бежавшие от тюркютов к Волге и сплотившиеся в народ авар.

Добившись власти над всей зоной Евразийских степей от Волги до Хинга-на, тюркюты в 60-х гг. VI в. завоевывают находившуюся ранее под властью эфталитов Среднюю Азию до Амударьи, столкнувшись там с Сасанидским Ираном. В следующем десятилетии, когда авары, разгромив антов-полян, уже прочно обосновались в Среднем Подунавье, власть дома Ашина на западе дос­тигает Приазовья и Кавказа, а на востоке — Хуанхэ и Уссури. А в результате, к началу 80-х гг. Тюркский каганат впервые в истории объединил под своей властью практически всю зону Евразийских степей, подчинив и целый ряд прилегавших к ней областей древних цивилизаций, прежде всего Согд с Мара-кандой (Самаркандом) и Бухарой — ключевыми городами на центральной трассе Великого шелкового пути. Благодаря этому они оказались заинтересованными в налаживании бесперебойной трансевразийской торговли от Китая до Визан­тии, конкурируя в борьбе за контроль над среднеазиатскими маршрутами с державой Сасанидов, при том что Византия, борясь с Ираном и стремясь уста­новить прямые торговые связи с Восточной Азией в обход его, становилась естественным партнером тюркютов.318 Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

Особенно в функционировании этого степного транспортного коридора были заинтересованы согдийцы, и именно представитель этого народа, Маннах, в 569 г. прибыл в качестве посла от тюркского кагана в Константинополь для налаживания прямого товарообмена Византии с Центральной и Восточной Азией через Предкавказье, Северный Прикаспий и Приаралье. Ответное византий­ское посольство во главе с Земархом к кагану торкютов свидетельствует о заинтересованности в этом и империи ромеев.

Тюркский каганат оказался первой великой евразийской державой, одно­временно граничившей и находившейся в непосредственных торговых, воен­но-политических и культурных связях со всеми ведущими цивилизациями того времени: Восточнохристианской, прежде всего самой Византией с ее северо­причерноморскими владениями, но также и с христианскими государствами Закавказья, Иранско-Зороастрийской — как на Кавказе (Дербент), так и на всей протяженности Средней Азии от Каспия до Памира, Индийской, соприка­саясь с ней на стыке Бактрии (Тохаристана) и Кашмира, а также прямо выходя к Тибету просторами нынешнего Синцзяня (Восточный Туркестан), и, нако­нец, Китайско-Дальневосточной, в виде как собственно Китая, объединенного в 581 г. в пределах империи Суй, так и ее Корейской филиации (держава Когу-ре). Такое положение огромной евразийской степной империи способствовало движению через ее территорию самых разнообразных товаров, основным ис­точником которых, судя по археологическим данным, был Китай, тогда как ведущую роль в посреднической торговле явно выполняли согдийцы, чья коло­низация в это время через Семиречье достигла Монголии. В это время в руки согдийцев попадает вся трансъевразийская торговля от Мерва до Дунхуаня — большого пограничного города у Великой Китайской стены.

При этом отношения тюркютов с Китаем, Средней и Передней Азией каса­лись не только вопросов торговли или внешней политики, но затрагивали и сферу духовной культуры. Веротерпимость шаманистско-политеистических народов Евразийских степей была благоприятной почвой для проникновения разнообразных вероучений из разных концов Старого Света. Ранее других из Китая в степи Центральной Азии проник буддизм, который в конце VI в. вос­принимается верхушкой Тюркского каганата. В дальнейшем его в разной сте­пени придерживались уйгуры, кыргызы, кимаки и другие средневековые ко­чевнические этносы до монголов, бурят и калмыков.

Одновременно из Средней Азии через Согд проникали идеи христианства в его несторианской форме и манихейства. В 70-х гг. VIII в. манихейство стало государственной религией уйгуров, от которых, возможно, его частично вос­приняли также енисейские кыргызы и кимаки. Несторианство же, проникшее в тюркскую среду уже в VI в., распространялось в последующие века вплоть до монгольских степей, где его приняли басмалы, онгуты, кераиты и другие этно­сы, так что, по мнению Л.Н. Гумилева, в XI в. христианство едва ли не преобла­дало в областях между Алтаем и Хинганом.

Однако контакты кочевых этносов в великими цивилизациями раннего Сред­невековья не были односторонними. Имело место и обратное влияние, которое выразилось, прежде всего, в широком распространении определенного комп­лекса предметов убранства верхового коня и вооружения, сложившегося в ко­чевнической среде. В первую очередь, это касается седла с жесткой основой, сабли, сложного лука тюркского типа, специфического поясного набора воина-Древние цивилизации 319

всадника, стремян и пр. Тесные взаимные контакты, преломленные в художе­ственных образах, создали синкретическое искусство раннего средневековья Евразийских степей, где теснейшим образом переплелись традиции иранского, согдийского, китайского и собственно тюркского искусства.

Однако политическое единство кочевников Великой Степи удерживалось не долго. Уже в 582 г. вспыхнули междоусобицы и, при деятельном вмешатель­стве китайцев, Тюркский каганат к началу VII в. распадается на два каганата: Восточно-Тюркский и Западно-Тюркский, при том что булгары и хазары, а позднее уйгуры, кыргызы, кидани и другие кочевые этносы в течение VII— X вв. образовывали свои более или менее устойчивые государственные образо­вания регионального значения, враждовавшие друг с другом и замыкавшие свои торгово-культурные и военно-политические отношения на одну из вели­ких цивилизаций, как кыргызы и кидани на Китай или волжские булгары и карлуки на Мусульманский мир, редко, как Хазария, в одинаковой мере под­держивающие контакты даже с двумя цивилизационными центрами. Такая ситуация в среде кочевого тюркоязычного мира на новом уровне воспроизво­дит положение дел в Великой Степи в скифскую эпоху.

Последней великой эпохой в истории кочевнических этносов Евразии было время господства монголов. Одержав ряд побед над ханами отдельных улусов, Темучин в 1206 г. под именем Чингисхана был провозглашен великим ханом монгольских племен и уже в следующем году привел войска к Великой Китай­ской стене, послав при этом сына Джучи для покорения тюркских этносов Южной Сибири. В последовавшие за тем два десятилетия войска Чингисхана завоевали весь Северный Китай, Центральную Азию, Среднюю Азию с приле­гающими к ней областями Афганистана и Ирана и, обогнув Каспий, через Кавказ и Восточноевропейские степи вернулись в глубины Евразии. При его прямых преемниках в середине — второй половине XIII в. под властью монго­лов оказалась почти вся Азия от Сирии и Центральной Анатолии до Тихого океана, без Индии и Индо-Китая (хотя Бирма была завоевана, а Северный Вьетнам и даже о. Ява опустошены), но с Восточной Европой. В 1241 г. войска Батыя, разорив Русь, Польшу и Венгрию, стояли на пороге Германии и Италии, а в 1260 г., пройдя Ирак и Сирию, они вышли на рубежи Египта.

Ни до, ни после мир не видел столь гигантского государства, если не считать сферы влияния империи И. Сталина в последние три года его жизни, после того как при его прямой поддержке к власти в Китае пришли коммунисты.

Монголы впервые (и единственный раз в истории) объединили в преде­лах огромной макрополитической, в полном смысле слова — Евразийской системы — различные великие цивилизации и кочевой мир. В их руках ока­зались большие части Китайско-Дальневосточной, Мусульманской и (по край­ней мере, в территориальном отношении) Восточнохристианской цивилиза­ций, а также все трансевразийские караванные пути от Средиземного и Черного морей до Тихого океана. Это, казалось бы, должно было опреде­лить выход на новый уровень цивилизационной интеграции в пределах Ста­рого Света, обеспечить, так сказать, средневековую евразийскую "глобали­зацию". Однако ничего подобного не произошло. Более того, со времен мон­гольских завоеваний, а особенно после опустошительных походов Тимура (1370—1405), внутриевразийские цивилизационные контакты явно идут на убыль. Перемещение мировых коммуникаций с XVI в. на просторы мирово-320 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

го океана еще более ускорило этот процесс. Такой поворот объясняется, очевидно, несколькими причинами.

Во-первых, монгольские завоевания были связаны со страшными опусто­шениями покоряемых силой оружия государств, и не только таких относитель­но периферийных в общеевразийском культурном процессе, как, скажем, го­сударство чжурчженей с его базовой территорией в Маньчжурии, Волжская Булгария или даже Киевская Русь, но и центральных узловых: среднеазиатско-иранской державы Хорезмшахов и мусульманского Ближнего Востока, с одной стороны, и Северного Китая с тангутской державой Си-Ся — с другой.

В результате были уничтожены крупнейшие экономические и культурные центры, такие как Отрар и Ходжент, Бухара и Самарканд, Балх и Мерв, Герат и Нишапур, Рей (Тегеран) и Хамадан, Багдад и Дамаск и пр. А они не только производили массу товаров и прочих ценностей, но занимали ключевые места в трансевразийской системе коммуникаций. А при гибели множества, причем наи­более активных в социально-экономическом и всех прочих отношениях, людей, резком сокращении производства и разрушении узлов коммуникаций интенсив­ность трансевразийских межцивилизационных связей не могла не пойти на убыль.

Во-вторых, созданная Чингизидами огромная империя, даже при сохраняв­шемся несколько десятилетий ее формальном единстве, реально никогда не пред­ставляла собой функционального целого. Империя считалась владением не вели­кого хана, старшего в доме Чингизидов, а всего клана как такового, и каждый из потомков Чингисхана, получая во владение отдельный укус, управлял им как бы от лица всего своего рода. Реально управлять из единого центра всем достоянием дома Чингизидов было попросту невозможно. Гонцам требовались многие меся­цы, чтобы добраться от одного края великой державы до другого: к примеру, из столицы-ставки Каракорума в Монголии до Багдада или Киева, тем более — из Руси в Бирму или из Маньчжурии в Сирию. Поэтому уже при жизни Чингисхана держава была разделена на улусы, переданные в управление его сыновьям.

В-третьих, оказавшись на землях древних высококультурных народов, мон­голы быстро стали воспринимать навыки и привычки местных жителей, при­нимать их веру и образ жизни, иными словами, интегрироваться в социокуль­турные системы соответствующих цивилизаций. В Восточной Азии они адап­тировались в силовом поле буддизма, в Западной — ислама, воспринятого и ханами Золотой Орды, владевшими не только Восточноевропейскими степями и осуществлявшими верховную власть над Русью, но также имевшими в соста­ве своего государства такой оплот мусульманства, как Хорезм. Империя Чин­гизидов поэтому неизбежно дифференцировалась по цивилизационному при­знаку на восточную, буддийскую, и западную, мусульманскую, половины с ус­ловной границей в малозаселенных пустынно-степных областях Центральной Азии между Алтаем и Куньлунем. И если в восточной, китайско-монгольской части преобладали тенденции упорядоченно-бюрократической конфуцианской государственности, тем более после изгнания монголов из Китая и провозгла­шения там империи династии Мин в 1368 г., то в западной, мусульманской, кровавые распри между потомками Чингисхана, образовавшими отдельные династии (Чагатаидов, Ильханов и Джучидов), не прекращались вплоть до вре­мен Тимура, вспыхнув после его смерти с новой силой.

И, наконец, в-четвертых, сами монголы не несли ничего, что бы могло спло­тить, интегрировать покоренные ими народы в нечто целостное. У них не было,Древние цивилизации 321

в отличие, скажем, от принявших ислам арабов, ни новой, способной привлечь людей разных народов и цивилизаций религии, ни, как у римлян и китайцев, собственной отработанной и эффективной административно-правовой систе­мы, упорядочивавшей жизнь покоренных этносов, ни мощной, как у европей­цев Нового времени, экономической системы, интегрирующей производствен­но-торговую жизнедеятельность на межцивилизационном уровне. Монголы смогли лишь навязать военно-политический диктат, будучи, однако, абсорби­рованными покоренными народами в цивилизационном отношении, они вско­ре были либо ассимилированы, либо изгнаны обратно в степь.

Рассмотрение реалий кочевнических обществ требует введения понятия ква­зицивилизация номадов для определения социокультурной природы тех созда­вавшихся преимущественно усилиями подвижных скотоводов макрополитичес­ких образований типа кочевых империй, которые по своей раннеклассовой, ран-негосударственной природе, уровню сознания их носителей вполне соответство­вали раннецивилизационной стадии, однако представляли собою чрезвычайно гетерогенные общности, не имевшие достаточно мощного духовного ядра для того, чтобы интегрировать в реальную цивилизационную систему охваченные ими этносы, часть из которых (по крайней мере, в Средние века) обычно уже была сопричастной одному или более цивилизационным мирам.

Поэтому в создававшихся номадами квазицивилизациях центробежные силы всегда оказывались сильнее центростремительных, и в течение жизни несколь­ких поколений такие квазицивилизационные системы распадались на отдель­ные части, частично абсорбируясь соседними цивилизациями, частично же сохраняясь в виде периферийных субцивилизационных филиаций, как, напри­мер, монголы, буряты и калмыки позднего средневековья по отношению к ла­маистскому Тибету.

Однако следует подчеркнуть, что в пределах квазицивилизационных ми­ров мы наблюдаем не только временное военно-политическое единство (впро­чем, далеко не всегда имевшее место в пределах всей Великой Степи одно­временно — такое состояние скорее исключение, чем правило), но и общ­ность стиля жизни, ментальности и, как выражение этого, прикладного ис­кусства, что хорошо улавливается археологически. Так, в скифское время не было единой политической системы от Карпат до Хингана, но "скифская три­ада" присутствует на всех необъятных степных пространствах. Менее ярко, но также вполне определенно общий стиль улавливается и в гуннское, тюрк­ское (тюркютское), монгольское время. Бесспорно; проблема выделения и определения сущности кочевнических квазицивилизаций требует специаль­ного исследования, однако в данном случае можно ограничиться констатаци­ей существования такого рода феноменов.ГЛАВАХ

АНТИЧНАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ И СРЕДИЗЕМНОМОРСКО-ЕВРОПЕЙСКО-ПЕРЕДНЕАЗИАТСКАЯ МАКРОЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ СИСТЕМА ДРЕВНОСТИ

Протпоклассовые общества и социокультурные основания

цивилизаций второй генерации западного пути развития

Социокультурные основания Античной цивилизации

в их отношении к другим цивилизационным мирам Запада и Востока

Ведущие типы социально-экономических

отношений античного общества

Особенности становления эксплуататорских

обществ в средней полосе Европы позднеантичного времени

Полицентрическая структура древней Переднеазиатско-

Средиземноморско-Европейской цивилизационной макросистемы

Протоклассовые общества и социокультурные основания цивилизаций второй генерации западного пути развития

Принципиальное отличие процессов первичного, происходящего на базе позднепервобытных структур, и вторичного — повторного классообразова-ния — состоит в том, что если в первом случае развитие протекает в соот­ветствии с общей моделью становления ранних цивилизаций, предполагаю­щей жесткую социально-экономическую зависимость массы общинников от выполняющей редистрибутивные функции и в той или иной форме руково­дящей производственной деятельностью всего коллектива родо-племенной аристократии, то во втором изначально присутствует экономическая само­стоятельность отдельных домохозяйств. Если в первом случае выделение парцеллярных хозяйств (где и в какой мере это было возможно) являлось следствием развития собственно раннеклассовых обществ, то во втором — хозяйственная автономия отдельных семей является исходной данностью, определяющей в качестве одного из важнейших факторов характер станов­ления новых социальных организмов.Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности__________323

Сказанное относится, прежде всего, к истории древней и раннесредневе-ковой Европы. Как было показано, именно здесь в эпоху железного века по­явилась возможность распада общины как производственного целого на ряд автономных домохозяйств. Но повсюду, где сельскохозяйственное производ­ство было связано с регулярной организацией коллективных работ, будь то в условиях энеолита или железного века, отдельная семья не могла стать само­стоятельной производственной ячейкой.

Поэтому в случае гибели раннеклассового социального организма воз­никающий на его основе другой, в рамках которого также требовалась госу­дарственная организация производства, в основных чертах повторял предыду­щий. Конечно, изменения общественных отношений, некоторый прогресс про­изводительных сил наблюдался и здесь. Однако главное внутреннее противо­речие раннеклассовых и сословно-классовых обществ восточного пути разви­тия, сводящееся к тому, что редистрибутивно-бюрократические структуры ско­вывали возможности индивидуальной производственной деятельности, не мог­ло быть преодолено до конца в силу общественной потребности в выполнении государством ряда важнейших организационно-хозяйственных функций.

Иные перспективы открывались там, где, при наличии железных орудий тру­да, объективные условия допускали возможность ведения хозяйства отдельны­ми семьями. В первую очередь, сказанное относится к районам средиземномор­ского климата и умеренной зоны Европы. Доминирующая роль центральной власти в экономической жизни восточносредиземноморских обществ эпохи брон­зы и, в более скромных масштабах, социальных организмов среднеевропейской полосы раннежелезного века определялась традициями организации обществен­ной жизнедеятельности, общественной потребностью в налаженном производ­стве и распределении металлических изделий, заинтересованностью высших слоев общества в сохранении в своих руках контроля над общественным прибавоч­ным продуктом через монопольное право его редистрибуции.

Противоречия между интересами отдельных домохозяйств и правящего военно-бюрократического сословия объективно должны были существовать уже на этой стадии и здесь (Микенская Греция и пр.). Однако только с началом массового производства железных орудий труда, при (что немаловажно) усло­вии перехода от их редистрибутивного распределения к индивидуальным фор­мам обмена и внутренней торговли, созрели важнейшие ^словия для их полно­го преодоления. В такой ситуации, в случае гибели раннеполитических струк­тур и крушения соответствующей им раннеклассовой системы отношений, выпадавшие из нее семьи и отдельные индивиды при стечении ряда благопри­ятных обстоятельств могли образовывать впоследствии новые общины, объе­диняясь в них на правах самостоятельных хозяев, а следовательно, и воинов-граждан, совместно защищающих свои владения и имущество.

С освоением железоделательного производства изготовление оружия и ору­дий труда можно было наладить во многих местах. При изначальной автономии составлявших общину домохозяйств перераспределение продуктов труда проис­ходило не централизовано, а через систему частного обмена, перераставшего во внутреннюю торговлю. Каждая семья могла самостоятельно распоряжаться продуктами своего труда и, следовательно, была заинтересована в увеличении объема и повышении качества производимых товаров. В случае расширения рынка сбыта создавалась объективная возможность привлечения и дополнитель-324____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

ных рабочих рук — лично зависимых (в том числе рабов) или свободных, но лишенных средств производства работников. Иными словами, впервые в ис­тории человечества складывалась реальная возможность становления классовых отношений не в результате монополизации знатью права распоряжаться обще­ственным достоянием, а в соответствии со вторым из двух выделенных Ф. Эн­гельсом путей классообразования — за счет эксплуатации человека человеком в рамках частного домохозяйства.

Однако не следует забывать, что данный вариант развития был возможен лишь при условии достаточно высокого уровня товарно-рыночных отношений, что, на­пример в древности, было достигнуто только в отдельных, наиболее развитых античных полисах. Там же, где экономика носила сугубо или даже преимуще­ственно натуральный характер, возможностей для реализации второго пути клас­сообразования "в чистом виде" не существовало. Здесь, несмотря на ограничен­ное применение труда зависимых лиц, повторное развитие классовых отношений шло в соответствии с первой моделью классообразования — за счет монополизации власти, а следовательно, и контроля над общественными ресурсами.

Исходя из конкретных хозяйственно-экологических и социально-истори­ческих условий, члены общины, состоящей из самостоятельных в производ­ственном отношении семей, могли либо концентрироваться в одном, обычно укрепленном поселении, либо селиться дисперсно, на определенном расстоя­нии друг от друга. Отдельные семьи, по мере увеличения количества своих членов, могли не распадаться, а продолжать вести совместное хозяйство и об­разовывать, таким образом, одну большую семейную общину типа южносла­вянской задруги, входящую в состав более крупной территориальной общины. В обоих случаях определяющим в характере общины будет тот факт, что она является союзом самостоятельных, принципиально равноправных глав отдель­ных, в том числе и болынесемейных, домохозяйств, а не иерархически органи­зованное вокруг выполняющего административно-редистрибутивные функции лидера сообщество людей, связанных коллективным трудом и не имеющих возможности самостоятельно распоряжаться прибавочным продуктом.

Рассматриваемую форму общины (до того, как в ее рамках не получат реа­лизации возможности первого или второго пути классообразования) нельзя подвести под понятие классовое (раннеклассовое, сословно-классовое) обще­ство из-за отсутствия или крайней неразвитости в ее среде членов эксплуата­торских отношений и социально-экономической стратификации. Однако ее нельзя характеризовать и как первобытную. Ничего собственно первобытного в ней нет. Ее сущность — отрицание коллективизма и централизма производ­ства и распределения. Такая община возникает на базе элементов распавшего­ся раннеклассового общества, что тем более не позволяет усматривать в ней феномен первобытности. В ряде случаев (выведение древнегреческих колоний или даже образование нерабовладельческих колоний-штатов на Атлантичес­ком побережье Северной Америки) подобного рода социальные организмы возникают и в результате отъезда некоторого числа граждан на новые земли

Можно, очевидно, говорить о том, что в определенных, охарактеризованных выше условиях, после распада раннеклассовых структур и (или) отъезда сплочен­ной группы колонистов, желающих начать новую жизнь, складываются особые формы общинной организации. Они предполагают изначальную производствен­ную самостоятельность своих членов при отсутствии эксплуататорских отноше-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 325

ний. Вместе с тем, по общему уровню развития производства, общественных от­ношений и культуры такой социум вполне соответствует уровню цивилизации.

Поскольку, в силу отсутствия эксплуататорских отношений, ни раннеклассо­вым, ни сословие-классовым такое общество считать нельзя, а термин "предклас-совое общество" традиционно относится к стадии финальной первобытности, интересующее нас в данный момент общественное состояние можно, на мой взгляд, определить как протоклассовое (протоцивилизационное). Можно возражать, уда­чен ли предложенный термин, однако закрепить в понятийном аппарате тип рас­смотренного выше состояния общества необходимо.

Внутреннее противоречие протоклассовых обществ древности (Греция Тем­ных веков и гомеровского времени и пр.) состоит, прежде всего, в том, что, располагая достаточно развитыми производительными силами, соответствую­щими уровню доиндустриальной цивилизации, они по характеру произ­водственных отношений находятся на доклассовой ступени. В рамках каждого домохозяйства за счет технологического скачка раннежелезного века обеспе­чивается производство известного объема прибавочного продукта. Однако ме­ханизмы концентрации последнего в руках немногих лиц, институционализи­рованные методы отчуждения продуктов труда у массы непосредственных про­изводителей еще не отработаны. Старые методы, основанные на принципе редистрибуции, рухнули с падением раннеклассовых организмов предшеству­ющего исторического этапа, а новые еще не сложились.

Протоклассовое общество может быть представлено двумя типами общин, соответствующих тем, которые К.Маркс определял как "античную" и "герман­скую". Первая характерна для Эгеиды и, очевидно, была свойственна некоторым другим областям Средиземноморья первой трети I тыс. до н. э. В дальнейшем она периодически возрождалась в общественной организации возникавших ко­лоний. Вторая складывается несколько позднее — после гибели раннеполити-ческих социальных организмов средней полосы Европы эпохи раннежелезного века и широкого внедрения железных орудий труда к северу от данной зоны.

Следует учитывать также, что благодаря мощному воздействию более раз­витых соседей позднепервобытные общества в рамках тех же экологических зон могли несколько "отклониться" в своем историческом развитии от обычно­го пути перехода к цивилизации. По мере роста производительности труда за счет внедрения новых орудий труда выделение отдельных домохозяйств опе­режало укрепление и перерастание в раннегосударственные структуры общин­но-племенных органов власти и управления.

Такое "деформированное" развитие можно с уверенностью предполагать для Италии раннеантичного и Германии позднеантичного времени, а также, очевидно, и других мест, например территории Лесостепной Украины в первой половине I тыс. (время позднезарубинецкой и Черняховской культуры). В этих случаях цивилизованные общества в известной степени искусственно, благо­даря всесторонним широким связям с внешнепериферийными соседями, обес­печивали ускорение темпов развития последних, что непосредственно связано с нарушением некоторых закономерностей внутреннего порядка.

Таким образом, мы видим, что социально-экономические, шире — социо­культурные основания цивилизационного развития Европы, начиная с Эгеиды раннежелезного века, существенно отличаются от того, что мы видим на Вос­токе. Принципиально важным следует признать и появление в условиях краха326____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

микенской общественной системы и подобных трансформаций в ряде других мест нового типа человека, полагающегося, в первую очередь, не на традици­онные общественные структуры, а на собственные опыт, знания и способнос­ти. Этот тип представлен в образе Одиссея (Уллиса), символически появляю­щегося на заре Античной цивилизации.

Социокультурные основания Античной цивилизации в их отношении к другим цивилизационным мирам Запада и Востока

Как отмечалось, с неолитической эпохи, где-то с VII тыс. до н. э., в широких пределах Переднеазиатско-Средиземноморского центра опережающего разви­тия начинают вырисовываться контуры трех магистральных путей социально-экономического развития: 1) преимущественно аграрных обществ поливного земледелия; 2) аграрно-животноводческих обществ зоны с достаточным для ведения неполивного земледелия количеством атмосферных осадков и 3) пре­имущественно скотоводческих (с определенным, но все более сокращающимся удельным весом земледелия и конечной перспективой перехода к кочевниче­ству) обществ степной зоны.

В первом случае успех хозяйственной деятельности непосредственно зави­сел от качества организации коллективного труда большого числа людей (рытье каналов, сооружение дамб и пр.), и потому очень рано ведущую роль в обще­ственной жизни начинают играть представители административно-хозяйствен­ного (как правило, в то же время и жреческого) персонала. Движение в этом направлении начинается еще в поздненеолитических обществах Сирии, Палес­тины, Северной Месопотамии и Восточной Анатолии, но полной реализации достигает в Египте, Шумере, Эламе и Хараппской цивилизации в III тыс. до н. э.

Возникновение названных раннецивилизационных систем (в социально-эко­номической плоскости) обеспечивается увеличением объемов производства методами усовершенствования организации коллективного труда и централи­зованного перераспределения его плодов, концентрацией прибавочного про­дукта (благодаря феномену "власти-собственности") в руках социальной вер­хушки административно-хозяйственными методами и трансформацией нату­рального прибавочного продукта в престижные ценности благодаря организа­ции соответствующих отраслей ремесленного производства.

Этот путь развития не мог реализоваться на территории Европы в силу как отсутствия необходимости в коллективной организации зернового производ­ства, так и в целом относительно невысокой урожайности (при значительной себестоимости рабочей силы) в соответствующих экологических зонах (более или менее холодные зимы и пр.). Поэтому здесь ведущим стало неполивное земледелие с достаточно высоким удельным весом животноводства, тогда как в зоне Евразийских степей (от Дуная и Карпат до Хуанхэ и Хингана) доминиру­ющим становится подвижное скотоводство.

Второй, древнеевропейский, путь развития, связанный с неполивным земле­делием, зарождаясь в не испытывавших недостатка в осадках районах Восточно­го Средиземноморья, через Эгеиду распространяется в нео-энеолитическое вре­мя на Балканы и в Подунавье, постепенно охватывая всю среднюю полосу Евро­пы. В VI—IV тыс. до н. э. такого типа общества, связанные с культурами "распис­ной керамики" в треугольнике между Эгеидой, Средним Дунаем и Среднимт.

Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 327

Днепром (Караново, Винча, Кукутени-Триполье и пр.), демонстрируют высокий уровень хозяйственно-бытовой культуры. Однако их основанная на достаточной производственной автономии семейных домохозяиств социально-экономическая база не стимулировала развития тех надобщинных административно-политичес­ких институтов, которые определили возникновение деспотий древневосточно­го типа. Развитие пошло в сторону утверждения общественно-хозяйственной автономии отдельных, объединяющихся в племена через общинно-родовые струк­туры семей, причем чем шире осуществлялось их расселение в лесных (болоти­сто-лесных, горно-лесных) пространствах Европы, тем большее значение приоб­ретало именно отдельное болыпесемейное хозяйство.

При этом если на юге Европы, особенно в Эгеиде, население было относи­тельно плотным и непосредственно воспринимало шедшие от ближневосточ­ных цивилизаций продуктивные импульсы, то на севере и северо-западе, бли­же к бассейнам Балтийского и Северного морей, население было редким и с более развитыми обществами до рубежа эр практически не контактировало. Так, уже в IV—III тыс. до н. э. закладывались основы своеобразия южноевро­пейского и североевропейского вариантов западного, ориентированного на отдельное домохозяйство как ячейку общества пути развития.

Немаловажно то обстоятельство, что на Ближнем Востоке, особенно в Шу­мере и Египте, в V—IV тыс. до н. э. темпы экономического развития и социаль­но-политической самоорганизации значительно опережали процесс индивиду­ализации ("аристократизации") сознания и культуры "правящего меньшинства", тогда как в древнеевропейских обществах мы видим обратную тенденцию. Здесь, благодаря значительной производственно-общественной самостоятельности отдельных семей, наличия у них движимого имущества (скот) и пр. (что гаран­тировало известную самостоятельность глав домохозяиств в рамках общины и племени), сословно организованная социально-политическая система с элемен­тами военно-гражданского устройства (типа известной "военной демократии") возникла значительно ранее, чем хозяйственная база достигла необходимого для утверждения раннекасовых отношений уровня продуктивности.

Некоторым исключением из этого правила в бронзовом веке была лишь Эгеи-да. Тенденции первоначального развития ее общества были, как отмечалось, род­ственны тем, что наблюдались во всем Балкано-Дунайско-Карпатском ареале в эпоху энеолита. Однако в то время, как во второй половине IV — начале III тыс. дон. э. земледельческие общности очерченного региона в силу климатических изменений, индоевропейской экспансии и пр. дезинтегрировались, специфичес­кие условия бассейна Эгейского моря способствовали выходу местного населения в течение III тыс. до н. э. на раннецивилизационный уровень.

Среди условий, определивших успешное завершение процесса становле­ния Эгейской (первоначально Критской—Минойской) цивилизации, отмеча­ются: возможность развития многоотраслевого сельскохозяйственного произ­водства ("средиземноморская триада": зерновые, оливки и виноград в сочета­нии с животноводством и морским рыболовством) благодаря разнообразию природных условий на ограниченных площадях (остров, горная долина с выхо­дом к морю и пр.); возможность заниматься этими занятиями благодаря мягко­му климату почти круглый год; наличие собственной металлургической базы; морское судоходство; производство высокотоварной продукции (вино, оливко­вое масло), рассчитанной на экспорт и т.д.328 Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

Однако все эти благоприятные возможности реализуются лишь при созда­нии высокоорганизованных дворцовых хозяйств, эффективно распоряжающихся общественными материальными и трудовыми ресурсами. Такого рода система "дворцовой экономики", утверждающаяся на Крите на рубеже III—II тыс. до н. э., продолжает развиваться и при доминировании в регионе ахейских гре­ков, вплоть до конца II тыс. до н.э. Принципиально она ничем не отличалась от социально-экономической модели ближневосточных цивилизаций бронзового века, особенно Анатолии, Сиро-Финикийского побережья и Ханаана.

Таким образом, раннеклассовые общества Эгеиды бронзового века по всем основным параметрам вписывались, казалось бы, в один непрерывный ряд с современными им "дворцовыми" городами-государствами Малой и Передней Азии — хеттскими, хурритскими, ханаанейскими и пр. Ничего специфически "западного" в них пока нет.

Однако осмысление действий героев той эпохи в гомеровском эпосе — спустя четыре столетия после взятия Трои и последующего крушения всего Крито-Микенского мира — свидетельствует о появлении уже совершенно ино­го общества. Характерной его чертой является идеал гармоничного, свободно­го в своем выборе человека, действующего почти что вне рамок иерархически организованной системы власти, однако бессильного перед Судьбой, Роком, Фатумом — как извне предзаданной цепи событий, необъяснимых в системе доступных пониманию причинно-следственных связей.

Уже в эпоху архаики древний грек представляет общественные отношения как, в первую очередь, горизонтальные, как отношения в принципе равноцен­ных друг другу людей, а не как вертикальные, нисходящие с высот власти до отдельных исполнителей повелений вождей, жрецов или царей. Конечной при­чиной того было рождение на руинах оказавшейся в глубоком кризисе к концу II тыс. до н. э. и разгромленой варварами микенской дворцовой системы поли­сной общины как союза экономически самостоятельных домохозяйств, главы которых и образуют высший коллективный орган власти — народное собрание

Крушение Микенской системы приводит к гибели всех основных культур­ных центров Эгейской цивилизации II тыс. до н. э. и распаду соответствующих социально-экономических отношений. С ликвидацией военно-бюрократичес­кого сословия и дворцовой экономики исчезает даже письменность, основы которой греки спустя несколько веков заимствуют у финикийцев. Массы насе­ления, не оказавшиеся под прямой властью завоевателей-дорийцев (как илоты Спарты) спасаются на островах или малоазийском побережье (Иония).

Но, несмотря на такую катастрофу, экономические возможности Греции на рубеже II—I тыс. до н. э. не только не снизились, но и обрели новые перспек­тивы. Они были связаны, в первую очередь, с технологическим перевооруже­нием сельского хозяйства в условиях раннежелезного века при ликвидации экономической доминанты дворцовой экономики и освобождении скованной ранее личной инициативы. Домохозяйство обретает технологические и соци­альные основы самостоятельности, однако, в отличие от остальной Европы, в Эгеиде вырабатывается новое качество человека, уже имеющего за своими плечами опыт раннецивилизационной жизни.

Новые общины, возникающие в условиях политической деструкции, анар­хии и массовых переселений складываются в результате переоформления и консолидации разрозненных элементов погибшей Крито-Микенской цивили-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 329

зации — вырванных из прежней системы отношений экономически и социаль­но самостоятельных личностей, которые отныне сами распоряжаются своею судьбой и отвечают за жизнь своих близких. Объединяясь (как правило, не на своих первичных землях) в новые социальные организмы, они с самого начала выступают как отдельные хозяева и, при необходимости, воины, что определя­ет их гражданский статус.

Такого рода античная, полисная община изначально и представляет собой во­енно-политическую самоорганизацию проживающих вместе мелких землевладель­цев, многие из которых параллельно с сельским хозяйством занимаются и различ­ными формами предпринимательской деятельности. Складывающиеся между ними отношения не подавляют их личностного начала, не препятствуют его раскрытию во внешнем мире, а являются производными от взаимодействия свободных и рав­ноправных, хозяйственно и политически самостоятельных граждан.

Никакой извне предзаданной силы в виде деспотического государства древ­невосточного или даже микенского типа над ними нет. Избираемые ими из t их же среды лица, которым на время доверяется выполнение общественных I дел, во-первых, подотчетны гражданской общине, а во-вторых, не имеют в f своих руках рычагов экономической власти над прочими членами общества. } Гражданская община как союз глав частных домохозяйств порождает и кон-| тролирует политические (с определенного этапа уже государственные) ин­ституты, деятельность которых призвана служить интересам самих полно­правных граждан-собственников.

В такой системе до тех пор, пока полис не оказывается подчиненным неко­ей внешней силе (будь то восточное царство, как Лидия, или держава Ахемени-дов, монархия эллинистического типа — Селевкидов или Антигонидов, или, в конце концов, мировая Римская империя) или не подпадет под временную власть тирана с кликой его приспешников (Поликрат на Самосе, Писистрат в Афинах, Дионисий в Сиракузах и пр.), каждый из ее граждан обладает широчайшими возможностями творческой самореализации не только в духовной, но и в эко­номической, социальной и политической сферах. Преградой на этом пути мо­жет стать только сам гражданский коллектив, противостоящий личности в силу приверженности большинства его членов традиционным ценностям (обвине­ния, выдвигавшиеся афинянами против Анаксагора, Протагора и Сократа) или из опасения перед честолюбивыми устремлениями (действительными или мни­мыми) отдельных незаурядных личностей (случаи с Аристидом, Фемистоклом и Алкивиадом в тех же Афинах).

В такой ситуации жречество не конституируется в монополизирующий сферу знаний общественный институт, и практически каждый человек (сперва при обсуждении общих дел в народном собрании, а затем и по мировоззренческим вопросам) волен высказывать свое собственное мнение. В этом смысле весьма характерно, что уже Гомер и тем более Гесиод рассматривают свои поэмы как авторские произведения, навеянные Музой именно им (что совершенно не характерно для литературы древнего Ближнего Востока). Ту же личностную позицию фиксируем и в так называемых "Гомеровских гимнах", где певцы-поэты, подобно библейскому Давиду, славят богов от собственного имени и непосредственно, как отдельные личности, обращаются к ним.

Поэты следующих поколений — Архилох, затем Мимнерм, Алкей, Сапфо и проч. — основной темой своего творчества делают собственные чувства, мыс-330 Первые цивилизациии. Цивипизационные системы второй генерации

ли и переживания, которые, с точки зрения их и окружающих, достойны того, чтобы о них поведать миру. При этом они являются смелыми новаторами не только в тематическом плане, но и в создании новых форм: Архилох — ямбы, Мимнерм — элегии, Алкей и Сапфо — размеры строф, носящих их имена.

Не менее впечатляющими являются новаторские достижения в изобрази­тельном искусстве и архитектуре, совершенствовавшихся с поразительной быстротой в течение VII—-V вв. до н. э. Во всем видно внимание, интерес к раскрывающему свои возможности (особенно через новаторство) личностно­му началу в человеке.

Характерно, что уже в гомеровскую эпоху это внимание к индивидуально­му в человеке сочетается с рационализмом и авантюрно-предпринимательским духом, что А. Боннар раскрывает на образе Одиссея. Поставленный лицом к лицу с внешним миром, он, будучи предоставленный самому себе, прежде чем действовать, задумывается и размышляет, находя именно рациональное реше­ние возникшей проблемы. Его ум практического свойства. Он проявляется в умении использовать для своей выгоды людей и обстоятельства, включая и богов. Он полон решимости добиться успеха собственными силами и способ­ностями, опираясь, в первую очередь, на личные разум, волю и решимость. По словам французского исследователя:

"Одиссей воплощает борьбу, которую человеческий разум ведет за человеческое счастье на земле, чьи законы для него столь же непреложны, как Сцилла и Харибда. Его усилия — предвестники тех, которые употребит наука, чтобы сохранить жизнь человека и увеличить его власть над природой. Создавая образ Одиссея, Гомер и греческий народ показали на деле свою веру в ценность и могущество разума"¹.

Таким образом, устанавливаются связи между такими явлениями, как по­вторное становление раннецивилизационных структур, появление свободного домохозяйства, образование общины полисного типа, утверждение ценности реализующей свои способности личности и возникновение рациональной мыс­ли, истоки которой, по справедливому заключению Ж.-П.Вернана, восходят к социальным структурам и складу мышления, присущим греческому полису.

А поскольку, как подчеркивал еще Г.В. Гегель, свобода мышления, с одной стороны, с необходимостью связана с политической свободой (которая "появля­ется лишь там, где самостоятельный индивидуум, как индивидуум, знает себя всеобщим и существенным, где он обладает бесконечной ценностью или, иначе говоря, там, где субъект достигает сознания личности"), а с другой — является важнейшим условием появления философии, греческая рациональность находит свое философское выражение — начиная с мыслителей Милетской школы.

Концепции ионийских натурфилософов — Фалеса, Анаксимандра, Анакси-мена, Гераклита и пр.— несмотря на наличие рудиментов образно-мифологи­ческого мышления (на пути последнего, по удачному выражению Ф.Х. Кесси-ди, "от мифа к логосу"), представляются, в первую очередь, умозрительной конструкцией отдельных людей, дерзнувших без оглядки на авторитет пре­жних поколений охарактеризовать сущность бытия с точки зрения индивиду­ального разума. И не случайно именно в классической Греции прозвучали сло­ва Протагора: "Человек есть мера всех вещей".

'Боннар А. Греческая цивилизация. В 3-х частях.— Ч. 1. — М., 1992. — С. 97.Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности__________331

В Египте или Месопотамии такой подход был бы принципиально невозможен, а в Индии или, особенно, Китае высказываемые суждения должны были быть "вмонтированными" в некую традицию, восходящую к истокам "мудрости древ­них" или, как в Израиле и Иране, исходящую непосредственно из Откровения.

Обратим внимание еще на один момент, специфический для древнегречес­кой мысли, — на критическое отношение личности к социальной действитель­ности: не только в смысле обличения отдельных нечестивых правителей (что еще экстатичнее высказывалось древнееврейскими пророками), но и в плане общего понимания социально-политического устройства полиса. Условием это­го "социального критицизма" была драматическая борьба демократов, олигар­хов и тиранов за власть в городах-государствах архаического и классического времен. Эти мотивы раскрываются уже в творчестве противостоящих друг другу Алкея и Питтака, а затем по-своему выступают у Солона, поэтов типа Феогни-да и Гиппонакта, тем более — у философов: ранних софистов, Сократа, Плато­на, Аристотеля и многих других.

Устройство общества становится предметом как рационального обсужде­ния, так и целеполагания — его сознательного переустройства, что нередко ведет к вооруженной борьбе, за которой явственно проступают личные инте­ресы отдельных лиц и групп людей с общими интересами.

Как видим, многие существеннейшие моменты европейской культуры после­дующих эпох — в первую очередь рациональный, ориентированный на личный успех индивид, обладающий собственностью и являющийся полноценным учас­тником социально-политической и религиозно-культурной жизни в пределах своего социума (полиса) — имеются уже в античной Греции. И при всех их деформациях в эллинистическое и римское время, связанных с утверждением военно-монархических форм правления крупными государствами и расширени­ем рабовладельческого сектора экономики (удельный вес которого, впрочем, обычно сильно преувеличивают), эта индивидуально-рационально-мелкособствен­ническая основа Античной цивилизации сохранялась вплоть до заката Рима.

В римское время самоуправление сохраняли и грекоязычные полисы, и ла-тиноязычные муниципии, хотя над ними и ставились присылавшиеся из им­перского центра должностные лица. На право собственности никто в юриди­ческом смысле не покушался, хотя экономическая деятельность регламентиро­валась все более жестко, а налоговый пресс все более подавлял свободное пред­принимательство, парализуемое к тому же и чиновничьим произволом в после­дние века Римской империи.

Однако при всех такого рода общих моментах следует подчеркнуть и прин­ципиальные отличия между Античностью и последующей Европой. Среди них важнейшими представляются три, в разное время зафиксированные различ­ными исследователями.

Во-первых, как подчеркивал еще Г.В. Гегель, греки признавали человечес­кую индивидуальную свободу не как всеобщий и универсальный принцип, а как свойство, присущее определенному кругу людей — собственно свободным полноправным гражданам полисов, в римское время — просто свободным, тог­да как рабы и прочие неполноправные категории лиц (илоты, метеки и пр.) свободными (прежде всего юридически и политически), т. е. полноценными в античном понимании, людьми не считались. Аналогичным образом потенци­ально равными свободным гражданам полисов не считались и иноплеменники332 Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

— "варвары", причем не только представители еще не вышедших на уровень цивилизации племен, но и народы Востока, которых, к примеру, Аристотель считал рабами по их природе.

В этом смысле христианство, провозгласившее потенциальное равенство и свободу всех людей в Боге, безотносительно к их этническому происхождению или социальному положению, было существеннейшим шагом в деле становле­ния основ цивилизации нового типа. Восточнохристианский и Западнохристи-анский миры, хотя и существенно различным образом, приняли свободу каж­дого человека как данность, однако долгое время интерпретировали ее в аспек­те не внешней самореализации, а внутреннего нравственного выбора с вытека­ющими из него для дела спасения души последствиями.

Во-вторых, и здесь уместно вспомнить Ж.-П. Вернана, существенно, что ан­тичная (добавим, и китайская) рациональность была ориентирована, прежде всего, на общественную сферу, чем явственно отличалась от западноевропейской, об­ращенной, в первую очередь, на мир природы, который подчиняют и преобразу­ют при помощи техники. Греческий разум развивался не столько в связи с тех­ническими изобретениями, посредством которых воздействуют на внешний мир, сколько через такие области, как политика, риторика, дидактика, умозрительная философия, не стремящаяся к опытному знанию, был ориентирован на совер­шенствование общественного человека, а не на преобразование природы.

Не вполне ясно, с чем следует связывать такого рода сдвиг в европейской рациональности, однако очень похоже, что своими историческими истоками он может быть связан с различием в хозяйственном и общественном строе древних обитателей Средиземноморья и более северных зон Европы.

На юге, где субтропический климат благоприятствовал жизни людей, плот­ность населения была относительно высокой, что вело к частым столкновениям между соседними социумами. Вместе это определяло и возможность, и целесооб­разность совместного проживания людей в общинах-полисах, что вело к постоян­ному их общению, связанному с внутренними конфликтами и поисками рацио­нальных средств их разрешения и преодоления. Источником постоянного напря­жения, страха, тревоги была не благодатная природа, а социально-политическая сфера, которую и следовало усовершенствовать на рациональных началах.

Иную ситуацию наблюдаем в умеренной (особенно северной ее части) по­лосе Европы, с ее лесами, болотами и холодными снежными зимами. Населе­ние здесь долгое время оставалось достаточно редким, ориентированным в значительной мере на животноводство. Люди жили весьма удаленно друг от друга большесемейными хозяйствами типа хуторов, разбросанных среди лес­ных дебрей, обрабатывая небольшие, отвоеванные у природы плодородные участки. Особенно это было характерно для древних германцев, которым вплоть до рубежа эр никто не угрожал, тогда как экологические условия их обитания (Северогерманская низменность и Скандинавия) были достаточно суровыми Это ориентировало людей в целях выживания на постоянную борьбу с приро­дой, тогда как общественные отношения между обособленными домохозяй-ствами интенсивностью не отличались и долгое время могли основываться на традициях кровно-родственных отношений и обычае предков.

Отсюда разум был направлен, в первую очередь, на природную среду, на ее обустройство и подчинение воле человека. И даже самое беглое сравнение древнегреческой и древнегерманской (особенно скандинавской, которая намАнтичная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности__________333

лучше известна) мифологий показывает, как сильно отличалось отношение двух соответствующих этнокультурных типов к природному миру и стоящими за ним силами. У греков оно было непосредственно-открытое, в целом доверчи­вое, тогда как у германцев — подозрительно-сдержанное, настроенное на при­нятие вызова и борьбу с исходящей извне опасностью. Опосредованным обра­зом все это способствовало формированию — как в тенденции преобладающе­го — экстравертированного психологического типа Южной Европы, склонного к экспрессивности и демонстративное™, и интровертированного в Северной, с его размеренностью и самососредоточенностью.

В-третьих, следует отметить и всячески подчеркивавшиеся О. Шпенглером различия античного, "аполлоновского" (лучше было бы сказать, "одиссеевого"), и западного, "фаустовского", духовных типов, наиболее явственно проявляющихся в отношении к пространству: как замкнутому, "статуарно" ограниченному в пер­вом случае и беспредельному, неисчерпаемому — во втором. Эти отличия, до определенной степени, также можно связывать с тысячелетними различиями в образе жизни и деятельности обществ Южной и Северной Европы. Однако во втором случае определенную роль могли сыграть и инъекции христианства с его установками на вечную жизнь, безграничность божественных потенций и пр.

Хозяйственный и общественный индивидуализм германского, в частности скандинавского, общества Древности и раннего Средневековья, ярко показан­ный А.Я. Гуревичем, выглядит гораздо более глубоким и всеобъемлющим по сравнению с античным. Это может выглядеть парадоксальным, если при взгля­де на историю всецело исходить из стадиальной парадигмы. Однако в контек­сте принципа поливариантности социокультурного движения тот факт, что более архаичное общество демонстрирует большую самостоятельность, обособлен­ность семейных домохозяйств, вовсе не должен нас удивлять.

В то время, когда Средиземноморье вырабатывало и реализовывало прин­ципы Античной цивилизации, в других частях Европы также шло становление своих, частично испытывавших эллинско-этрусское воздействие социокультур­ных систем. Наиболее значительными среди них были фракийская, или фра-кийско-иллирийская (Балканско-Дунайско-Карпатский регион), кельтская (вся Приатлантическая зона и Придунайские области Центральной Европы) и скиф­ская, своеобразие которых и их роль в общеисторическом развитии Европы выше уже анализировались. >

Сами по себе они сошли со сцены истории еще в древности, однако каж­дая имела свое определенное значение в становлении последующих Западно-христианской (кельты) и Восточнохристианской (латинизированные и элли­низированные потомки иллирийцев, даков и фракийцев, приднепровские сла­вяне — отдаленные потомки задействованных ранее в систему скифского мира праславян Лесостепной Украины) цивилизаций. Древнегерманское же общество "на равных" с христианизировавшимися романцами бывших про­винций Римской империи приняло участие в становлении Западнохристиан-ской цивилизации Средневековья.

Таким образом, видим, что в пределах западного, древнеевропейского пути развития, в общих чертах охарактеризованного ранее, еще в доантичное время выделились две основные линии, одна из которых, через крах Крито-Микен-ского мира, привела к утверждению Греко-Римской цивилизационной системы, тогда как другая, древнегерманско-североевропейская, оформилась в иной со-334 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

циокультурный тип, отличавшийся еще более индивидуалистическим духом. В общих чертах эти общественно-хозяйственные типы соответствуют тому, что К. Маркс понимал под "античным" и "германским" способами производства.

В южной же половине Восточной Европы развитие осложнялось тем, что кроме взаимодействовавших здесь на протяжении столетий антично-византий­ской и древнеславянской, принципиально близкой к кельтской и тем более древнегерманской общественных систем важнейшим фактором оказывался и кочевнический мир Евразийских степей: от скифского до монгольского време­ни. Этот внешний фактор имел по-своему не меньшее значение, чем приобще­ние славянских народов к культуре Византии.

Ведущие типы социально-экономических отношений античного общества

Уникальность Античной цивилизации традиционно связывали с якобы до­минировавшем в системе ее социально-экономических отношений рабовладель­ческим способом производства. Вопрос о характере и степени распространен­ности последнего в мировом и древнесредиземноморском масштабах неоднок­ратно обсуждался в научной литературе. Уже в середине 60-х годов прошлого века Э.О. Берзиным были определены условия, допускающие превращение рабовладения в ведущий экономический уклад. Исследователь доказал, что наличие рабовладения свидетельствует о достаточно высоком уровне товарно-рыночных отношений, и пришел к выводу, что древнейшие эксплуататорские (раннеклассовые) общества не могли быть рабовладельческими. Рабовладение как экономический уклад начинает развиваться лишь на определенном этапе эволюции некоторых, достаточно немногочисленных докапиталистических клас­совых обществ, в том числе, разумеется, и античного.

Рядом ученых прошлых десятилетий отмечалась социально-экономическая неоднородность и многоукладность Античной цивилизации, начиная с момента сложения ее первичного древнегреческого ядра. Здесь альтернативой связанно­го с заморской торговлей интенсивно развивавшегося полиса (Милет, Эфес, Коринф и пр.) обычно называли жесткие и консервативные структуры Спарты, Крита и Фессалии с, по сути дела, крепостнической формой эксплуатации бес­правного земледельческого населения военной знатью. В то же время обраща­лось внимание и на особенности развития областей Средней Греции, прежде всего Атгики, сыгравшей столь видную роль в древнегреческой истории.

В этой связи указывалось на историческое значение вторжения дорийских племен, в результате которого рухнула уже обветшавшая бюрократическая система управления микенских княжеств, когда Афины, остававшиеся един­ственным не захваченным варварами старинным (с микенского времени) цен­тром, стали оплотом и убежищем ахейских эмигрантов, в первую очередь — знати. Военная опасность была причиной объединения Аттики под главенст­вом местной военной верхушки — евпатридов — и установления аристократи­ческой системы власти в Афинском государстве.

В Аттике (судя по поэме Гесиода "Труды и дни", и в Беотии, а, вероятно, и во многих других внутренних аграрных областях Средней Греции) в первой половине I тыс. до н. э. власть находилась в руках землевладельческой аристок­ратии, закабалившей мелких крестьян. В богатых хозяйствах наряду с патриар-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности

335

хально-рабским применялся и сезонный труд наемных работников [Гесиод, 441 — 448, 459, 603—604 и др.].

Переселение фессалийцев и дорийцев и разгром ими ведущих цивилизаци-онных центров Пелопоннеса через 60—80 лет после падения Трои привели к массовому оттоку эолийского, ионийского и части не попавшего под власть завоевателей ахейского населения на острова и далее к западному побережью Малой Азии и на Кипр, где колонисты-беженцы создавали новые общины-полисы. Фукидид, описывая, как "самые могущественные изгнанники из всей Эллады стекались в Афины", констатирует: "эти пришельцы настолько увели­чили... население города, что афиняне впоследствии высылали поселения даже в Ионию, поскольку сама Аттика была недостаточно обширна, чтобы вместить такое множество народа" [История, 1, 2, б].

Данное сообщение подтверждается археологическими находками, свиде­тельствующими, что в конце II тыс. до н. э. в связи с массовыми миграциями многие области материковой Греции приходят в запустение, тогда как неболь­шие греческие поселения возникают на островах Эгейского моря и на проти­воположном малоазийском берегу.

Исследованию проблемы раннегреческого полиса и его сопоставлению с древ­невосточными городами-государствами посвящены работы Ю.В. Андреева. Он один из первых в советской науке специально рассматривал вопрос о переходе на рубеже II—I тыс. до н э. греческого общества от микенской военно-бюрокра­тической системы к полисным общинам. В противоположность дворцу микенс­кого времени, подчеркивал этот исследователь, древнейший полис отнюдь не был местом обитания аристократической элиты. Первичным зерном, из которо­го он развился и вырос, была не цитадель в обычном понимании этого слова, т. е. обнесенный стеной дворцовый комплекс, господствующий над лежащей у его подножья сельской округой, а рядовое земледельческое поселение или в некото­рых случаях целое "гнездо" таких поселений, группирующихся вокруг укреп­ленного самой природой или человеческими руками холма-акрополя.

Рассматривая причины возникновения полисных общин, исследователь спра­ведливо отмечает, что при переходе от бронзового века к железному практи­чески исчезает потребность в государственном обеспечении производителей металлом и, следовательно, исчезает экономическая потребность в системе дворцовой экономики. Последнее совпало с крушением бюрократических ахей­ских царств под ударами дорийцев. Кроме того, в условиях относительной изо­ляции Эгейского мира на рубеже II—I тыс. до н. э. греки были предоставлены самим себе, не испытывали никаких способных предопределить их историчес­кий выбор влияний извне и могли сами, без чьей-либо подсказки, искать тот путь развития, который наиболее соответствовал местным историческим и гео­графическим условиям.

По мере роста населения и учащения военных столкновений складывают­ся общины-полисы, возглавляемые представителями знатных старинных ро­дов, которые в то же время были не на столько сильны, чтобы полностью подчинить себе общину и превратить ее в объект эксплуатации. Это опреде­лялось тем, что в социально-экономическом отношении полис был достаточно рыхлым конгломератом экономически вполне обособленных друг от друга и от всей общины в целом патриархальных семей. Сплачивало же их в единый гражданский коллектив сознание общности своих интересов перед лицом336____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

враждебного внешнего мира, прежде всего, необходимость совместной защи­ты от вражеских нападений.

Вместе с тем не следует забывать, что в рамках древнейшего полиса суще­ствовали не только социально-политические, но и многосторонние, определяю­щие в конечном итоге саму сущность полисной организации экономические отношения между самостоятельными домохозяйствами. В их основе лежали как отношения по поводу владения землей, так и бесспорно существовавшее внутри такой общины разделение труда при последующем меновом, а в перс­пективе — товарно-рыночном — перераспределении продуктов. В этом и со­стояло важнейшее отличие полиса от ахейского социального организма, где при господстве дворцового сектора перераспределение материальных благ осу­ществлялось прежде всего редистрибутивным способом

Аналогичным образом В.П. Яйленко отмечал, что в реальных условиях неболь­шого и небогатого общества, каким являлся по преимуществу раннегреческий полис, не было и не могло быть серьезных различий в социальном статусе отдель­ных групп индивидуумов. Конечно, в каждом полисе имелась и своя аристократия по рождению, и средние по достатку слои, и беднота. Но главным было то общее, что объединяло их, — принадлежность к своему полису, являвшемуся, в первую очередь, инструментом противостояния враждебному внешнему миру.

В контексте рассматриваемого круга вопросов особый интерес представля­ет выдвинутая Г.А. Кошеленко концепция этапов и путей становления государ­ственности в Древней Греции. Исследователь подчеркнул неоднократность процесса становления классового общества в областях Эгеиды, рассматривая в качестве основных его этапов крито-микенский и раннеполисный. Рассматри­вая трансформацию ранней формы полисной общины в полисное государство, исследователь выделяет два основных пути образования греческой государ­ственности: спартанский — после завоевания дорийцами местного ахейского населения Пелопоннеса, и афинский — в результате внутреннего спонтанного развития антагонистических отношений в самой полисной общине в ходе зака­баления землевладельческой аристократией разоряющегося крестьянства.

Если первый путь уже в IX в. до н. э. обеспечил образование пусть и обре­мененного архаическими пережитками, но вполне жизнеспособного Спартан­ского государства, то второй — привел в тупик. Афинская аристократия, с одной стороны, не имела возможности создавать крупные хозяйства и не мог­ла полностью закабалить крестьянство, а с другой —усиление военной напряжен­ности и становление новой формы вооруженной борьбы — фаланги тяжелово­оруженных воинов — повышало военную роль крестьянского ополчения, что, в свою очередь, обеспечило и успешное выступление крестьянства против эко­номического и социального господства аристократии. Освобождение крестьян, совпавшее с заметным ростом товарно-рыночных отношений, определило раз­витие эксплуататорских отношений за счет привлечения в частные домохозяй­ства рабов-иноплеменников, что, но мнению исследователя, и привело к началу третьего этапа становления классовых отношений в Древней Греции.

Соглашаясь с правомерностью данной концепции относительно Лакедемона и Аттики, зададимся вопросом: все ли древнегреческие общины "неспартанско­го" пути развития прошли этап закабаления крестьянства землевладельческой аристократией или же, как представляется, такое состояние было свойственно преимущественно областям Средней Греции архаического периода, но не явля-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности

337

лось характерным для полисов Архипелага, Ионии и Эолии, не говоря уже о появляющихся в то время многочисленных колониях?

Разделяя мнение ГА. Кошеленко о том, что способы возникновения государ­ства накладывали сильнейший отпечаток на всю дальнейшую судьбу древнегре­ческих полисов, подчеркну принципиальные различия в процессе становления ионийско-эолийских полисов, политического объединения Аттики и дорийских государств. В первом случае социальный организм возникает в процессе сплоче­ния беженцев на новых землях, когда, несмотря на различное происхождение и степень знатности, в социально-экономическом отношении все члены граждан­ского коллектива были приблизительно равны. Во втором мы сталкиваемся с примером становления государственного образования на базе нескольких, объе­диняющихся под главенством пользующихся традиционными привилегиями и экономическими преимуществами аристократов общин в процессе трансформа­ции, а не коренной ломки прежней раннеклассовой системы отношений. Третий вариант демонстрирует возникновение государства в результате завоевания оказы­вающейся бесправной массы земледельческого населения раннеклассового об­щества племенами, находившимися на финальной стадии разложения первобыт­ных отношений, то есть на предклассовом уровне.

Появление общины протоклассового типа характерно лишь для первого случая. Однако общества второго пути в своем развитии достаточно быстро зашли в тупик и, находясь, в принципе, в тех же экологических и исторических условиях, что и ионийско-эолийские, этнически родственные им полисы, суме­ло во многом перестроиться по их образцам.

Ни один из трех путей становления государственности в Греции первой половины I тыс. до н. э. нельзя рассматривать как вариант формирования ран­неклассового общества. Наиболее близкой к последнему являлась Спарта, где позднепервобытные редистрибутивные традиции были искусственно законсер­вированы законами Ликурга. Другие возникавшие в тех же условиях и анало­гичным образом социальные организмы Арголиды, Фессалии и Крита, не гово­ря уже о городах-государствах Истма Коринфе и Мегарах, где также господ­ствовал дорийский элемент, достаточно быстро изжили редистрибуцию и пол­ностью перешли к внутриторговому распределению материальных благ. Тем более это относится к Аттике.

В этой связи важно отметить, что по формам эксплуатации Афины до ре­форм Солона, скорее, приближались к обществу дорийско-фессалийского, чем ионииско-эолииского типа, так как основной массой угнетаемого в них населе­ния были крестьяне, утрачивавшие собственность на землю и личную свободу, но сохранявшие, как правило, в своем пользовании обрабатываемый ранее участок. С юридической точки зрения, зависимость этих крестьян была почти рабской, поскольку их можно было продавать. Но в экономическом отношении она была скорее крепостная, поскольку крестьянин с семьей самостоятельно вел мелкое хозяйство. Напомним, что аналогичная ситуация характерна и для крепостнической России.

Зависимые работники типа спартанских илотов по своему социально-эконо­мическому статусу принципиально отличались от классических рабов, задейство­ванных в сфере товарного производства и являвшихся частной собственностью их владельцев. Дискуссионным остается лишь вопрос, можно ли считать илотию разновидностью рабства (по мнению большинства специалистов-антиковедов, в338 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

частности Ю. В. Андреева, Г.А. Кошеленко и Э.Д. Фролова) или же ее следует рассматривать как вариант феодально-крепостнических отношений (как предла­гают ученые, занимающиеся историей неантичных древних обществ, например И.А. Стучевский и Т.Д. Златковская). Для ответа необходимо прежде всего рас­смотреть вопрос, что же следует понимать под рабством и крепостничеством.

Наиболее целесообразным представляется определение рабства, предложен­ное М.А. Дандамаевым: рабом следует признать всякое лицо, которое, во-первых, лишено собственности на средства производства, во-вторых, работает в силу вне­экономического принуждения и, в-третьих, является чужой собственностью.

Крепостничество же, в широком смысле слова, согласно обоснованному мне­нию И.А. Стучевского, является системой эксплуатации земледельческого населе­ния, которое прикреплено к земле, ведет мелкое, натуральное самостоятельное хозяйство преимущественно своими орудиями труда и часть производимого про­дукта отдает собственнику земли (будь то государство или частное лицо), в зави­симости от которого оно находится. В отличие от собственно феодальных отноше­ний в узком смысле слова, крепостничество предполагает не столько систему лич­ной зависимости эксплуатируемого от эксплуататора как частного лица (что и являлось, как справедливо подчеркивает А.Я. Гуревич, спецификой отношений средневековой Европы), сколько прикрепленность к обрабатываемому наделу.

В средневековой Европе личная зависимость обычно, хотя и далеко и не всегда, совпадала с прикрепленностью к земле. Подобную ситуацию следует, вероятно, определять понятием феодально-крепостнические отношения. Одна­ко на Востоке прикрепленное к земле население, как правило, не находилось в личной зависимости от конкретных лиц, но подчинялось непосредственно го­сударственной администрации. В этом смысле, очевидно, можно говорить о государственно-крепостнических отношениях между владеющим землей госу­дарством и выплачивающим ренту-налог крестьянским населением.

Безусловно, между феодально-крепостническими и государственно-крепо­стническими отношениями прослеживаются многочисленные переходные фор­мы, и сами они способны трансформироваться друг в друга. Наряду с ними, как показал В.П. Илюшечкин, в ряде сословно-классовых обществ (традицион­ный Китай, позднеантичное Средиземноморье) широкое развитие приобретают арендные отношения, устанавливающиеся между землевладельцем (государ­ством или частным лицом) и лично свободным индивидом. Однако в тенденции они чреваты перерастанием в крепостнические отношения по мере того, как данный мелкий производитель или его потомки все в большей степени попада­ют в экономическую зависимость от землевладельца. В случае внешнего заво­евания, новая власть с самого начала рассматривает ранее юридически свобод­ных арендаторов в качестве прикрепленных к своим наделам плательщиков податей — ренты-налога.

Рассматривая с таких позиций социально-экономический статус спартанс­ких илотов, трудно согласиться с их определением в качестве рабов. От раб­ства илотию отличает, прежде всего, то, что непосредственный производитель полностью не отчуждается от средств производства и фактически ведет само­стоятельное хозяйство, используя принадлежащий ему рабочий скот, сельско­хозяйственный инвентарь и прочие виды имущества. После сдачи установлен­ной подати он может свободно распоряжаться оставшимися у него излишками. Спартиаты совершенно не вмешивались в хозяйственные дела илотов, доволь-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 339

ствуясь выплачиваемыми ими податями (рентой-налогом) и выполняемыми по­винностями. Юридически илоты и земельные участки, к которвш они были прикреплены, считались принадлежащими спартанскому государству, хотя фактически несколько илотских семей закреплялись за семьей каждого спар-тиата. Илоты должны были содержать своего непосредственного господина и сопровождать его в военных походах.

Как и при крепостнических отношениях, илоты владеют средствами производства и ведут самостоятельное хозяйство, прикреплены к земле и не являются ничьей частной собственностью, не могут (в отличие, например, от русских крепостных) стать объектом купли-продажи, имеют некоторые юри­дические оговоренные права и свободно распоряжаются той частью произве­денного ими прибавочного продукта, которая остается после выплаты оброка. Последнее, отметим, создавало экономический стимул для их деятельности и, несмотря на всю архаичность общественных отношений Спарты, делало ее производственную базу достаточно рентабельной и прочной.

Сказанное позволяет утверждать, что ничего специфически рабского в по­ложении илотов, фессалийских пенестов, критских мноитов и войкеев, аргос-ских гимнетов, гераклейских мариандинов и витинов Византии, нет и илотию следует рассматривать как разновидность крепостнических отношений. При определенных различиях всем им присуще общее: будучи зависимыми, они оставались на своей прежней земле, хотя и должны были отдавать завоевате­лям значительную часть производимых ими продуктов. В отличие от раба, за­висимый земледелец типа илота не отрывался от средств производства и преж­де всего, земли, имел собственное хозяйство, семью и сохранял определенную юридическую правоспособность. Такая категория людей по своему статусу вполне соответствует положению основных масс земледельческого населения древневосточных царств II—I тыс. до н. э. Экономически Спарта значительно более напоминала Египет, чем соседние Коринф или Афины.

Отметим, что илоты, пенесты, войкеи и аналогичные им категории зависи­мых крестьян в древней Греции по мере наростання кризиса полисных отно­шений все более активно начинали участвовать в социальной борьбе и факти­чески к I в. до н. э. добиваются свободы и равноправия. При этом собственно рабы в гражданской жизни полисов участия никогда не принимали, и вопрос об их освобождении как социального слоя в целом не прднимался. В то время, когда зависимое крестьянство уравнивается в правах со свободной частью на­селения, рабство приобретает наиболее четкие и жесткие римские формы.

Крепостнический вариант развития античных обществ характерен не толь­ко для аграрных областей Эллады, но и, едва ли не в большей степени, для Италии второй трети I тыс. до н. э., в частности для наиболее развитой ее части — Этрурии.

Большинство ученых вслед за восходящей к Геродоту античной традициии считают этрусков выходцами из Малой Азии, ссылаясь на многие восточные черты их общественного быта и культуры. Но даже если принять противопо­ложную точку зрения В.Л. Глазычева, что этруски вернулись в Тоскану после длительного пребывания в Восточном Средиземноморье в эпоху движения "на­родов моря" (что может быть согласовано с мнением Дионисия Галикарнасско-го, считавшего их автохтонами Италии), то и в этом случае они ушли вперед от первобытно-общинного строя.340 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

По мнению исследователей, составлявшие федерацию этрусские города-го­сударства представляли собой нечто вроде аристократических республик. На ранних этапах их существования известную роль играла царская власть, однако в дальнейшем ее значение сильно упало, аналогично тому, как это произошло в Афинах или в кельтских социальных организмах. С VI в. до н. э. у власти нахо­дятся главы сильнейших родов, владеющих землями и зависимыми людьми: этэ-ра — прикрепленными к земле потомками местного населения, обрабатывавши­ми наделы за долю урожая и отождествлявшимися античными авторами с фес-салийскими пенестами и спартанскими илотами; лаутнями—попавшими в ка­бальную зависимость свободными и их потомками, занятыми в собственно гос­подских хозяйствах в качестве ремесленников и другого обслуживающего пер­сонала; и, наконец, рабами — домашними слугами и гладиаторами. При этом основными производителями материальных ценностей у этрусков всегда были и оставались не рабы, а подчиненное местное сельское население.

В отличие от Спарты, где находившиеся на предклассовом уровне завоева­тели подчинили потомков населения погибшего раннеклассового общества, в Этрурии пришельцы, перешагнувшие рубеж финальной первобытности, под­чинили менее развитых в социально-экономическом отношении аборигенов. В условиях средиземноморского климата, при наличии железных орудий труда, в обоих случаях естественно развитие системы отдельных частных домохозяйств.

Более архаичные по своему общественному устройству спартанцы пошли по пути искусственной консервации целостности себя как "общины равных", что, несмотря на противоположные тенденции, все же до определенной сте­пени препятствовало социально-экономическому расслоению в их среде. Эт­руски же, как и фессалийцы, установили, по сути, крепостническую систему господства глав крупных родов над прикрепленными к земле неполноправны­ми крестьянами.

Представляется, что данная система принципиально не отличалась от суще­ствовавшей в Галлии к моменту римского завоевания. В Европе, при отсут­ствии потребности в массовых постоянных хозяйственных работах и наличии железных орудий, феодально-крепостнический путь развития фессалийско-эт-ру с с ко-галльского образца был закономерен, тогда как спартанский вариант, что было вызвано конкретными историческими обстоятельствами, склоняется к государственно-крепостническому строю.

Как видим, для античной эпохи крепостнические по своей сущности отно­шения не менее характерны, чем рабовладельческие. Условиями утверждения первых являются: внедрение железных орудий труда в сельскохозяйственную деятельность при отсутствии потребности в коллективных работах; отсутствие дворцово-редистрибутивной системы (или она еще не сложилась, или уже по­гибла); утверждение власти завоевателей. В каких же условиях развивались рабовладельческие отношения?

Органы власти полисных общин, высшим из которых являлось народное собрание, состояли из самих общинников и, несмотря на сохранение некото­рого влияния аристократических родов, не могли превратиться в средство экс­плуатации одних членов коллектива другими. Это было невозможно, во-пер­вых, в силу того, что редистрибутивная система уже не имела шансов воз­родиться; во-вторых, оказываясь на новых землях (Архипелаг, Иония, Эолия) представители аристократических родов не имели традиционного права влас-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 341

ги-собственности на землю, минеральные ресурсы и труд соответствующего социального организма (в лучшем случае, они могли быть первыми среди себе подобных), в-третьих, потребности самообороны общины в целом были не­совместимы с развитием классового неравенства между самими гражданами.

Характеризуя античный полис и противопоставляя его азиатской общин­ной организации, К. Маркс отмечал, что он предполагает в качестве своего базиса не земельную площадь как таковую, а город как уже созданное Место поселения (центр) земледельцев (земельных собственников), представляющих собой союз граждан-воинов. Предпосылкой для присвоения земель здесь про­должает оставаться членство в общине, но, как член общины, каждый отдель­ный человек является частным собственником. Необходимым условием самого существования такой общины выступает сохранение равенства между образу­ющими ее свободными и самостоятельно обеспечивающими свое существова­ние крестьянами, а также свободный труд как условие дальнейшего существо­вания их собственности.

Такие общественные отношения и должны были возникнуть при повтор­ном генезисе общинных структур, когда объединение экономически самостоя­тельных семей, союз граждан-собственников, совместно владея определенной территорией, передает обрабатываемые наделы в бессрочное пользование каж­дому из полноправных членов. За исключением некоторых отчислений на об­щественные нужды, объем которых устанавливается народным собранием, весь производимый в домохозяйстве прибавочный продукт является собственнос­тью производителя и реализуется по его усмотрению.

Это, естественно, создает стимул для повышения производительности тру­да, рост которого в то же время лимитирован возможностью реализации про­изведенных излишков. Если рынок сбыта ограничен собственной общиной, то рост производительности труда выше определенного, достаточно невысокого уровня не имеет смысла. Даже развитие торговли с соседними полисами, рас­положенными в той же экологической зоне и специализирующимися на выра­щивании тех же культур, не может дать ощутимого толчка для роста объема излишков. Однако установление связей с обществами, где продукция поли­сных общин пользуется высоким спросом, стимулирует стремление к увеличе­нию размеров прибавочного продукта.

Развитие внешней торговли, работа на внешний рынок создают стимул к расширению производства, что на определенном этапе делает целесообразным и даже необходимым привлечение дополнительной рабочей силы. Привлекае­мые в домохозяйства работники не могут быть гражданами данного коллекти­ва. Они являются либо рабами-варварами, либо лично свободными, но по­литически бесправными в данном полисе выходцами из аналогичных общин, не имеющими средств к существованию. Последнее главным образом проявля­ется в том, что они не имеют и не могут (из-за отсутствия гражданских прав) иметь земельный участок.

Рост производительных сил, увеличение численности населения, все бо­лее ощутимая с годами нехватка пригодных для обработки земель, начинаю­щееся социально-имущественное расслоение, не совпадающее со старин­ным делением на аристократическую прослойку и остальную массу граж­дан, обострение социально-политической борьбы внутри полисов при уси­ливающемся давлении со стороны внешних сил (в частности, Лидии, а затем342____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Персидской державы на прибрежные полисы Ионии) привели к широкому колонизационному движению.

Но, несмотря и на колонизацию, в ряде наиболее развитых полисов ощуща­лась относительная перенаселенность, связанная с невозможностью обеспе­чить собственными силами производство необходимого объема важнейших пищевых продуктов, прежде всего — зерновых. Здесь же, при все более высо­ком уровне ремесленного производства, наблюдалась постоянная нехватка и многих видов сырья. Это вело ко все большей ориентации некоторых полисов на производство товаров для сбыта на внешнем рынке. Такими товарами ста­новились в первую очередь продукты переработки высокотоварных сель­скохозяйственных культур Средиземноморья — вино и оливковое масло, а так­же высококачественные ремесленные изделия: расписная керамика, дорогие ткани, изделия из металлов, в частности продукция ювелиров и т. п.

Постепенно, по мере роста численности населения и развития торгово-ре-месленного предпринимательства, импорт пищевых продуктов и сырья стано­вится важнейшим условием существования, а товарное производство прямо ориентируется на'внешний рынок, главным образом (через колонии), на об­ширную варварскую периферию Средиземноморья и Причерноморья. Част­ные домохозяйства, высокий уровень ремесленного производства и господство товарно-рыночных отношений при существеннейшей роли внешней торговли в экономической жизни общества создавали все условия для широкого приме­нения рабского труда в производстве. Не случайно, согласно античной тради­ции, именно ионийцы — хиосцы — первыми из эллинов стали широко приме­нять покупных рабов-варваров для различных работ.

В отличие от Карфагена, в греческих полисах не было условий для появ­ления крупных рабовладельческих вилл, и сельскохозяйственное производство в основе своей оставалось крестьянским, мелкотоварным. Гораздо большие возможности применения рабской силы открывались в мастерских, где рабы выполняли операции, не требующие специальной квалификации, особенно в горнодобывающей сфере.

Господство частнособственнических отношений, отсутствие давящего лич­ную инициативу государственно-редистрибутивного сектора и ориентация эко­номики на внешнюю торговлю определили и утверждение рабовладельческих отношений в финикийских колониях Западного Средиземноморья, прежде всего объединившего их под своим главенством в рамках единой державы Карфаген Этот город, основанный политическими противниками тирского царя, изна­чально становится олигархическим государством, возглавляемым богатейшими фамилиями, в чьих руках находилась внешняя торговля, судовладение, а также богатые виллы. Безграничный внешний рынок Западного Средиземноморья, Атлантического побережья Европы и Северной Африки был способен погло­тить любое количество вина, масла и ремесленных товаров, что стимулировало увеличение их производства. Но если в ремесле, подобно Греции, преобладали мелкие мастерские, владельцы которых работали совместно с несколькими рабами, то в земледелии, особенно после подчинения плодородной долины Баг-радоса (Меджерда), все более важную роль начинают играть крупные помес­тья, основанные на эксплуатации рабского труда.

Итак, достаточно четко выделяются два пути становления эксплуататорских отношений в античную эпоху.Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 343

Первый, связанный с завоеванием и подчинением местного населения, ре-

ализующийся, главным образом в аграрных областях, привел к установлению

олигархических режимов, экономической основой которых стало крепостни-

ческое угнетение зависимого земледельческого населения. Его можно условно

назвать дорийским.

Второй, реализующийся по мере развития товарно-рыночных отношений, эксплуатации рабского труда и социально-имущественного расслоения среди пол­ноправных граждан некогда эгалитарных, протоклассовых общин античной сис­темы производства, правомерно называть ионийским. Он был связан с развити­ем демократических полисов.

Вернемся теперь к истории Афин, точнее Аттики, население которой не было завоевано и оставалось на прежних местах под главенством своих и отча­сти, возможно, пришлых аристократических родов. Данное обстоятельство уже позволяет сомневаться в правомерности отнесения исторического развития Афин архаического периода не только к дорийской, но и к ионийской модели. В отличие от Ионии или Эолии, в рассматриваемый период в Аттике аристок­ратия не просто пыталась, благодаря традиционному авторитету, укрепить со­циально-экономические позиции и образовать господствующую над демосом корпорацию, но уже изначально обладала реальными экономическими и соци­ально-политическими преимуществами, обеспечивавшими ее господство над простым народом. Экономической основой ее гегемонии являлось крупное (по греческим масштабам) землевладение.

В распоряжении аттических аристократических родов находились лучшие земли, обогащение от внешнеторговых операций (что диктовалось потребностью сбыта высокотоварной сельскохозяйственной продукции, прежде всего олив­кового масла) и чеканка монет с изображением их эмблем. В отличие от типич­ной ионийской полисной общины, Афины-город развиваются как центр сосре­доточения землевладельческой знати. Описывая афинское общество на рубе­же VII—VI вв. до н. э., Аристотель отмечал:

"... вообще государственный строй был олигархический, но главное было то, что бедные находились в порабощении не только сами, но также их дети и жены. Назывались они пелатами и шестидольниками, потому что на таких арендных ус­ловиях обрабатывали поля богачей. Вся же вообще земля была в руках немногих. При этом, если эти бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих, и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона" [Аф. Полит., 2, 2].

Такая кабала, как уже отмечалось, представляла форму зависимости на гра­ни между крепостничеством и рабством: кабальника и членов его семьи можно было как рабов продать. Однако на практике, очевидно, они в большинстве случаев оставались на арендовавшейся ими ранее или даже принадлежавшей им прежде земле, но уже на правах прикрепленных к ней лично зависимых от землевладельца крестьян. Монархический принцип, не успевший укрепиться в Афинах микенского времени, постепенно утрачивал всякое значение. Власть сосредоточивалась у эвпатридов, концентрирующих в своих руках земли и за­кабаляющих крестьянское население.

В перспективе такое развитие могло бы привести к появлению крепостни­ческих поместий фессалийского или этрусского типа. Однако в конкретных ус­ловиях Средней Греции VII— VI вв. до н. э. данная тенденция вступила в проти-344____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

воречие с другими, что и определило гражданскую борьбу, обусловившую ре­формы Солона, тиранию Писистрата и окончательное торжество демократии (а значит, и рабовладельческих принципов эксплуатации) во времена Клисфена.

Причины победы афинской демократии, связанной с торгово-ремесленным предпринимательством, над земледельческой аристократией достаточно под­робно рассмотрены в литературе. Отмечу лишь, что социальная революция в Афинах рассматриваемого времени знаменовала собой отказ от крепостни­ческих тенденций развития эксплуататорских отношений. Это стало возмож­ным благодаря превращению Афин из сугубо аграрного в преимущественно торгово-промышленный полис и началу широкого применения рабского труда в высокотоварных, ориентирующихся главным образом на внешний рынок отраслях производства. Как и в ионийских полисах, все коренное население получает гражданские права и, следовательно, юридические гарантии непри­косновенности личной свободы и земельного участка.

Некоторую аналогию такого пути развития в Италии представляет собой история раннего Рима. В строгом смысле слова, на территории Лациума Риму не предшествовало какое-либо раннеклассовое общество. Однако становление римского города-государства протекало в тех исторических и экологических условиях, которые обеспечивали возможность появления протоклассового об­щества в ходе синтеза элементов распадавшихся предклассовых (позднеперво-бытных) и раннеклассовых социальных организмов.

Судя по подтверждающим друг друга римской исторической традиции и ар­хеологическим данным, первоначальный ("Ромулов") Рим быллатино-сабинским поселением с известной долей автохтонного для Средней Италии лигуро-сикуль-ского населения и пришлых, греческих, пеласгийских и фрако-иллирийских ком­понентов. Этрусков в нем пока еще не было. Большая (гражданская) община представляла собой союз глав 200, а несколько позднее — 300 полноправных родов, владевших землями и образовавших малые (клановые) общины, вполне самостоятельные в социально-экономическом аспекте.

Естественно, что при отсутствии власти-собственности вождя и редистрибу-тивной системы концентрации и перераспределения общественного прибавоч­ного продукта, при экономической самостоятельности большесемейных общин и существовании самой протогородской общины в качестве союза глав родов, власть сосредоточивается в руках олигархов. Среди них начинают выделяться военные предводители, стремящиеся на определенном этапе укрепить и инсти­туционализировать собственную власть, что, согласно преданиям, уже при Рому-ле вызывало резкое противодействие со стороны знати.

Сенат, состоящий из глав 300 родовых общин-фамилий землевладельцев-пат­рициев, ограничивал царскую власть, однако защищал лишь собственные олигар­хические интересы. Наряду с патрициями и их семьями в обществе существовали формально свободные, но не имевшие гражданских прав и, следовательно, прав на землю люди — плебеи, стоявшие вне родовой организации. Не имея средств производства, они обычно вступали с патрициями в отношения клиентелы. От патриция-патрона плебей-клиент получал земельный надел, за что был обязан выплачивать ренту, выполнять разнообразные повинности и сопровождать госпо­дина в военных походах. При этом он вел самостоятельное хозяйство и свободно мог распоряжаться частью произведенного им прибавочного продукта. Фактичес­ки такие отношения были чреваты превращением ранее свободных клиентов вАнтичная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 345

лично зависимых крестьян, потомки которых, в силу экономических и социальных причин, на практике могли оказаться прикрепленными к земле.

Сказанное позволяет рассматривать клиентелу как одну из форм личной зависимости, отличную от фессалийского, критского или этрусского, не говоря уже о спартанском типе илотии. В противоположность этрусским городам-го­сударствам, в Риме ни на первых порах его существования, ни в более поздние века не существовало отношений типа илотии.

В эпоху господства династии этрусских царей (Тарквиний Древний, Сер-вий Туллий и Тарквиний Гордый) наряду с общинным сектором появляется и царский. Социально-экономический строй вплотную приближается к типич­ному раннеклассовому. Дальнейшее укрепление государственно-дворцового сектора при редистрибутивном подчинении ему возглавлявшихся аристократа­ми болынесемейных общин, а в перспективе — и даннически-редистрибутив-ной эксплуатации завоевываемых соседей могло бы направить развитие рим­ского общества по пути образования сложного раннеклассового социального организма древнеевропейского типа и привести к возникновению на Апеннин­ском п-ве царства, аналогичного, скажем, Фракии одриссов.

Однако специфика происхождения римского социального организма, изна­чальная общественно-экономическая самостоятельность крупных домохозяйств при отсутствии собственно производственной потребности в укреплении двор­цового сектора за счет общинного не позволили реализоваться такой возможно­сти. На практике это вылилось в изгнание римскими аристократами посягавше­го на их привилегии царя (Тарквиния Гордого) и восстановление олигархической власти патрициев, избиравших из своей среды сроком на год двух консулов.

По сути, господство сенаторов-землевладельцев, эксплуатирующих труд кли­ентов, в Риме соответствует правлению афинского ареопага — власти аттичес­кой землевладельческой аристократии.

Из-за абсолютного преобладания натурального хозяйства и слабого разви­тия товарно-рыночных отношений вплоть до II в. до н. э. в Риме и тем более в попадавших в зависимость от него аграрно-пастушеских областях Италии не существовало никаких реальных перспектив для широкого внедрения рабской силы в производственную сферу. Вместе с тем дальнейшему развитию закаба­ления патрициями плебеев все более противоречили объективные интересы Рима как социального организма. j

Постоянные войны повышали политическое значение составлявших ос­новную массу ополчения плебеев (как ранее — афинских крестьян), добиваю­щихся на протяжении IV в. до н. э. гражданских прав. Это не ограничивало возможности развития клиентных отношений в их экономическом аспекте, однако вело к признанию юридического равенства между патрициями и плебе­ями, что не только смягчало методы эксплуатации, но и обеспечивало права последних на земельные наделы. Как отмечал Н.А. Машкин, внешняя политика Рима V—III вв. до н. э., направленная на утверждение собственного господства над всей Италией, вместе с тем была борьбой и за расширение земельного фонда римских граждан, так называемого "общественного поля".

На завоеванных землях римляне основывают колонии, переселяя туда пле­беев, не имевших земли и получивших возможность обзавестись собственным домохозяйством. Параллельно, по мере захвата чужих территорий, начинает развиваться система налоговой эксплуатации, обогащающей как Римское госу-346 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

дарство в целом, так и непосредственно правящую сенатскую аристократию. Успешные войны способствуют и появлению в Риме огромной массы об­ращенных в рабов пленников, цены на которых после Второй Пуннической войны все более падали.

В условиях интенсивного роста городов на территории Италии все больше развиваются товарно-рыночные отношения, что при отсутствии сколько-нибудь существенного технического прогресса способствовало внедрению дешевого рабского труда в различные сферы производства на протяжении последних двух веков до нашей эры. Вблизи крупных городов появляются рабовладельческие виллы, специализирующиеся на обслуживании запросов рынка.

Однако в более отдаленных от рыночных центров местностях сохраняется преобладание натуральных форм хозяйства. Последнее объясняется не только наличием средних крестьянских хозяйств, которые, как показал В.И. Кузищин, сохранялись на протяжении всей истории республиканского и императорского Рима, но и крупных латифундий, значение которых возрастает в позднереспубли-канский период. Хозяева последних большую часть земель отдавали в аренду или передавали в условное держание колонам, что вело к развитию крепостнических отношений. Как отмечала Е.М. Штаерман, свободный труд преобладал в традици­онных отраслях ремесленного производства (плотничном, кузнечном, строительном), а рабский получал распространение в тех, причем — относительно новых, отрас­лях производства, чья продукция была рассчитана на массовый сбыт.

Превращение Рима в гигантский паразитический военно-административ­ный центр, живший за счет налоговой эксплуатации провинций, расширяло спрос в нем на товары и услуги, что стимулировало развитие рабовладельчес­ких отношений в Средней Италии. Однако и при этом внутренний рынок был принципиально ограничен, а на внешний рынок производство римской Италии никогда не было ориентировано.

Явно избыточное количество рабов в Риме, при ограниченности внутреннего рынка и невозможности дальнейшего развития товарных отношений, вело к тому, что уже при первых императорах классическое рабство начинает стихийно трансформироваться в экономически более рентабельные формы зависимости. Ра­бы все чаще наделяются пекулием и, выкупаясь на волю или получая освобождение от своих господ, переходят в разряд вольноотпущенников, сохраняющих некото­рые экономические обязательства перед своими бывшими господами. В латифунди­ях рабам предоставляется возможность обзаводиться семьей и вести самостоятельно мелкое хозяйство при условии выплаты ренты-налога и несении ряда повинностей в пользу господина-землевладельца, что ведет к развитию колоната. В колонов по­степенно превращаются и различные категории экономически зависимых лиц, а также многие из потомков местных жителей восточных и западных провинций, нуждающихся в покровительстве со стороны влиятельных римлян.

Поэтому можно сказать, что рабовладение в Средней Италии, не имевшее глубоких внутренних корней, несмотря на вызванный рядом внешних факторов его подъем в позднереспубликанский период, в императорскую эпоху начинает вытесняться, по сути, крепостническим методом эксплуатации. Кроме того, в ос­нове благосостояния Рима лежала не столько частная эксплуатация труда рабов, арендаторов или колонов Италии, сколько налоговая эксплуатация провинций.

По мере того как Рим превращался в мировую державу, все большую роль начинала играть военно-бюрократическая система изымания ренты-налога у на-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности__________347

селения завоеванных или подчиненных другим путем территорий. Аналогичное развитие наблюдалось и в других крупных военно-политических объединениях античных городов-государств — в Карфагенской державе или в рамках первого Афинского морского союза. Эти процессы протекали параллельно с деградацией рабовладельческого уклада в некогда ведущих торгово-промышленных центрах.

Римское завоевание Западной Европы, Северной Африки и Балкано-Ду-найского региона было органически связано с образованием колоний на при­соединенных землях, с развитием на них античной системы земледелия, город­ских форм жизни и, соответственно, внедрением товарно-рыночных, денеж­ных отношений. Это, в свою очередь, обеспечивало выравнивание уровня раз­вития производительных сил во всей Римской империи, прежде всего в Среди­земноморье, где исчезает варварская внешняя периферия, в течение несколь­ких веков являвшаяся основным потребителем производимых в рабовладель­ческих полисах товаров.

В период римского господства в Испании, Галлии и других провинциях про­изводилось все необходимое для "цивилизованной" в античном понимании жизни. А без ориентации на внешний рынок относительно крупное рабовла­дельческое производство ранее ведущих торгово-промышленных центров Гре­ции, Южной Италии с Сицилией и области Карфагена становится не­рентабельным. Провинции становятся самообеспечивающимися, что создает экономическую основу для сепаратистских тенденций и образования варвара­ми-федератами серии самостоятельных государств к середине I тыс. К этому времени рабский труд теряет свое значение в производстве.

Однако не только завоевание Римом Западного, но и подчинение им Вос­точного Средиземноморья, в том числе и Эгеиды, способствовало упадку ра­бовладельческого производства. И дело тут не столько в разорении, а то и полном уничтожении в ходе войн таких ранее процветавших экономических центров, как Сиракузы (211 г. до н. э.), Карфаген и Коринф (146 г. до н. э.), Афины (86 г. до н. э.) и многих других, но главным образом в возраставшем налоговом гнете в эпоху поздней республики, к которому в период империи добавляется доходящий до произвола административно-бюрократический над­зор римских чиновников.

На протяжении I—II вв. бюрократический аппарат империи превращается в могущественную силу, переживающую эпоху "солдатских императоров" (III в.) и еще более укрепившую свои позиции в годы правления Диоклетиана и Кон­стантина. Частная инициатива парализовывается предписаниями центральных и местных властей, ростом налогового гнета, взяточничеством и вымогатель­ством со стороны чиновников. Как и в Азии, в Средиземноморье позднеантич-ного и ранневизантийского времени основой экономической жизни становит­ся мелкотоварное производство, а ведущей формой эксплуатации — налого­вая. На смену Риму приходит Византия.

В свете сказанного представляется возможным говорить, что античное обще­ство является как бы отклонением от общего стереотипа сословно-классовых обществ, основанных, по В.П. Илюшечкину, на рентном способе эксплуатации. Его отличие состоит в том, что в определенное время в некоторых местах здесь господствовал частнособственнический тип классовых отношений и достаточно широкое распространение получило использование рабского труда (главным образом, в ориентированных на внешний рынок сферах производства).348 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Как и во всех прочих докапиталистических сословие-классовых обществах, в античном мире отсутствовало полное господство частнособственнических отношений даже в эпоху, предшествующую появлению военно-бюрократичес­кой Римской империи. Верховная собственность на землю, зависимого работ­ника, крепостного-илота или раба принадлежала, как и на Востоке, не фак­тическому владельцу, а правящему сословию, обеспечивающему совместными усилиями возможность эксплуатации чужого труда.

Однако если на Востоке, так же как в Римской и тем более Византийской империях, государственный аппарат господствовал над разнообразными кате­гориями непосредственных производителей и использовавших чужой труд соб­ственников (пополняясь из их рядов), то в классических античных полисах высшим органом государственной власти было народное собрание, состоящее из всех действительных или потенциальных собственников, зачастую эксплуатирующих чужой труд. Этим отличается античное сословие-классовое общество от современного ему восточного, а также от Византии и азиатских монархий средневековья.

В рамках такой системы, в зависимости от конкретных условий, могли реа­лизоваться и крепостнические, и рабовладельческие тенденции. Первые, несмотря на кризис их илотийной формы к концу I тыс. до н. э., через арендаторство, клиентелу и пекулий утверждались в виде крепостничества-колоната по всей территории Позднеримской империи. Значение рабовладельческого уклада в системе экономики в конечном итоге определялось возможностями развития товарного производства, рентабельность которого в условиях докапиталистичес­кого уровня развития производительных сил в решающей степени зависела от потребностей внешнего рынка. Резкое сокращение последнего при (и по мере¹ сложения бюрократической империи приводило к упадку рабовладения.

Таким образом, в развитии античного рабовладения как экономическое уклада можно выделить три основных этапа.

Первый связан с появлением после гибели раннеклассового общества Ахей­ской Греции в специфических условиях Эгеиды раннежелезного века (там, где отсутствовало господство захватчиков, а главы аристократических родов не имели экономической власти над согражданами) протоклассовых полисных общин античной формы собственности. При этой системе над мелкими произ­водителями не стоял государственно-дворцовый сектор и перераспределение материальных благ осуществлялось не редистрибутивным, а рыночным спосо­бом: общинники свободно распоряжались продуктами своего труда и не под­вергались эксплуатации.

Второй этап был связан с ориентацией экономики некоторых из подоб­ного рода протоклассовых общин на внешний рынок, что стимулировало расширение производства и, соответственно, заинтересованность хозяев в привлечении дополнительных, прежде всего рабских, рабочих рук. Такое развитие возможно лишь при условии качественного различия в уровне про­изводительных сил цивилизационного центра и варварской периферии и наличия достаточно эффективного морского транспорта. Оно коррелирова-лось с утверждением государственности как республики собственнике!' реальных или потенциальных рабовладельцев, обеспечивающей возможное 11, угнетения рабов и совместной эксплуатации свободными гражданами не­полноправных лиц —• метеков.Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 349

Третий этап, характеризующийся упадком рабовладельческой системы про­изводства, связан с выравниванием уровня производительных сил в масштабах Средиземноморья и утверждением римского господства, несущего налоговый гнет и чиновничий произвол. Внешний рынок значительно сокращается. Все слои населения оказываются в подчинении у чиновников. Сказанное наиболее характерно для восточных областей империи. В западных же провинциях, по мере кризиса и распада системы власти, начиная с III в., землевладельцы-лати­фундисты постепенно превращаются в полунезависимых властителей. Первое связано с развитием византийской государственности, второе — предвещает возникновение западноевропейского феодализма.

Особенности становления эксплуататорских обществ в средней полосе Европы позднеантичного времени

К рубежу нашей эры кельтский мир, охватывавший ранее всю среднюю полосу Европы от Испании и Британии до низовий Дуная, оказался разделен­ным на две части. По Рейну и Дунаю прошла граница Римской империи. На кельтских территориях, вошедших в состав образованных завоевателями про­винций, начинается активный процесс галло-римского синтеза, с одной сторо­ны, приведшего к урбанизации страны и латинизации культуры I—II вв., ас другой — благоприятствующий укреплению крупного землевладения, основы которого были заложены еще в доримской Галлии.

В условиях социально-экономического и политического "кризиса третьего века", по мере роста фискального гнета и административного произвола, жизнь в городах начинает замирать. Возрастает значение крупных сельских помес­тий. Их хозяева, в общественном положении и образе жизни которых уже не трудно разглядеть прообраз будущих феодальных сеньоров, окруженные до­машними рабами и различными категориями зависимого (в том числе, и добро­вольно ищущего их покровительства) крестьянского населения, при частой смене военных и гражданских чиновников, фактически становятся реальными носи­телями власти в масштабах своих земельных владений. Под их опеку переходят деревни, а то и небольшие города.

Черты будущего феодализма проявляются еще ярче, когда под влиянием общественной анархии IV—V вв., сопровождавшей агонию Западной Римской империи, и все возраставшей опасности со стороны германских дружин виллы магнатов начинают укрепляться, а их хозяева — вооружать своих людей. Упа­док городов, замирание торговли и почти полная натурализация хозяйства спо­собствовали становлению к середине I тыс. на территории Галлии, Италии и других областей, островков, по сути, феодально-крепостнической системы, даль­нейшее эволюционное развитие которой в некоторой степени было нарушено установлением власти германских королей.

Иная судьба постигла потомков распавшихся кельтских социальных орга­низмов к северу от Дуная, сосредоточенных главным образом на территории современной Чехии. В I в. до н. э. на эти земли усиливается натиск германцев. Примерно в 10—8 гг. до н. э. их дружины захватывают последние кельтские укрепленные пункты, и вскоре здесь возникает крупное военно-политическое объединение маркоманов во главе с Маробудом, имевшее, судя по всему, ха­рактер складывающегося сложного раннеклассового социального организма.350____________________Первые цивилизациям Цивилизационные системы второй генерации

Конечно, основная масса кельтского населения, проживавшего на террито­рии Чехии и Моравии, как и в других, подчиненных германскими дружинами областях, должна была сохраниться, попав в зависимость к представителям вли­ятельных родов завоевателей. В отдельных оппидах продолжали работать неко­торые кельтские мастерские, а культура германцев, сильно кельтизированная уже к началу их экспансии на юг, интенсивно впитывала достижения подчинен­ного ими населения. Как отмечал чешский археолог Я. Филип, целые наборы кельтских железных орудий и инструментов, сельскохозяйственных и ремеслен­ных, использовались по всей Средней Европе и почти без изменений сохрани­лись до расцвета Средневековья. Технические и технологические достижения кельтов пустили очень глубокие корни. Кельтские племена ушли со сцены как политический фактор, но их наследие сделалось основой дальнейшего развития и переживало в последующие эпохи моменты известного возрождения.

Опираясь на созданный кельтским обществом производственный потенциал и эксплуатируя подчиненное население внеэкономическими методами, марко-маны, создавшие на территории Чехии свое раннеполитическое образование, на протяжении трех веков успешно противостояли Риму. Около 88 г. они вместе с даками и квадами остановили римское наступление на Дунае. Маркоманы про­должали угрожать границам империи и в годы правления династии Антонинов, а около 270 г. дошли до Анконы в Средней Италии.

В захваченных германцами кельтских землях севернее Дуная сложились ус­ловия для развития эксплуатации, основанной на изымании ренты у подчинен­ного местного населения. Лучшие земли попадали в руки германских общинни­ков. Аналогичным образом несколькими веками ранее поступали и сами кельты на захваченных ими территориях Галлии и Подунавья. В обоих случаях корен­ное население продолжало вести мелкое самостоятельное хозяйство на прежних землях, тогда как производимый им прибавочный продукт служил экономичес­кой основой для существования господствующего слоя завоевателей.

Как видим, процессы становления эксплуататорских отношений в завое­ванных германцами кельтских областях Подунавья нельзя рассматривать как пример непосредственного перехода от первобытности к цивилизации. Здесь, как и в Фессалии или на Крите архаического времени, складывается система господства варваров-завоевателей над подчиненными элементами распавшихся раннеклассовых социальных организмов предшествующего времени.

В условиях среднеевропейской полосы железного века производство осу­ществлялось силами отдельных домохозяйств, в той или иной степени зависи­мых от знатных родов, возглавляемых военачальником-"королем". В руках последних концентрируются излишки общественного производства, поступа­ющие к ним в виде даней от зависимых племен, ренты-налога от подчинен­ного им местного населения, "подарков" и всевозможных подношений от рядовых соплеменников. Сконцентрированный таким образом прибавочный продукт мог быть трансформирован в престижно значимые ценности в ходе торговли с соседней иозднеантичной цивилизацией или за счет грабительс­ких набегов, возможность которых определяется содержанием постоянных, обученных и хорошо вооруженных дружин. Известную роль играет и орга­низация разнообразного ремесленного производства, ориентированного на удовлетворение престижных и военных потребностей знати, при центрах политической власти.Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 351

Специфика развития древнегерманских обществ определялась не только возможностью ведения отдельных домохозяйств при восприятии достижений кельтской цивилизации и подчинении в придунайских областях местного насе­ления. Важнейшую роль играло взаимодействие с соседней позднеантичной цивилизацией.

Возникшие в І в. в ходе подчинения местного населения военно-политичес­кие образования во главе с германцами-маркоманами, сарматами-языгами и сарматами-роксоланами (подчинившими древних славян Среднего Поднепро-вья), к которым в первой половине III в. присоединяются готы Северного При­черноморья, ведут против Рима активные наступательные войны вдоль всей Дунайской границы. Такая политика, естественно, предполагала концентрацию в руках "королей" значительных материальных средств, что в тех историчес­ких условиях могло быть обеспечено, прежде всего, отчуждением части приба­вочного продукта у подчиненного им местного населения.

Однако римско-германские, как и римско-сарматские, отношения, конечно же, не сводились к одним войнам. По всей Рейнско-Дунайской границе велась оживленная торговля, причем римские купцы проникали и вглубь Европы, уда­ляясь на сотни километров от Рейна и Дуная. Опираясь на их сведения, Тацит отмечал, что во внутренних районах Германии (а в качестве таковой римляне определяли почти всю Центральную Европу) господствовал продуктовый обмен, причем главным платежным средством являлся скот, но население, жившее вблизи римской границы, уже пользовалось монетами.

Использование в первых веках н. э. римской монеты в качестве платежного средства на всем пространстве от Рейна до Дона, в том числе и, как показал М. Ю. Брайчевский, на территории практически всей Украины, не подлежит сомнению. При наличии благоприятных условий в системе производства, посто­янные контакты с кельтскими, а затем и провинциально-римскими торговцами способствовали укреплению экономической самостоятельности отдельных до­мохозяйств, разбросанных, как отмечал Тацит, "в отдалении друг от друга и вразброд, где [кому] приглянулся [какой-нибудь] ручей, или поляна, или лес", там, где место удобно для выпаса скота и возделывания земли [Герм., .76].

Возможность сбыта своей продукции в обмен на импортные товары, есте­ственно, повышала заинтересованность населения в увеличении производства прибавочного продукта. За звонкую монету и в обмен на ввозимые провинци­ально-римскими торговцами вино, растительное масло, керамику, стеклянные, бронзовые и серебряные сосуды, украшения, фибулы, а то и оружие герман­цы, сарматы и ближайшие к ним славяне Северного Прикарпатья и Лесостеп­ной Украины поставляли скот, кожу, зерно и другие сельскохозяйственные продукты, а также янтарь и рабов.

Согласно А.Я. Гуревичу, древнегерманское общество того времени состоя­ло из военачальников-"королей", нобилей — представителей родоплеменной знати, дружинников, свободных общинников, вольноотпущенников и рабов. Знать играла ведущую роль в управлении. На ее собраниях обсуждались и решались все важнейшие дела, тогда как остальным соплеменникам предостав­лялось право одобрять выработанные аристократами предложения. Подарки и подношения лицам, занимающим ответственные общественные должности, носили традиционный характер. При этом у знатных особ уже существуют зависимые лица, которых Тацит называет рабами, но подчеркивает, что их352____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

сажают на землю, где каждый обзаводится своим хозяйством и платит госпо­дину оброк хлебом, мелким скотом и тканями.

Все это свидетельствует о том, что во времена Тацита у прирейнских гер­манских племен позднепервобытные отношения уже фактически разложились. Однако в условиях деградации редистрибутивной системы и сохранения гос­подства натурального хозяйства, сочетающегося с относительно широким вклю­чением в систему провинциально-римской торговли, эффективные механизмы концентрации производившегося в достаточном количестве прибавочного про­дукта выработаны не были. Их общественный строй, скорее, соответствовал характеру протоклассового, нежели предклассового или непосредственно вы­растающего из него классического раннеклассового общества. Реальной эконо­мической властью над рядовыми общинниками, составлявшими огромное боль­шинство населения, знать не располагала и эксплуатировать их сколько-нибудь существенным образом не могла.

Не следует думать, что общественный строй древних германцев органичес­ки перерос в систему западноевропейского феодализма. Как подчеркивает А.Я. Гуревич, в настоящее время археологически установлено, что почти все древнегерманские поселения в IV—VI вв. были разрушены или оставлены жителями. Названный исследователь констатирует нарушение преемственнос­ти. Новые формы поселений, новые типы полей и системы обработки почв, главное же — иной характер социальных отношений решительно отделяют германских скотоводов, земледельцев и воинов, членов варварского общества, от формирующегося крестьянства раннего Средневековья.

В ходе завоеваний и переселений, перемещения масс германцев на новые территории и в новые жизненные условия происходит распад старых племен и смешение различных групп населения, традиционные социальные связи заме­няются принципиально иными, которые строятся уже не столько на кровно­родственной основе, сколько на основе соседской, территориальной.

Однако не следует забывать, что даже в условиях "кризиса третьего века", не говоря уже о последующем столетии, Римская империя была еще достаточ­но могущественной, чтобы не только отразить варварские набеги, но и при­нять ответные карательные меры против нарушителей границ. Это делало во­енные нападения на приграничные провинции более опасными, нежели прибыль­ными. Вместе с тем уже со времен правления Адриана в римской армии начи­нают появляться отдельные выходцы из варварских племен, а при Диоклетиа­не привлечение к несению военной службы целых варварских отрядов во гла­ве с их предводителями, получавших за это особое вознаграждение и прини­мавших римское подданство, становится обычным явлением.

Такие военные поселенцы (федераты), расселявшиеся в пограничных обла­стях Римской империи в IV—V вв., усваивали принципы римской обществен­ной жизни, одновременно сохраняя и внутреннюю сплоченность. При усили­вающемся с начала V в. развале всей системы управления военачальники за­падных областей империи фактически оказываются единственной реальной силой, способной хоть как-то контролировать территории, выходящие из-под власти римской администрации.

Создававшиеся вестготами и остготами, франками, вандалами, бургундами, свевами и прочими федератами варварские королевства основывались на сло­жившихся к концу античного времени в западных провинциях общественныхАнтичная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности__________353

отношениях, в системе которых важнейшую роль уже играло крупное латифун-дийное землевладение. Военным предводителям германцев-федератов необхо­димо было как-то организовать управление и налоговую эксплуатацию поддан­ных, для чего они широко использовали остатки римской администрации. Они же присваивали себе и земли римского императорского фиска, становясь вер­ховными землевладельцами в масштабах складывавшихся раннесредневековых королевств. Фактически такое развитие мало чем походило на становление соб­ственно раннеклассовых отношений. Феодальные отношения средневековой Ев­ропы возникали в результате синтеза общественных отношений западных про­винций поздней Римской империи и военного строя германцев-федератов.

В советской медиевистике принято было разграничивать два основных пути становления феодально-крепостнических отношений в Европе эпохи Средне­вековья: "синтезный", характерный для бывших провинций Западной Римской империи, оказавшихся в руках варварских королей и их дружин, и "бессинтез-ный", реализовавшийся вне территории бывшей Римской империи в процессе самостоятельного исторического развития народов Восточной, Северной и ча­стично Центральной Европы.

Первый, в сущности, является одним из вариантов становления сословно-клас-совых обществ и, строго говоря, не может рассматриваться даже в качестве при­мера повторного классообразования, поскольку на охваченной им территории при переходе от поздней Античности к раннему Средневековью эксплуататорские отношения не были ликвидированы, но лишь претерпели некоторые изменения.

Второй, реализовавшийся в истории становления и развития славянских и скандинавских государств раннего Средневековья, должен, как можно предпо­лагать, соответствовать западной модели становления раннеклассовых отноше­ний. Этот путь становления основ цивилизации, в частности на материалах Среднего Поднепровья, в настоящее время достаточно обстоятельно проанали­зирован. Здесь, как в свое время о том писал Б.А. Рыбаков, наблюдалось три выхода на формирование раннеполитических структур: у праславян скифского времени, полян-антов позднеримского времени (лесостепной ареал черняхов-ской культуры) и в последние века I тыс., когда происходило сложение Киев­ской Руси. Сказанное, как о том уже приходилось писать ранее, определило более сложный путь становления цивилизации в данном регионе, чем просто трансформацию предклассовых отношений в раннеклассовые.

Полицентрическая структура древней Переднеазиатско-Средиземноморско-Европейской цивилизационной макросистемы

В Южной и Восточной Азии мы наблюдали ситуацию, когда в определен­ном регионе складывалась некая базовая цивилизация, к достижениям и цен­ностям которой постепенно начинали приобщаться соседние, отстающие от нее в своем развитии народы. Так складывались Индийско-Южноазиатская и Китайско-Восточноазиатская макроцивилизационные системы, вступившие во взаимодействие друг с другом (преимущественно в форме творческого воспри­ятия китайско-дальневосточной культурой индобуддийской традиции) на ста­дии их зрелости или даже начинавшегося окостенения.

Во многом иную ситуацию мы наблюдаем в Ближневосточном регионе опе­режающего развития, с достижениями которого через ряд последующих зве-354 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

ньев связаны социокультурные основания Мусульманской, Восточнохристиан-ской и Западнохристианско-Новоевропейской цивилизаций. Здесь с самого момента параллельного формирования двух древнейших цивилизаций мира, Древнеегипетской и Древнемесопотамской (Шумеро-Аккадской, затем транс­формировавшейся в Ассиро-Вавилонскую), фиксируем наличие двух взаимо­действующих между собой центров опережающего развития. Народы одних областей оказываются в силовом поле одной из этих цивилизаций (эламиты, хурриты, урарты — Месопотамской, нубийцы, ливийцы — Египетской), другие — в зоне перекрещивающегося воздействия обеих (западные семиты Сиро-Палестинского региона: ханаанеи, финикийцы, древние евреи), а третьи в ка­честве таких, что сперва ориентировались на стандарты одной цивилизации, а затем — другой (хетты с их клинописной культурой во времена Древнехетт-ского царства и иероглифической в эпоху Новохеттской державы).

Кроме того, на отдаленных периферийных полях затухающего влияния тако­го рода дуального, Египетско-Месопотамского центра опережающего развития мы фиксируем становление вполне самостоятельных в своих социокультурных основаниях общественных систем, использующих достижения более древних соседних цивилизаций и со временем включающие последние в структуры, ими создаваемые в качестве автономных подсистем. Имеются в виду, прежде всего, Ираноязычный мир зороастрийской культуры и Античная цивилизация в ее древ­негреческой, греко-македонской (эллинистической) и греко-римской формах.

Поэтому мы можем говорить, что в пределах Средиземноморско-передне-азиатского цивилизационного мира (в отличие от рассматривавшихся ранее макроцивилизационных систем), при сохранении его полицентрической при­роды, наблюдаются как смещение центров лидерства и влияния (сперва Египет и Месопотамия, затем Греция и Рим, с одной стороны, и Иран — с другой), так и качественная трансформация цивилизационных основ, в результате чего про­исходит угасание одних цивилизаций (Древнеегипетской, Древнемесопотам­ской, Античной и пр.) и становление других (в конечном счете, Мусульманс­кой, Восточнохристианской и Западнохристианской). При этом сам принцип "генерального конструирования" макроцивилизационного пространства запад-ноазиатско-североафриканско-европейской ойкумены — ее полицентрическая организация — остается без изменений.

Своеобразный "мультикультурализм" рассматриваемого региона на протя­жении всей его истории при, с одной стороны, относительно высокой интен­сивности обмена информацией и товарами в его пределах, а с другой невоз­можности достижения полного торжества одной из двух-трех ведущих цивили­зационных систем над конкурентами (к чему ближе всего были греко-македон-цы в III в. до н. э. и западные европейцы с северными американцами в первой половине XX в.) существеннейшим образом определял высокую динамику раз­вития в рассматриваемом макрорегионе, особенно наглядную при сравнении с общей застойностью цивилизационных миров Южной и Восточной Азии в те­чение средневековья.

Однако не меньшее, если не большее, значение имел тот факт, что данная макроцивилизационная система соединяла цивилизации и восточного, и запад­ного общественно-экономического типов. Они непосредственно взаимодейство­вали, порою сознательно или невольно перенимая друг у друга не только рели­гиозные, художественные или философско-научные достижения (раннесред-Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 355

невековые мусульмане из наследия античности, западные христиане у мусуль­ман и пр.), но и общественно-политические формы (восприятие ранневизан-тийским обществом восточной концепции сакрализованной царской власти и пр.). Принципиально важно и то, что в Средиземноморско-Переднеазиатском, а позднее — Западноазиатско-Североафриканско-Европейском макрорегионе сперва подспудно, а затем, со времени греко-персидских войн, энергично и осознанно шло состязание "двух систем", восточной и западной, зачастую при­обретавшее острый военный характер.

В этой связи нужно вспомнить не только Александра Македонского в Пер-сеполисе или крестоносцев в Иерусалиме, но и арабов в Испании, и турок — в Константинополе, на подступах к Киеву (Чигиринские походы) или под стена­ми Вены, равно как и Наполеона в Москве и Александра І в Париже. Восточная и западная общественные системы здесь постоянно скрещивались и перепле­тались, бросая, выражаясь тойнбианской терминологией, вызовы друг другу и по мере сил давая отклики на них. Последнее наблюдаем, как минимум, со времен нашествия "народов моря" на Хеттское царство, Ханаан и Египет в конце XIII — начале XII вв. до н. э. и до сегодняшнего дня. Геродот, как извес­тно, такое положение дел выводил от похищения Парисом Елены Прекрасной.

Ничего подобного не было в Индии или Китае, где борьба шла либо между принципиально однотипными "восточными" системами (скажем, эпохи "Борю­щихся царств" или "Троецарствия" в Китае, почти вся история доколониаль­ной Индии — за исключением краткого периода вторжения греко-македон-цев), либо между ними же и варварскими, преимущественно кочевыми народа­ми (сюнну, тангуты, кидани, монголы и Китай, гунны-эфталиты и Индия).

Таким образом, специфика рассматриваемого цивилизационного макроре­гиона определяется не только его полицентричностью и "мультикультурализ-мом", но и взаимодействием в его пределах двух принципиально различных типов общественных систем. Это, как и многое другое, определяет более высо­кую (по сравнению с Индийско-Южноазиатским и Китайско-Восточноазиатс-ким мирами) степень сложности рассматриваемой макроцивилизационной си­стемы, качественно изменяющейся и обновляющейся во времени.

Постараемся представить в самых общих чертах трансформацию цивилизаци-онной структуры рассматриваемого макрорегиона от возникновения здесь пер­вых цивилизаций до конституирования сохраняющих свое значение и по сей день цивилизационных блоков Мусульманского, Восточнохристианского и Западнохри-стианского миров, о которых речь пойдет ниже, т. е. приблизительно в хронологи­ческих рамках рубежа IV—III тыс. до н. э.— конца I тыс. В пределах этого времени можно выделить три основных периода трансформации структуры рассматривае­мого макроцивилизационного пространства.

Первый, Месопотамско-Египетский, охватывает в целом III—II тыс. до н. э., завершаясь в первых столетиях следующего тысячелетия с возвышением в своей основе иранских Мидийского царства и империи Ахеменидов, с одной сторо­ны, и становлением Античной цивилизации — с другой.

Второй, Антично-Персидский, определяется в рамках второй четверти I тыс. до н. э.— второй четверти I тыс. н. э. Эти рамки являются достаточно условны­ми, и если в грекоязычном Средиземноморье позднеантичное общество транс­формируется в Восточнохристианскую цивилизацию приблизительно в это время, то в Иране Зороастрийская цивилизация доживает до середины VII в.356____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Третий период можно определить хронологически где-то с третьей четвер­ти I тыс. н. э. и назвать Христианско-Мусульманским, учитывая при этом само­стоятельный цивилизационный статус не только Мусульманского, но также Восточнохристианского и Западнохристианского миров.

Сами названия выделенных периодов указывают на ведущие цивилизации в рамках каждого из них, при том что каждая из этих цивилизаций (чем по­зднее она была во времени, тем в большей степени) сама представляла собою сложную структуру с одним или двумя-тремя центрами, периферийными ком­понентами и пр.

На протяжении первого и особенно второго периодов особое, специфи­ческое место во всей макросистеме занимал Сиро-Палестинский регион — место конкуренции, противоборства, пересечения, взаимного наложения про­тивостоящих, приблизительно равномасштабных цивилизационных силовых полей: сперва Месопотамского и Египетского (вплоть до разрушения Иеру­салима вавилонским царем Навуходоносором II в 587 г. до н. э.), а затем Персидского и Античного.

В такой геополитической обстановке, равно как и в силу иных причин, местное преимущественно западносемитское население было не в состоянии создать свое собственное могущественное и долговечное политическое обра­зование, однако, находясь в зоне скрещения разнообразнейших культурных влияний и периодически оказываясь в экстремальных ситуациях, именно оно выработало основы монотеистической религии спасения, которая через древ­ний иудаизм развилась в христианство и ислам, ставшие, в свою очередь, ду­ховным содержанием Мусульманской, Восточнохристианской и Западнохрис-тианской цивилизаций. Охарактеризуем теперь вкратце сами эти этапы.

Месопотамско-Египетский период начинается с выхода на авансцену исто­рии в конце IV тыс. до н. э. складывающихся раннецивилизационных систем Нижнего Двуречья и Нижнего Нила. На первых порах Шумеро-Аккадская ци­вилизация оказывала более существенное воздействие на окружающий мир, нежели Египетская, однако с середины II тыс. до н. э. влияние последней на Ближнем Востоке резко возрастает.

В отличие от Египетской, Месопотамская цивилизация была с самого на­чала полиэтничной. Ее основу составляли как шумерийские номовые города-государства (Ур, Урук, Лагаш и пр.), так и те, где преобладало восточносемит-ское, аккадское население (Киш, Мари и пр.). В ближайшем соседстве от нее находился Элам, простиравший свое влияние на обширные области Иранско­го нагорья, но сам, особенно со второй половины III тыс. до н. э., ориентиро­вавшийся на нижнемесопотамские образцы культуры.

Северную периферию Месопотамской цивилизации составляли хурриты, бли­жайшие родственники которых в первой трети I тыс. до н. э. создали свое силь­ное царство Урарту на Армянском нагорье, северо-западную — хатгы и ассими­лировавшие их хетты, государство которых уже было связано и с Эгейским, Крито-Микенским миром, а западную — западносемитское население Сирии, Финикии и Палестины, в не меньшей степени, особенно во II тыс. до н. э., вхо­дящее и в цивилизационную периферию Египта.

Через Сирию и Ханаан, сперва при посредничестве их обитателей, а затем и непосредственно, государства Двуречья поддерживали связь с Египтом, сопри­касаясь опосредованно, через порты Сиро-Финикийского побережья (Угарит,Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 357

затем Тир, Сидон и Верит), и с циивилизационным миром Эгеиды: Крито-Ми-кенской, а затем Древнегреческой, на ее архаической стадии, цивилизациями.

Месопотамская цивилизация поддерживала связи и с Хараппской циви­лизацией долины Инда, как опосредованно, через Элам и раннецивилизаци-онные центры Иранского нагорья (Сиалк, Тепе-Яхья, Шахри-Сохте, Мунди-гак) и южных районов Средней Азии (Алтын-Депе, Намазга), так и непос­редственно — морем. Во втором, как и в первом, случае между двумя циви-лизационными центрами опережающего развития (Месопотамского и Ха-раппского) формировалось свое обширное поле пересекающегося воздей­ствия социокультурных импульсов, результатом чего был выход на раннеци-вилизационный уровень как вышеназванных центров Ирана и Средней Азии, так и образование первых цивилизаций на побережье Восточной Аравии (Дильмун на о. Бахрейн и Маган в Омане).

Эти связи имели реальное значение главным образом в пределах последней трети III тыс. до н. э., тогда как с началом следующего тысячелетия вся их система рушится, а в течение первой половины II тыс. до н. э. прекращает жизнь сама Хараштская цивилизация, равно как и большинство раннецивили-зационных очагов Иранского нагорья и Средней Азии. Однако с середины II тыс. до н. э. на Среднем Востоке уже преобладали индо-арийские (южнее Гиндукуша, Памира и Гималаев) и, чуть позднее, ирано-арийские (Средняя Азия и Иранское нагорье) племена, причем последние включались в систему восточ­ной периферии Месопотамской цивилизации.

• С середины II тыс. до н. э., после изгнания из страны гиксосов и успешных действий по завоеванию Нубии и Ханаана, ведущую роль в полицентрической Восточносредиземноморско-Переднеазиатской системе контактов играет Еги­петская цивилизация. При XVIII династии ее доминирование на Ближнем Во­стоке становится неоспоримым, так что даже хеттско-лувийское население Малой Азии, отказываясь от клинописи, переходит на иероглифику. В еще большей степени это относится к областям Принильского Судана, где господ­ство (и политическое, и культурное) цивилизации фараонов было вообще бе­зальтернативным.

В течение II тыс. до н. э. Египет и население восточносредиземноморского побережья (прежде всего, Угарит) поддерживают достаточно интенсивные связи также с Эгейской цивилизацией. Она возникает на рубеже III—II тыс. до н. э. как Критская (Минойская) без сколько-нибудь заметной роли (но, бесспорно, имевших место) соседних раннецивилизационных центров. В XVIII—XVII вв. до н. э. в процессе приобщения к ее ценностям и достижениям ахейских гре­ков она трансформируется в Крито-Микенскую, в рамках которой в XV—XIII вв. до н. э. доминирующей силой выступают уже не критяне, а ахейцы.

Ахейские греки и ближайшие к ним этносы Эгеиды с середины II тыс. до н. э. активизируют морские контакты в масштабах всего Восточного и Цент­рального Средиземноморья. В этом деле после краха Крито-Микенской циви­лизации в XII в. их наследуют финикийцы, уже в IX в. до н. э. приступающие к колонизации Западного Средиземноморья (основание Карфагена и пр.), где они вступают в контакт с формировавшейся (и ими же затем погубленной) южноиспанской цивилизацией Тартеса.

В начале I тыс. до н. э. цивилизационного уровня достигает и Италия: в области Тоскана складывается этрусское двенадцатиградье, причем решаю-358 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

щую роль в возникновении цивилизации этрусков играет морская их мигра­ция со стороны Ближнего Востока — вероятно, из южной части Малой Азии А с VIII в. до н. э. начинается уже греческая колонизация — на первых порах от Южной Италии до Северной Анатолии.

Таким образом, ко второй четверти I тыс. до н. э., когда начинается второй, Антично-Иранский период межцивилизационного взаимодействия, Средизем-номорско-Европейско-Переднеазиатский макрорегион простирался от Испании (Тартес, финикийские колонии) до Памира и Гиндукуша (у западных предго­рий которых формировалось Бактрийское царство и начинал распространять­ся зороастризм), доходя на юге до Йемена и Принильского Судана. По сравне­нию с III тыс. до н. э. его география заметно расширилась, тем более что его силовыми полюсами стали выступать более отдаленные, чем Египет и Месопо­тамия, в своих ведущих центрах друг от друга Греция и Персия.

Уровень развития Сирии и Палестины в принципе уже сравнялся с еги­петским и месопотамским, при том что, в отличие от царств на Ниле, Евфра­те и Тигре, духовное развитие здесь протекало чрезвычайно динамично и драматично, ярким свидетельством чего являются создававшиеся как раз в это время книги ветхозаветных пророков, выдвигавших новую, принципи­ально монотеистическую религиозную концепцию.

Новым, естественно, было и то, что на весьма отдаленной периферии сце­пившихся в решающей схватке за господство над Ближним Востоком, Египтом, Ассирией и Вавилонией формировались два новых цивилизационных мира: онтологизировавший понятия добра и зла зороастрийский Иранский— о г Заг-роса до Гиндукуша и Памира и Эллинский с его необычными для древнего мира тенденциями рационализма и индивидуализма, постепенно расширявшийся в пределах Средиземноморско-Черноморского бассейна. Можно ставить воп­рос и об особом, удаленном от двух рассмотренных центров цивилизационном мире Йемена и Эфиопии, однако важной самостоятельной роли во всемирной истории он не сыграл.

Вместе со складывавшейся в самом центре борьбы и духовных поисков Ближнего Востока древнееврейской, ветхозаветной культурой, культуры древ­них иранцев и в еще большей степени древних греков формировали основы цивилизаций уже новой генерации: Иранско-Зороастрийской и Античной, Греко-Римской, с оказавшимся между ними, компенсировавшим свою воен­но-политическую несостоятельность созданием первой последовательно мо­нотеистической религии — иудаизма — Палестинско-Сирийским миром.

Антично-Иранский период начинается с формированием основ социокуль­турных систем древних иранцев и древних греков, при том что именно в это время — столетия гибели Израильского и Иудейского царств, "Вавилонского пленения" и прочих бедствий — духовный накал в Палестине достигает сво­его апогея, раскрываясь в деятельности и творчестве ветхозаветных проро­ков, в первую очередь Исайи, Иеремии и Иезекииля.

Будучи территориально весьма удаленными друг от друга, центры форми­рования новых духовных традиций — древнегреческой, начиная с ее архаи­ческого периода, и иранско-зороастрийской — длительное время не только не взаимодействовали между собой (до второй половины VI в. до н. э.), но и с ареалом древнееврейской культуры, связанном не позднее как с X в. до н. э. с Йеменско-Эфиопским цивилизационным ареалом. Достаточно вспомнитьАнтичная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности__________359

визит к царю Соломону царицы Савской (из йеменского государства Шаба) и отправку им кораблей с финикийскими командами за Красное море.

Иудейско-зороастрийское взаимодействие (при том что заимствующей сто­роной выступала ветхозаветная культура) начинается, по сути, лишь с заняти­ем Вавилона войсками персидского царя Кира в 539 г. до н. э. (хотя столетием ранее библейский Товий бывал в Рагах Мидийских — древнем Тегеране). Иудей-ско-эллинские связи устанавливаются еще позднее — с появления греко-маке­донских войск Александра в Сирии и Палестине в 332 г. до н. э., при том что в течение, как минимум, всего следующего столетия заимствующей стороной выступала прежде всего иудейская. К этому времени Египет и Месопотамия утрачивают самостоятельную роль в социокультурном развитии человечества.

Иранско-Зороастрийская цивилизационная система имела богатое, оригиналь­ное содержание и величественную историю, которые до сих пор остаются недо­оцененными. В этом повинно и в целом негативное отношение к "персам" или "парфянам" античной традиции, поскольку персы для греков и ранних византий­цев, а парфяне для римлян были главными соперниками в их борьбе за господство на Ближнем Востоке, и то, что в середине VII — начале VIII вв. данная цивилиза­ция была разрушена арабами, хотя ее достижения и традиции и стали одним из оснований, на которых возводилась Мусульманская цивилизация.

Основы древнеиранского цивилизационного мира формируются на рубеже II—I тыс. до н. э., когда на обширных пространствах Среднего Востока между Аралом и Индийским океаном, от Памира и Гиндукуша до Загроса, осуществлял­ся грандиозный синтез пришлых из пояса Евразийских степей скотоводческих ирано-арийских племен с потомками распавшихся в течение II тыс. до н. э. ран-нецивилизационных очагов Иранско-Среднеазиатского региона, представлявших периферийные формы месопотамско-эламской цивилизационной традиции.

Еще до этого времени происходит разделение на две ветви древнеиранских народов: западную, представленную в дальнейшей истории, в первую очередь, индийцами и персами, и восточную, среди этнических групп которой наиболее известны бактрийцы и согдийцы. Целый ряд древнеиранских этносов занимал промежуточную позицию между двумя названными ветвями. Среди них осо­бого внимания заслуживают парфяне, чьи первоначальные владения находи­лись в пределах современного Туркменистана, и хорезмийцы — древние оби­татели Южного Приаралья, преимущественно Амударъинской дельты.

В течение первой половины I тыс. до н. э. две названные ветви древнеиран­ских этносов играли особую роль в формировании основ общеиранской циви­лизации. Решающим в ее становлении как некоего уникального социокультур­ного целого было возникновение и распространение древнейшей (наряду с иудаизмом) "пророческой религии" — зороастризма, связанного с именем ее основателя Заратуштры (Заратустры, Зороастра античной традиции). При всем разнообразии опирающихся на весьма скудную источниковедческую базу мне­ний, наиболее вероятным представляется отнесение его жизни приблизитель­но к X—IX вв. до н. э. в восточноиранском ареале: где-то в пределах Западного Таджикистана, Южного Узбекистана или Северного Афганистана.

Отсюда зороастризм с его последовательно дуалистической религией про­тивостояния благого бога света и добра Ахурамазды и властителя тьмы и зла Ахримана, высокими этическими идеалами, корпусом священных книг ("Авес­та"), ориентированной на почитание огня и света обрядовой стороной распро-360

Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности__________361

77л — Империя Ахеменидов в V в. до н. э.

"•Jjj) — Область древнеиранского культурного влияния в эпоху Ахеменидов

— Финикия и побережья, колонизованные финикийцами

— Греция и побережья, колонизованные греками

(О) — Основные государства, вошедшие в состав империи Ахеменидов

, ( ) — Другие страны: 1 — Персия, 2 — Мидия, 3 — Бактрия, 4 — Вавилония, 5 — Египет,

6 — Лидия, 7 — Этрурия, 8 — Скифия, 9 — Напата и Мероэ, 10 — Саба

Карта 16. Древнеиранская цивилизация в эпоху Ахеменидов (вт. пол. VI—сер. IV вв. до. н. э.)

страняется среди ираноязычных этносов Среднего Востока, укореняясь к сере­дине VII в. до н. э. и в западноиранском ареале, как раз в период тяжелейшей борьбы мидийцев с господствовавшей на Ближнем Востоке военизированной Ассирийской державой.

Зороастризм, утверждавший идеалы справедливости и чести (концепция "арты") и обещавший загробное блаженство тем, кто пал в борьбе за них, стано­вится идейным знаменем борьбы западноиранских народов за независимость против Ассирии, а их победа, тем более стремительное установление иранского господства над всем Ближним Востоком при Кире Великом (559—530 гг. до н. э.), служила лучшим доказательством истинности исповедуемой религии.

Если на востоке общеиранского ареала закладывались духовные основы новой цивилизации, то ее организационно-политические формы, как и основы ее худо­жественной традиции, вырабатывались в его западной части — на периферии могущественных месопотамских деспотий, прежде всего -— Ассирии. Мидийцы, как и тем более сменяющие их в качестве ведущей политической силы на Ближ­нем и Среднем Востоке в середине VI в. до н. э. персы, воспринимают уже веками отработанные приемы и методы организации и управления, принципы городской жизни, каноны парадного монументального искусства и пр. После завоевания Камбизом в 525 г. до н. э. Египта первая персидская империя — держава Ахемени­дов — достигает приблизительно тех границ, в которых она просуществовала сле­дующие два столетия — до ее покорения Александром Македонским.

В течение двух веков Ближний и Средний Восток, от Нила до Памира и от Босфора и Дарданелл до р. Инд, входили в состав единой, в целом стабильной и обустроенной военно-политической макросистемы. В ее пределах налажи­вался обмен товарами и информацией, взаимодействовали разнообразные на­ционально-культурно-религиозные традиции, вырабатывались некие общие социокультурные основания дальнейшей жизни народов данного региона.

Империя Ахеменидов охватывала преимущественно те земли, которые ты­сячелетие спустя станут ведущими в процессе становления цивилизации Му-362 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

сульманского мира: прежде всего Сирию и Месопотамию, с одной стороны, и Иран с южными областями Средней Азии и Северным Афганистаном — с другой, при постепенном подключении Египта, Анатолии и других территорий. Уже тогда, как и в эпоху Халифата, явственно проступали духовно-культурные различия преимущественно семитоязычного Ближнего Востока и, главным об­разом, ираноязычного Среднего Востока, хотя в мусульманское время религи­озная общность делала их менее выразительными.

Создается впечатление, что социокультурная система империи Ахеменидов, при всей ее гетерогенности, представляется своего рода прообразом того циви-лизационного единства народов Ближнего и Среднего Востока, которое было достигнуто благодаря арабским завоеваниям и распространению ислама. Но в отличие от последнего, зороастризм не вышел за пределы ираноязычной среды, да и в ней самой подвергался размыванию и синкретизации, что выражалось, в частности, в возрастании значения культов Митры и Анахиты во второй полови­не I тыс. до н. э. Кроме того, зороастризм, в отличие от буддизма, христианства и ислама, не обладал высоким профетическим потенциалом, и его служители, как правило, не стремились к обращению в веру Заратуштры иноплеменников.

Существеннейшим препятствием на пути завершения социокультурной кон­солидации областей Ближнего и Среднего Востока в древности стала греко-ма­кедонская экспансия, докатившаяся до берегов Окса (Амударьи), Яксарта (Сыр-дарьи) и Инда. Она, как и сменяющая ее в самом конце I тыс. до н. э. агрессия Рима, на несколько веков отсрочили завершение социокультурной интеграции Ближнего и Среднего Востока в рамках одной цивилизационной системы.

Иранцам потребовалось полтора века, чтобы оправиться от нанесенного им Александром поражения и ущерба. Однако и создание могущественного Парфян­ского царства, царям которого в 141 г. до н. э. удалось отвоевать у сирийских Селевкидов Вавилонию, а в 53 и 36 гг. до н. э. разгромить римские легионы (Крас-са, затем Марка Антония), не привело к восстановлению их власти над областями Восточного Средиземноморья (к чему иранцы, уже в лице персов Сасанидов, стре­мились вплоть до начала VII в.). Более того, римлянам в начале II в., при Траяне, удается добиться решающего перелома в борьбе с парфянскими царями династии Аршакидов, а столетием позднее полностью разгромить их державу.

Однако сопровождающееся постоянной напряженной борьбой противостоя­ние на Ближнем Востоке Позднеантично-Ранневизантийского и Иранского миров от момента гибели Парфянского царства в начале 20-х гг. III в. затягивается еще на четыре столетия, в течение которых ираноязычный мир находился под властью могущественной персидской державы Сасанидов. Последним, особенно таким могущественным представителям этой династии, как Шапур II (309—379) или Хос-ров I Ануширван (531—579) и Хосров II Парвиз (591—628) преимущественно уда­валось удерживать под своим контролем не только ираноязычный регион до Па­мира и Гиндукуша на востоке, но также прочно владеть Месопотамией, частично контролируя Закавказье и Приевфратскую Сирию. С 570 г., после завоевания Йемена (до того разбитого эфиопами), их влияние доминировало в Восточной и Южной Аравии. В 614 г. персы овладели Дамаском и Иерусалимом, в 619 г. — Египтом, а в 626 г. их войска стояли на азиатском берегу Босфора — перед самим Константинополем, заняв предварительно Армению и Малую Азию.

На какое-то мгновение заветная мечта Сасанидов о восстановлении Иран­ской империи в границах времен Ахеменидов была осуществлена. Однако этоАнтичная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 363

была пиррова победа — силы персов были истощены, и через два года Визан­тия вернула утраченные области. Однако главный удар был нанесен с юга: в 637 г. арабы захватили Месопотамию, где находилась столица Сасанидского государства Ктесифон, а к 651 г. завершили завоевание Ирана, одновременно отторгнув и от Византии едва возвращенные ею ближневосточные провинции.

Так к середине VII в. Иранско-Зороастрийская цивилизационная система рухнула и ее территории были включены в ядро утверждавшейся на Ближнем и Среднем Востоке Мусульманской цивилизации.

Параллельно с формированием Древнеиранского мира закладывались осно­вы и Античной цивилизации. Ее первоначальным центром была Греция, опра­вившаяся после катастрофы падения Крито-Микенской системы и в первой чет­верти I тыс. до н.э. вставшая на путь формирования социокультурной системы нового, древнеевропейского типа.

Первичные цивилизационные очаги античного типа к так называемому "гоме­ровскому времени", к VIII в. до н. э., утверждались преимущественно в пределах Эгеиды, на побережье материковой Греции (Коринф, Мегара, Афины и пр.), на островах (Халкида и Эретрия на Эвбее, Митилена на Лесбосе, Хиос, Самос и пр.) и на побережье Малой Азии, прежде всего в Ионии (Милет, Эфес, Фокея и пр.).

Греки с самого начала античной истории проявляют невиданное ранее стрем­ление к внешним сношениям, к установлению морских связей с весьма отдален­ными, по понятиям тех времен, областями. Так, уже на рубеже IX—VIII вв. до н. э. на побережье Киликии, Сирии (в частности, в устье Оронта) и Палестины появля­ются маленькие, но постоянные греческие поселения, представлявшие собою тор­говые базы (эмпории) греков. С этого же времени в самой Эгеиде (Крит, Родос, Эвбея, Аттика) появляются изделия сиро-финикийского и египетского происхож­дения. Конкурируя с финикийцами, у которых они перенимают многие достиже­ния, в том числе и алфавит, греки активно включаются в систему восточносреди-земноморских экономических и культурных связей, закладывая основы своего дальнейшего продвижения в Западное Средиземноморье и Причерноморье.

К началу VIII в. до н. э. они уже обживали Троаду и Эгейское побережье Фракии. Около 775 г. до н. э. милетцы основывают Кизик (на Мраморном море) и Трапезунд, непосредственно выходя к Колхиде. А около 750 г. халкидяне основывают первую греческую колонию в Италии — Кумы, после чего колони­зационный поток из Эгеиды на запад значительно возрастает. Во второй поло­вине VIII в. до н. э. греки уже достаточно прочно обживают плодородное и, в отличие от областей Восточного Средиземноморья, негусто заселенное побе­режье Южной Италии до Неаполитанского залива, параллельно осваивая и Сицилию, где около 733 г. до н. э. коринфяне закладывают важнейший город этого острова — Сиракузы.

К V в. до н. э. эллины охватили своим колонизационным порывом огромную протяженность морских побережий. Отдельные их колонии-форпосты мы ви­дим даже на Средиземноморском побережье Испании (Менанка, Гемероскопей-он, Сагунг), однако здесь, как и на Балеарских островах и Сардинии, доминиро­вали финикийцы — карфагеняне.

Сплошной зоной греческой колонизации стали, во-первых, Средиземномор­ское побережье современной Франции, где во главе с Массалией (современным Марселем) расцветают такие города, как Эмпорион, Агата, Амфиполь, Никея и пр., во-вторых, южное побережье Италии до Неаполя и основная территория364____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Сицилии (кроме обжитого карфагенянами ее западного выступа), в-третьих, часть Ливийского побережья — Киренаика с ее союзом пяти городов во главе с Кире-ной, в-четвертых, все побережье Фракии от Халкидики в Эгеиде до Истрии при устье Дуная (Истра), в-пятых, все западное и северное побережье Малой Азии с прибрежной полосой современных Грузии и Абхазии, в-шестых, области Север­ного Причерноморья, где особо значительные сгустки греческих поселений ви­дим в низовьях Днестра (Тира, Никоний), у Богу-Днепровского лимана (Борис-фен, Ольвия), на юго-западной оконечности Крыма (Херсонес) с последующей колонизацией оттуда и Северо-Западного Крыма (Керкинитида), в областях, при­мыкающих к Керченскому проливу — от Феодосии до Горгиппии (Анапы) во главе с Пантикапеем. При этом отдельные греческие колонии мы знаем от Кор­сики (Алалия) до Кипра (Солы, Пафос, Саламин) и Киликии (Таре, Анхиал), в устьях По (Адрия), Дона (Танаис) и Нила (Навкратис).

Как видим, древнегреческая колонизация к середине I тыс. до н. э. охватила большую часть Средиземноморского бассейна и практически все Причерномо­рье. И если в Восточном Средиземноморье греки сами длительное время ока­зывались как бы на периферии великих цивилизаций Ближнего Востока — Египта, Месопотамии, связанных с ними областей Сиро-Палестино-Финикий­ского и Анатолийского регионов, то в других направлениях своего распростра­нения они прямо надвигались на позднепервобытные общества, стимулируя их выход на уровень раннецивилизационных отношений. И если в одних случаях (как, скажем, в Причерноморье) они выступали единственным цивилизацион-ным ферментом, то в других, главным образом в Западном Средиземноморье, им приходилось выдерживать жесточайшую конкуренцию с другими цивили­зованными народами — носителями трансформированной ближневосточной традиции: карфагенянами и этрусками.

Иными словами, если в пределах Причерноморья и Приазовья варварские народы, главным образом фракийцы Восточных Балкан и Нижнего Дуная, скифы Северопричерноморских степей и праславяне Лесостепной Украины, как и меньшие по численности этнические группы (тавры, синды, меоты и пр.), воспринимали импульс преимущественно одной, собственно древнегре­ческой цивилизации, причем в виде не военного вызова, а торгового сотруд­ничества, то в Западном Средиземноморье ситуация выглядела гораздо слож­нее. Здесь, в сущности, "на равных" конкурировали этруски, карфагеняне и греки, и когда последние начали возобладать, первые и вторые заключили союз. В 539 г. до н. э. карфагенско-этрусский флот наносит решающее пора­жение греческому (собственно — фокейскому) у берегов Корсики, после чего эллинам в Западном Средиземноморье остается довольствоваться тем, чем им удалось завладеть до этой даты.

Цивилизационный процесс в Западном Средиземноморье проходил под знаком не только карфагенско-этрусско-греческого противостояния, но и ак­тивной роли местных, достаточно высокоразвитых этносов, оказавшихся в си­стеме столь сложных и многосторонних вызовов внешних, более могуществен­ных и культурных сил. В течение второй половины VIII—VII вв. до н. э. греки и в меньшей степени карфагеняне оттесняют от побережья уже вполне вышед­ших на рубеж цивилизационной стадии коренных обитателей Сицилии, сике-лов, устанавливая в конечном счете свое господство над ними. Аналогичным образом от моря и плодородных долин в гористые местности оттесняется иАнтичная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 365

менее развитое местное население Западного Средиземноморья: греками в Южной Италии и карфагенянами в Северной Африке (в пределах современ­ных Туниса и отчасти Алжира).

К 500 г. до н. э. усилиями карфагенян была уничтожена первая цивилиза­ция Испании — Тартес в бассейне р. Гвадалквивир, после чего местные ранне-цивилизационные тенденции в весьма замедленном темпе, прерываясь даль­нейшей карфагенской, а затем, уже окончательно, римской экспансией, реали­зуются во внутренних районах Пиренейского полуострова.

В таком контексте легче понять и условия образования раннецивилизаци-онного центра в Средней Италии, ио нижнему течению р. Тибр, во главе с Римом. По Варрону, город был основан в 753 г. до н.э., однако в течение после­дующих полутора — двух столетий никакой особой роли в истории Западного Средиземноморья не играл. Он находился в непосредственной близости от Этрурии, воспринимая цивилизационные достижения (в том числе и основы письменности) преимущественно от нее.

В то же время ближайшими соседями римлян "царского периода" с юга оказались греки Неаполя, Кум и Дикеархейи, тогда как через гавань Остии обитатели Лациума поддерживали связь и с карфагенянами. Возглавляемые Римом общины Лациума занимали плодородные, выходящие к морю области. Этим их положение выгодно отличалось от других групп италиков (умбров, марсов, сабинов, самнитов и пр.), владевших внутренними, гористыми областя­ми Апеннинского полуострова.

Доминирование этрусков в северной половине Италии в VII—VI вв. до н. э. определило и установление их господства над Римом, однако их дальнейшее продвижение на юг было остановлено греками Кум, разбивших этрусков в 524 г. до н. э. Это облегчило освобождение римлян, изгнавших в 509 г. до н. э. после­днего своего царя этрусской династии Тарквиния Гордого и заключивших союз с конкурентами этрусков — карфагенянами.

В следующем году, при помощи италийских греков, им удалось отстоять независимость в борьбе с этрусками, после чего, сперва медленно, а затем все решительнее, римляне в той или иной форме (где силой, где через союзничес­кие соглашения) подчиняют племена италиков Апеннинского полуострова, ос­лабленные галльским нашествием начала IV в. до н. э. города-государства эт­русков, а затем и греческие колонии Южной Италии, господство над которыми было окончательно закреплено победой над эпирским царем Пирром при Бе-невенте в 275 г. до н.э. С этого момента борьба за господство над Западным Средиземноморьем разворачивается уже между господствующими в Северной Африке карфагенянами и завладевшими Италией римлянами.

По отношению к Древнегреческой цивилизации, в орбите прямого воздей­ствия которой после блестящих завоеваний Александра на Востоке оказалась вся Западная Азия до Инда с Египтом, два названных полюса сил Западного Средиземноморья в IV—III вв. до н. э. представляли вполне самостоятельные социокультурные системы, имеющие вполне (Карфаген) или преимуществен­но (Рим) иные цивилизационные основания.

Карфагеняне и по происхождению, и по своим традициям экономической, общественной и культурной жизни были прямыми потомками и наследниками финикийцев — полноправных представителей ближневосточного цивилизаци-онного круга. И если разрушение Тира греко-македонскими войсками в 332 г.366

Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

Античная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 367

^Т — Древняя Греция, направления греческой колонизации и древнегреческие колонии f/a — Пределы завоеваний Александра Македонского и территории эллинистических государств — Пределы древнегреческого культурного влияния в эпоху эллинизма

( J — Страны и государства, интегрированные в систему Античной цивилизации в эпоху элли­низма: 1 — Македония, 2 — Фракия, 3 — Лидия, 4 — Фригия, 5 — Армения, 6 — Финикия, 7 — Сирия, 8 — Иудея, 9 — Египет, 10 — Вавилония, И — Мидия, 12 — Персия, 13 — Парфия, 14 — Согдина, 15 — Бактрия, 16 — Хорезм, 17 — Скифия, 18 — Этрурия, 19 — Рим, 20 — Карфаген, 21 — Manama и Мерод, 22 — Аксум, 23 — Саба ^^ — направления влияния Индии и Китая

Карта 17. Античная цивилизация в эпоху эллинизма (III—II вв. до н. э.)

до н. э. нанесло роковой удар по основам финикийской социокультурной сис­темы в Восточном Средиземноморье (где последняя процветала в течение двух веков существования державы Ахеменидов), то Карфаген с этого времени как раз и становится главным репрезентантом оригинальной (в том числе и своей способностью легко воспринимать иноэтничные влияния) сиро-финикийской цивилизационной традиции.

Сложнее обстоит дело с Римом. Как отмечалось, его социокультурные ос­нования в VIII—VI вв. до н. э. утверждались при решающей роли этрусских традиций, воспринимавшихся италийским населением Лациума. Однако со вре­менем все большую роль начинают играть и воздействия со стороны италий­ских греков, значительная часть которых в конце IV — начале III вв. до н. э. непосредственно включается в состав Римского государства, способствуя нача­лу его медленной эллинизации. Однако о существенных успехах в этом про­цессе можно говорить лишь начиная со II в. до н. э. До этого борющаяся в течение всего III в. до н. э. объединенная под властью Рима Италия представля­ет особую Этрусско-Латинскую цивилизацию, в известном смысле перифе­рийную по отношению как к карфагенской филиации цивилизационного мира древнего Ближнего Востока, так и к Древнегреческой цивилизации времен поздней классики и раннего эллинизма.

Процесс стремительного вхождения Римского государства в цивилизацион-ную систему эллинистического мира начинается с рубежа III—II вв. до н. э., после того как римляне, разгромив Ганнибала при Замме в 202 г. до н. э. и победно закончив Вторую Пуническую войну, в результате чего они стали хо­зяевами Западного Средиземноморья, начинают экспансию на восток. В 197 г. до н. э. они наносят решающее поражение Македонии при Кеноскефалах, а в 190 г. до н. э. разбивают при Магнесин войска Антиоха III, царя могуществен­ной западноазиатской державы Селевкидов.

К середине II в. до н. э., особенно после того, как в 146 г. до н. э. был уничтожен Карфаген, подавлены очаги сопротивления в Греции, а Македо­ния превращена в римскую провинцию, гегемония Рима во всем бассейне Средиземного моря становится непререкаемой. Следующие победы на вос­токе, среди которых надо прежде всего упомянуть уничтожение Понтий-368 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

ской державы Митридата VI Евпатора к концу 60-х гг. I в. до н. э. и включе­ние в состав Римского государства Египта в 30 г. до н. э., определяют рас­пространение владычества римлян до Евфрата. Параллельно заканчивается завоевание Северной Африки и Западной Европы между Атлантикой и Рей­ном (с Британией).

В результате этих завоеваний к рубежу эр Античная цивилизация консти­туируется как некое структурно упорядоченное социокультурное единство в пределах прилегающих к Средиземному морю земель. Ее внутреннее содержа­ние составляет эллинистическая культура, основы которой в той или иной фор­ме восприняты как коренным коптско-арамейско-армяноязычным населением Ближнего Востока, так и римлянами, латинизирующими преимущественно кель­тское население завоеванной ими Западной Европы и кельтско-иллирийско-фрако-дакийских обитателей придунайских провинций.

Рим придает уже в принципе исчерпавшему свои творческие возможно­сти Античному миру формальную, структурную упорядоченность, при том что сами римляне вполне реорганизуют свою культуру на общеэллинисти-ческих основаниях.

Для первых веков нашей эры структура Античной цивилизации может быть представлена следующим образом. Двумя ее основными субцивилизационными ареалами выступают грекоязычное Восточное Средиземноморье с Причерномо­рьем и латиноязычный Западносредиземноморско-Приатлантический регион с его придунайским ответвлением. В этом своем греко-римском дуализме Антич­ная цивилизация в известной степени напоминает двойственную же структуру современных ей цивилизаций Индии и Китая.

Однако в каждом из этих ареалов, при всем доминировании грекоязычной или латиноязычной культур, сохранялись и не вполне ассимилированные ими местные социокультурные традиции. Особую живучесть они демонстрируют в пределах зоны древних цивилизаций Ближнего Востока: Египта, Палестины, Сирии, Верхней (захваченной у Парфян в 167 г.) Месопотамии.

Аналогичную ситуацию в то же время наблюдаем и в соседних, не иранс­ких, областях Парфянского царства, особенно в Месопотамии. Именно здесь, в угнетаемой в течение многих столетий персами, греко-македонцами, римляна­ми и парфянами ближневосточной, преимущественно семитской, арамейскоя-зычной среде, главным образом на иудейской, ветхозаветной основе (при воз­действии на нее как эллинистической, так и иранско-зороастрийской тради­ций) формируются базовые принципы новой духовности, постепенно офор­мившейся в виде древнехристианской культуры (конкурирующей с зарождаю­щимися здесь же митраизмом, гностицизмом и манихейством).

Таким образом, можно сказать, что в первые века нашей эры Средиземно-морско-Европейско-Переднеазиатская макроцивилизационная система состо­яла из двух больших региональных цивилизаций — Античной, приблизительно в границах Римской империи, и Иранской, основу которой составляли держа­вы парфян Аршакидов и сменивших их персов Сасанидов.

Между ними явственно просматривается древнеближневосточный социокуль­турный мир арамеоязычных обитателей Палестины, Сирии и Месопотамии, а также близких к ним по духу коптов Египта, армян и сильно эллинизированных иудеев городов Средиземноморья. Этот мир, примерно соответствующий тому, то АДж. Тойнби понимал под Сирийской цивилизацией, является одновременноАнтичная цивилизация и средиземноморско-европейско-переднеазиатская система древности 369

завершением традиций древнего Ближнего Востока и отправной точкой нового социокультурного спектра, дающего выход на Мусульманскую, Восточнохристи-анскую и Западнохристианскую цивилизации.

Предельно упрощая, можно сказать, что этот новый, оформляющийся на рубеже эр на Ближнем Востоке духовный фермент и определяет последующую трансформацию латиноязычной античной субцивилизации в Западнохристи­анскую цивилизацию, а грекоязычной — в Восточнохристианскую, при том, что на его основе, в сочетании с глубокими иранскими традициями и отдель­ными элементами античной культуры, со временем утверждается Мусульманс­кая цивилизация в двух ее основных субцивилизационных проявлениях — ара-боязычном Ближнего Востока и ираноязычном Среднего Востока.

Таким образом, в VII в. прежняя антично-иранская Средиземноморско-Пе-реднеазиатская макроцивилизационная система приобретает качественно но­вый вид. Теперь — это Западноазиатско-Североафриканско-Европейская циви-лизационная макросистема, состоящая из Мусульманской, Восточнохристианс-кой и Западнохристианской цивилизаций. Начался третий, Христианско-Мусуль-манский период цивилизационного взаимодействия в этом огромном регионе.ГЛАВА XI

ТРАДИЦИОННЫЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ ЮЖНОЙ И ВОСТОЧНОЙ АЗИИ

Социокультурные основы традиционной Индийской цивилизации Становление структуры традиционной Индийско-Южноазиатской макроцивилизационной системы

Социокультурные основания традиционной Китайской цивилизации Становление структуры традиционной Китайско-Восточноазиатской макроцивилизационной системы

Традиционная Япония и ее место в системе Китайско-Восточноазиатской макроцивилизации

Социокультурные основы традиционной Индийской цивилизации

Индия, Китай, а также исторически связанные с ними страны Центральной (Тибет, Монголия), Юго-Восточной (Бирма, Таиланд, Вьетнам и пр.) и Дальнево­сточной (Корея, Япония) Азии реально представляют собою некое духовное це­лое, противополагающееся в мировом масштабе (по крайней мере, вплоть до XX в.) цивилизациям авраамитского круга религий и связанных с ними культур. В основе их мировоззрения лежит совершенно иное видение трансцендентных основ бытия, космо-исторического процесса и человеческого бытия-в-мире.

В качестве метафизической первоосновы реальности тут, как о том шла речь выше, выступает не Бог как личность, а имперсональная первосубстанция (Брахма, Шунья, Дао), в мире действуют бесконечные множества богов, духов, демонов и пр., что легко сочетается с идеей метафизического монизма бытия, поскольку, как справедливо отмечает Г.С. Померанц, логика этих культур не знает закона исключенного третьего. Мир возникает, трансформируется и гибнет в пределах бесконечно повторяющихся миллиардолетних циклов в силу внут­ренней закономерности, а не по воле Демиурга.

Душа в своем бесконечном странствии проходит бесконечное количе­ство перевоплощений, бывает в оболочке чуть ли не всего живого, прежде чем отбыть свои многочисленные человеческие существования. Она, в сущ­ности, свободна в своем выборе, являясь ограниченной лишь результатами своих прошлых дел (кармой) и реализациями других душ, так что традици­онной для Христианско-Мусульманского мира дилеммы: свобода воли — Божественное предопределение — эти цивилизации не знают.

Такого рода духовное родство культур Южной, Юго-Восточной, Восточной и частично Центральной Азии, в этом смысле принципиально отличных от иудей-Традиционные цивилизации южной и восточной азии 371

ско-эллинско-христианско-мусульманской традиции, бесспорно, связано с ко­лоссальным воздействием индуистско-буддийского комплекса представлений и традиций вплоть до Шри-Ланки, о. Бали, Японии, Бурятии и Калмыкии.

Однако, и это следует подчеркнуть, принесенные из Индии буддийские воз­зрения в Восточной Азии легко и органично сочетались с местными религиозно-философско-мифологическими воззрениями даосского (Китай) и синтоистского (Япония) типов, дальнейший синтез которых привел впоследствии к появлению таких духовных явлений, как чань- и дзен-буддизм. В то же время распростра­нявшиеся из Индии воззрения никогда (в отличие от христианства или ислама) не претендовали на тотальное господство над всеми сферами социокультурного бытия и, вписываясь в сложившиеся реалии, вполне мирно уживались с освяща­ющими последние доктринами, прежде всего с конфуцианством.

Такая органическая взаимодополняемость (комплиментарность) двух имев­ших различные истоки традиций (вне Индии, куда китайские влияния практи­чески не проникали) свидетельствует об их большой мировоззренческой близо­сти (по сравнению с ареалом авраамитских религий), фиксируемой на уровне трактовки базовых понятий — прежде всего имперсонального трансцендентно­го первоначала — Брахмы и Дао, еще до того, как об установлении прямых связей между Индией и Китаем мы могли бы вести речь.

Индия конца II — начала I тыс. до н. э., как и Эгеида того времени, была тем регионом, где имел место длительный процесс становления вторичной (по от­ношению к предшествовавшей ей) цивилизации в процессе сложного взаимо­действия пережиточных социокультурных структур, оставшихся после дезин­теграции в долине Инда общества Хараппы и Мохенджо-Даро, с перенесенны­ми в Северо-Западный Индостан из Евразийских степей общественными отно­шениями пастушеских племен индо-ариев, поклонявшихся ведическим богам: Индре, Варуне, Митре, Сурье и пр.

Сегодня можно считать доказанным, что гибель, точнее — длительное уга­сание цивилизации долины Инда (типологически сходной с современными ей обществами Египта и Шумера) было обусловлено не варварским вторжением, а глубочайшим, охватившим ее в первой половине II тыс. до н. э. внутренним кризисом, причины которого мы можем представить себе сегодня лишь в са­мых общих чертах. Но едва ли приходится сомневаться, что ее несколькомил-лионное население в массе своей не погибло, а постепенно расселилось по соседним, более восточным и южным областям, возможно вплоть до Шри-Лан­ки и Мальдивских островов, передавая менее развитому населению Декана и более южных областей вместе с передовыми хозяйственно-культурными навы­ками и свой, дравидийский, язык.

Распад великой городской цивилизации, хозяйственной основой которой было ирригационное земледелие переднеазиатского типа, принесенное в За­падный Индостан выходцами из Передней Азии в VI—V тыс. до н. э., при постепенной переориентации ее потомков на иные, приспособленные к мус-сонному климату системы аграрного производства, не требовавшие на первых порах надобщинной организации хозяйственной деятельности, должны были привести к качественной трансформации всей прежней социокультурной сис­темы. Крушение отработанной государственной машины хараппского перио­да, при неизбежных в таком случае хозяйственном развале и тяжких лишени­ях, дискредитации сопряженных со старой общественной системой религиоз-372____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

но-мировоззренческих установок, предполагало и глобальный мировоззренчес­кий кризис, равно как и стремление к преодолению его.

Разочарование в прежних культах и системе ценностей в эпоху связанных с гибелью цивилизаций бедствий и переселений, очевидно, и нашло выражение в столь характерной для всей последующей индийской философии (в частности, джайнской и буддийской, не связанных признанием авторитета Вед) глубоко пессимистической оценки человеческого бытия-в-мире. Распад основывавшейся на централизованной власти-собственности государственной системы должен был определять и неизбежный отход от старых — государственных же, как и во всех раннеклассовых обществах, культурных форм. То и другое еще более усу­гублялось социальными последствиями (и их восприятием) установления в се­верной половине Индостана господства пришлых, иноэтичных племен.

Утвердившиеся во второй половине II тыс. до н. э. в Пенджабе скотоводы-арии, сохранявшие довольно прочную систему общинно-племенной организа­ции, основанной на типичной для индоевропейских народов древности трехча-стной социальной системе варн, в мировоззренческом плане были ориентиро­ваны на смутно осознававшуюся уже в поздневедический период идею миро­вой целостности — Брахмана, который, как кажется, первоначально просто символизировал дух единства общины.

Социальная сплоченность членов арийского общества, тем более необходи­мая в условиях расселения по обширным, малоизведанным пространствам и под­чинения аборигенов, непосредственно проявлялась (и, в свою очередь, укрепля­лась) в коллективных культовых действиях и ритуалах. Центральное место в них занимали жертвоприношения как форма укрепления связи сообщества "арьев-благородных" с миром покровительствующих им богов: Индре, Варуне и пр. Неарии — темнокожие потомки дравидоязычных аборигенов, составившие чет­вертую, низшую и угнетенную, варну шудр — к официальному культу (как сво­его рода квинтэссенции общественно-религиозной жизни) не допускались.

Изначальная отчужденность от социокультурной системы властвующей ино-этничной элиты (в которую доступ заведомо был закрыт всем лицам неарий­ского происхождения), помноженная на сознательное недопущение темноко­жих потомков аборигенов к участию в общественно-религиозной жизни, спо­собствовала индивидуализации духовной жизни ущемленных в человеческих правах людей — потомков местной погибшей цивилизации. В их среде появля­ются люди, в жизни которых культы и ритуалы (фаллического, аграрно-эроти-ческого типа, преобладавшие в то время среди автохтонных групп) начинают отступать на второй план, освобождая место аскетической мистике и своеоб­разной вере, основу которой составляли убежденность в перевоплощении душ по закону кармы (воздаяния за содеянное) и нравственная установка на непри­чинение вреда живому (ахимса).

В результате, параллельно с арийскими жрецами-брахманами, полностью ориентированными на традиционный культ девических богов, из автохтонной среды начинают выделяться мистики-отшельники, шраманы, порывающие с миром неравенства и угнетения путем ухода в леса и, соответственно, отказом от принятия предписанных норм социального поведения. При жесткости вар-новых барьеров, усугубляемых этнорасовыми различиями, аскетическое отшель­ничество в некотором отношении становится формой сверхкомпенсации, вы­водящей не желающего признавать свою общественную неполноценность ин-Традиционные цивилизации южной и восточной азии

373

дивида (в обход социальной регламентации и установленной ею иерархии) на непосредственный контакт с миром трансцендентной первореальности, рас­крывающейся в мистическом трансе.

Если утвердившие свою власть арии приобщаются к сакральной сфере че­рез гражданский культ и ритуал, то отдельные, обладающие высоким духов­ным потенциалом представители социально ущемленных групп древнеиндий­ского населения прибегают к иным формам самоутверждения, обеспечивая его при помощи сложной методики овладения скрытыми возможностями чело­веческой психики и физиологии; тайными, однако созвучными чаяниям и ощу­щениям основной массы их соплеменников вероучениями и пр. Их достиже­ния на этом пути (зафиксированные, к примеру, в йогической практике) не могли не производить сильнейшее впечатление на окружающих, включая кня­зей-раджей и брахманов.

Взаимоадаптация культурно-мировоззренческих традиций завоевателей и за­воеванных, ощущаемая уже в факте отождествления отдельных арийский и ме­стных богов (Рудра — Шива и пр.), при постепенном стирании этнических барь­еров в течение первой половины I тыс. до н. э (особенно в княжествах долины Ганга) приводит в середине этого тысячелетия к появлению серии взаимодей­ствующих учений, обычно так или иначе связанных с формами мистической практики. Постепенно на их основе выкристаллизовывались основные для ду­ховной жизни традиционной Индии философские и религиозные системы, в большинстве своем, так сказать, "взаимоконвертируемые" и весьма лояльные по отношению друг к другу, особенно в пределах собственно индуистского комп­лекса (вполне адаптировавшего в Индии во второй половине I тыс. буддизм).

По текстам Вед, Брахманов и Упанишад достаточно отчетливо прослеживается становление универсалистски-трансценденталистских традиций веданты, истоки которой уловимы уже в знаменитом "космогоническом" гимне Ригведы (X, 129) с его концепцией саморазворачивающегося в бытии первоначала — "Единого".

Однако традиция лесного отшельничества и ставшая потом базовой для всей индуистской духовной культуры концепция индивидуального духа (атмы) как аспекта-эманации мирового духа (Брахмы), к которому личность восходит при помощи несовершения плохих поступков и методами медитативной мисти­ки, не могут быть поняты как естественное саморазвитие позднепервобытной идеологии воинственного пастушеского индоевропейского общества.

То и другое, точно так же, как и принципиально пессимистическая оценка земного существования как цепи страданий и пребывания в неведении по от­ношению к высшим истинам, должно было быть органически связанным с традициями доарийского, в первую очередь, постхараппского — дравидоязыч-ного, населения. Так, в "Ригведе" идея перевоплощения душ не зафиксирова­на, однако она, известная (как свидетельствуют этнографические данные) пря­мым потомкам доарийского населения Индии, дравидоязычным и мундоязыч-ным этносам, уже активно разрабатывается в упанишадах: впервые в "Бриха-дараньяка-упанишаде" (III, 2), затем в "Шатапатха-упанишаде" (X, 5, 6), "Айт-рейя-упанишаде" (1,1—4) и др., при том что один из известнейших мудрецов того времени, Яджнавалкья, говорит о ней как о тайной доктрине.

Тем более с доарийскими, в сущности постхараппскими, воззрениями свя­зываются такие школы, как санкхья и йога, которые ставят в центр системы бытия отдельного индивида (точнее, его трансцендентальный дух — Пурушу:374 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

имя заимствовано из традиции) и разрабатывают концепцию освобождения (от уз мира) как целенаправленного отстранения от всего внешнего путем со­средоточения на внутреннем персональном "Я". Примечательно, что изобра­жения божеств в йогических позах известны уже в Хараппской цивилизации.

Однако наиболее непосредственное идейное выражение неприятия чело­веком утвердившейся с арийским завоеванием варновой системы находим в джайнизме, раннем буддизме и учении адживиков — направлений, не призна­вавших авторитета Вед, а значит, и освященных им норм социального устрой­ства. Их индифферентность к вопросу о существовании богов, сосредоточен­ность на этической проблематике, проповедь непричинения вреда ничему жи­вущему (доктрина ахимсы), отличный от текстов упанишад категориальный аппарат и многое другое свидетельствуют о том, что их истоки следует искать вне идейного контекста ведического мировоззрения. Сама их конфронтация (впрочем, чрезвычайно мягкая по сравнению с обычаями христианско-мусуль-манского круга культур) с последними свидетельствует, что эти школы и стали в середине I тыс. до н. э. доступной широким слоям формой преодоления ста­рой, основанной на варновой сегрегации общественной системы — однако гораздо более "в духе", нежели на практике.

Наряду с ашрамами нередко предававшихся самоистязанию отшельников появляются общины-сангхи монахов с умеренным уставом, открытые для вы­ходцев из всех социальных слоев и, что важно подчеркнуть, обычно пользую­щиеся благорасположением и поддержкой со стороны государственных влас­тей. Примечательно и то, что и Вардхаман — Джина Махавира, и Сиддхартха Гаутама — Будда происходили из знатных кшатрийских, военно-аристократи­ческих родов, занимавших ключевые позиции в управлении своими государ­ствами. Оба они, как и прославившийся более радикальной критикой брахма­низма выходец из социальных низов Госала — корифей адживиков, выступали в роли принципиальных противников варновой системы.

Эти и многие другие данные приводят к выводу, что в традиционном индий­ском обществе, вполне сложившемся в своих основных чертах к середине I тыс. до н. э. и почти полтора тысячелетия не менявшемуся, вплоть до начала мусуль­манского завоевания, в качестве основного ограничителя личностных устремле­ний была не государственная власть, а варново-кастовая сегрегация. Последняя, несколько ослабленная во второй половине I тыс. до н. э. благодаря успехам буддизма, особенно при императоре Ашоке, с новой силой возрождается в сле­дующем тысячелетии в силу многих причин, в том числе и в связи с утверждени­ем целостного, сохраняющего пусть и номинальную, но подчеркнутую преем­ственность с ведизмом индуистского культурно-религиозного комплекса.

В Древней Индии варновая система не только в высокой степени блокирова­ла возможности самореализации отдельных личностей — выходцев из низших социальных групп, но и объективно противоречила интересам государственной власти, пытавшейся организовать свой эффективный и, как показывает "Арха-шаста", глубоко продуманный аппарат управления. Варновая система и государ­ственная власть предъявляли человеку различные, зачастую противоречащие друг другу требования и, следовательно, объективно вступали в противоречие.

Поэтому государство было заинтересовано в ослаблении варновой систе­мы, правовой нивиляции своих подданных безотносительно к их сословному происхождению, выведении их из-под власти идеологии, отстаивающей, в пер-Традиционные цивилизации южной и восточной азии________________________________375

вую очередь, привилегии брахманов. В контексте сказанного вполне понятны симпатии многих древнеиндийских монархов к "неортодоксальным" системам: покровительствовавших Будде царей Магадхи — Бимбисары и Аджаташтры, императора-буддиста Ашоки и его отца Биндусары, греко-бактрийского, имев­шего владения в Индии царя Менандра (Милинды индийской традиции) или кушанских властителей, в частности — Канишки.

Для понимания традиционной индийской социокультурной системы важно учитывать, что, вопреки расхожему предрассудку, варны и касты — это совер­шенно разные по своему смыслу и происхождению явления. Если восходящие ко временам арийского завоевания варны представляли собою, в сущности, сословия, разве что с более жесткими межсословными барьерами, чем то обычно наблюдается в сословно-классовых или раннеклассовых обществах, то касты первоначально были собственно профессиональными группами людей, лишь постепенно становившимися эндогамными и приобретавшими статус иерархи­чески соподчиненных корпораций.

Как отмечает А. Бэшем, даже во времена Сюань-цзана (китайского автора VII в, оставившего записи об Индии) еще не существовало строго замкнутых каст, однако к началу II тыс. кастовое деление общества выдвигается на пер­вый план, оттесняя старое варновое. Кастовые институты функционировали независимо от государственной власти, занимаясь не только собственно про­фессиональными делами, но регламентируя и контролируя жизнь своих чле­нов, вместе с тем заботясь о нуждающихся, сиротах и вдовах. Делами управля­ли территориальные советы старейшин, а исключение человека из касты ста­вило его фактически вне общества.

В сочетании с сохранявшимся варновым делением система каст формировала механизмы горизонтальной социокультурной саморегуляции отдельных обществен­ных страт, обеспечивая, особенно в условиях иноземного господства, сохранение традиций, но, вместе с тем, ослабляя государственные образования, расчленяя общественные организмы на отчужденные друг от друга социальные группы и блокируя свободную самореализацию творческих сил людей во внешнем мире.

Жесткая система варново-кастовой регламентации становилась на пути лич­ностной самореализации не только представителей низших, но и привилегирован­ных социальных групп, члены которых были связаны ритуальными запретами куда больше, чем парии-чандалы. В среде знати нередкими бывали случаи разры­ва со своим кругом и предания себя аскезе. Однако само положение представите­лей высших каст открывало перед ними широчайшие возможности гедонистичес­кого времяпровождения, никогда не осуждавшегося традиционными этическими нормами (как, скажем, в христианском мире, особенно в протестантизме).

В этом ключе проясняется и социально-психологический смысл столь ха­рактерного для быта индийской знати (до, а на юге и при доминировании му­сульман) пристрастия к чувственным наслаждениям, проявляющегося, в част­ности, в беспрецедентной эротической окраске поэзии, изобразительного ис­кусства и хореографии.

Симптоматично, что в Индии, в отличие не только от Античного мира, но также и от Китая, переднеазиатского круга культур, синтезировавшихся в кон­це концов в Мусульманский мир, тем более от христианского общества, так и не родилась социально-критическая мысль. Возможно, это было связано с тем, что здесь индивид в решающей степени был стеснен не столько государствен-376 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

ной властью или даже материальными обстоятельствами (хотя, конечно, имело место и это), сколько опутывавшими его на каждом шагу сословными, прямо санкционированными всем религиозно-мировоззренческим комплексом огра­ничениями, первопричиною которых в соответствии с индуистскими и буддий­скими воззрениями была карма.

Человек получал то, что заслужил прошлой жизнью, и никого, кроме са­мого себя, винить не мог. При этом на социальную жалость, снисхождение, пусть хотя бы моральную поддержку со стороны более благополучных людей из иных каст рассчитывать ему не приходилось — ведь, по их мнению, он имел именно то, что сам и заслужил, и помочь себе он может только сам: не ухудшая карму злыми делами.

Господство таких установок в общественном сознании препятствовало (в отличие, в первую очередь, от мусульманского и христианского обществ) разви­тию солидарности и продуктивного сотрудничества, партнерства между различ­ными социальными группами, так что такого рода социальные организмы всегда были малодееспособными в условиях внешней опасности, особенно со второй половины I тыс., что продемонстрировали сперва мусульманское, а потом и бри­танское завоевания Индии, происходившие в целом с удивительной легкостью.

Таким образом, в условиях периодически сменявших друг друга политичес­ких образований, создававшихся местными, а с начала II тыс. все более ино­верными — мусульманскими — династиями, общественные отношения в Ин­дии регулировались по преимуществу не государственными законоположения­ми и институтами, а самой, покоящейся на ведическом авторитете сословно-кастовой системой, выступающей в качестве базовой, матричной в плане де­терминанты поведения по отношению как к высшим, так и низшим категориям индуистского общества. В таких условиях единственным, в сущности, путем преодоления навязываемой каждому (самим фактом его происхождения) фор­мулы жизненного пути (с четким и узким спектром доступных форм самореа­лизации) был отказ от активной самореализации во внешнем мире, возможный лишь через принятие отшельнически-страннической аскезы.

Вместе с тем, в рамках своего социального статуса каждый человек мог реализовываться достаточно полно и свободно — в той мере, в какой он не выходил за статусные ограничения, поскольку государство практически не вмешивалось в частную или корпоративно-кастовую жизнь своих подданных. Жесткая спайка в пределах каст гарантировала их членам определенную соци­альную защищенность от внешних сил, в том числе и государственных инстан­ций. Поэтому в рамках определенных кастовыми законами границ традицион­ная индийская система предоставляла по-своему достаточные возможности для реализации человеком его сущностных сил, сводя к минимуму их ограничения со стороны государственной власти.

Как видим, в традиционной Индии человек был стеснен не столько государ­ством, сколько в высокой степени свободным от диктата последнего обще­ством с его социально-религиозными установками. Последние препятствовали и образованию устойчивых дееспособных государственных образований, оп­ределяя слабость вертикальных связей по сравнению с горизонтальными. Это определяло как политическую беспомощность индийских государств (что осо­бенно ярко видно в случаях вызова со стороны других цивилизаций), так и крайнюю вялость этноинтеграции в рамках последних.

Традиционные цивилизации южной и восточной азии 377

Становление структуры традиционной Индийско-Южноазиатской макроцивилизационной системы

Теперь обратимся к вопросу о формировании региональной макроцивили­зационной системы в пределах Индостана и прилегающих к нему территорий, население которых в последние века до н. э. и первые века н. э. оказалось охваченным буддийско-индуистским влиянием.

Формирование региональной Индийской макроцивилизации начинается еще в середине III тыс. до н. э., когда вокруг цивилизационного центра опережаю­щего развития долины р. Инд, благодаря тесным экономическим и культурным контактам с ним, начинают образовываться отдельные очаги раннегородского развития. Наиболее значительными из них во второй половине III — первой половине II тыс. до н. э. были те, что возникали в зоне перекрещивающегося и взаимоналагающегося воздействия Хараппской и Месопотамско-Эламской ци­вилизаций: на побережье Персидского залива в Восточной Аравии (Маган в Омане и Дильмун на о. Бахрейн), в предгорьях Белуджистана, Афганистана и Иранского плато (культура Кули, Тепе-Яхья, Шахри-Сохте, Мундигак и пр.), в южной зоне среднеазиатских республик (Намазга и Алтын-Депе в Прикопет-дагской Туркмении, Саразм на севере Таджикистана, Джаркутан на юге Узбе­кистана и пр.). По крайней мере в пределах Белуджистана и Афганистана мы с уверенностью можем говорить о доминировании в то время индийских циви-лизационных импульсов.

Менее ясной выглядит картина с цивилизационной интеграцией доарийс-кого Индостана. Восточнее бассейна р. Инд цивилизации эпохи энеолита и бронзового века не обнаружены, однако как лингвистические, так и археоло­гические данные дают основания для вывода, что, по крайней мере, с рубежа III—II тыс. до н. э. в обход пустыни Тар, через Пенджаб в сторону бассейна Ганга и морским побережьем к Камбейскому заливу и предгорьям Виндхья и далее к Декану и Малабарскому побережью начинается движение дравидоя-зычных земледельцев-колонистов, в этнокультурно-языковом отношении не­посредственно связанных с творцами цивилизации Хараппы и Мохенджо-Даро. Особенно эти процессы интенсифицировались к середине — второй половине II тыс. до н. э. в результате краха Хараппской цивилизации и последующего освоения территорий Северо-Западной Индии индо-арийскими племенами. С этого времени, как о том свидетельствует множество прямых и косвенных дан­ных, связанное с хараппскими традициями население осваивает побережья и острова Индийского океана до Мальдивского архипелага и Цейлона.

Утверждение воинственных скотоводческих индо-арийских племен в севе­ро-западных областях Индостана, начиная с Пенджаба, в третьей четверти II тыс. до н. э. стало началом многовекового процесса арийско-дравидийского синте­за. В него, по мере колонизации болотистых джунглей долины Ганга, постепен­но втягивались и заселявшие их племена мунда, представлявшие в Индии общ­ность носителей тибето-бирманских языков. Утверждая свое господство над деморализованными гибелью своей цивилизации темнокожими дравидоязыч-ными аборигенами, отступавшими в гористо-лесистые районы Южной Индии, арии к концу первой трети I тыс. до н. э. прочно овладевают индийским Севе­ром до гор Виндхья. В этой части субконтинента и складывается основа соб­ственно традиционной Индийской цивилизации, основные принципы и струк-378____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

туры которой, по единодушному мнению исследователей, мало изменились со времен Будды до начала колониального периода.

Как в этой связи пишет К. Паниккар, Арьяварта, т. е. арийскоязычная Се­верная Индия, всегда была центром индийской жизни, и постепенное распро­странение ее влияния на весь полуостров являлось главным фактором в исто­рии страны. В этом заключалось действительное становление Индийской циви­лизации. Прекращение ко второй четверти I тыс. до н. э. прямой военной экс­пансии на юг ариев, не решавшихся углубляться в горные леса по склонам Виндхья и пришедших к образованию собственных раннегосударственных струк­тур, компенсировалось усилением культурного воздействия северян на драви- k доязычные группы южной части субконтинента. Начало этого процесса леген- ' ды связывают с миссионерской деятельностью святого подвижника Агасьи, до \ сегодняшнего дня считающегося покровителем Дакшинапатхи — Южной Ин- \ дии. Приблизительно к VI в. до н. э. завершается становление основ традици­онного "общеиндийского мира", который без особых изменений сохранял свою , самоидентичность на, протяжении полутора тысяч лет. Это, к примеру, явственно I проявилось в оформлении, начиная приблизительно с этого времени, основ ведущих школ индийской философии.

Постепенно складывается представление о единой в духовно-культурном } отношении Индии (Бхаратварте) как состоящей из весьма отличных друг от друга арийской Северной Индии — Арьяварте, в целом игравшей ведущую роль, и дравидоязычной Южной Индии — Дакшинапатхе. Если первая тради­ционно была сугубо континентальной, поддерживала связи с внешним миром преимущественно сухопутными маршрутами, издревле связывавшими ее с областями Средней Азии и Иранского плато, а через них — с Ближним Вос­током и несколько позднее с Тибетом и Китаем, то вторая отличалась тяготе­нием к морю, была связана через Малабарское побережье с Аравией, страна­ми Персидского залива и с эллинистического времени Египтом, а через пор­ты Коромандельского берега — со странами Юго-Восточной Азии. И если в западном направлении импульсы, шедшие с Индостана в целом перекрыва­лись влияниями, а то и прямой экспансией из зоны Восточносредиземномор-ско-Переднеазиатского региона, то в восточном индийское, буддийско-инду-истское влияние расходилось чрезвычайно далеко, вплоть до Японии и Вос­точной Индонезии, пересекаясь с волнами цивилизационного воздействия, S исходившими из Китая. \

Силовое поле Индийской цивилизации в тысячелетие между серединами I тыс. до н. э. — I тыс. н. э. периодически распространялось на области Афгани­стана, юг республик Средней Азии и восточные области Ирана, приблизитель­но в тех же рамках, в каких очерчивается средневосточная периферия Харап- ' пской цивилизации. До Кабула и Кандагара встречаются наскальные эдикты '-< императора Ашоки середины III в. до н. э., а с рубежа эр мы фиксируем появ­ление многочисленных буддийских комплексов и святилищ в сочетании с рас­пространением своеобразного гандхарского искусства Северо-Западной Ин­дии в пределах Кушанского царства, охватывавшего Бактрию, Согдиану, об­ширные области современного Афганистана и названную часть Индии. Одна­ко в процессе экспансии на восток Сасанидского Ирана гуннских нашествий и особенно арабского завоевания к началу VIII в. позиции буддийско-индуист-ской культуры в этих областях были окончательно подорваны.Традиционные цивилизации южной и восточной азии 379

Параллельно с этим, с середины I тыс. влияние Индийской цивилизации все шире распространяется в Синцзяне и Тибете, вступая здесь в непосред­ственный и особенно плодотворный в последнем случае синтез как с местными элементами, так и с традициями, привнесенными из Китая. И уже из Тибета переоформленные индийско-китайские традиции в виде ламаистского комп­лекса проникают к монгольским племенам Центральной Азии.

Гораздо более глубоким и плодотворным оказалось распространение осново­полагающих принципов Индийской цивилизации на Юг, в уже упоминавшиеся южно-индийские государства и на о. Цейлон, и на Восток — в пределы Индоки­тая и островной Юго-Восточной Азии, о чем явственно свидетельствуют мону­ментальные храмы Ангкора (Кампучия — Камбоджа) и Боробудура (Индонезия, о. Бали), равно как и иные памятники архитектуры, изобразительного искусства и литературы этого региона, основанные на традициях индийской культуры.

Как писал Дж. Неру, начиная с первого столетия христианской эры и далее, индийские колонисты последовательными волнами эмигрировали на восток и юго-восток, достигая Цейлона, Бирмы, Малайзии, Явы, Суматры, Борнео, Сиа­ма (Таиланда) и Камбоджи (Кампучии), а некоторые добирались даже до Фи­липпин. Широко разбросанные колонии возникали на важнейших торговых путях, становясь центрами распространения индийской культуры в ее буддий­ской и индуистской формах.

Под прямым воздействием такого рода колонизационных волн, продолжав­шихся приблизительно до 900 г., в прибрежной зоне Юго-Восточной Азии фор­мируется ряд раннегосударственных образований. Большинство из них носило характер небольших городов-государств, ориентированных на заморскую тор­говлю, но некоторые, такие как Фунань в дельте Меконга, как и охватывающая бассейн этой реки империя Ангкора последующих столетий, занимали обшир­ные пространства. Еще более впечатляющими выглядят пределы морской им­перии Шриваджей раннего средневековья, контролировавшей воды и побере­жья всего Малайско-Индонезийского ареала.

Эти государства носили отчетливо выраженный отпечаток индийского сис­темообразующего культурного воздействия, преобладавшего здесь (за исклю­чением Вьетнама, где китайские импульсы имели большее значение) до по­зднего средневековья, когда "стратегическую инициативу" здесь захватили мусульмане, а после них — христиане. '

Степень индийского воздействия была чрезвычайно сильной во всех сфе­рах социокультурной жизни, но более всего проявлялась в общественно-поли­тической, языково-литературно-художественной и религиозной сферах. Пра­вители принимали индийскую титулатуру, подчиняли дворцовые ритуалы ин­дийским нормам и даже, хотя бы формально, вводили варновое деление обще­ства. По индийскому стандарту возводились города и престижные постройки, в первую очередь храмы, монастырские комплексы и дворцы правителей. Офи­циальным языком письменности становится санскрит в его южно-индийской литературной форме, а когда с середины I тыс. начинают появляться надписи и на местных языках, они изобилуют санскритизмами. Официальными религия­ми становятся (сильно видоизмененные на бытовом уровне местными влияни­ями) буддизм и индуизм в его шиваистской форме. Буддизм преобладал (и господствует поныне) в Бирме и в пределах империи Шриваджей, тогда как шиваизм — в прочих частях Юго-Восточной Азии, однако между этими учени-380____________________Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

ями не было четкой границы и обычно доминировали синкретические шиваи-стско-буддийские культы тантрического характера.

Индийское влияние в буддийской форме в эпоху раннего средневековья широко охватило и огромные пространства Восточной Азии — Китай, Корею и Японию, однако по сравнению с Юго-Восточной Азией здесь оно имело иное значение. В Китае и отчасти Корее пришедший из Индии буддизм не только не стал системообразующей основой местной культуры, но сам был интерпретирован в духе традиций Древнекитайской цивилизации, весьма органично в таком трансформированном виде дополнив конфуцианско-даос-ские основы ее мировоззрения. В Японию же буддизм проникает уже в силь­но китаизированной форме как неотьемлемый компонент воспринимаемого островными жителями VI—VII вв, весьма целостного цивилизационно-куль-турного комплекса, как нечто уже органически связанное с конфуцианством и даосизмом, с высокими стандартами изобразительного искусства, архитек­туры, поэзии, философии и пр.

Как видим, в разное время зона прямого или опосредованного воздействия Индийской цивилизации охватывала огромные пространства от Шри-Ланки до Средней Азии, Монголии, Японии, Филиппин и Восточной Индонезии. Однако в различных местах характер этого влияния имел качественно различный харак­тер. В одних случаях оно было временным и не оставило существенного следа (в Афганско-Среднеазиатском регионе), в других же имело принципиальный ха­рактер, но вписывалось в уже сложившуюся цивилизационную систему (Китай, Корея) или воспринималось в уже адаптированном виде "из вторых рук" (Япо­ния — из Китая и Кореи, Монголия — из Тибета). Такого рода общества вписы­вать в Индийскую макроцивилизационную систему оснований нет.

Иное дело, когда речь идет о тех областях и народах, которые непосред­ственно восприняли основы цивилизации от собственно Индии (Цейлон, пре­имущественно Тибет и Юго-Восточная Азия, особенно Бирма, за исключением в определенном смысле Вьетнама), пусть даже и дополненные потом самым суще­ственным образом иными цивилизационными воздействиями (главным образом, со стороны Китая). В этом случае мы можем непосредственно "вписывать" соот­ветствующие миры в Индийско-Южноазиатскую цивилизационную ойкумену, не забывая, что рамки последней в разные века существенно не совпадали.

Сказанное позволяет в общих чертах представить структуру Индийского мак-роцивилизационного мира в века его наибольшего распространения, где-то во второй половине I тыс. Основу его составляла собственно Индия (Бхаратаварта), состоящая из двух неравнозначных частей: доминирующей северной (Арьявар-ты), преимущественно арийскоязычной, и дравидоязычной южной (Дакшина-патхи). В обеих в рассматриваемое время индуизм возобладал над буддизмом, частично абсорбируя, частично вытесняя его.

Кроме этой основы, Индийско-Южноазиатский цивилизационный мир в пору своего наибольшего распространения включал такие сохранявшие и тра­диционно сохраняющие приверженность буддизму территории, как Цейлон, Непал, Бирма и Тибет, хотя в последнем случае по наростающей действовали и китайские влияния. Последнее еще более характерно для Юго-Восточной Азии в целом, в которой в рассматриваемое время везде, кроме Вьетнама, цивилиза-ционнообразующим началом выступали именно индийские принципы, повсю­ду так или иначе взаимодействовавшие с китайскими.Традиционные цивилизации южной и восточной азии__________________________________381

Таким образом, в начале мусульманской экспансии Индийская макроциви­лизация состояла из собственно ядра в пределах Индостана и более или менее примыкающих к нему, воспринявших основы его культуры регионов, в кото­рых (за исключением разве что Шри-Ланки) принципы индийской и китайской цивилизаций так или иначе сочетались, взаимодополняя друг друга. Далее шла обширная зона несистемного, а часто и непрямого влияния индийской духов­ной культуры (в буддийской форме), в целом относящаяся уже к иной — Ки­тайско-Дальневосточной — макроцивилизационной зоне.

Иными словами, в основной, центральной части рассматриваемой макроциви­лизации мы можем выделить два субцивилизационных региона — Северо-Индий­ский и Южно-Индийский, к югу, востоку и северо-востоку от которых простира­ется периферия собственно Индийской цивилизации, включаемая в Индийско-Южноазиатскую макроцивилизацию. Компоненты этой периферии весьма не­однородны, и если Цейлон, Непал и с небольшими оговорками Бирма вполне вписываются в последнюю, то Тибет и большая часть Юго-Восточной Азии, так же в целом принадлежа к ней, оказываются в зоне перекрестного воздействия и Индийской, и Китайской цивилизаций, в определенном смысле образуя уже в последней четверти I тыс. соответствующие трансцивилизационные регионы.

В последующие столетия, до середины II тыс., роль китайско-дальневосточ­ных импульсов все более повышалась, а индийских медленно и неуклонно сни­жалась, так что со времени приблизительно монгольских завоеваний Тибет с примыкающими в культурно-религиозном отношении к нему областями Цент­ральной и Юго-Восточной Азии в целом представляют собою уже в собствен­ном смысле слова два трансцивилизационных региона: Тибетско-Монгольский и Индокитайско-Индонезийский, со временем начинающие ощущать все более выразительные мусульманские и восточнохристианские (от России) импульсы в первом случае и мусульманские же и западнохристианские (сперва от порту­гальцев, испанцев и голландцев, а затем и от англичан и французов, в XX в. — североамериканцев) — во втором.

Исторические судьбы и социокультурные особенности отдельных народов (в динамике их формирования, развития, стагнации или дезинтеграции) целе­сообразно рассматривать уже в пределах соответствующей макроцивилизаци­онной ойкумены, с учетом их места в постоянно видоизменяющихся цивилиза-ционно-субцивилизационно-трансцивилизационных региональных системах.

Социокультурные основания традиционной Китайской цивилизации

В социально-политическом отношении традиционная Китайская цивилиза­ция (в рамках общей восточной модели развития) демонстрирует прямую про­тивоположность тому, что мы наблюдаем в Индии. Это осознавали уже фран­цузские просветители XVIII в., для многих из которых, как, например, Ф. Воль­тера, Китай являлся примером "просвещенного абсолютизма", тогда как Индия представлялась страной суеверий и политического хаоса.

Вместе с тем общая "азиатская" природа обеих великих цивилизаций Вос­тока была ясно осознана уже Ш. Монтескье. По его мнению, во всей Азии царит дух рабства, что объясняется географическими ее особенностями. Власть здесь "должна быть всегда деспотической, и если бы там не было такого край-382____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

него рабства, то в ней скоро произошло бы разделение на более мелкие госу­дарства, несовместимое, однако, с естественным разделением страны". Но этот названный французский философ в отличие от многих его современников не идеализировал правление пирамиды конфуциански образованных бюрократов-шеныии и писал:

"Наши миссионеры рассказывают нам об обширной китайской империи как о превосходном государстве, совмещающем в своем принципе страх, честь и доброде­тель... Я не знаю, что можно понимать под словом честь у народов, которых ко всякому делу принуждают палочными ударами. Сверх того, наши коммерсанты сообщают нам некоторые сведения об этой добродетели, которую так превозносят наши миссионе­ры. Послушайте, что они рассказывают о разбойничестве мандаринов"¹.

Ш. Монтескье допускал, что в Китае правление "не так испорчено, как оно должно было бы быть", но все же определял его как "государство деспотичес­кое, принцип которого — страх".

Своеобразие китайского общественного строя, сочетающего деспотизм с кон­фуцианской образованностью чиновников, осознавал и Ж.-Ж. Руссо. Он писал:

"Если бы науки очищали нравы, если б учили они людей проливать кровь за свое отечество, если бы внушали они мужество, то народы Китая должны были бы быть мудрыми, свободными и непобедимыми. Но если нет такого порока, который не властвовал бы над ними, если нет преступления, которое не было бы у них обычным, если ни познания министров, ни так называемая мудрость законов, ни многочисленность жителей этой обширной империи не могли оградить ее от hiv невежественного и грубого монгола, то пригодились ли ей все ее ученые?"²

Конечно, в этом отрывке чувствуется больше публицистической пристрас­тности, чем научного рассмотрения вопроса, однако противоречие между дес­потизмом и порочностью бюрократии, с одной стороны, и образованностью правящего класса — с другой, противоречие, плохо сочетающееся с общими концептуальными установками просвещения, осознано в достаточной степени.

Еще более далекие от науки, но выражающие общее отношение европей­цев конца XVIII в. к Востоку в целом высказывания находим у К.Ф. Вольнея, писавшего в годы Великой французской революции:

"Вся Азия погружена в глубочайший мрак. Китаец, огрубевший от деспотизма, правящего при помощи бамбуковых палок, ослепленный астрологическими суеве­риями, окованный незыблемым сводом предписываемых обычаями действий, пол­ной негодностью системы своего языка и в особенности плохо построенной пись­менностью, кажется мне народом-автоматом с его уродливой цивилизацией. Инди­ец, порабощенный предрассудками, обремененный связанными оковами своих каст, прозябает в неизлечимой апатии".³

Индия и Китай, таким образом, одинаково относятся к восточной модели общества, однако в пределах ее достаточно четко противопоставляются.

Концептуальное осмысление такого зафиксированного западными европей­цами XVIII в. состояния находим в "Философии истории" Г.В. Гегеля. Для него Китай и Индия, в пределах Востока, выступают как "тезис" и "антитезис". В

'Монтескье Ш. Избранное. — М., 1955. — С. 391.

²Руссо Ж.-Ж.Трактаты. — М., 1969. — С. 15.

³Вольней К. Ф. Руины, или Размышления о революции империй. — М., 1928. — С.62.Традиционные цивилизации южной и восточной азии__________________________________383

Китае все едино, целостно и структурно соподчинено, при том что субъектив­ная сфера полностью подчинена и детерминирована внешней, объективной. Монарх властвует как патриарх, "отец" бесчисленного народа, над которым он обладает абсолютной, но в то же время реализуемой в традиционной форме властью. Иное дело в Индии, где государственность в том виде, как она наличе­ствует в Китае, дезинтегрирована:

"Отдельные силы являются обособленными и свободными в отношении друг к другу. Конечно, разные касты фиксированы, но благодаря устанавливающей их ре­лигии они становятся природными различиями. Благодаря этому индивидуумы ста­новятся еще более безличными... так как государственный организм уже не опреде­ляется и не расчленяется одним субстанциональным субъектом, как в Китае"⁴.

В этом смысле "неподвижное единство Китая" противопоставляется "блуж­дающему необузданному индийскому беспокойству".

Г.В. Гегель совершенно справедливо отмечал связь между универсально-бюрократической государственностью традиционного Китая и отсутствием фиксированного сословного деления общества не только наподобие индий­ских каст, но даже сравнимого с Европой XVIII — перв. пол. XIX вв. Он писал:

"Кроме императора у китайцев, собственно говоря, не существует привилеги­рованного сословия, дворянства. Только принцы императорского дома и сыновья министров пользуются некоторыми преимуществами более благодаря их положе­нию, чем благодаря их происхождению. Остальные все считаются равными, и в управлении принимают участие только те, у кого есть способность к этому"⁵.

И далее немецкий философ продолжает:

"В Китае царит абсолютное равенство, и все существующие различия возможны лишь при посредстве государственного управления и благодаря тому достоинству, которое придает себе каждый, чтобы достигнуть высокого положения в этом управ­лении. Так как в Китае господствует равенство, но нет свободы, то деспотизм оказы­вается необходимым образом правления. У нас люди равны лишь перед законом и в том отношении, что у них есть собственность; кроме того, у них имеется еще много интересов и много особенностей, которые должны быть гарантированы, если для нас должна существовать свобода. А в китайском государстве эти частные интересы не правомерны для себя, и управление исходит единственно от императора, кото­рый правит с помощью иерархии чиновников или мандаринов"⁶.

Таким образом, даже не обращаясь к специальной китаеведческой литерату­ре, где этот вопрос в принципиально подобном к гегелевскому пониманию клю­че рассмотрен весьма детально, можно констатировать, что в традиционном Китае сословные границы играли по сравнению не только с Индией, но и доиндустри-альной Европой куда меньшую роль. Человек был непосредственно соотнесен с государственно-административными структурами власти и управления.

В традиционном Китае социальное самоутверждение индивида, в принципе, регламентировалось не происхождением или тем более богатством (хотя, конеч­но, и эти факторы играли огромную роль), а оценкой уровня образованности и успехами в продвижении по служебной лестнице. Поэтому, если в Индии соци­альная мобильность была крайне затруднена кастовыми барьерами, то в Китае

⁴Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории. — СПб, 1993. — С. 156. ⁵Там же, с. 166 'Там же, с. 166.384 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

она была весьма облегчена системой экзаменов, сделавшей продвижение наверх практически доступным для каждого способного и амбициозного кандидата, при­нявшего жесткие правила игры и нормативы официальной доктрины — конфу­цианства. Выдвижение на служебных должностях происходило различными, обычно сочетающимися способами: по прямому указанию императора, по про­текции крупных сановников, по праву "тени" (заслуг или родовитости предков), однако основным для подавляющего большинства чиновников оставался путь, который вел через государственные экзаменационные испытания.

Однако трудно согласиться с Г. В. Гегелем в том, что момент субъективно­го духа в Китайской цивилизации был нивелирован и подавлен, не развит или в решающей степени детерминирован общественно-государственной тоталь­ностью. Даже самое общее знакомство с духовной культурой традиционного Китая и биографиями ее творцов, особенно поэтов, позволяет выявить неред­ко обостренное ощущение раздвоенности личности и связанного с ним нрав­ственного дискомфорта.

Культурный челрвек традиционного Китая оказывался неизменно задей­ствованным в административной системе, базировавшейся в идеологическом плане на официально истолковываемом конфуцианстве как универсальной нравственно-социально-политической концепции. После падения династии Цинь (конец III в. до н. э.) оно в области обществознания не знало конкурентов на протяжении более двух тысячелетий, в сущности до начала распространения коммунистической идеологии в годы между двумя мировыми войнами.

Отсутствие идеологической альтернативы конфуцианской модели обществен­ного устройства — при неизменно ощущавшейся духовно развитыми индиви­дами отчужденности от бюрократической машины власти, каждым своим прак­тическим действием попирающей ею же самой декларируемые идеалы и нор­мы поведения,— способствовало стремлению замкнуться на внутреннем, ду­ховном мире, предавшись поэтическому творчеству или живописи.

В контексте психологической потребности преодоления служебного отчуж­дения (зачастую удовлетворявшейся и утонченным эротическим искусством) правомерно рассматривать и тенденцию к неформальному объединению ода­ренных личностей — группы типа "Семь мудрецов из бамбуковой рощи" (Жу-ань Цзы, Цзи Кан, Сян Сю, Жуань Сянь, Лю Лин, Шань Тао и Вань Жун), равно как и образцы трогательной дружеской привязанности ощущающих свою ду­ховную близость людей, даже если они, как, к примеру, Ли Бо и Ду Фу, оказа­лись в различных, борющихся между собой с оружием в руках группировках.

Потребность в преодолении отчуждения личности, определявшегося жест­кими нормами объективации индивида в сфере общественной (фактически — государственно-административной) деятельности, предполагала развитие — в противовес казенному конфуцианству — иного мировоззренческого комплек­са в качестве своего рода духовной альтернативы. В роли последней длитель­ное время выступал даосизм, который следует рассматривать в качестве слож­ного, но слабо расчлененного образования, включающего религиозную фило­софию, религиозную доктрину и психофизиотехнику, к которой непосредствен­но примыкает культовая ритуальная практика. Одним своим крылом даосизм непосредственно смыкается с миром народных магически-мифологических представлений, являясь в значительной степени их рационализацией, обобще­нием и развитием, однако другим выступает в качестве основ персональногоТрадиционные цивилизации юхной и восточной азии

385

самоощущения образованного индивида, рассматривающего себя в этом отно­шении вне контекста самодовлеющей социальности.

С конца первой половины I тыс. даосизм дополняется по-даосски же поня­тым буддизмом, выступающим главным образом в интеллигентской среде тра­диционного Китая в форме чань-буддизма. Интерпретированный в таком клю­че буддизм определенно проступает в творчестве таких известных авторов V в., как Се Линъюнь и Бао Чжао, становясь органическим компонентом китайской культуры в эпоху Тан.

Конфуцианство и даосизм, в сущности, представляли собою взаимодопол­няющие и взаимоуравновешивающие (по аналогии с парадигмой "инь—янь") полярные компоненты внутренне противоречивого, но и удерживающегося на этом противоречии мировоззренческого комплекса традиционного Китая. Бу­дучи ориентированными на различные сферы жизни — первый на внешнюю, общественную, отчужденную, второй на внутреннюю, личностную, интимную, — они, по сути, не вступали в прямую конфронтацию друг с другом.

Фактически каждое течение в какой-то степени признавало правоту и сво­его оппонента. Поэтому неверно было бы, как отмечает Е.А. Торчинов, рас­сматривать их только как противоположные. На протяжении истории даосизм неоднократно впитывал в себя конфуцианские идеи, а взгляды некоторых да­осских мыслителей могут просто квалифицироваться как даосско-конфуцианс-кий синтез, причем, как, к примеру, у Гэ Хуна, конфуцианскими были прежде всего их социально-политические взгляды. При этом, если ориентированные на внешнюю самореализацию индивиды принимали официальный конфуциан­ский канон, не ставя под сомнение его истинноость и универсальную самодо­статочность, то личности более тонкого душевного склада, особенно с годами, пережив цепь сомнений и разочарований, все более становились поклонника­ми "уводившей от суетной жизни" к "горам и водам", "ветру и потоку" иронич­ной и эстетически заостренной мудрости даосов, тем более что те обещали возможность бессмертия.

Утонченная культурная атмосфера эпохи Тан (VII—IX вв.) способствовала закреплению права выбора между экстравертированными (через интеграцию в государственные институты) и интровертированными (опосредованными отка­зом от мирских благ вплоть до отшельничества и принятия монашества) форма­ми самореализации. Продвигавшиеся по должностной лестнице чиновники, если они, конечно, не были полностью чужды духовным запросам и не довольствова­лись в часы досуга усладами одних лишь пиров и гарема, компенсировали само­отчуждение на службе путем приобщения к даосско-буддийской традиции. К буддизму тем более обращались высокодуховные люди, потерпевшие катастро­фу в своей официальной карьере, как, к примеру, великий поэт Ван Вэй.

Такого рода пусть и условное, но все же противостояние двух основных идейных течений должно было иметь основания в общественно-исторической практике различных социальных групп древнекитайского общества. Оно долж­но было зародиться и вызреть в определенных, специфических для поры станов­ления Китайской цивилизации условиях, до начала эпохи "Чжань го" — "Борю­щихся царств" (V—III вв. до н.э.), когда конфуцианство и даосизм выступает уже в качестве осознающих свою мировоззренческую противоположность доктрин.

Такая постановка проблемы предполагает повышенное внимание к соци­ально-психологической обстановке, сложившейся в бассейне Хуанхэ в первой386____________________Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

половине I тыс. до н. э., в эпоху Чжоу. Тем более это актуально потому, что, как справедливо подчеркивает Л.С. Васильев:

"Анализ древнейших мировоззренческих конструкций и менталитета — а стоит напомнить еще раз, что в своем зрелом, сложившемся виде то и другое стало нормативным эталоном и за последние два тысячелетия изменилось весь­ма незначительно,— позволяет составить достаточно полное представление об идейном багаже, который имела традиционная китайская цивилизация и с ка­ким она пришла в XX в."⁷

Становление Китайской цивилизации в эпоху раннего Чжоу определялось взаимодействием двух этнокультурных блоков: завоеванных потомков предше­ствующей северокитайской Шан-Иньской цивилизации второй половины II тыс до н. э. и утвердивших над ними свою власть варваров-чжоусцев, ранее зависи­мых от дома Шан. Казалось бы, подобную ситуацию на полтысячелетия ранее мы наблюдали и в Северо-Западной Индии, однако принципиальное различие двух названных случаев состоит в том, что в них во взаимодействие вступали качественно различные социальные структуры.

В долине Инда скотоводы-арии, находившиеся на стадии позднепервобыт-ного племенного строя, подчиняли разрозненные общины потомков дезинтег­рировавшейся в силу внутренних кризисных процессов несколькими веками ранее цивилизации Хараппы и Мохенджо-Даро. К моменту их столкновения первый из контрагентов, уже зная сословное (варновое) деление общества, еще не создал государственной машины, тогда как другой уже давно утратил ее. Поэтому в Индии на всем многовековом протяжении периода становления раннегосударственных организмов, как, впрочем, и в последующие столетия, общественные связи регулировались главным образом нормами горизонталь­ных (сословных: варновых, а позднее кастовых) отношений, при том что спер­ва завоеватели образовали высшие сословия, а завоеванные — низшее.

Чжоусцы же, в принципе уже имевшие к началу борьбы с державой Шан-Инь, по крайней мере, протогосударственное устройство, после победы над своим бывшим сюзереном должны были налаживать управление населением, привыкшим за несколько столетий жить под контролем административно-бю­рократического аппарата. Одна система власти сменилась другой, хотя их от­ношение к местному населению было далеко не идентичным. Если за прежним правящим домом Шан-Иньской раннеполитической системы стоял сакрализо-ванный традицией авторитет, то господство захватчиков, не имея легитимных основ, на первых порах могло удерживаться лишь голым насилием, стремив­шимся использовать раннегосударственные институты.

Таким образом, если в Индии эпохи брахманизма социальные отношения строились преимущественно на основании их сословной (варновой) принад­лежности, то в Китае начала I тыс. до н. э. социальные роли определялись на основании диспозиции "властители — подданные" или "управляющие — уп­равляемые". При отсутствии расовых барьеров и этноязыковой отчужденнос­ти (сыгравших свою роль в ранней истории Индии) прагматические соображе­ния, в первую очередь связанные с заботами чжоусцев о создании эффектив­ного административного аппарата, способствовали инкорпорации части пред­ставителей старой знати в состав новой господствующей прослойки.

'Васильев Л С Проблемы генезиса китайской мысли — М , 1989 — С 280Традиционные цивилизации южной и восточной азии 387

Чжоусское завоевание и обусловленные им крах традиционной обществен­ной системы, дискредитация прежней, освящавшей ее идеологической тради­ции, утверждение господства иноплеменных варваров, нуждающихся в кадрах квалифицированного чиновничества, поставили перед "образованной прослой­кой" покоренного общества проблему выбора линии социального поведения. Одни принимали факт подчинения как данность, стремясь сохранить хоть что-то из своего прежнего положения и достояния, тогда как другие, оставляя все, что имели, уходили в малодоступные лесистые горы.

Принимая официальную трактовку смены власти как следствие изменения "мандата Неба", многие из представителей социально активных слоев пошли на компромисс и сотрудничество с завоевателями, остро нуждавшимися в об­разованных, знакомых с общественно-хозяйственным состоянием страны кад­рах. В этой среде и должны были зародиться прообразы тех социально-этичес­ких доктрин, которые были ориентированы на решение проблемы взаимоотно­шения государства (в лице его правителя и представителей администрации на местах), прослойки служащих-чиновников среднего звена и простого народа — проблемы, которая не в последнюю очередь должна была усугубляться са­мим двойственным положением чиновничества местного происхождения, на­ходившегося на службе у завоевателей и вместе с тем ощущавшего свою при­частность к покоренным массам.

В такой ситуации и был поставлен вопрос о разработке концепции и последу­ющего построения такой общественной системы, в рамках которой воцарилась бы гармония и каждый человек — в соответствии с его способностями — выпол­нял бы определенные общественно полезные функции на благо целого. Выдвига­ются проекты справедливого, гармоничного устройства общества, поражающие (при всей утопичности замысла) своим практицизмом и трезвым расчетом.

С особой силой данная тенденция начинает проявлять себя со второй чет­верти I тыс. до н. э., когда в различных древнекитайских царствах и княжествах, образовавшихся в процессе "феодализации" империи Западного Чжоу, разно­чинные по своему происхождению служащие ("ши") в социально-политической сфере начинают медленно, но неуклонно вытеснять представителей старой ро­довой чжоусской знати, закладывая основы будущей, характерной для всей по­следующей истории традиционного Китая административно-бюрократической системы с высокой степенью социальной мобильности.

В этих условиях одни мыслители, такие как Гуань Чжун, Шан Ян или Хань Фэй-цзи, решали общественные вопросы исключительно с точки зрения интере­сов государственной машины, рассматривая отдельного человека как средство для достижения стоящих перед нею целей. Другие же, в первую очередь Кун-цзы (Конфуций) и развивший его учение в духе идей социальной справедливости Мен-цзы, стремились к достижению гармонии между интересами индивида и обще­ственного целого. Обеспечить такую гармонию, по их мнению, должны были доб­родетельный государь и образованное чиновничество на основании разумных за­конов и строго разработанных правил, регламентирующих поведение каждого человека в соответствии с его полом, возрастом и социальным статусом.

Дискредитация идеологии первого типа (легистской школы фа-цзя), когда та стала общеимперской официальной доктриной в годы кровавой тирании объединившего Китай Цинь Ши-Хуанди, определила демонстративную при­верженность всей последующей государственной традиции Китая (вплоть до388 Первые цивилизациии Цивилизационные системы второй генерации

начала XX в.) идеалам конфуцианства. Однако на практике (в соответствии с принципами официально осужденной школы легизма) во все последующие века отдельный человек продолжал оставаться низведенным до роли бесправного и бессловесного винтика, работающего на благо империи, а фактически — вла­ствующей в ней бюрократии. Идеальное общество мыслилось как универсаль­но-бюрократическое государство, в котором частные формы самореализации индивида должны быть регламентируемы и контролируемы свыше. В первую очередь, это относилось к лицам, которым удавалось разбогатеть.

Как подчеркивает Л.С. Васильев, борьба со стяжателями, с частными соб­ственниками, эксплуатирующими неимущих, вела к потере казной той самой доли ее дохода, которая теперь переливалась в карманы нуворишей, станови­лась с определенного момента важной задачей государства в Китае. Особенно в этом преуспело царство Цинь, реформированное Шан Яном, которому было суждено одолеть все прочие царства и объединить Китай в единую мощную централизованную империю.

Борьба с собственниками способствовала вызреванию тех важнейших ин­ститутов (писаный закон, принуждение, специализированная и строго центра­лизованная административная система с четким территориальным делением страны и со стоящими во главе подразделений сменяемыми и ответственными перед центром чиновниками и пр.), благодаря которым китайская государствен­ность веками держала в узде предпринимательский элемент и выработала та­кую формулу власти, которая без существенных изменений, несмотря на спо­радические социальные и политические катаклизмы, потрясавшие страну до основания, а то и ставившие ее на край гибели, просуществовала до XX в.

С иной духовной традицией и, судя по всему, социально-психологической средой был связан даосизм, ассоциирующийся в первую очередь с именами Лао-цзы и Чжуан-цзы. Его ироничное, даже определенно негативное отношение к государственной службе (как и к стяжательству на основе частного предприни­мательства), скепсис в вопросе о возможности построения "справедливого об­щества", идеал стремящегося к достижению личного бессмертия отшельника, живущего наедине с природой и овладевающего ее скрытыми силами, обраще­ние к примерам из обыденной жизни для выражения теоретических воззрений, опять-таки привязанных к нуждам решения конкретных житейских задач,— все это выдает явную связь даосских кругов со средой, находившейся в пассивной оппозиции по отношению к государственной бюрократии и ориентированной на идеализацию патриархальных традиций в их эмпирически данных, а не умоз­рительно-идеализированных (как у конфуцианцев) формах.

Присущая даосам склонность к содержащей элементарные научные знания магии и основанной на немалом медитативном опыте мистике, с разнообраз­ными элементами алхимии, астрологии и других оккультных наук, позволяет связывать их учение с кругом близких к народу сельских жрецов, целителей, предсказателей и знахарей, а по их историко-социальному происхождению — с потомками представителей образованных слоев шан-иньского общества, ко­торые не пошли на прямое сотрудничество с победившей чжоусской знатью и были отстранены (или отстранились сами) от активного участия в обществен­но-политической жизни.

При этом общественным идеалом даосов никогда не были безвластие и анар­хизм. Их мечтой было "совершенное правление" наделенного "мандатом Неба"Традиционные цивилизации южной и восточной азии 389

патриархального, исходящего из народных традиций и практически не вмешива­ющегося в жизнь своих подданных правителя — смутные отголоски идеализиро­ванного прошлого времени Шан-Инь.

Характерно, что противостоянием двух очерченных мировоззренческих позиций в большой, если не в определяющей, степени характеризуется идей­ное содержание классической китайской лирической поэзии. Практически каж­дый образованный человек в начале жизненного пути был вынужден выпол­нять чиновничьи функции и, как правило, искренне разделяя конфуцианские установки, стремиться к их воплощению в жизнь. Но, неизбежно терпя фиас­ко на этом пути, честный государственный служащий рано или поздно утрачи­вал веру в возможность реально улучшить наличествующее бюрократическое общество, конструктивной альтернативы которому не было даже в теории. Это способствовало его обращению к личным проблемам, и его мировоззренчески­ми ориентирами становились на этом пути даосизм, а позднее и (или) буддизм.

В I тыс., особенно после краха на рубеже II—III вв. империи Хань и крова­вого подавления восстания "желтых повязок" при последующем установлении диктаторских режимов (начиная с Цао Цао), стремление к покою и созерца­тельной жизни на лоне природы — при глубоком разочаровании в целесооб­разности административно-политической, как и и любой другой, обществен­ной деятельности — становится едва ли не ведущим мотивом китайской лири­ки. Оно звучит в стихах Цао Чжи (сына упомянутого диктатора), Жуань-цзы, Тао Юань-мина, Се Лиюня и многих других, сливаясь с буддийскими умонаст­роениями Ван Вэя или Лю Цзуан-юаня, переходя порою, как у Ли Бо, в груст­ную самоиронию. Вместе с тем, некоторые из танских поэтов, к примеру Ду Фу, Хань Юй или Бо Цзюй-и, на протяжении всей жизни не оставляли граж­данской тематики и не утрачивали интереса к общественной жизни.

Итак, в контексте традиционных социокультурных систем и Индии, и Китая человек, опираясь на со-родственное его внутреннему естеству мировое первона­чало (Брахма, Шунья, Дао), стремится к самоутверждению в качестве самоценно­го, автономного по отношению к социальной системе (власти) субъекта. Однако в этих рамках между традиционно индийским и традиционно китайским подходами имеются существенные расхождения.

В первом случае в качестве реальных оппозиций, м_уежду которыми человек ищет свое место, оказываются, с одной стороны, кастовая система наследствен­ной сословной сегрегации, с другой — трансцендентное имперсональное духо­вое первоначало, в качестве "видимости", ложного восприятия которого (майи) мыслится эмпирический мир. Основания каждого из компонентов этой антите­зы предельно спиритуализированы и фактически вынесены за рамки жизнен­ной данности. Так, место человека в обществе определяется его происхожде­нием, которое, в свою очередь, обусловлено его кармой, а значит, заслуженно и неизменяемо в течение жизни.

В противоположность этому китайская традиция работает в пределах дихо­томии: государственно упорядоченное общество — практически адекватное природному миру Дао как конечная в своем духовно-материальном единстве первореальность. Оба эти начала также имеют некоторое отношение к смутно осознаваемому трансцендентному бытию, однако главное в них — как раз то, что непосредственно обращено к человеку, что, лежит в одном измерении с его практической деятельностью.390____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

С этим, бесспорно, связан и общеизвестный китайский практицизм, с очень раннего времени освобожденный от повседневного и энергичного воздействия религии, мифологии и героики сверхъестественного. Веками культивируемый, этот стереотип со временем настолько усилился, что превратился в основу основ наци­онального характера китайцев, в его первый и главный признак. Эту мысль в несколько утрированной форме далекий от ориенталистики Д. Мережковский, опиравшийся на соответствующие раздумия Дж.С. Милля и А.И. Герцена, выра­зил следующим образом: "Китайцы — совершенные желтолицые позитивисты"⁸.

Относительно широкие возможности социального продвижения в рамках государственной системы Китая не делали ее столь отстраненной от конкрет­ного человека, как, скажем, покоящаяся на авторитете Вед непреодолимая вар-новая система Индии. Перед активным, деятельным индивидом неизменно вста­вала альтернатива: приобретение власти (а значит, и прочих мирских благ) по мере служебного продвижения или же самоотстранение как средство осво­бождения от обязанности функционировать в системе властвующего сообще­ства. Однако в огромном большинстве случаев образованный китайский чи­новник сочетал обе интенции, при том что первая явно доминировала в его внешней жизни, тогда как вторая (в случае ее достаточной силы) реализовыва­лась в интимной сфере его духа или в общении с ближайшими друзьями.

На протяжении более двух тысячелетий своего существования традицион­ная система китайской бюрократической империи не оставалась неизменной. Однако, как подчеркивают специалисты-синологи, ее развитие происходило в рамках определенной традиции, которую в целом можно считать характерной для политической практики старого Китая вообще. Эта традиция стала осново­полагающей и для дальневосточных государств, формировавшихся под непос­редственным воздействием со стороны Китая — Вьетнама, Кореи и, в значи­тельной степени, Японии.

Становление структуры традиционной Китайско-Восточноазиатской макроцивилизационной системы

По отношению к Индостану формирование Китайского раннецивилизацион-ного центра опережающего развития запоздало более чем на тысячелетие, и возникновение древнейшей в Восточной Азии Шан-Иньской цивилизации в сред­нем течении Хуанхэ датируется не ранее середины II тыс. до н. э. Эта, уже упоминавшаяся ранее цивилизация и стала основой дальнейшего социокультур­ного развития всего Восточноазиатского региона от Приамурья и Японии до Вьетнама и Тибета. Однако для адекватного понимания данного процесса необ­ходимо учитывать еще как минимум две группы обстоятельств.

Во-первых, с древнейших времен Северный Китай периодически испыты­вал стимулировавшие его развитие импульсы с запада — через Центральную Азию и широкую полосу Евразийский степей.

Во-вторых, параллельно с Северокитайским в эпоху бронзы наблюда­лось активное формирование и Южнокитайского раннецивилизационного центра, оказавшегося в первой половине I тыс. до н. э. периферийным по отношению к первому.

"Мережковский Д. Больная Россия. — Л., 1991. — С. 17.Традиционные цивилизации южной и восточной азии__________________________________391

Как было отмечено, в глубокой древности южная часть современного Ки­тая, Индокитай и северо-восток Индии в некотором смысле представляли со­бой единый хозяйственно-культурный регион, оказывавший заметное влияние на развитие островных народов Азии — от Цейлона до Японии, включая Индо­незию и Филиппины. На стадии протонеолита обитатели предгорий Централь­ного Индокитая начинают разводить бахчевые культуры и бобовые растения, а со времен развитого неолита осваивают поливное рисоводство.

На протяжении энеолита — бронзового века наиболее быстрыми темпами развивались племена, овладевшие ирригационным земледелием в бассейнах великих рек: Янцзы, Сицзяна, Меконга и пр. Однако в силу дороговизны брон­зовые орудия не могли вытеснить каменных и обеспечить необходимый для выхода на рубежи цивилизации рост производительности труда. К тому же население оставалось еще редким, а покрытые непроходимыми джунглями го­ристые водоразделы препятствовали интеграции обособленных племен-вож-деств. Поэтому окончательный сдвиг в сторону утверждения основ цивилиза­ции произошел здесь уже в раннежелезном веке, при все возростающем воз­действии Северокитайского раннецивилизационного центра эпохи Чжоу.

Особой проблемой является вопрос о роли местного субстрата и западных импульсов в формировании Северокитайского раннецивилизационного центра. Абстрагируясь от размышлений, приходящих на ум в связи с отмеченным ранее сенсационным открытием родства северокавказских и сино-тибето-бирманских языков, разделение которых должно было иметь место не позднее мезолита, отметим плодотворную гипотезу Л.С. Васильева относительно возможного воз­действия на формирование неолитического земледелия Северного Китая древ-неземледельческих культур южных областей республик Средней Азии V—IV тыс. до н. э. А его концепция образования Шан-Иньской цивилизации при участии скотоводческих, вероятно, индоевропейского происхождения племен, распрост­ранявшихся в III — перв. пол. II тыс. до н. э. степным поясом Евразии с запада на восток и принесших на берега Хуанхэ бронзолитейное производство, коневод­ство и боевую колесницу, может считаться вполне доказанной.

Таким образом, цивилизация Северного Китая второй половины II тыс. до н. э., базируясь на развитой местной хозяйственно-культурной базе, в своем фор­мировании была связана также с утвердившими свою власть над местными пле­менными структурами бассейна Хуанхэ (и в этнокультурном отношении раство­рившимися в них) колесничими скотоводами Евразийских степей эпохи бронзы. Очень вероятно, что они могли принадлежать к индо-арийской (или ближайшей к ней) ветви индо-ирано-арийской племенной массы, преобладавшей в первой половине II тыс. до н. э. в степных просторах Евразии и активно распространяв­шейся в различных направлениях. В этом случае убедительное объяснение полу­чили бы выявленные Л.С. Васильевым параллели между образами первочелове-ка Пуруши в индо-арийской и Паньгу в китайской традициях.

Утверждение в среднем течении Хуанхэ ранней цивилизации привело в скором времени к началу наращивания вокруг нее цивилизационной перифе­рии в виде многочисленных, ближайших к ней местных постплеменных кня­жеств, признававших себя вассалами дома Шан-Инь. Власть последнего под­держивалась его решающим боевым превосходством, базировавшемся, в пер­вую очередь, на использовании бронзового вооружения и боевых колесниц. Однако со временем эти достижения, как и соответствующие военно-полити-392 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

ческие навыки, были переняты зависимыми периферийными обществами, ко­торые в своем развитии на конец II тыс. до н. э. стали приближаться к уровню Шан-Иньской цивилизации, втягивая в процесс становления Северокитайской цивилизации собственных позднепервобытных соседей практически во всем обширном бассейне Хуанхэ. Победа чжоусцев над их сюзереном в 1027 г. до н. э. положила начало новому этапу утверждения восточноазиатскои цивилиза-ционной системы — уже при гегемонии династии Чжоу.

Иньско-чжоусский синтез происходил в условиях массовых депортаций более культурного коренного населения прежнего раннецивилизационного центра в пе­риферийные районы и переселения завоевателей в центральные области. Этим достигалось смешение населения, разрыв традиционных связей кланов с их родо­выми землями и ускорение этнокультурно-языковой интеграции в пределах обшир­ного раннеполитического объединения Западного Чжоу. Такая интеграция облегча­лась изначальной, как предполагают исследователи, этноязыковой близостью инь-цев и чжоусцев. В условиях длительного пребывания в единой, хотя и все более дифференцировавшейся на отдельные владения-княжества чжоусской политичес­кой системе в течение первой трети I тыс. до н. э. в среднем течении Хуанхэ, с последующим распространением к низовьям и в сторону верхнего течения этой реки, складывается макроэтническая общность древних китайцев — "хуася", всту­пающая в разнообразные контакты с обитателями сопредельных территорий.

Исследователи выделяют три типа контактов Китайского цивилизационно-го центра этого времени с втягивающейся в орбиту его влияния периферией.

Первый тип предполагал интеграцию с населением центра попадавших под его власть близкородственных с хуася земледельческо-скотоводческих групп бассейна Хуанхэ, которые быстро и органически воспринимали основы цивили­зации Чжоу (политическую систему, культурные эталоны, письменность и пр.).

Второй тип контактов был связан с распространением чжоусского влияния на юг, в лесистые рисоводческие области бассейна Янцзы и морского побере­жья, население которых принципиально отличалось от хуася как в хозяйствен­но-культурном, так и в этноязыковом, даже в антропологическом отношении.

Третий тип контактов имел место между просоводческими хуася бассейна Хуанхэ и ранними кочевниками северных по отношению к Китаю степных областей Монголии.

Если второй тип вел к медленному, но верному приобщению южных групп к основам Китайской цивилизации, то третий, при том, что кочевники воспри­нимали отдельные достижения древних китайцев, характеризовался более на­бегами первых на вторых при чрезвычайно трудном продвижении групп коло­нистов в пригодные для земледельческого освоения районы.

Наибольшее значение для формирования традиционной Китайской циви­лизации имело постепенное втягивание в ее структуру раннеполитических об­разований Южного Китая, представляющих преимущественно древнетайские и австронезийские этносы. Среди них наиболее значительным было объедине­ние Чу, созданное, по всей вероятности, далекими предками современных на­родов группы мяо-яо.

В политическом отношении Чу, распространяя постепенно свой контроль на большую часть бассейна Янцзы, противостояло Чжоу, отстояв свою незави­симость от его посягательств в X в. до н. э. К середине I тыс. до н. э. им были поглощены меньшие но размерам аустронезийские в своей этноязыковой ос-Традиционные цивилизации южной и восточной азии__________________________________393

нове царства "восточных и" — У и Юэ, занимавшие низовья Янцзы и примор­ские районы Восточного Китая.

Все эти южные государства, ведшие свою самостоятельную жизнь и не оказавшиеся под прямой властью чжоусских ванов, в то же время в течение второй половины I тыс. до н. э. приобщались к основам северокитайской циви­лизации, имея при этом и собственную первобытную периферию на юге и западе. Влияние хуася распространялось преимущественно в верхушечных слоях их населения, постепенно проникая и в средние слои. Существенным, по всей видимости, было то, что население Южного Китая I тыс. до н. э. состояло из различных в этноязыковом отношении групп (протобирманцы на западе, про-тотаи в центре, протоаустронезийцы на востоке, вьеты на юге), для которых цивилизационные стандарты северокитайских хуася становились своего рода неким общим знаменателем культурного общения и дальнейшего развития.

Таким образом, в эпоху Чун-Цю ("Весны и Осени"), во второй четверти 1тыс. до н. э., Китайская цивилизация уже представляла собой сложную дву­членную структуру, образуемую Северокитайским (в бассейне Хуанхэ) циви-лизационным центром макроэтнической общности хуася (состоящей из отдель­ных, этнически близких групп населения конкретных, уже практически не за­висимых от чжоусского вана царств и княжеств — Цинь, Цзинь, Вэй, Хань, Чжао, Лу, Янь, Ци и пр.) и воспринимающими его достижения южнокитайски­ми государствами (Чу, У, Юэ и пр.), имеющими различную этноязыковую при­роду, но в отличие от просоводов Северного Китая, в одинаковой мере ориен­тированных на рисоводство. В это время северные и южные государства уже образовывали единую макрополитическую систему, в одинаковой мере (преж­де всех Ци, Цзинь и Чу — уже в VII—VI вв. до н. э.) участвуют в борьбе за гегемонию в ней. По мнению Д. В. Деопика, механизм гегемонии был одним из способов слияния не принадлежавших к общности хуася, гетерогенных в этни­ческом отношении государств с более старыми северокитайскими государства­ми хуася, вышедшими из политической системы Западного Чжоу.

Нетрудно заметить, что общая схема формирования этнотерриториальной структуры традиционной Китайской цивилизации во многом подобна той, ка­кую мы реконструировали для Древней Индии. В обоих случаях доминирую­щий в культурно-политическом отношении Север, чьи традиции становятся ведущими и где складывается достаточно обширная и устойчивая макроэтноя-зыковая общность, подключает в качестве ведомого члена иноэтничный, менее развитый и внутренне плохо сконсолидированный Юг. Но если в цивилизаци-онной интеграции двух названных частей в Индии решающую роль сыграл культурно-религиозный момент, то в случае с Китаем преобладающее значе­ние имел, судя по всему, политико-культурный фактор.

Совершенно иная ситуация складывалась на северных рубежах Китая, где столетиями шла упорная борьба хуася с кочевниками — сперва "красными ди", носителями культуры скифо-сибирского типа, а затем со сменившими их в монгольских степях сюнну, предками гуннов. Если на юге границы Китай­ской цивилизации в то время были размытыми и слабо маркированными, то ее северные рубежи были четко обозначены сложными оборонительными линиями, возводившимися сперва силами отдельных приграничных царств, во времена империи Цинь объединенными в единую фортификационную систему Великой Китайской стены.394____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Нельзя назвать особенно быстрым и распространение основ китайской ци­вилизации в западном и восточном направлениях. На западе этому противились тибетоязычные племена цянов (жунов), а на востоке (точнее — северо-востоке), в Корее, в IV—III вв. до н. э. формирование раннеклассовых отношений только завершалось, и эталоны Китайской цивилизации лишь постепенно начинали там привлекать внимание знати, не проникая еще в толщу народной среды.

Новая эпоха в развитии Китайской цивилизации начинается с образовани­ем системы единой централизованно-бюрократической империи — Цинь, вскоре смененной Хань. Объединив царства макрополитической системы Китая (в пределах бассейнов Хуанхэ и Янцзы), Цинь Ши-Хуанди всеми силами стремил­ся к ликвидации остатков прежнего политико-культурного партикуляризма. Он вводит новое единое деление всей страны на округа, уезды и волости, рефор­мирует аппарат власти с целью максимально сосредоточить в руках центра контроль над провинциями, проводит унификацию письменности, законов, мер и весов, проводит политику культурной нивиляции страны.

Такими жесткими мерами, в смягченной форме продолжавшимися и импе­раторами династии Хань во II в. до н. э.—II в. н. э., единство Китайской циви­лизации достигается уже в полной мере. С тех пор, с последней четверти III в. до н. э., Китай, как правило, представлял собою единую централизованную бюрократическую империю — чего практически никогда (даже при Маурьях, не говоря уже о временах кушан и Гуптов) мы не наблюдаем в Индии.

Утвердившись в пределах Китая, Цинь Ши-Хуанди развернул широкую внеш­неполитическую экспансию. Однако если в борьбе с кочевниками-сюнну ре­шающих успехов добиться не удалось и император принял решение отгоро­дить от них страну Великой стеной, то в юго-восточном направлении, в при­морских районах Южного Китая, ему способствовал больший успех. В 214 г. до н. э. к империи Цинь были присоединены земли наньюэ, что стало началом китайской экспансии на территории раннегосударственных образований пре­имущественно вьетских этносов крайнего юга Китая и Северного Вьетнама, принесшей свои плоды в деле приобщения их населения к основам Китайской цивилизации уже в эпоху династии Хань.

К этому времени в пределах современного Южного Китая уже сложились многочисленные, но весьма рыхлые вьетские государственные образования (Чан­ша, Диен, Елан, Тэйау, Намвьеи, Манвьет и пр.), вслед за которыми в последние века до нашей эры — первые нашей эры и на территории Индокитая возникает целая серия раннеклассовых государств, базировавшихся на орошаемом рисо­водстве (Аулак, Тьямпа, Фунань, Айлао и др.). Параллельно, как про то уже шла речь, при активном участии индийских торговцев и колонистов по берегам Ма-лаккского пролива и шире, во всей приморской зоне Юго-Восточной Азии, появ­ляются города-государства буддийско-индуистской культурной ориентации.

Эпоха Хань демонстрирует медленное, но основательное расширение Ки­тайской цивилизационной системы. Главным ее направлением оставалось юж­ное. В течение II в. до н. э. в состав Китайской империи были интегрированы государства Южного Китая (Намвьет, Аулак и пр.), этнокультурная ассимиля­ция населения которых продвигалась весьма медленными темпами.

В это время в районе дельты Красной реки (Северный Вьетнам) происходит консолидация лаквьетского этноса (кит. лоюэ). В начале I в. лаквьеты выступают против китайских завоевателей, однако в 43 г. их восстание было подавленоТрадиционные цивилизации южной и восточной азии 395

ханьскими войсками. Власть в Северном Вьетнаме перешла непосредственно в руки китайской администрации, активно взявшейся за мелиорацию земель, вне­дрение законодательства китайского образца и культурную ассимиляцию мест­ной знати. На полтора столетия лаквьеты вошли в состав централизованного Китайского государства, восприняв основные принципы его цивилизации.

Эти события заложили основы Вьетнамско-Индокитайского ареала Китай-ско-Восточноазиатского макроцивилизационного комплекса, получающего са­мостоятельное развитие после краха империи Хань, с III—IV вв., когда на тер­ритории Северного Вьетнама начинают складываться условия утверждения собственной социокультурной системы. Однако на протяжении последующих веков, за исключением промежутка времени между 544—-603 гг., когда суще­ствовало независимое государство Вансуан, Северный Вьетнам в той или иной форме находился в политической зависимости от Китая или просто входил в его территориально-административную структуру — до обретения полной не­зависимости в 939 г. с утверждением династии Нго.

Понятно, что почти тысячелетнее пребывание в составе империй различных китайских династий (от Хань до Сун) определило утверждение во Вьетнаме ос­новных базовых принципов китайской традиционной цивилизации, оказывав­шей все большее влияние на средневековые государства Индокитая. Однако последние в своем большинстве, как о том шла речь, сохраняли буддийско-инду-истский облик. Сказанное в полной мере относится к раннегосударственным образованиям тайских, бирманских и тибетских этносов, не говоря уже о более южных государствах типа империй Ангкора или Шриваджей.

За пределами распространения власти "императоров Поднебесной" внедря­лись лишь немногие элементы китайской культуры (письменность и пр.), да и то лишь там, где китайцы были единственным примером (Корея, Япония). В конку­рентной борьбе с индийской культурой китайцы проигрывали везде, где не сто­яли войска их империи, да и на свой территории в I тыс. они очень многое (в частности, буддизм и связанный с ним богатейший культурный комплекс) вос­приняли из Индии. Это относится даже к возникшему примерно во II в. в Юж­ном Вьетнаме на аустронезийской этноязыковой основе государству Тьямпа и тем более к вполне индианизированной державе Фунань на Нижнем Меконге.

В течение всей истории Вьетнама конфуцианско-китайская основа в нем сочеталась с относительной слабостью собственной пвлитической администра­ции, функционировавшей по традиционной китайской модели, включая систему государственных экзаменов для получения чиновничьих должностей. Слабость власти при сохранении принципов конфуцианства как доктрины способствова­ла сочетанию тенденций трансформации основ традиционного общества на фе­одальных, даже в какой-то степени на собственнических началах с утопически­ми упованиями на социальное равенство и справедливость, нередко становив­шимися лозунгами крестьянских восстаний во Вьетнаме так же, как и в Китае.

Более важным во всемирно-историческом плане направлением расшире­ния традиционной Китайской цивилизации был Дальний Восток: Корея, Мань­чжурия и Япония.

Наиболее ранние контакты населения Среднекитайской равнины с племе­нами, обитавшими в южной части Маньчжурии и на Корейском полуострове, относятся к VII в. до н. э., когда на территорию царств Янь и Ци вторглись с северо-востока "горные жуны". В течение второй половины I тыс. до н. э. эти,396 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

в целом древнекорейские в этноязыковом отношении, племена были объеди­нены в пределах раннегосударственного образования Чосон, в котором в нача­ле III в. до н. э. власть захватил китаец Ван Мань. Однако весьма проблематич­но, следует ли считать это событие свидетельством включения данного полити­ческого образования в Китайский цивилизационный мир, тем более что, как свидетельствуют источники, сам названный правитель приспосабливался к ме­стным традициям и манерам.

Действительное приобщение населения данного региона к основам Китай­ской цивилизации началось в те же годы, что и в Северном Вьетнаме — с правления ханьского императора У-Ди, завоевавшего в 108 г. до н. э. Чосон и образовавшего на его территории четыре округа с китайской администрацией. Этим были заложены основы традиционной корейской социокультурной сис­темы, представляющей, как и вьетнамская, синтез китайско-конфуцианских и адаптированных ею местных элементов, к которым (в обоих случаях) во вто­рой четверти I тыс. добавился буддизм.

Под непосредственным воздействием империи Хань с рубежа эр на Корей­ском полуострове интенсифицируется процесс становления раннеполитичес-ких структур, сперва в пределах постплеменных образований Махан, Пехан и Чинхан, а с III в. появляются и первые раннегосударственные объединения — Когуре, Пэкче и Силла, в свою очередь стимулировавшие процесс становления раннеклассовых отношений на юге Японии. Их политические институты и формы социальных отношений развивались под воздействием соответствующих ки­тайских институтов, причем проводником этого влияния было конфуцианство, ставшее основной идейной доктриной всех трех государств древних корейцев.

С конца IV в. в Корею из Китая проник буддизм в его китаизированной махаянистской модификации, и здесь его влияние с этого времени становится более существенным, чем оно было в Китае. Во второй половине VII в., после нескольких столетий междоусобиц, Корея была объединена царством Силла, организовавшим свою жизнь в соответствии с китайско-конфуцианской моде­лью. При дворе вполне восторжествовала китайская письменно-литературная и художественно-изобразительно-архитектурная традиция, однако народная культура длительное время оставалась почти без изменений. Все это аналогич­но тому, что наблюдалось и во Вьетнаме.

Утверждение основ цивилизации китайского образца в Корее, при нали­чии и собственно китайского влияния, в условиях отсутствия конкуренции с каким-либо иным макроцивилизационным эталоном способствовало распрос­транению китайского влияния также на Маньчжурию и Японию. В Южной Маньчжурии на основе племен сумо-мохэ к началу VIII в. складывается госу­дарство Бохай, а вскоре державы киданей и чжурчженей, принимающие на китайский манер названия, соответственно, империй Ляю и Цзинь. После­дние, господствовавшие в Северном Китае в XI — нач. XIII вв., подверглись особенно сильной китаизации во всех сферах общественной и культурной жизни, однако это, как и в Корее или Вьетнаме, касалось главным образом верхушки общества.

Так, в частности, на примере чжурчженей прослежено, что в данных усло­виях развитие культуры шло быстрыми темпами, но неравномерно по всей территории, осложняясь социальной ее дифференциацией. Круг культурных интересов чжурчженей в Северной Китае все более отличался от запросов ихТрадиционные цивилизации южной и восточной азии________________________________397

сородичей в Маньчжурии. Верхушка чжурчженьского общества — воспитан­ники школ и знатоки китайской литературы — далеко отошла от простого народа, воспринимала как религию буддизм и внешне мало отличалась от ки­тайцев. То же, в сущности, можно сказать и о других восточноазиатских наро­дах, утверждавших свою власть над частью Северного Китая (как тангуты) или же покорявших всю его территорию (как монголы — династия Юань или мань­чжуры — династия Цин).

Однако следует отметить, что если земледельческие народы Дальнего Вос­тока, в частности Кореи и Маньчжурии, как, в известном смысле, и Японии, в конечном счете органически восприняли основы цивилизации Китая, образо­вав единую с ним Китайско-Восточноазиатскую макроцивилизационную сис­тему, то кочевники приобщались к ней лишь в случае их переселения в Китай, с вытекающей из этого сменой всего их образа жизни. Этому способствовали как принципиальные отличия в хозяйственно-культурных типах земледельцев и кочевников, так и многовековое их военно-политическое противостояние. Поэтому не удивительно, что, к примеру, монголы, буряты или калмыки выс­шие духовные принципы своих национальных культур воспринимали не из Китая, а от Тибета — в ламаистской форме буддизма — алфавитным письмом индийского происхождения.

Таким образом, контуры Китайско-Восточноазиатской макроцивилизаци-онной системы, как она оформилась ко II тыс., в общих чертах начинают про­ясняться. В ее основе лежит собственно Китай, в экологическом, хозяйствен­ном, культурном, антропологическом и многих других отношениях четко раз­деляющийся на Северный и Южный. Первый выступает в качестве первично­го центра всей рассматриваемой макросистемы, тогда как второй постепенно воспринял основы его цивилизации. В этом смысле до III в. Южный Китай был своеобразной периферией Северного Китая.

Однако, по крайней мере дважды, в IV—V и XI—XIII вв., в века разорения и завоевания кочевниками бассейна Хуанхэ, функции цивилизационного цен­тра перебирал Южный Китай, принимавший беженцев с севера и игравший роль хранителя и продолжателя общекитайских цивилизационных традиций. К середине II тыс. уровень развития обеих частей Китая вполне выровнялся, од­нако их хозяйственно-культурно-бытовые и языковые различия остаются су­щественными до наших дней. _f

При этом на южной и северо-восточной периферии собственно Китайской цивилизации, в пределах Вьетнама, с одной стороны, и Кореи с Маньчжурией (а в сущности, и Японией) с другой — образовались ко второй половине I тыс. две вполне оформившиеся на китайских в своей основе, конфуцианско-буд-дийских принципах субцивилизационные зоны, развивающиеся в последую­щие века более или менее самостоятельно. Однако если Вьетнам, Маньчжурия и, в значительной мере, Корея преимущественно находились в орбите полити­ческой активности китайских империй, то Япония всегда была совершенно независимой от великой континентальной державы, активно воспринимая при этом ее культуру. Попытки же Китайско-Восточноазиатской цивилизации рас­пространиться на регионы Центральной Азии (Монголия, Синцзянь, Тибет) успеха не имели, так что даже прямое включение этих территорий в состав империи Цин в XVII—XIX вв. не привело к культурной переориентации их народов на китайско-конфуцианские ценности.398____________________Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Традиционная Япони^ и ее место в системе Китайско-Восточноазиатской макроцивилизации

Среди традиционных обществ Востока японская социокультурная система привлекает особое внимание в силу разного рода причин, среди которых, в первую очередь, следует назвать такие две.

Во-первых, и это общеизвестно, именно Япония, не отказываясь от своих богатых традиций, смогла удачно адаптировать передовые технологические, экономические и социально-политические достижения Запада. Для понимания, как и почему это удалось ей, но не другим восточным обществам, необходим специальный анализ форм и динамики развития традиционного японского об­щества, при особом внимании к обстоятельствам его становления.

Во-вторых, цивилизационное положение средневековой Японии по отно­шению к Китаю во многом подобно аналогичному положению Киевской Руси по отношению к Византии, так что, к примеру, А.Дж. Тойнби колебался, счи­тать ли Русь и Япон-ию самостоятельными цивилизациями или частями Восточ­но-Христианской и Китайско-Дальневосточной ("Синической") цивилизаций. В его окончательной схеме Япония, Корея и Вьетнам названы цивилизациями-спутниками по отношению к Синической, производными от ее основополагаю­щих принципов. Однако рассмотрение историко-культурного материала вы­нуждает констатировать гораздо большую (хотя и в общем китайско-восточно-азиатском контексте) самостоятельность и оригинальность Японии по отноше­нию к Китаю, чем Кореи или Вьетнама.

В жизни Японии всегда, хотя и по-разному в разное время, огромную роль играла наследственная аристократия, которую, в отличие от других государств региона, не смогло вытеснить или даже блокировать служилое чиновничество конфуцианского образца. При всем значении воспринятых китайско-корей­ских норм, основой социального продвижения была не конфуцианская систе­ма государственных экзаменов, а аристократизм, часто дополнявшийся личной воинской доблестью и следованием определявшему последнюю кодексу чести. Обратной стороной медали были явственные и дававшие вполне ощутимые результаты тенденции феодализации, благодаря чему во многие эпохи япон­ской истории мы видим отдельные полусамостоятельные или даже практичес­ки независимые княжества с дружинами рыцарей-самураев, связанных со сво­ими князьями отношениями личной верности и преданности.

Аристократизм, воинский дух, наследственное землевладение с властными правами держателей земли по отношению к крестьянам, феодальная полити­ческая система и многое другое принципиально отличают традиционное япон­ское общество от социокультурной системы китайско-корейско-вьетнамского образца, делая его, вместе с тем, сопоставимым с обществом средневековой Европы. Индивидуальное начало здесь проявляется явственно и своевольно. Оно в достаточной степени самостоятельно и по отношению к государству (в отличие от Китая), и по отношению к системе сословной сегрегации (в отличие от Индии), при том что последняя в жизни Японии играла куда большую роль, чем в Китае, Корее или Вьетнаме.

Сказанное, понятно, в первую очередь относится к аристократии и воин­скому сословию, однако со времен позднего средневековья тенденции индиви­дуализации и приватизации жизненных проявлений явственно прослеживают-Традиционные цивилизации южной и восточной азии__________________________________399

ся и в городской среде. В это время во вполне бесправном состоянии остава­лось, главным образом, крестьянство, однако при бесконечных феодальных войнах отдельные выходцы из его среды могли, благодаря личной доблести, выдвинуться в средний общественный слой.

В отличие от Индии, определенная социальная мобильность в Японии име­ла место. Однако средством для нее становились преимущественно не "уме­ренность и аккуратность" образованного чиновника-конфуцианца, как в Китае или Корее, а индивидуальные волевые качества — мужество, решительность и преданность князю. В таком контексте и сложились национальные японские формы буддизма, органически сочетавшегося с национальным религиозно-ми­фологическим комплексом синтоизма, с одной стороны, и воспринятыми с кон­тинента основами конфуцианско-даосской образованности — с другой.

Следующей характерной чертой традиционной Японии, выразительно от­личающей ее от ближайших конфуцианско-буддийских государств и, прежде всего, Китая, является ее чрезвычайно высокий (по азиатским меркам) дина­мизм социальных трансформаций. Если Китай нашел свою формулу обществен­ного бытия в начале последней четверти I тыс. до н. э., так что по своим базо­вым принципам последняя китайская империя Цин мало отличалась от суще­ствовавшей за тысячу лет до нее Тан или даже предшествовавшей ей за два тысячелетия Хань, то японская история в каждые два-три столетия открывала новые социокультурные формы, очень часто связанные с творческим восприя­тием континентальных традиций.

Неизменная (за исключением эксперименга с искусственной самоизоляцией страны в XVII — сер. XIX вв.) установка на восприятие и адаптацию к своим усло­виям и традициям достижений соседей, живой интерес к чужому, умение находить гармоническое сочетание заимствованного и полученного от предков выразительно отличает Японию от традиционного Китая, тысячелетиями жившего в убежденнос­ти в своем превосходстве над всем миром и заимствовавшим извне один лишь махаянистский буддизм (да и то только в то время, когда вся его система пережива­ла глубочайший кризис, а весь север страны — основной регион его цивилизации — оказался в руках кочевников). Способность к заимствованию передовых дости­жений соседей выразительно отличает традиционную Японию и от Индии, веками игнорировавшей хорошо известные ей западноазиатские образцы.

Нельзя сказать, что Япония в своей способности к восприятию соседних цивилизационных влияний была чем-то уникальным. Синтез заимствованных и местных социокультурных форм является типичным в истории обществ, пе­реходящих на стадию цивилизации на периферии и при том или ином воздей­ствии со стороны более развитых соседей. Примерами могут служить не толь­ко азиатские культуры, такие как тибетская или яванская, но и многие ранне-средневековые общества Европы (Русь, Скандинавские страны) или даже Тро­пической Африки (средневековые империи Западного Судана).

Однако в этих случаях мы, как правило, наблюдаем либо застывание, окос­тенение, наступающее после достигнутого синтеза (Корея и Вьетнам, Бирма и Тибет или, скажем, Эфиопия и мусульманские державы Судана), или же, что встречается гораздо реже, периодическую замену культурных форм (свиде­тельствующую о том, что ни одна из них не пустила глубоко корни), как, на­пример, на Яве, где, по словам Г.С. Померанца, буддизм, шиваизм и ислам сме­няли друг друга как театральные декорации.400 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

В Японии же удавалось на каждом этапе действительно достигать синтеза традиционного и заимствованного, так что новая синтетическая форма культу­ры становилась для народа органически своей, в то же время способной в своем последующим движении вступить в новый синтез с заимствованными достижениями иного рода. В отличие от яванской системы, легко отказываю­щейся от прошлого и тем самым теряющей внутренний стержень саморазви­тия (предполагающего устойчивый стержень преемственности и самоидентич­ности), Япония воспринимала новое через его синтез со своим традиционным, не отказываясь от самой себя.

Таким образом, традиционное периодически обновлялось, а установка на са­мообновление через заимствование и последующую адаптацию воспринятого сама становилась неотъемлемой частью национальной традиции. Открытость (кроме отмеченных времен позднего сегуната) сочеталась с устойчивой самоидентичнос­тью, что в значительной степени и определило феномен "японского чуда".

Многие тысячелетия ранней истории Японии проходили в относительной изо­ляции ее обитатедей (оставшихся на островах после поднятия уровня мирового океана и затопления перешейков, соединявших их с континентом, в конце ледни­кового периода). Древнейшим этническим пластом здесь выступает протоайский, близкий в антропологическом отношении к населению ряда районов Юго-Восточ­ной Азии и особенно Полинезии, но имевший свой особый язык. С предками современных айнов, ныне сохраняющихся лишь на севере Японии, связывают яркую неолитическую рыболовческо-охотничье-собирательскую культуру дземон, датирующуюся с начала VIII тыс. до н. э. приблизительно до 300 г. до н. э.

Вплоть до своего заключительного этапа культура дземон не знала элементов производящего хозяйства, чем разительно отличалась от синхронных ей разви­тых первобытных культур практически всего Старого и в значительной мере Нового Света. Отсутствие земледелия и животноводства компенсировалось ис­пользованием большого разнообразия естественных морских побережий, рек и озер, лесов, гор, долин и пр. богатств, что тысячелетиями ориентировало людей на бережное и эмоционально насыщенное отношение к природной среде.

Рыболовческо-охотничье-собирательский комплекс (господствовавший здесь еще в то время, когда в Греции жили Платон и Аристотель, а Китай выходил на рубежи создания централизованно-бюрократической империи) обеспечивал весьма скромный образ жизни людей. Однако уже тогда население островов изготовляло изысканную в художественном отношении керамику и своеобраз­ные, богато декорированные керамические статуэтки. На этом этапе также фиксируются отдельные внешние импульсы, доходившие до Японии со сторо­ны культур островного мира Юго-Восточной Азии, однако принципиально об­лик хозяйства и культуры коренных обитателей Японии такого рода споради­ческие контакты не меняли.

Ситуация начала принципиально изменяться на рубеже IV—III вв. до н. э., когда на острова Южной Японии с Корейского полуострова несколькими вол­нами переселяются рисоводческие, знакомые с металлургией бронзы прото-японские племена. Это были носители культуры яей, очевидно говорившие на близких к древнекорейским древнеяпонских диалектах алтайской языко­вой семьи. В результате Южная Япония в хозяйственно-культурном плане образует с Южной Кореей один ареал, причем местное население островов частично ассимилируется пришельцами, частично же начинает перениматьТрадиционные цивилизации южной и восточной азии 401

их достижения. Основой общественной организации были разветвленные и иерархически соподчиненные в пределах небольших территориальных объе­динений родовые группы, о которых с I в. до н. э. появляются первые упоми­нания в китайских источниках.

Новые качественные изменения в жизни Японии относятся ко второй по­ловине III в. и были опять-таки связаны с мощной волной мигрантов со сторо­ны Кореи. Завоеватели принесли культуру железного века, развитый комплекс оружия, коня, традицию курганного погребального обряда для аристократии. Покорив местные рисоводческие группы населения они образовали несколько самостоятельных раннеполитических объединений, самостоятельно поддержи­вавших связь с континентом, в том числе китайским царством Вэй.

Ввиду неурядиц в Северном Китае и Корее после падения династии Хань, отсюда на острова устремляется поток переселенцев, в частности ремесленни­ков и представителей иных, дефицитных в Японии того времени профессий. А борьба между самими южнояпонскими, постепенно распространявшими свое влияние на север княжествами ведет к усилению государства Ямато в цент­ральной части о. Хонсю, правители которого возводили свое происхождение к солнечной богине Аматэрасу.

Ямато распространяет свою власть на соседей, однако у них в полной мере сохраняется принцип иерархической клановой организации. Оно имело типич­ную раннегосударственную структуру во главе с правителем, которого окру­жала родовая знать, занимавшая ключевые должности и управлявшая округа­ми. Основную массу населения составляли платившие в казну ренту-налог кре­стьяне. Кроме них, имелись более жестко зависимые от государства или арис­тократических домов иноплеменники—бэ, часто — ремесленники, выходцы с материка и их потомки, и небольшая прослойка рабов преимущественно ино-этничного происхождения.

В пределах государства Ямато в течение IV—VI вв. начинает осуществлять­ся всеобъемлющий синтез первоначальной синтоистской народной культуры с принесенными на острова китайско-корейскими переселенцами основами кон-фуцианско-даосского комплекса, к которым несколько позднее присоединяет­ся и буддизм. При дворе распространяется китайское иероглифическое пись­мо, императоры назначают воспитателями своих детей выходцев с континента, в высших кругах становится престижным следование' китайским обычаям и модам. Молодых людей начинают направлять для обучения в корейские госу­дарства и даже Китай. В стране разворачивается буддийское монастырско-храмовое строительство с ориентацией на континентальные образцы. В облас­ти изобразительного искусства японцы осваивают китайско-корейские навы­ки, знакомясь с китайскими переводами буддийской литературы.

Распространение континентальных достижений и традиций в политичес­кой сфере ознаменовалось общественными реформами первой половины VII в. На первом их этапе, к 604 г., был введен 12-ступенчатый табель о рангах и принят "Закон из 17 статей", в котором были сформулированы основанные на конфуцианстве и буддизме принципы управления, в том числе принцип выс­шего суверенитета правителя над землей и подданными при строгом подчине­нии младших старшим.

Начавшаяся государственная реформа вызвала противодействие старой ари­стократии, объединившейся в борьбе с централизаторским курсом вокруг дома402 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

Сога. Однако двор, широко приглашая специалистов из Кореи и Китая, доби­вается победы и в 645 г., в ходе "реформ Тайки" достигает решительной реор­ганизации всего государства по китайскому образцу. Последующие указы зак­репили преобразования.

В результате сложилась своеобразная общественная система, основываю­щаяся на конфуцианских принципах, но сохраняющая и собственно япон­ские черты. Знать признала себя слугами императора (принявшего по китай­скому образцу титул "сына Неба") и смирилась с тем, что доходы она получа­ет не от своих земель, а из государственной казны. Земля провозглашена государственной собственностью и управление осуществляется через чинов-ничье-бюрократический аппарат. Однако наследственная аристократия со­хранилась как занимающая высшие должности социальная группа, а служа­щие получали должностные бенефиции.

Япония была реорганизована по китайскому образцу, однако аристократия вполне сохранила свои позиции, а бенефиции закладывали основу феодализа­ции страны в последующие столетия. Аналогичным образом и в культуре вос­приятие конфуцианства и буддизма проходило не через отрицание древнего синтоизма ("пути духов"), а через синтез с этим учением, во многом обогащен­ным за счет китайского даосизма.

При мирном и добровольном, не навязываемом из континента заимствова­нии китайско-корейского опыта Япония сохраняла собственную традицию. Но­сительницей последней выступала старая аристократия, чьи привилегированные позиции во многом и определялись традиционным мировоззрением. В результа­те вокруг императора не сложилось мощного самодовлеющего чиновничьего аппарата конфуцианского образца, воспроизводящегося на основании системы экзаменов, в отличие от того, что мы видим в Китае, Корее и Вьетнаме.

Реальная власть сохранялась в руках аристократических домов, боровших­ся за влияние на императора и власть в стране, в сущности, так же, как и до "реформ Тайки", только несколько иными методами. Это происходило на фоне быстрой феодализации региональной администрации, главы которой станови­лись наследственными правителями областей, оставляли при себе значитель­ную часть налоговых поступлений и формировали вокруг себя отряды служи­лых воинов-самураев, ставших с XI—XII вв. основой власти крупных, уже прак­тически не зависимых от двора феодальных владетелей.

Как отмечает Л. С. Васильев, в отличие от Китая и почти всех других стран Востока, в Японии власть имущие и почти вся система администрации опиралась не на чиновничье-бюрократическую или воинскую прослойку, находящуюся на службе у государства, а на состоящих на службе у знатных домов рыцарей-самураев, преданных своим господам.

Последующий режим сегуната, в его децентрализовано-феодальной форме конца XII — конца XVI вв. или в виде централизованно-феодальной системы диктаторского типа с рубежа XVI—XVII вв. до революции Мейдзи 1868 г., лишь варьировал возможности, заложенные в такой общественно-политической си­стеме, когда почитаемый всеми император, символ государственно-националь­ного единства страны, практически не участвует в управлении, а реальной вла­стью обладает представитель побеждающего в междоусобной борьбе и уста­навливающего на некоторый срок наследственное правление аристократичес­кого дома (Минамото, Асикага, Токугава), опирающегося на своих самураев.Традиционные цивилизации южной и восточной азии__________________________________403

В пределах общей формулы режима сегуната наблюдается достаточно высо­кий динамизм внутренних трансформаций. Не останавливаясь на этом весьма сложном вопросе более обстоятельно, приведем лишь точку зрения Н.И. Конра­да, по мнению которого, эволюция "дворянской империи" сегунов демонстриру­ет переход от военной диктатуры дома Минамото (конец XII — начало XIII вв.) через "демократическую тиранию" рода Ходзе (XIII — начало XIV вв.) к "сослов­ной империи" дома Асикага (сер. XIV — конец XV вв., при номинальном сохра­нении сегуната Асикага до сер. XVI в.), разваливающейся к началу XVI в. на самостоятельные враждующие княжества, взаимопоглощение которых приво­дит в последней четверти XVI в. к новому объединению страны на основе "де­мократического абсолютизма" Нобунаги и Хидэеси, на смену которому прихо­дит режим "феодальной империи" дома Токугавы (нач. XVII — сер. XIX вв.).

Как отмечает исследователь, на каждом из этапов истории Японии кроме господствующей социальной силы следует искать и "сопутствующее влияние" восходящего сословия (при господстве родовой аристократии — дворян-саму­раев, при диктатуре опиравшихся на самураев сегунов — средних и зажиточ­ных городских слоев и пр.). Существенным является и специфическая форма взаимодействия на протяжении всей истории Страны Восходящего Солнца светской и духовной власти, при том, что наследственная монархия выполняла более сакральные, нежели административно-политические функции.

Иными словами, власть в Японии никогда не была жестко монополизирована какой-либо одной общественной силой. В раннем периоде родовую аристокра­тию уравновешивало служилое чиновничество китайско-конфуцианского образ­ца. Позднее выдвигаются самураи, оттесняющие старую аристократию и уста­навливающие режим сегунов, но их влияние ограничивается усиливающимся буддийским монашеством и городским людом, тогда как альтернативой сегуну остается фигура боготворимого, ничем не запятнанного императора-микадо.

Ничего подобного нигде более в Азии мы не видим. Однако такого рода динамические взаимоотношения между сословиями, а также светскими и ду­ховными властями кое в чем напоминают средневековую Европу. Поэтому и не удивительно, что в условиях кризиса 60-х гг. XIX в. император и его окруже­ние, как альтернативная и сакрально лигитимизированная фигура, принимает сторону горожан и части аристократии в их борьбе с самурайско-чиновничьей диктатурой режима сегуната Токугавы. Победа оппозиционных сегуну сил в 1868 г. открыла перед Японией новые горизонты.

Таким образом, в жизни дореформенной Японии мы находим не только оптимальную формулу сочетания традиционализма с открытостью к восприя­тию чужого опыта при последующем органическом синтезе своего и заимство­ванного, но и высокий уровень социально-политического динамизма, связан­ного с конкурентностью и борьбой различных социальных групп, находящих ту или иную форму компромисса в борьбе за власть и контроль над ресурсами и богатством. В отличие от Китая, Кореи и Вьетнама, в Японии сословно-кор-поративный принцип всегда доминировал над чиновничье-бюрократическим. Однако, в отличие от Индии, здесь сословия не застывали в иерархической незыблемости, а формировались, развивались и конкурировали в обществен­но-политической жизни.

В течение почти всего II тыс. даже высшая власть была построена по дуаль­ному принципу, так что сегуны не только фактически держали в своих руках404 Первые цивилизациии. Цивилизационные системы второй генерации

бразды правления, но в глазах народа реально несли ответственность за проис­ходящее, часто выступая объектом локализации отрицательных эмоций обще­ства, тогда как сакрализованная фигура императора, который реально ни за что не отвечал, неизменно воплощала в себе высшие, божественные, позитив­ные принципы, что, как показали события и первой половины VII в., и второй половины XIX в., способствовало облегчению глубоких системных социокуль­турных преобразований, в целесообразности которых убеждался двор, но ко­торые во многом шли вразрез с интересами властвующих корпораций.

Как видим, при всей своей причастности к Китайско-Восточноазиатскому макроцивилизационному миру Япония с самого начала занимала в нем особое место. После Вьетнама и Кореи и она вошла в зону преобладающего китайско­го влияния, однако, в отличие от них, воспринимала его добровольно, посте­пенно, "дозированно", синтезируя заимствованное со своим собственным, тра­диционным. В этом из древних обществ она подобна Хеттскому царству, а из средневековых — Киевской Руси или государствам Северной Европы, которые также воспринимали основы Восточнохристианской и Западнохристианской цивилизаций "добровольно", хотя и с более резким отказом от многих из своих прежних, "языческих", традиций.ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЦИВИЛИЗАЦИИ ТРЕТЬЕЙ ГЕНЕРАЦИИ В ЭПОХУ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

(МУСУЛЬМАНСКАЯ,

ВОСТ О ЧНОХРИСТИАНСКАЯ,

ЗАПАДНОХРИСТИАНСКАЯ)